Ураган

Педро не слушал, но слышал.

“Вырастить дерево, - думал он, - вырастить сына! У нас тут у всех по многу детей, но никого мы толком не вырастили, никто не продолжает нашу жизнь… А что до деревьев - черта с два, мы их на дровишки рубим, тем и живем, что губим лес!”

Ночной ветерок заносил порой в дом сухие листья, и казалось, что, улетая, он вот-вот унесет покойницу. Отдаляясь от жизни, она все больше желтела, обращаясь в сухой мешок из кожи, которая сморщилась, а к утру и посинела.

Вошла Доминика, другая дочка дяди Педро; живот у нее был огромный. Муж ее, молодой крестьянин с жесткими волосами, разговаривал о письме Бастианамладшего.

- Вот ты тут рассуждаешь, Бехуко… - начал Бастиан-старший; когда он зашел в комнату, тот курил с доном Тео сигары.

- Не рассуждаю я, а не могу вынести, чтобы меня на это побережье гнали, там всяких мошек полно! Да и зачем, мне и тут хорошо. Оно, конечно, доходу немного, земля вся выжатая, на бобы да на маис больно смотреть, а все ж, если ее удобрить…

- Удобрения дорогие, - сказал дон Тео. - Разве что оставить нам в покое последние дубовые рощи и отправиться в поля по большой нужде.

- Ох, вечно вы, дон Тео! Грубиян вы…

- А ты - палка палкой: куда воткнули, там и стоишь. Семью какую наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..

- Что, лучше будет, если я, чтобы перед людьми выставляться, к морю уеду да от лихорадки какой помру или вернусь, как Кучо?

- А тут ты помрешь от нищеты, потихонькуполегоньку, и не ты один, а со всей семьей,. потому что ее нечем кормить, и лекарство купить не на что, и детей по-людски вырастить, вот какие растут, ножки - проволочки, личики тощие, чисто зародыши, пузо подвело, а все потому, что матери их толком покормить не могут.

По кашлю можно было узнать, где сейчас Кучо. Он еще больше ссутулился, глаза ввалились, остекленели, веки сморщились и набрякли, нос обтянуло, как у мертвеца.

- Ну, кто же я такой? - спрашивал он у слепого, который подошел к нему поздороваться и ощупывал грубую одежду из жесткой шерсти, потому что те, кто стоял рядом, просили угадать, кто перед ним.

- Я по голосу скажу… Кто ты?

- Отгадай загадку!.. Я - больной, а проповедую жизнь тем, кого бог не обидел ни здоровьем, ни разумом, и руки у них есть, чтоб трудиться, и много лет впереди.

- А, ты деловой мертвец!

Даже Кучо рассмеялся таким словам.

- Верно, деловой мертвец. И дело мое гроб, но я последний голос трачу, чтобы целое войско молодых и живых людей убиралось отсюда туда, на побережье. Там идет борьба, достойная мужчины, надо отвоевать у моря землю.

- Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь…сказал кто-то.

- А черт вас дери, вы бы хоть слушали! Какие вы мужчины? От лени обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!

Кучо кашлял, кашлял, кашлял… Когда приступ прошел, он вынул шелковый платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод, пробежавший по спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.

- С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! - Сказавший это подошел к Кучо и ласково похлопал его по плечу.

- Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого! Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть, а храбрости нет, чтобы бросить эту высосанную землю и отправиться поглядеть, что там наработать можно!

- Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и сам толком не знаешь, что говоришь.

- Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто уже не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться - это как деревья на берегу, по маковку в воде. Пена там, камни, а видны зеленые ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у самого моря. Тысячами стоят - стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто там? Никого из нас.;.

- Все у тебя море да море… И я его видел, Кучо…

- Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место там, в низинах,? где зелень - зеленая, как попугай, и все тебе даром дается… На что сеять больше маиса, если початки множатся сами, а бобы - как темные пятна у беременной на лице. Вы поймите, когда я гляжу на ваши посевы, мне все кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц…

- Когда я был молод, - сказал слепой, - проходил тут один человек, искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли у Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в родительском доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не хотел оставлять стариков, родню, к которой в гости ходишь, танцы, невесту, словом - все, чего я лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла мне глаза… А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если уж непременно бог мне велит быть слепым, не побирался бы… - Слепой глубоко вздохнул, покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: - Черт меня дери… Пощупаю-ка я лицо покойнице - она ли это умерла, добрая такая женщина… ей бы жить и жить… узнаю, какой меня ждет холод, когда я без помощи остался… ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на кухне меня кормила… Когда детей наплодишь, как поросят, зачем же умирать?.. А все из-за Губерио, подлеца… разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет, будит ее, щупает, будто отродясь с женщиной не спал… подлец он… плохой человек!.. Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала… и знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит… “так оно и вышло, а не должно бы… Нет правды в мире, нет правды у бога, и у человека нет правды!

Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился, вдохнул запах цветов и миртовых веток и ощупал мертвое лицо, чтобы убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.

Из какой-то двери вышел мальчик и стал колотить его, чтоб он ушел. Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать, он страшно сердился на слепого.

Горестному детскому плачу, пронзительному, звериному реву детеныша, вторил тихий плач слепого старика с длинной бородой и прямыми седыми волосами, похожими на хвост пегой лошади.

По дому сновали, разнося кофе, водку, хлеб и желтые сигареты, набитые кукурузными листьями, женщины в черных накидках и шалях, а по углам, у керо- синовых ламп сидели на корточках мужчины, игравшие в карты или в домино.

Влюбленный парень ощущал во сне, как под левой рукой, под самым кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной. Ночь смерти была для него и для нее первой ночью любви, и это наполняло их сердца знакомой юности тоской.

“Любить хорошо, - думал Педро, - но подальше от выжженных земель, где из золы делают щелок, где растут лишь колючие кусты да зеленые шпаги магуэя и смоковниц. Любить хорошо, но подальше от известковых глыб, на которых никогда не расцветет цветок… И умирать, даже умирать надо не здесь, а там, где тело твое обратится не в жалкое и чахлое дерево, не в сухой лес, не в кружево паутины с дохлыми мухами, не в скипидар, сочащийся из растений, и росу, подобную слезам… Если бы я мог, я бы унес мою дочь и похоронил ее подальше, подальше от каменистых земель, от холодной глины, чтобы после, да хоть завтра, она стала цветком, плодом, листочком, а не кирпичом - ведь наши мертвецы рано или поздно становятся глиной, или чахлым стеблем, или деревом, которому вовек не расцвести”.

Перед самым рассветом женщины в комнате у мертвой встали на колени и начали молиться. Свечи едва виднелись над подсвечниками, они всю ночь горели. На скамьях и стульях, прикрыв лицо шляпой, дремали мужчины, проведшие ночь без сна; а другие, завернувшись от холода в пончо и пледы, шли, тихо ступая, на кухню посмотреть, нет ли там горячего кофе и лепешки с бобами, которая наутро немного подуглилась, но есть ее все же можно. Те, кто играл в домино и в карты, так и сидели у ламп на корточках, хотя уже занялся день, и делали последние ходы с таким видом, словно сейчас покончат с собой. Был тут и пьяный, икавший во сне. Кашлял Кучо, и кашель его звучал страшней при дневном свете. А влюбленный ощущал, как под левой его рукой, под кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной.

VII

В доме Лиленд Фостер, бывшей супруги старого Джона Пайла, а теперь жены Лестера Мида, по-прежнему собирались друзья. Жалко было отказаться от поездок в такое место: плоский, как стол, берег покрыт, будто праздничной скатертью, белоснежной пеной, все вокруг залито ярким солнцем, высятся пальмы, кричат морские птицы, а к вечеру в уютной гостиной - звуки рояля, виски, сигареты, журналы и книги. Новым приятелем был один только Том Бекер, до того длинный, что голова его где-то там, наверху, казалась совсем крошечной. Волосы у Тома светлые, почти белые, как цветочный мед, верхние зубы торчат, и от этого Том напоминает большого пса, симпатичного и доброго.

Лиленд облокотилась на крышку рояля, протянула руку к нотам на пюпитре, муж подал их. Но Лиленд тотчас сложила ноты - Том Бекер начал говорить:

- Она меня за муки полюбила.//А я ее - за состраданье к ним.//Вот чары все, к которым прибегал я.//Она идет - спросите у нее.

- Светлейший дож, я доказала миру,//тем, что пошла открыто и бесстрашно//навстречу всем превратностям судьбы. - Лиленд тряхнула кудрями, отливающими тусклым золотом. Длинный Том скалил зубы в холодной недоверчивой улыбке. - Что для того я мавра полюбила, чтоб с мавром жить {Шекспир. Отелло, акт I. Перевод П. И. Вейнберга}.

Карл Розе, тощий как щепка, еле живой после очередного приступа дизентерии, появился в дверях и завопил во все горло:

- Будь осторожен, мавр! “Ведь обмануть умела// она отца, когда пошла за вас”.

Том Бекер сжал губы и заявил мрачно:

- Сию минуту бросаюсь в море. Все расхохотались.

Море, как бы аккомпанируя, звенело рядом. Изнемогшие от жары гости с бокалами в руках потянулись к Лиленд. Она разливала виски. Содовую и лед каждый добавлял сам. На зеленую тарелочку, где лежали уже оливки, соленый миндаль и сыру Лестер Мид выкладывал анчоусы, постукивал по дну баночки. Аппетитный запах наполнил маленькую гостиную.

Эрни Уокер вечно опаздывал, но на этот раз пришел еще позже, чем обычно. Он сообщил, как всегда, что ноги его “никак не поспевают за стрелками часов”, пригладил зачес на лбу и наполнил бокал любимым своим ароматным старым шотландским виски.

- Потрясающий скандал! Тьюри Дэзин порвала с Нелли Алькантара. Не хотят даже видеть друг друга. Разошлись как в море корабли. Но предварительно, говорят, дрались шесть часов подряд.

- Предлагаю минуту молчания, в знак сочувствия, - сказал Карл Розе и поглядел, ища поддержки, на Тома. Том не отвечал, выставив зубы, похожие на гребень.

- Неплохая идея, - откликнулся он наконец. - Я думаю, это особенно должно понравиться Лестеру, он и так вечно молчит и никогда не смеется.

- Ты достаточно посмеялся в своей жизни, не правда ли, милый? - поспешила Лиленд на помощь мужу. И в эту минуту Лестер Мид, окруженный приятелями, как бы исчез. На его месте Лиленд увидела длинноволосого Швея в коротеньких брючках и рваных ботинках, он предлагал “все для шитья” и вызывающе хохотал: “А-ха-ха-ха-ха!”

- Все знают, что я больше люблю слушать, чем говорить, - сказал Лестер и погладил руку жены. Лиленд предложила гостям сесть - так будет удобнее.

- Вовсе нет, сидеть теперь не принято. Никто не сидит. Все стали очень уж деловые, работают день и ночь, коктейль пьют - и то стоя. Разговаривают - тоже стоя. Садиться не положено. Бедные мы, несчастные! Сидели же люди в добрые старые времена и на диванах, и на креслах, и на стульях. Теперь все эти вещи из моды вышли, сидеть ни у кого времени нет. Вот и топчутся часами, как лошади в конюшне. В Нью-Йорке мне больше всего именно это действовало на нервы - хочешь выпить коктейль после работы, изволь стоять.

Вышли подышать немного морским воздухом, а когда вернулись, Лиленд появилась в гостиной, толкая перед собой столик на колесах, на котором стояли виски, содовая, лед, тарелки с оливками и другими деликатесами. Однако на этот раз гости ни к чему не притронулись - так увлекла их беседа о новом средстве против малярии, говорят, более эффективном, чем хинин.

- А по мне, так любая лихорадка лучше, чем бессонница. Придумали бы какое-нибудь средство, чтобы спать. Ведь это ужас - сосешь, сосешь ночь, как леденец, и конца ему не видно, и приходится наконец, хочешь не хочешь, этот проклятый леденец глотать. Право, едва начинает темнеть, я уже чувствую, как ночь стоит у меня поперек горла и жжет, и во рту сохнет, и начинается озноб…

- Я одно время тоже не спал, глаз не смыкал,сказал Том только для того, чтобы нарушить мрачную паузу, последовавшую за словами Эрни Уокера.

- От этого нет лекарств, - добавил Розе.

- Вот и досадно! Придумывают то одно, то другое, от лихорадки, от сифилиса, от цинги, от черта и дьявола, а вот такого не могут отыскать, чтоб человек положил голову на подушку, закрыл глаза и заснул сном праведника.

- Так это же не болезнь.

- Да? А что же?

- Просто скверная привычка.

- Скверная привычка? Тогда почему дома у меня была привычка спать девять часов в сутки? А вот приехал сюда и ночи напролет не смыкаю глаз, бросаюсь от снотворного к виски, от виски к снотворному…

Помолчали. Лиленд села к роялю. Чистые звуки Моцарта наполнили душную гостиную. Стараясь не шуметь, гости один за другим расселись вокруг рояля. Лишь Том Бекер остался стоять.

За карты в этот вечер сели поздно. Лестер тасовал колоду, глядел на гостей, едва скрывая усталость.

Прошел час, два, три… Жара сгущалась. Гудели бесполезные вентиляторы, мелькали их крылья, руки, карты… Партия, партия, партия… Ну, эта последняя.. Нет, нет, еще одну, еще только одну… Еще одну… Когда же наконец последняя? Но вот - “играем на честное слово”, это уж в самом деле последняя. Четыре часа утра.

Лестер Мид сел на своего каракового жеребца и отправился в “Семирамиду” повидать Аделаидо Лусеро или его сыновей. Стоило выехать за ворота, и он снова почувствовал себя Швеем, тем прежним Швеем, что торговал “всем для шитья” и смеялся “а-ха-ха-ха-ха!”. Швей… Лестер дорожил этим прозвищем, своей кличкой. Противно все-таки проводить ночи за картами - сидишь, словно приговоренный, и смотришь, как за окном встает новый день, прекрасный и беспощадный.

Навстречу шла толпа рубщиков. Вздымая меднокрасные, как языки пламени, руки, сверкая белыми зубами, они кричали, грозили, и даже простые мирные слова звучали в их устах как проклятия. Швей, Лестер Мид, Стонер (так его тоже иногда называли) был свой - безобидный малый без царя в голове. Они его знали, помнили его хохот “а-ха-ха-ха-ха!”. От Швея скрываться нечего. И Лестеру тут же выложили все.

- Мы не требуем, чтоб больше платили! - кричали они. - Ладно! Но пусть не трогают наших женщин! Пусть уважают их! Не то мы всех перебьем!

Они кричали, яростно размахивали мачете, и каждый ощущал запах женщины, запах ее одежды, ее волос, теплый, зовущий, сводящий с ума запах, и кровь гудела в жилах, и женщиной пахла трава, оплодотворенная солнцем.

Какой-то мерзавец ограбил женщину, раздел и отпустил. Она шла голая через заросли, кто-то вышел навстречу и бросился на нее (он все-таки был мужчиной). Тут явился еще один (этот оказался еще больше мужчиной). Они стали драться, женщина воспользовалась моментом и хотела бежать, и убежала бы, спаслась бы от этих зверей, да наткнулась на охранников.

Знакомая с давних пор земля бежала под ноги коня. Вскоре Швей оказался у дома Лусеро. Ни Аделаидо, ни его сыновей не было. Донья Роселия сказала, что они пошли успокаивать народ. Люди не хотят работать, требуют суда над насильниками. Расплавленное олово льется с неба. Любой мятеж, любая попытка отстоять свое человеческое достоинство задохнется, иссохнет в этом белом пламени. Самый непокорный смирится, когда облепит со всех сторон лихорадка, окутает тьма, желтая, как те проклятые порошки, которые привозят янки, чтобы убивать детей еще во чреве матери, и будешь молча терпеть издевательства, унижения, “дерьмо тебе в гроб”, как говорит Аделаидо Лусеро, когда упустит стремя.

Но сегодня Аделаидо сидел в седле гордо, словно на троне. Он выполнял свой долг. Каждый должен выполнять свой долг, каждый, так положено. Лестер Мид спросил, какую цену дают за бананы.

- Двадцать пять золотых сентаво за девять гроздьев.

- Это грабеж, - сказал Лестер.

- У нас тут везде грабеж.

- Я буду протестовать.

- Только время потеряете. Отдайте лучше за эту цену. А то сгниют, и все тут. Отдавайте, чего уж. А до следующего урожая время есть, можете, пока созреет, съездить хоть в Чикаго.

- И съезжу.

Лестер повернул лошадь и поскакал домой. Увидал мокрые следы на ступенях и сразу понял, кто приехал. Лусерята - Лино и Хуан, Бастиансито Кохубуль и братья Айук Гайтан оживленно беседовали с Лиленд. Она с трудом выговаривала немногие известные ей испанские слова, а они терпеливо втолковывали ей что-то, твердили одно и то же, громко и внятно.

- Привет, красавчики! - крикнул Лестер. Так он всегда здоровался с ними в те времена, когда торговал “всем для шитья”.

Все заговорили разом, но Лестер остановил их. Он объявил, что едет хлопотать о повышении цен.

- Пока вы туда доедете да пока поговорите, у нас все бананы сгниют в чертову кашу, - сказал Бастиансито и поглядел на товарищей - согласны ли.

- Пусть пропадет один урожай, зато установим Цену раз и навсегда. За следующий получим по справедливости.

- Оно, конечно, хорошо бы, хорошо бы, конечно… Да только… - начал Макарио Айук Гайтан медленно, повторяя одно и то же, - да только тут такая получается история подлая, бананы-то, они уже поспели, и выходит, все наши труды черту под хвост.

- Я так и думал, что тут нам ловушка, - подхватил Хуан Состенес, покачиваясь на кривых ногах. - Ловушка с двойным дном, потому если продать - ничего не заработаешь, а не продать - все потеряешь.

- Ну, как знаете, а я не продам ни за что, у меня злость в душе созрела не хуже банана. - Все засмеялись, и Лестер тоже. - Не продам я им ни одной грозди. - Лицо Лестера постепенно краснело. - И вовсе не потому, что могу ждать. Вы знаете, я в долгах по горло. Но надо же как-то защищаться, если цену дают не по совести.

- Цена, конечно, несправедливая. Сговорились они нас надуть. Обман, ясное дело, обман. - Хуан Состенес качал головой.

- Конечно, обман, - поддержал Лино Лусеро,им-то ведь платят за наши бананы гораздо больше. Что им стоит прибавить нам несколько сентаво?

- Все верно, все верно, - сказала Лиленд на своем ломаном испанском. Она выходила за почтой и теперь стояла в дверях, держа в руках несколько конвертов.

Лестер стал объяснять жене, о чем спор, но спор, в сущности, шел дальше, только теперь на английском языке, - оказалось, Лиленд тоже считает, что надо отдать бананы за ту цену, которую предлагают.

Супруги говорили между собой бурно, но недолго. Лестер снова перешел на испанский. Он сделает так, как сказал, заявил он, пусть платят справедливую цену, он будет требовать, он не позволит обманывать честных земледельцев на их собственной земле.

- Главная-то подлость и есть, что обманывают. Помогают всячески, ничего не скажу, и когда болезнь нападет тоже, а вот как бананы поспеют, не дают настоящую цену, хоть ты что.

- Я и говорю, ловушка, - стоял на своем Хуан Состенес и все качал и качал головой.

- Никто им, конечно, цену не снижал там, где они продают наши бананы. Нечестные люди. Что им стоит немножечко нам прибавить? Держи карман! Плохие люди и, главное, притворяются хорошими. Сами вроде добро делают, а зло таят. Самое это плохое. Посмотришь, и добрые они, и щедрые…

- Хе! Ты, я гляжу, расчувствовался! У нас многие так - ходят, бедняги, и чуть не лопаются от благодарности! - воскликнул один из братьев Айук Гайтан.

- Ну нет, парень, я всегда говорил: “Тропикальтанера” помогает не даром, придется еще нам за ее доброту расплачиваться.

- А что до бананов, так нечего и толковать,сказал Бастиансито, - я вчера видел одного их начальника, этого, который все табак-то жует, мистер… как его… мистер черт-те кто…

- Правильно, - поддержал Лестер, - они все мистеры черт-те кто, неизвестно что…

- Все они… - начал было Макарио Айук Гайтан,нет, не хочу ругаться. Вот дон Лестер тоже из их краев, а не такой.

- Я говорю, какой бы ни был этот мистер, - продолжал Мид, - здесь они все одинаковые. Может, кто из них сам по себе и хороший человек, а на этой должности все равно становится”, тем самым, что хотел сказать Макарио. - Он помолчал и прибавил: - В общем, хотите продавать - продавайте, а я не продам.

Они вышли из дому медленно, тяжелыми шагами, будто несли покойника. Бастиансито похлопывал широкополой шляпой по голенищу. Закусил губы Лино Лусеро. И низко опустил голову Хуан Состенес, словно клонили ее к земле тяжкие мысли о вопиющей .несправедливости, давили, не давали распрямиться.

- Вот уедешь, а я возьму да и продам бананы,сказала Лиленд устало и включила вентилятор. Жара истомила ее.

- Нельзя. Они стоят гораздо дороже, чем нам дают. А кроме того, никогда не следует отступать перед подлостью. С этого и началось моральное поражение нашей так называемой христианской цивилизации.

- Но они же сильнее, дорогой!

- Да, сейчас они сильнее, черт их возьми, потому, что они нас грабят. Но у кроткой овечки могут оказаться волчьи зубы. Ты вот раньше писала рассказы для журналов, изображала нас в виде взрослых детей. Теперь тебе надо бы написать другой рассказ. Не про волка в овечьей шкуре, это старо, так старо, что давно протухло, нет, ты напиши лучше, как зубной врач вставил овце волчьи зубы, чтобы она могла жить среди волков.

Шляпа на голове, чемодан в руке, трубка в зубах. Лестер идет твердо, и тяжелые его шаги гулко раздаются по плитам холла. Но вдруг шаги становятся совершенно бесшумными, как во сне. Лестер не смотрит под ноги, он и так знает, чувствует подошвами своих грубых ботинок, что ступил на землю великой державы. Он идет по мягко пружинящему ковру, покрывающему пол конторы правления компании “Тропикаль платанера”.

- Мистер Лестер, - говорит управляющий конторой, - у меня нет намерения ущемлять ваши интересы, но платить за бананы другую цену мы не в состоянии.

- Я просил бы вас телеграфировать в главное управление Компании. Или, может быть, вы позвоните в Чикаго? Время не ждет, наши бананы пропадут.

- Нет, мистер Лестер, мое время дороже, чем ваши бананы, я не могу терять его даром. Проще нагрузить пару судов и выбросить бананы в море.

- Но…

- Всего только пару судов, примерно миллион гроздьев… и выбросить в море.

Лестер Мид нахмурился, вынул изо рта трубку и стал набивать ее снова. Вошел секретарь, напомнил господину управляющему об очередной партии в гольф и исчез. Мид поднялся, пожал руку управляющему и пошел прочь. Он шел до тех пор, пока не услыхал звук своих шагов по плитам холла…

И вот он плывет со своим чемоданом по Атлантическому океану на одном из тех судов, что везут к нам яд, убивающий детей в материнской утробе, а увозят гигантские гроздья бананов. Как белые гробы, качаются эти суда на волнах, и горько глядеть на них.

- Флотилия гробов, - сказал Мид негру, корабельному слуге, такому высокому, что казалось, он непременно разобьет себе лоб о притолоку, но всякий раз в последний момент негр ухитрялся нагнуться.

Несколько служащих Компании плыли на том же судне. Даже в отпуске лица их хранили выражение тупого канцелярского усердия, от одежды пахло патентованными лекарствами.

Некоторые давно жили в этих местах и знали Мида, помнили сумасшедшего Швея, его смех “а-хаха-ха-ха!”. А теперь Швей на бананах помешался, никому, говорит, не понять, как это бывает: берешь маленькую такую штучку грязно-кофейного цвета, вроде нароста, пахнет от нее сыростью, закапываешь в землю и смотришь на нее долгие, долгие дни, а она все такая же. И вдруг, в один прекрасный день, как пойдет в рост! Растет, растет, растет - и вот покачивается перед тобою эдакое стройное чудо.

Пассажиры, видимо, сговорились, старались поменьше сталкиваться с опасным психопатом. Тихий свист, щелчок пальцами, негромкое покашливание, и тот, кто шел по коридору, поворачивал обратно, кто стоял на палубе и любовался морем, переходил к другому борту. Мид появлялся в салоне - и все спешили выйти, а кто замешкался, делал вид, что попал сюда случайно, разыскивая слугу.

Все это заметил некий протестантский пастор и заинтересовался безобидным, на его взгляд, безумцем. Судно шло по Мексиканскому заливу, его швыряло как скорлупку, но пастор, хватаясь за стены и перила, добрался все же до палубы и уселся рядом с Лестером Мидом.

Волны вздымались к небу и падали в бездну. Наверное, так выглядела земля в первый день творения, только горы и пропасти были тогда не водяные, а из вздыбленной, мутной, едва остывшей и твердеющей материи. Лестер Мид вяло слушал рассуждения пастора о сотворении земли. Но стоило пастору сказать что-то о выращивании бананов, Лестер встрепенулся, будто только того и ждал.

- А вы думаете, ваше преподобие, - он выпрямился на своем стуле, - вы думаете, что огненная лава остыла, возникла жизнь и земля стала рождать бананы, - он повернул к пастору загорелое лицо с орлиным носом и зелеными, совсем зелеными глазами,земля стала рождать бананы для того, чтобы эти мерзавцы без конца богатели и хозяйничали как хотят по всему побережью Карибского моря?

Пастор привел подходящую к случаю цитату из Евангелия. Лестер выпрямился еще больше и схватился за стул - судно бросалось из стороны в сторону, как необъезженный конь.

- Ваше преподобие, Евангелие толкуют и так, и этак, а там сказано прямо, без обиняков, нечего подправлять да замазывать: “Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя…” Боюсь, что служители церкви как раз тем и занимаются - пытаются эти непреклонные слова как-то смягчить в интересах некоторых людей, главным образом тех, что выручают миллионы, высасывая нашу землю и тружеников, на ней работающих. Эти люди ведут себя как разбойники на большой дороге, и при этом многие из них даже не обязательно негодяи.

Помолчали. Волны с грохотом били в борта, палуба сотрясалась от гулкой дрожи машины.

- На то он и миллионер, - продолжал Лестер Мид. - Он достаточно богат и может позволить себе такую роскошь - перестать быть негодяем…

Шляпа на голове, чемодан рядом на сиденье, трубка во рту. Совсем один, затерянный среди миллионов людей, Лестер сидит в машине и ждет, когда загорится зеленый свет. Он взял машину на вокзале, здесь, в Чикаго, а в Чикаго прибыл поездом из НьюЙорка.

Лестер крепко спал в эту ночь и проснулся рано. Лежа в постели, он слушал, как гудит, пробуждаясь, огромный город, окутанный непроницаемым серым туманом. Потянулся всем телом, простыни английского полотна приятно холодили кожу, зарылся в подушки, крепко зажмурился и наконец открыл глаза. Чувство глубокой радости заполнило душу. Как благодарить судьбу за то, что увела его, Лестера Мида, далеко от этих городов, в зеленый мир банановых зарослей?

Быстро побрился, умылся, оделся. Надел шляпу, взял портфель, трубку. Пора. Застегнул ремешок часов и побежал к лифту. Улица, тысячи людей, сутолока. Наконец он пробился сквозь толпу к какой-то машине…

“Зеленый Папа его ждет”. Это звучало как издевательство. Ждать пришлось Лестеру, около трех часов просидел он в приемной, пока его наконец впустили в кабинет.

Высшее должностное лицо компании “Тропикаль платанера” восседало за письменным столом. На нем был серый легкий костюм, шелковая итальянская рубашка цвета семги и желтый галстук. Увидев Лестера,; он тотчас встал, пожал ему руку, пригласил садиться ! и вновь опустился в свое вращающееся кресло.

Теперь они сидели друг против друга… Зеленый Папа маленькими невыразительными глазками разглядывал Мида из-за толстых стекол очков в темной черепаховой оправе. Мид тоже глядел на него. Всего лишь какие-то доли секунды, но они достаточно хорошо рассмотрели один другого. Закурили. Зеленый Папа откинулся в кресле.

- Вы совершенно правы, мистер Мид, все это так. Однако повысить цену на бананы мы не можем. Более того - я приказал вообще прекратить закупку.

- Это нечестно.

- Мы, мистер Мид, торговое предприятие, а не общество взаимного вспомоществования, хотя благодаря ангельской доброте миллионеров-альтруистов в самом деле можно подумать, будто “Тропикаль платанера” - благотворительное заведение и существует для того только, чтобы оказывать благодеяния роду людскому, но мы - ассоциация пайщиков.

- А вы не думаете, что могут найтись пайщики, которые откажутся увеличивать свои доходы таким путем, которые просто не представляют, какими методами вы действуете, а если бы узнали, они бы устыдились.

- Пайщики видят только дивиденды.

- Разве вы знаете этих людей? Всех до одного?

- Для нас людей нет, есть держатели акций.

- К несчастью. Я думаю, во многих заговорила бы совесть. Большинство просто не знает, откуда идут эти дивиденды, не знают о ваших бесчестных делах, о том, что огромные, фантастические прибыли они получают за счет пятой колонны в этой стране, их дивиденды - страшная, беспросветная жизнь арендаторов…

Мид казался спокойным, но кровь закипала в жилах, билась толчками под кожей, словно рвалась наружу.

Зеленый Папа глядел на Мида, спиральные отсветы от полированной поверхности стола дрожали в толстых стеклах очков, и в глубине каждой такой светящейся спирали оловянно посверкивали равнодушные глазки, властные, неумолимые…

- Если бы ваши акционеры поняли, что это значит: ты вскопаешь землю, посадишь бананы, и они наконец поднимаются - единственная твоя надежда в жизни; ты укладываешь их осторожно в повозку, запряженную волами или мулами, и везешь на продажу. Потом ты часами ждешь под раскаленным солнцем, ждешь и надеешься - вот она наконец, награда за честный труд… и тут управляющий заявляет, что не может купить твои бананы по таким-то и таким-то причинам - причин у них всегда находится тысячи. И гнилые бананы сваливают кучами вдоль насыпи железной дороги, и они лежат мертвые, не имеющие никакой цены, не нужные никому: ни тому, кто их вырастил, ни Компании - даже подарить их и то некому… Ты смотришь на них, будто перед тобой мертвый ребенок, который так тебе дорог, но он не мертвый, нет, он жив, он существует - качается, зеленый, перед твоими глазами, и все равно труд, который ты в него вложил, имеет цену, хотя вы и распоряжаетесь ценами на рынке, как вам заблагорассудится.

Молчание Зеленого Папы не пугало Мида, а оскорбляло. Он чувствовал, что все старания напрасны. Зеленый Папа ничего не знает о жизни живых людей. Он не человек. Он - цифра, белая, написанная мелом цифра на черной доске нью-йоркской биржи.

- Человек растит бананы, и всю свою надежду он сам, его семья, его деревня вкладывают в них. Ради этой надежды человек отдает все, даже то, что дороже всего в жизни, - здоровье. Поймите же, что это значит, когда в награду за все твои старания управляющий презрительно заявляет: нечего и смотреть, и так ясно - покупать не стоит. Туберкулез, слепота, водянка, лохмотья, пьянство, пот, гной, кровь…

Зеленый Папа пошевелился в своем кресле, стукнул по столу костяшками пальцев:

- У нас есть больницы, детские консультации…

- А-ха-ха-ха-ха!

Лестер Мид смеялся, окна кабинета дрожали от этого хохота, от хохота Швея, разносившегося когдато по банановым зарослям на много миль вокруг.

- Мы продаем мясо и прочее по дешевой цене.

- А-ха-ха-ха-ха!

- Мы вложили миллионы долларов в дело оздоровления края, мы тратим на оплату работников больше, чем их правительства…

- А-ха-ха-ха-ха!

Круглолицый человек с красным носом, в темном мундире появился из-за оконного занавеса, подошел к. Зеленому Папе. В руке он держал пистолет, маленький, как прирученный зверек. Но Мид уже не видел круглолицего. Огромными прыжками выбежалон из кабинета. На 53-м этаже втиснулся в битком набитый лифт. Глаза его еще слезились от безумного смеха.

VIII

Карл Розе повез Лиленд в своей машине на вокзал встречать мужа. Карл без конца сигналил, старая донья Роселия и жена Бастиансито кричали что-то вслед, Лиленд пыталась открыть флакончик с духами, держала его над зажигалкой, а он никак не открывался…

На станции было много народу. Стояли, прислонившись к стене, ждали Мида. Плохие вести: Компания отказалась покупать бананы. Плоды двухлетнего труда. Они молчали, сжав зубы. Братья Айук Гайтан на чем свет стоит ругали Кучо. Будь проклят тот час, когда мы его послушались. Был бы он жив - я б ему полные глаза наплевал. Здесь вовсе не с морем приходится бороться, а с бандой грабителей.

- Вот уж поддели они нас, вот уж поддели,говорил Макарио, а брат его Хуан Состенес все твердил:

- Я же говорил, что тут ловушка. Ловушка с двойным дном.

- Как это - с двойным дном, растолкуй-ка.

- А вот как: мы сажать перестанем, раз все равно ничего не выручишь, ну у нас землю-то и отберут. А то, может, и сами продадим им землю. Так ли, эдак ли, а все, что у нас есть, им достанется, ну и крышка.

- Да нет, ты не слыхал разве - они тоже не все свои бананы сумели вывезти.

- Для виду это, обман.

Поезд с лязгом затормозил, Мид вышел из вагона - шляпа на голове, трубка в зубах, чемодан в руке. Он сразу выделялся в толпе других пассажиров, смуглых, в потертых костюмах.

Объятия, приветствия, рукопожатия…

- Давайте скорее, - сказал Карл Розе, - тучи собираются, будет сильный дождь.

Бастиансито, братья Лусеро (старый Лусеро не приехал - лежал дома с приступом ревматизма) и Айук Гайтаны поздоровались с Лестером и вскочили на лошадей, Лиленд, Лестер и появившийся в последнюю минуту Уокер уселись в машину.

- Наши новости ты уже знаешь? - спросил Уокер, когда Карл Розе включил мотор.

- Слышал из уст самого Зеленого Папы. Они отказались покупать бананы. Мы погибли.

- Совсем не хотят? - огорченно спросила Лиленд.

- Совсем.

Ливень не заставил себя долго ждать. Потоки воды захлестнули их со всех сторон, дряхлая, полуживая машина Карла Розе едва ползла. Поднялся смех, посыпались шутки насчет старого драндулета, в котором пассажиры бултыхаются, как морковка в супе.

- Почему ты не купишь новую машину? - спросил Мид.

- Я человек чувствительный, с этой машиной связаны всякие лирические воспоминания. Мне и подумать страшно, что вся моя тоска о прошлом будет ржаветь в ущелье, куда Компания сбрасывает старые машины. Я ее и отстоял, а то она давно бы уже валялась колесами вверх среди всякого барахла, как сотни других машин. А у меня она еще бегает.

- Давай я ее в гостиной поставлю, - сказала Лиленд. - Стоят же в музеях кареты всяких королей. А ты сочинишь табличку с объяснениями для туристов, что, дескать, эта машина является ценным экспонатом, так как именно в ней сидел Карл Розе, когда начинались те события, которые…

- Брось, пожалуйста, свои шуточки!

- Ну нет, я еще только начала. И потом, я вовсе не шучу.

- Что ж, послушаем, какие происшествия случились с Карлом Розе, - весело сказал Уокер.

- Да нет, я лучше помолчу, а то Карл с досады взорвет свою тележку.

- Ну что ты. Она же ему дорога как память. Правда, Карл Розе, ты не можешь разбить свою таратайку, ты не допустишь, чтобы она ржавела на дне ущелья среди всякого хлама?

- Так вот: эта трогательная история началась так, как начинаются все приключения подобного рода. Карл Розе сидел в машине, изнывая от жажды любви. - Лиленд с трудом удерживалась от смеха. - Он нажал сигнал, и рожок завыл, выражая его чувства. Карл нажал опять… Еще, еще… И тут появилась наконец спящая красавица. Не подумайте, что она спала днем, дело было ночью. Дверца распахнулась и тотчас же захлопнулась - дама оказалась в ловушке. Удрать она не могла, у другой дверцы сидел сам герой - надежная стража. Мотор взревел, дрожь поднималась по ногам сидящих, все выше, выше… Герой прибавил скорость, мурашки пошли по коже, напряжение достигло предела, и наконец голова дамы упала на его плечо. Однако он, вцепившись в баранку, не мог отвести глаз от летящих навстречу поворотов… Надо было переключать скорость. Он протянул руку и нечаянно коснулся прелестной ножки… Первая скорость, вторая… Нежность кожи и очаровательная стройность ножки просто не поддаются описанию…

Видя, что Лиленд не умолкает, Карл Розе погнал машину изо всех сил. Пикантные подробности на фоне треска мотора. Машина резко затормозила перед домом Мида. Конец пути и конец забавной истории о похождениях Карла Розе.

Приехали на своих лошадях компаньоны. Мид открыл чемодан и стал раздавать подарки. Самый дорогой подарок, все это сразу увидели, он привез старому Лусеро - прекрасный пистолет. Потом пошли лампочки, яркие-щегольские платки, еще какие-то пестрые наряды… Жены компаньонов ахали, благодарили, восхищались…

Но о главном все еще не заговаривали. Удалось Миду сделать что-нибудь или нет?

Крестьяне неотрывно глядели на Мида, и он чувствовал в их взглядах все тот же проклятый вопрос, но никто так и не решился начать разговор.

- Завтра поговорим, ребята, - сказал Лестер.

Уехали Карл Розе и Эрни Уокер. Ушли толпой, ведя под уздцы лошадей, крестьяне, в жаркой вечерней тьме потонула машина, медленно растаяли силуэты людей.

Лиленд легла рядом с мужем. Что-то странное происходило с ней. Она чувствовала, как все то, что называлось раньше Лиленд, стерлось, исчезло, и она как бы парит в воздухе, без воли, без воспоминаний… В полном сознании, и все-таки прежде видеть означало видеть, слышать - слышать, осязать - осязать. А теперь?.. Она лежит рядом с мужем, видит и не видит, слышит и не слышит, осязает и не осязает. Кто знает, как рождаются облака? Кто знает, как рождаются дожди? И эта близость человека, жаждущего твоей любви, чью жажду может утолить всего лишь один твой взгляд, - как рождается она?

- Лиленд, - прошептал он. Рыдания в его голосе? Ах, все равно! Только бы слышать его голос, только бы он был рядом, любимый, близкий, необыкновенный… - Лиленд, - повторил он. Его мысль рождалась тут же у нее на глазах, как крошечный зеленый росток, которому суждено быть раздавленным в момент рождения. - Лиленд, мы утратили мир. Мы, американцы, утратили мир.

Она не дала ему договорить, поцелуй был таким долгим, что голова Лестера утонула в подушках. Лиленд перебирала его волосы, светлые, с зеленоватым отливом. Ах, не в том горе, что мы утратили мир, это еще поправимо. Беда в том, что себя мы утратили, отвернулись от господа бога. Но разве можно спастись с открытыми глазами? Только те спасаются, кто закрыл глаза, бежал от всего. Лестер закрыл глаза, привлек ее к себе, в бурном и нежном порыве прижал, обнаженную, к своей груди. И Лиленд опустила веки, погрузилась в темноту.

Рано утром явились соседи - теперь уже просто соседи, а не компаньоны. Они пришли узнать, что же сделал Мид для них, для тех, кто сажал бананы на своей земле. Лестер вышел, держа в руке гроздь шелковистых бананов.

- Прежде чем начать разговор, - сказал он и надкусил банан, - я прошу вас дать мне обещание: вы будете слушаться меня во всем. Мы вступаем в борьбу с Зеленым Папой. - Лестер доел банан, оторвал от грозди другой, жевал, глядел зелеными глазами… вот так он и раньше, бывало: хохочет, хохочет да вдруг как уставится…

Медные лица согласно закивали, послышались гортанные восклицания. Да, да, они будут слепо ему повиноваться.

- Так вот, Зеленый Папа - это очень важный сеньор, он сидит у себя в конторе. У него миллионы долларов. Шевельнет пальцем - и пароходы выходят в море или возвращаются, прервав рейс. Скажет слово - и куплена целая республика. Чихнет разок - президент слетел, генерал либо адвокат. Пошевелится в кресле - революция вспыхнула. Вот с каким сеньором мы собрались бороться. Может, нам и не видать победы, жизни не хватит, чтобы покончить с Зеленым Папой. Но дорогу мы покажем, и те, что придут после нас, подымутся, как ураган, который сметает и сжигает все на своем пути.

- А жить-то чем? - сказал Хуан Состенес и покачал головой. Он, как всегда, не верил, не ждал ничего хорошего. - Домой надо возвращаться, вот что. Мы ведь не здешние, а там хоть и нечего есть, да в драку не приходится лезть.

- Первое, что нам надо, - это пораскинуть мозгами. Второе, что нам надо, - это пораскинуть мозгами. И третье, что нам надо, - это пораскинуть мозгами. В чем наша слабость, почему они всегда над нами верх берут? А потому, что у нас средств нету, Хуан Состенес верно сказал. А в войне продовольствие - самое главное.

- А у нас одни долги, больше ничего нет, - сказал Бастиансито.

- Ну конечно. Вот я к тому и веду, чтобы нам вместе выработать план. С мачете против них не пойдешь, разговорами тоже немного сделаешь, их не уговоришь. Тут борьба экономическая.

- Не покупают они у нас больше бананы, - с горьким упреком сказал Лино Лусеро.

- Знаю. Зеленый Папа мне сам сказал. Но если они не покупают, это еще не значит, что бананы ничего не стоят. Можно продать их в другом месте. И тогда у нас будут средства к существованию. Принесите мне через неделю списки - кто сколько надеется собрать бананов, я поеду продавать их в соседние города, а понадобится - так и в столицу. Я грузовик купил, его с минуты на минуты сюда доставят.

- Это дело другое… без их-то милостей, - вставил Хуанчо, третий Лусеро.

- Продадим бананы, заплатим долги, о которых говорит Бастиансито. Хватит и на жизнь. Не на роскошную, конечно. Будем жить, как в других местах крестьяне живут. И вы тоже небогато жили у себя-то на родине. - Он вынул изо рта трубку и стал набивать. Потом прибавил назидательно: - Беда вот в чем: нам за первый урожай хорошо заплатили. Мы и привыкли швыряться деньгами, думали, всегда так будет. Ну и истратили денежки на всякие ненужные вещи, вовсе Даже ненужные.

Макарио Айук Гайтан задумался: пожалуй, этот гринго на верном пути. Не так уж много у Макарио долгов. Стоит рискнуть, черт побери! А если что, земля - последнее, что осталось у Макарио, и пустька попробуют ее отнять! Он будет защищать свою землю с мачете в руках.

- Стоит попробовать, ребята, - сказал он громко. - Все равно деться нам некуда. Чем возвращаться домой, поджав хвост, как побитые собаки, лучше уж попытаться сделать, как сеньор Мид говорит. Тут главное, чтоб машина скорее пришла, а то пока дождемся, перемрем все от лихорадки или еще от чего, а хуже того - с тоски, если не будет никакой машины.

- Да я ее сам вез на пароходе, потом велел в товарный вагон погрузить и сюда прислать.

- Вот хорошо. Если так, дело другое, - обрадовался Бастиансито. Все зашевелились, оживились, заговорили, будто проснулись от тяжкого сна. - Если так, дело другое. Пошли бананы укладывать, посмотрим, как оно пойдет. Авось и выгорит дело. А то что ж, под лежачий камень вода не течет. - Бастиансито встал, пожал Миду руку. Остальные тоже начали вставать, поднимали с полу свои широкополые шляпы.

- Погодите, - сказал Мид, - вы мое предложение разглядели только с одной, с хорошей стороны. А есть и другая - потруднее. - Бронзовые лица затуманились, оживление сползало с них… Может быть, все это вилами по воде писано? - Почему Зеленый Папа может делать с нами все, что он делает? Он на наши слабости рассчитывает. Сами знаете, случается так, что даже земляки - уж они-то должны бы быть заодно с нами, - а оказываются самыми злейшими врагами, кто по глупости, кто из эгоизма, кто по злобе, кто еще почему. Приучили их тратить бешеные деньги, они и привыкли, что все им даром достается. Такие все равно останутся рабами, их развратили подачками. А есть, которые натворили много чего, их и держат в руках, потому что знают про их делишки. А некоторые сами свершают беззакония, грабят вас заодно с гринго…

Братья Лусеро, Лино и Хуан, с детства помнят страшный хохот Лестера Мида, помнят, как их пугали - смотри, вот придет Швей, знаешь, тот, который хохочет. И что же? Видно, он так и остался ненормальным.

- Что тут говорить, - продолжал Мид, - вы и сами знаете, за несколько таблеток хинина Хосе Луис Марсуль покупает маленьких девочек, девушки гордятся, если управляющий берет их к себе на ночь, в притонах играют в рулетку и в покер, льются рекой золото, ром и виски…

Бастиансито зевнул. Говорит, говорит и все не по делу. Остальные зашумели - пусть Лестер скажет прямо, что делать, нечего проповеди читать.

- Посылать на рынок грузовик с бананами - этого еще мало. Надо вернуться к прежней жизни. Я не здешний, но знаю, на что способен индеец, неприхотливый, простой, трудолюбивый. У индейца есть здравый смысл, он умеет заработать и умеет разумно потратить то, что заработал. Прошли века, и все-таки именно тех лихорадит день и ночь бессмысленное тщеславие, в ком нет индейской крови, чьи предки были испанцы. Хоть и много, очень много лет прошло, а это осталось в них - не могут спокойно смотреть, если кто тратит деньги, обязательно тоже хотят блеснуть. А здесь, в тропиках, и того хуже. Вернемся же, друзья, к старому индейскому обычаю, будем завязывать денежки в платок. Надумает, бывало, индеец потратить деньги, приходится ему ногтями да зубами узел развязывать. Вот и не тратит он так легко, как мы, не вываливает пригоршнями из всех карманов.

Подсчитали, сколько примерно выручат, если бананы удастся продать в соседних селениях или в столице, и порешили - денежки попридержать, не тратить их как попало.

Скованного ревматизмом старого Аделаидо Лусеро, причесанного, благоухающего бриолином, с новым, подаренным Лестером Мидом пистолетом на поясе, вытащили погреться на утреннем солнышке.

- Устраивает товарищество, а у акционеров - одни долги. Ясно, что тронутый, - говорил старик.

Донья Роселия, держа на руках внука, согласилась было с мужем. Но тут же покачала головой.

- А машина? - возразила она. - Ты же видел новенький грузовик, свежевыкрашенный. Каждое утро ходит, бананы возит.

- Ерунда! В один прекрасный день им все это надоест. Увидят, что выручают мало, ну и конец товариществу, все пойдет прахом, только еще долгов прибавится. И грузовик у них отберут.

- Не знаю, может, и так. Только сдается мне, что когда человек состарится и лежит целый день носом в подушку, так ничего он и не видит, кроме ямы, в которую не сегодня завтра его свалят. А у ребят дела идут.

- Идут! Черта с два! Неужто не видишь, ни одной тряпки не могут себе купить, штаны сменить не на что!

- Они так уговорились. Товарищество решило денег зря не тратить.

- Так это же дурость самая последняя, Роселия. В магазине Компании полно всяких хороших вещей и недорого. Я, бывало, тебе даже духи покупал, помнишь? И у самого было всегда, что надеть. Работал, надрывался чуть не до смерти, но зато уж насчет барахлишка - это да, это я любил.

- Вот и истратил все. А так бы осталось кое-что про запас. Если б не я, ты и детям не купил бы земли. Мало я спорила да плакала!

- А я считаю так: кто за мной идет, пусть сам вертится как знает; у каждого своя копилка.

- Нет, ребята добьются своего. Конечно, не сегодня это будет, а все-таки будет. Только бы хватило у них упрямства. Держаться надо, держаться до конца. Если хочешь справиться с теми негодяями, надо тысячу лет терпеть, сидеть, как жаба в пещере. Вот колдунья Сарахобальда так и говорит: тысяча лет пройдет, жаба встряхнется, и гора обрушится.

- А мне, мне, Аделаидо Лусеро, мне-то что до этого? Я тогда уже буду прах прахом, сама говоришь.

Донья Роселия почесала в затылке всей пятерней. На коленях она держала внука, мальчик прислонился головкой к ее худому плечу.

- Я вот что думаю, Аделаидо. Ты, конечно, не поверишь, но хоть послушай. По-моему, это вроде как новая вера. Я вот слушаю их, так они серьезно говорят, как надо жизнь нашу изменить, слушаю и верю. Порешили они ничего не тратить из того, что заработают, вот и выпутаются в конце концов.

- Из долгов?

- Ну, хоть из долгов.

- Жаль мне, Роселия, что поздно пришла эта новая вера - работать и копить, чтобы не сдаваться богачам. Стар я и болен, а то бы так взялся, небу жарко б стало.

- Мы с тобой, Аделаидо, старые псы, всего от нас и толку, что лаем с крыльца, а все-таки и мы свой долг выполняем: нет-нет да и подкинем щепочку в общий костер.

- Это как же?

- Я вот тоже - как придут торгаши да начнут распевать, какие, дескать, гребенки прекрасные, да какие зеркальца, да мыло, да платки, я их сразу прочь гоню.

- Вот узнает товарищ Мид - говорят, его так теперь называют, - он из тебя душу вытряхнет. Он же этим жил раньше, когда его Швеем звали. Помнишь, как хохотал “а-ха-ха-ха-ха!”?

- Да, а теперь говорит: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

- Ну так пусть знают: хоть и болен я, а всегда готов постоять за них. Я ведь старый солдат, если понадобится, мой пистолет наготове.

Мухи не давали старику покоя, перелетали целыми роями с личика внука на лицо деда. Будто зеленое облако, пронеслась с криком стая попугаев и скрылась вдали. Аделаидо и донья Роселия то и дело прислушивались, не идет ли грузовик. Так радостно было слышать его далекое гудение.

IX

Однако в этот день они так ничего и не услышали. Грузовик не вышел в свой обычный рейс. Рано утром Лиленд приготовила мужу завтрак, но Лестер встал поздно, когда солнце уже сильно пекло. Дело в том, что появились конкуренты, Фуетэ, внуки некоего французского кавалера, прибывшего сюда сорок лет назад, когда началась добыча ценной древесины. Их желтый грузовик объезжал селения, Фуетэ продавали бананы дешевле. В тот же вечер Лестер и Хуанчо Лусеро отправились на поиски новых покупателей. Ночь они провели в дороге, ездили долго, но бананы продали за хорошую цену. По пути остановились на плато. Мид достал большущий термос с молочной рисовой кашей. Не то суп, не то второе, но здесь, на горном холоде, до чего же вкусной кажется эта мешанина! И сил прибавляет. Лестер глотал пахнущую корицей горячую жижу с таким удовольствием, будто никогда ничего лучшего в своей жизни не пробовал.

Улеглись возле грузовика. Сколько времени пролежал Мид, глядя в небо широко открытыми глазами? Он и сам не знал. Тикали на руке часы, стучали в самое ухо, как бы напоминая о скоротечности жизни. А необъятное небо над головой навевало мысли о вечности. Двинулись дальше. Тишина висела между деревьями, сладко спало зверье, тяжкий грохот грузовика разрывал эту мирную тишину, будил лесных жителей. Фары мели лучами дорогу, то каменистую, то ровную, белая тонкая пыль облаком стояла над землей. В мягкой предрассветной мгле, чуть окрашенной розовым на востоке, засветились немеркнущие огни столицы. Приглушили мотор, экономя бензин, начали спускаться, все время тормозя, чтоб не свалиться в ущелье. Стали обгонять редких пешеходов - черные тени скользили в луче, потом виднелись спины, машина проносилась мимо, луч как бы перерезал людей пополам, и они пропадали во тьме.

Бананы расхватали в одну минуту, буквально расхватали. Налетели как ястребы на повозку с отбросами и яростно рвали друг у друга добычу. Грузовик опустел в мгновение ока. Женщины и мужчины спорили из-за последних гроздей, искали носильщиков, чтоб отнести бананы домой.

Пока торговали, Мид вывесил на борт грузовика бумажку: _желающие могут отправить груз по такому-то маршруту до такого-то конечного пункта_. Ждать пришлось недолго. Тут же явился какой-то сириец, они договорились. Светлые волосы и глаза Мида, его вид, его манеры оказались гарантией сохранности груза. Лучшей рекомендации нечего и искать, гринго никогда не воруют, уверял сириец. Их с детства приучают зарабатывать себе на хлеб. А здешние все, как один, жулики, самые настоящие жулики.

И вот товары сирийца переехали границу без всякой пошлины. Ловкий сириец рассчитал точно, местные власти не очень-то решались требовать документы у американца. Сдав сирийцу груз и подписав все, какие положено, бумаги, Мид, так и не догадавшись, что провез контрабанду, уселся за руль, включил скорость и поехал домой.

Мид и его компаньоны не возили больше бананы в соседние селения, там хозяйничали Фуетэ, хотя дела их шли не слишком хорошо. Вместо этого машина Мида два раза в неделю отправлялась теперь в столицу.

И вот в один прекрасный день, когда они приехали на базар и расположились на своем обычном месте, уже знакомом десяткам покупателей, никого не оказалось. Что случилось? Отчего рынок словно вымер? Бананов они привозят совсем немного, всего два раза в неделю. Не может быть, что они никому не нужны!

Подошла старая торговка, сморщенная как печеное яблоко, понюхала, поглядела, потыкала пальцем бананы, прикрытые желтыми листьями…

- Ничего вам не продать, мистер, - сказала,как тут продашь, ежели вчера и позавчера их на станции даром раздавали?..

Мид включил скорость, и машина понеслась. Тощие собаки, грязные индейцы, острые запахи съестного, продавщицы, с утра вырядившиеся в новые башмаки… дальше, дальше, город, улицы, светофоры… И вот наконец ворота больницы, двор, заставленный грузовиками и машинами “скорой помощи”, заваленный досками и кирпичами. Мид подъехал к открытой двери, за которой тянулся длинный коридор. У двери стояла сестра и записывала что-то в тетрадку. Лестер поздоровался, сказал, что привез бананы. В подарок от фирмы “Мид - Лусеро - Кохубуль - Айук Гайтан и Компания”.

- Вот хорошо, - сказала сестра, - а то от вас к нам обычно одних только больных привозят, неизлечимых, у которых легких совсем уже не осталось. А у нас класть некуда, для одного человека и то места не найти. На полу уже спят!

Пока Мид и Хуанчо Лусеро разгружали бананы, в ворота въехали еще две машины “скорой помощи”. Лицо сестры оживилось. Она подошла к Лестеру, сказала тихо:

- Благодарение господу, подтверждаются мои слова. Посмотрите, какие подарки привозят нам с тех огромных плантаций, где золото льется рекой. А нам на долю достаются эти несчастные.

Длинной чередой брели мимо Мида живые трупы, высохшие, желтые от хинина, потные, они беспрерывно кашляли, плевали кровью. Выпученные глаза, сухие бескровные губы, зубы, оскаленные в жуткой усмешке. Тяжелый запах, стоны. Те, что могли идти, тащили жалкие узелки с бельем. Остальных волокли на брезентовых носилках босые в белых балахонах санитары.

Мид толкнул в спину своего постоянного спутника Хуанчо Лусеро. Сестра исчезла в глубине коридора, будто улетела, подхваченная ветром, на крыльях своего чепца.

Остановились возле магазина, где торговали запасными частями.

- Нет, никак не могу. Старые покрышки мне обошлись на пятнадцать песо дешевле. Вы слишком много просите.

Хозяин присел на корточки - определял размеры покрышки. Поднялся, долго глядел в засаленный, весь в пятнах прейскурант, грыз карандаш, что-то подсчитывал.

- Только для вас, мистер Мид, так и быть, уступлю дешевле, но прошу вас, никому не говорите. Они у нас идут гораздо дороже.

Хуанчо Лусеро подмигнул Миду, они отошли в сторону.

- Глупость вы делаете, - сказал Хуанчо, - Компания бросает покрышки почем зря, почти что новые. Такие вот и надо купить.

- Они же не продают.

- Как так не продают? Совсем еще хорошие, в дело годятся.

- Да не продают же они, выбрасывают. Гниют покрышки, а нужны они всем, всей стране.

- Мы бы Приличную цену дали, они их сотнями бросают.

- Да, вот так: лучше пусть гниют, чем нам отдать. Новую покрышку купили за баснословную цену, машина выехала из города.

- Вот какую-нибудь паршивую лошаденку они бы нам продали. - Мид говорил как бы сам с собой.А тут надо, чтобы у них попросил кто-нибудь другой, не из наших. Надо поговорить… я подумаю… кто-нибудь такой, чтоб они не догадались…

Больше грузовик с бананами не ездил в столицу. Мид тоже почти не выезжал, разве что иногда неподалеку, за покупками. Но однажды в воскресенье решили устроить пикник и все вместе отправились на пляж.

Доехали до устья и остановились. Дальше дороги не было. Огромная река разливалась перед впадением в океан еще шире, зеленоватая пресная вода дрожала, словно от страха перед грозным соленым океаном. Торчали, как башни, высокие сейбы, гладкие, без единой ветки до самых вершин, раскидистых, будто огромные корзины, готовые вместить в себя всю необъятность неба. Длинные густые лианы переплетались, ползли во все стороны, хранили сырую полутьму, из-под нее тянулись бесконечными лапами пески, сверкали сотнями вдребезги разбитых зеркал, а красноватые пляжи казались припорошенными гранатовой пылью.

Дети, большие и маленькие, мальчики и девочки, стаями носились по пляжу, собирали камешки, раковины, взрослые лежали обнаженные, как звери или как боги, чертили что-то на песке. Птица с длинным, больше туловища клювом торжественно вышагивала среди лежащих, задевала крыльями смуглые тела.

Появились еще люди, в большинстве рабочие с плантаций Компании. Они двигались вразвалку, размахивали руками, будто качались в гамаке между небом и землей. Почти вся жизнь этих людей проходит в гамаке: тут они спят, отдыхают после обеда, принимают гостей, пьянствуют, болеют лихорадкой, любят - торопливо и жадно, как звери. И дряблые ленивые их тела хранят форму гамака - согнутая спина, торчащий зад, кривые ноги…

Море наводит на этих людей тоску. Линия горизонта бесконечна, и замкнутый привычный прямоугольник их бытия распадается. Им не по себе за пределами этого прямоугольника, за пределами жалкой однообразной жизни в домах, похожих на голубятни. Там, в своих голубятнях, они живут, спят, там им удобно, привычно. Внизу водопроводные краны, и, измученные, как вьючные животные, они спускаются туда стирать свою одежду, постоянно пропитанную потом. Еще внизу кухни и гамаки, в которых они проводят большую часть жизни. Жилища имеют ту же форму, что плантации, где они работают. Люди привыкли видеть зеленые прямоугольники банановых зарослей на ровном расстоянии один от другого и деревянные прямоугольники домов. В доме и вне дома они всегда внутри замкнутого с четырех сторон пространства. На первых порах это не мешает, потом начинает раздражать, угнетать, мучить… Но зрелище океана вселяет в них смятение. Бесконечная разомкнутость горизонта так непохожа на унылый прямоугольник, внутри которого проходит их жизнь, и нет выхода из этого ограниченного с четырех сторон пространства, потому что гроб - тоже вытянутый четырехугольник и счета от лавочника - четырехугольные листки бумаги, и ничего не остается от того, что ты заработал…

Бастиансито Кохубуль на пикник не поехал. Разыгралась астма, он отправился в больницу, и врач отсоветовал ехать к морю. Сидя в очереди на прием вместе с другими больными, среди которых было больше женщин, чем мужчин, Бастиансито услыхал такие разговоры, что его затрясло, как от лихорадки, хоть он и делал вид, будто смеется вместе со всеми. Дрожь била Бастиансито, он холодел от ужаса.

- Хм-хм-хм, а грузовик-то этих, что снизу, чуть было вагоном не сбили, - рассказывал человек с огромным зобом. - Хм-хм-хм, еще бы чуть-чуть и… Их подстерегали, хотели пустить вагон как раз, когда они линию переезжали… Ну вот… хм-хм-хм… еще бы немного, и не осталось бы от грузовика ничегошеньки, а от тех, кто в нем ехал, - и того меньше, мокрое место, и все. Прозевали только, растяпы, пустили вагон, когда грузовик уже рельсы переехал… Чуть бы замешкались они на линии, тут бы его как раз… вот как… ха-ха-ха… хм, чуть было…

- Но ведь они теперь в наших местах бананами не торгуют, - сказал один из больных. - Фуетэ их в галошу посадили, продают дешевле, а в столице тоже их подкузьмили, целый поезд с бананами прибыл на вокзал, да даром их и раздавали…

- Хм, хм, хм, - начал опять тот, что с зобом. Он хрипел и с натугой выхаркивал осколки слов, будто стекло перемалывал в своем зобу. Из выпученных глаз текли слезы - те же осколки перемолотого стекла.Хм, хм, хм, как-то они, видимо, выкручиваются, а то на что жили бы? Этот гринго, который ими командует, он, я думаю, с чертом стакнулся.

- Чего тут удивительного, - сказал другой, подслеповатый, с шишкой на лбу, - Лусеро-то с Сарахобальдой дружбу водит.

Бастиансито в тот же день рассказал Лестеру Миду о вагоне, пущенном в расчете сбить их грузовик, когда они, ничего не подозревая, переезжали рельсы. Однако известие ничуть не испортило пикник. Все жалели только, что Бастиансито не поехал.

Лестер, веселый как всегда, затянул чувствительную американскую песню, аккомпанируя себе на маленьком аккордеоне. Лиленд радостно захлопала, Лестер поет, ему весело, значит, она, Лиленд, счастлива. Все захлопали вслед за Лиленд, мелодия понравилась, слов никто не понял, Лестер пел по-английски. Потом Лино Лусеро взял гитару.

Волны зеленые стонут,

звездочка золотая

пала ко мне в ладони -

то сердце твое, дорогая.

Слезы не лей рекою,

свою пожалей красу.

С собою на дно морское

я сердце твое унесу.

Стали есть арбузы, всем было весело. Лиленд впилась зубами в красную мякоть, скрытую, словно устрица, в зеленой раковине. Шелковистые волосы выбились из-под купальной шапочки, падали ей на лоб, попадали в нос, в рот вместе с мякотью арбуза, и она выплевывала волосы и сладкий арбузный сок. Светилось золотисто-зеленое море, казалось, мохнатое солнце расплавило золотые бананы в зелени его глубоких вод; солнечная пыльца дрожала в воздухе. И понемногу все стали приближаться к воде. Хотелось смыть с себя эту золотую пыльцу, погрузиться в набегавшие на песок волны и видеть вокруг только воду, одну только воду, живую, синюю…

Лиленд плыла с закрытыми глазами среди пенистых волн. Изредка она поправляла лифчик или трусы, врезавшиеся в ее красивые белые ноги. Лестер, изображая акулу, набрасывался на Лиленд, вцеплялся зубами в ее ногу. Испуганная, она кричала, бросалась к берегу. Лестер смеялся:

- Одна моя знакомая подверглась нападению хохочущей акулы!

Вернулись с пикника поздно вечером. Дон Аделаидо кое-как, опираясь на клюку, выбрался на галерею поглядеть на них. Его сопровождал Бастиансито, пришедший навестить старика.

- Ну, коли так, ничего у них не выйдет, - сказал старый Лусеро. - Надо же, хотели убить. Пустили вагон! Ну собаки! Просто лопнуть можно от злости! Одна надежда - он ведь гринго, да и вообще живучий.

- Нет, прикончат они наших, увидите… Хоть он и говорит, что мы одолеем Зеленого Папу.

- Ох, сынок, этому Папе конца нет, он все равно как римский папа. Один помрет, другой тут как тут…

- А тогда что же…

- Вот про то я и толкую, Бастиансито. Тогда что же? А то, что гринго этот многого стоит, я считаю. Ему не видать того, о чем мечтает, а собой он жертвует, чтоб другие увидели; не мы, так другие.

Старик вздохнул. Ночь была светлая, свежая, дышалось легко. Но Бастиансито все боялся, как бы снова не начался приступ.

- Вот ты маешься хворью-то, так от нее виски хорошо помогает.

- Говорят, да я, дон Аделаидо, уж больно не люблю это зелье. Пахнет лекарством, как все равно карболку пьешь.

- Ты ступай-ка домой, тебе надо рано ложиться. Заснешь сразу, кашель тебя на рассвете разбудит, а ты уже выспаться успел.

- Доброй ночи, поклонитесь госпоже Роселии, до завтра.

Старик поднял голову. Ярко сияет семизвездный треугольник. И все небо усыпано звездами. Видно, правду говорят, что там вечно .мчатся огненные колесницы по бесконечным дорогам, опоясывающим землю.

X

Незабываемые ночи… В дневнике Лиленд они занимали много страниц. Кто скажет, которая прекрасней других? Если бы Лиленд вдруг приказали забыть одну из них, вычеркнуть из памяти, словно ее и не было… Но которую?

Нет, ни одну из этих ночей, темных и светлых, Лиленд никогда не забудет. Светлые ночи - так светло на душе, темные - слепые от страсти, только руки да сердце видят в темноте…

В последнее время старые друзья редко навещали Мидов. Но сегодня, как раз когда их меньше всего ожидали, они вдруг явились и привели с собой супругов О’Бринд, мисс Морган и инженера Смоллета.

С самого начала завязался разговор, интересный, оживленный, остроумный, романтичный, чуточку фривольный, как в студенческие годы.

Карл Розе в светлом костюме с гвоздикой в петлице вышел на середину гостиной и объявил, что выпьет стакан виски с содовой, не помогая себе руками, и при этом не уронит ни одной капли драгоценной влаги, которая дороже, чем кровь, пролитая за нас господом нашим Иисусом Христом.

- Не богохульствуйте, - воскликнула мисс Морган и попыталась придать серьезное выражение своей лукавой румяной рожице.

- Конечно, выпить так стакан виски трудно,сказал Том, - но вот что гора-здо труднее: зажечь сигарету, если спичечный коробок лежит у тебя на носке ботинка, спичка во рту, а сигареты в кармане и пачка не распечатана.

Все расхохотались. Инженер Смоллет, супруги О’Бринд, Уокер и Лестер Мид отошли в сторону, образовав свой отдельный кружок. Уокер из кожи лез, старался угодить О’Бриндам.

- Хороший рыбак зря времени не теряет, где клюнет, заранее знает,шепнул ему на ухо Карл Розе и шутливо толкнул в спину.

Уокер пригладил свой зачес. Он покачивал стакан с виски, стараясь утопить кусочек льда, сверкавший полярным блеском на янтарной поверхности.

- Я требую уважения к миссис О’Бринд, - сказал он. - Общество зиждется на уважении к замужним женщинам, хотя это, конечно, не означает, что они приговорены вечно оставаться замужними.

- Ну и ловкач! - Карл Розе чокнулся с Эрни Уокером, пепел с гаванской сигары Эрни посыпался на пол.

Кругом смеялись, болтали, чокались, угощали друг друга сигаретами, а инженер Смоллет, ничего не замечая, разглагольствовал с серьезным видом об Андерсоне.

- Именно Андерсон - человек, который сделал все это возможным. Без него не было бы никаких плантаций. Не мое дело разбирать, до какой степени рассказы о нем преувеличены, скажу только одно: когда приезжаешь в такие вот места, начинаешь верить, что этот человек в самом деле был наделен какой-то сверхъестественной силой.

- Моя жена сочиняет сейчас песенку, - сказал О’Бринд. - Она столько наслышалась об этой легендарной личности, что думает назвать свое произведение “Андерсон и зеленые бабочки”.

- А почему “зеленые бабочки”? - спросила мисс Морган. Круглое лицо ее едва виднелось в дыму сигареты.

- Сразу ясно, что вы недавно приехали, - вмешалась Лиленд. - Когда поживете здесь некоторое время, мир для вас станет прямоугольным, внутри этого прямоугольника вы перестанете различать дни и ночи, дневной свет и ночная тьма сольются в зеленый туман. Тогда вы поймете, почему зеленые бабочки вылетали из карманов Андерсона - человека, создавшего этот зеленый, словно подводный, мир.

- Вот теперь Лиленд окончательно все разъяснила, - сказал Карл Розе. - Я знал только, что Андерсон покупал здесь участки земли да придерживал их до времени, потом он изучил эти земли и пришел к выводу, что они весьма пригодны для выращивания бананов.

- Прелестно! Прелестно! - воскликнула миссис О’Бринд, доверчиво глядя на Лиленд круглыми светлыми глазами. - Андерсон складывал себе в карман землю, участок за участком, и его карманы превратились в огромные коконы, я видела здесь такие в мангровых рощах. А в один прекрасный день из коконов вылетели зеленые бабочки - длинные, качающиеся листья бананов, они шелестят, как бабочки крыльями, и за ними не видно света дня.

- Но кроме того, и мне кажется, это самое главное, - сказал Уокер,Андерсон оставил большую работу по климатологии, если не считать, конечно, составленных им карт этих мест. Большую роль сыграло и то, что в своей характеристике климатических условий он отметил тот факт, что на нашем побережье никогда не бывает ураганов. Именно поэтому его проект и был принят. У нас и в самом деле не бывает ураганов.

- Ну и жуткая штука этот ураган! - воскликнул инженер Смоллет. - Вы не можете себе даже представить, что это такое. Ужас! Могу сказать, что я немало поплавал на своем веку, не раз попадал в сильные бури, видел циклон на Кубе, но никогда не испытывал такого страха, как три года назад, когда оказался на побережье Атлантики во время урагана. Чувствуешь, как тебя душит, давит, стирает с лица земли. Ураган сметает на своем пути все, вырывает с корнем деревья, разрушает высокие здания.

Лестер Мид, до сих пор молчавший, сказал вдруг громко:

- Многие думают, будто изобилие - плод удачных торговых операций, которые не имеют ничего общего” с выдумкой, фантазией, сказкой. Они ничего не знают о великих, подобных вспышке молнии, взлетах мечты. Андерсон мечтал, он видел во сне заросли бананов, а теперь хозяева плантаций видят огромные цифры своих прибылей и думают, что это сон.

- А мне Андерсон представляется чем-то вроде черта, - сказала мисс Морган.

Лестер Мид поднял на нее глаза. Мисс Морган сказала то, что он давно думал. Конечно, Андерсон - тропическое воплощение зла, искуситель. Дьявол. Мисс Морган права.

- О, если он - дьявол, мою песенку надо назвать как-то по-другому.Миссис О’Бринд села рядом с Лиленд за рояль. - Как ты думаешь? - обратилась она к мужу. Мистер О’Бринд кашлянул.

- Ну знаешь, если так пойдет, - отвечал он, - ты в конце концов назовешь свое произведение “Андерсон, или Зеленый Искуситель”.

- Да, да, Зеленый Искуситель! - воскликнул Лестер. - Я всегда называл так Андерсона. Правда, Лиленд? В отличие от адского Искусителя из Библии.

- Да, я помню, ты говорил. Он взошел на гору, на вершину зеленой горы, это были надежды многих тысяч людей, ведь надежды - зеленого цвета. Он воззвал к ним и сказал: “Хотите стать властителями мира?”

- Прелестно! - пролепетала миссис О’Бринд у самого уха Лиленд, а инженер Смоллет продолжил:

- Хотите стать богачами? - и хлопнул в ладоши. Руки у него были мускулистые, как у боксера.

- Пусть рассказывает Лестер, - сказал Уокер,только давайте сначала нальем еще виски, а мисс Морган пусть сядет.

- Я не смогу говорить, если у вас пустые стаканы, - сказал Лестер. - Нет, Лиленд, мне не наливай, я и так выпил много.

- Мне тоже не надо. - Мисс Морган накрыла свой стакан ладошкой. - Я уже набрала свою норму.

- От капельки река не выйдет из берегов…

- Благодарю, вы так милы, миссис, что с вами трудно спорить.

Эрни Уокер подсел к миссис О’Бринд. Он был из тех мужчин, которым, если понравится женщина, достаточно сидеть с ней рядом, чувствовать ее дыхание, ощущать крошечные брызги слюны, которые мы - и это доказано наукой - источаем, когда дышим и говорим. А главное - вдыхать запах ее духов, тонкий, экзотический; от тропической жары эссенция разлагается, и запах становится терпким, пьянящим.

- На этот раз, - продолжал Лестер Мид, - те, что взошли с ним на гору, были люди сильные, потомки пуритан. Души их были преисполнены любовью к добру, глаза излучали свет, подобный отражениям звезд небесных на поверхности вод. Их сильные тела не страдали от непогоды, они были крепки, суровы, чисты как дети и не знали пороков. Люди спали под звездами. Внизу, где начинался город, трепетали во тьме первые огни. Зеленый дьявол приблизился к людям. И надежда зеленым огнем возгорелась в их сердцах. Надежда в самом вещественном, самом соблазнительном из своих воплощений - деньги: зеленые бумажки, монеты, золото. “Хотите стать богатыми?” - спросил дьявол. Они не видели его лица, только огромные, как у быка, глаза. Чтоб разбогатеть, надо много трудиться, отвечали они, нет, не хотим, мы довольствуемся тем, что имеем. “Трудиться? Много трудиться? - Искуситель засмеялся, клубок змей вырвался из его рта.Вы получите баснословные богатства, а трудиться вам не придется. Откройте глаза, поглядите вниз, ищите земли, где синие горы лежат между двух морей, я дам вам семена, и они превратятся в заросли, зеленые, как деньги, и зеленые листья и плоды разлетятся на тысячи золотых кусков, на тысячи золотых монет, слитков золота”.

- И соблазнились сильные люди, потомки пуритан, - продолжал Лестер.Заросли бананов принесли им миллионы, они стали властителями мира, господами вселенной. Надо было, чтоб кто-то возглавил их, тогда они уселись на слитки золота и выбрали себе вождя - Зеленого Папу. Разве это не сон, не сказка? Дьявол растет, множится, как миллионные прибыли, он возник из надежды, зеленой надежды народа, которому был предназначен более высокий удел. Но народ этот свернул с прямого пути. Андерсон Искуситель предложил им нашу землю, он дал им богатства, ради которых не надо трудиться, ибо трудятся другие. И эти другие копаются в земле - больные, потные, грязные, нищие, слепые, те, чей вечный жребий - работать на сильных мира сего, соблазненных Искусителем…

Воцарилось молчание. Лестер Мид поднес к губам стакан, в котором почти не было виски - только растаявший лед.

Мисс Морган сказала тихо:

- Странно, я тоже думала об этом. Но богатства Зеленого Искусителя сделали нас… Мы перестали быть сильными. Мы просто угнетатели, и все…

- Ради бога, не надо выводов! - воскликнул Том. И Уокер поддержал его.

- Никаких выводов! Никаких! - повторял он.Что сказано, то сказано, ну и довольно!

- Но тогда зачем было говорить? - Хорошо воспитанная мисс Морган с трудом скрывала раздражение.

- Для того чтобы О’Бринд, - Уокер с наслаждением выговорил имя, как бы любуясь очаровавшей его женщиной, - знала, как сочинять песенку о человеке, из карманов которого вылетали зеленые бабочки, об Андерсоне Искусителе, творце зеленых богатств, и о Зеленом Папе.

Одна только Лиленд видела, какая буря поднялась в душе Лестера Мида.

- Не стоит говорить, выводы и так видны каждому. Кучи денег, плантации, богатства, ежегодные прибыли, исчисляемые в миллионах, - вот за что отдали мы свой мир. Не власть над миром, власть у нас есть, а мира нет - это разные вещи. Мы хозяева здешних земель, мы держим в своих руках зеленые соблазны. Но не забудьте, дьявол не вечен, придет час Господень, час Человека…

- Ураган! - сказал инженер Смоллет. Он был человек практический и хотел разом покончить со всеми этими разглагольствованиями. Что это в самом деле, словно неудачная воскресная проповедь!

- Инженер прав. Только не тот ураган, о котором он говорил, не страшная, непреодолимая сила природы, нет. Настанет час Человека, ураган поднимется снизу, из глубин земли, как вопль протеста, и сметет нас всех.

Том Бекер отыскал за дверью щетку и закричал, размахивая ею:

- Вон, вон отсюда, вон! Я смету вас всех, я ураган! Кто перепрыгнул через щетку, кто пригнулся, чтоб

избежать удара в спину.

- Ну-ка, Том, потанцуй со щеткой! - крикнул кто-то.

Миссис О’Бринд заиграла веселый танец, пары пустились в пляс. Когда музыка звучала медленнее, пары разделялись, и каждый спешил найти себе другую партнершу, тот же, кому не хватало дамы, вынужден был танцевать со щеткой до тех пор, пока музыка снова не замедлит темп.

Уокер попросил Лиленд заменить у рояля миссис О’Бринд. Мистер О’Бринд так увлекся мисс Морган, что забывал менять партнершу и танцевал до тех пор, пока кто-то не вырвал ее из его объятий. Сообразив, что ему придется танцевать с собственной супругой, мистер О’Бринд быстро нагнулся и поднял щетку. Уокер был в восторге от благоразумия идеального мужа и как бы в порыве танца нежно прижал к себе прелестную светлоглазую О’Бринд. О, как ему хотелось поцеловать ее сейчас же, сию минуту, пока она еще в его объятиях! Но ее уже нет, и Уокер топчется один со щеткой в руках. До чего же глупо! Дурацкая щетка вместо прекрасной миссис О’Бринд, вместо сладкого запретного плода! Но что поделаешь!

- Не знаю, может быть, это и не зеленый дьявол, но какой-то бес определенно вселился в ваших друзей, - сказал Лестеру Миду инженер Смоллет.Танцуют, как безумные, но, боюсь, это станет пляской смерти, если вовремя не принять меры. Ураган, о котором вы говорите, недалек. Униженные, угнетенные, замученные поднимутся, чтобы отомстить за свои страдания. Я думаю написать об этом в своем докладе без обиняков.

- Щетку бросили, на рояле больше никто не играл, а танцы все продолжались. - Уокер брился в ванной и через открытую дверь разговаривал с Тьюри Дэзин, сидевшей в гостиной. - Мисс Морган с О’Бриндом.

- Мне кажется, этот молодой старик должен быть импотентом.

- Ревнуешь.

- Нет, мисс Морган не в моем вкусе. .

- Ну а я, ты уже знаешь, с очаровательной миссис О’Бринд.

- Эта мне больше нравится.

- И мне тоже.

- А еще кто с кем танцевал?

- Том Бекер с инженером. Пьяные в дым,

- Однако тоже столковались.

- Не знаю, столковались или нет, в том смысле, на который ты намекаешь, - голодной кошке всегда мясо снится… Но Том действительно лез к инженеру целоваться, говорил, что любит его, как отца, а инженер обнимал Тома и уверял, что любит его как брата. Если бы ты там была, ты с кем бы стала плясать?

- С Лиленд,

- Ну, тут твое дело гиблое.

- Начисто. До того нормальная женщина, просто тошно. Да еще этот муж, псих психом, великий борец за справедливость.

- Он и вчера проповедовал. Про какой-то новый опустошительный ураган небывалой силы. Он пронесется над плантациями и сметет нас всех. И будет это, когда придет час человека и бог победит зеленого дьявола.

- Он просто невозможен. Живет вне нашего прямоугольного мира. И слава богу. Слыхал ты его теорию насчет прямоугольного мышления? Мы осуждены мыслить в пределах параллельных линий, так он говорит. Банановые плантации имеют форму четырехугольника, и дома рабочих тоже, и мы все, живущие здесь, свыкаемся с ощущением безысходности, так как параллельные линии никогда не сходятся, они всегда остаются на одинаковом расстоянии одна от другой, и мы несем в себе эту невозможность слиться с самим собой, два человека существуют параллельно в каждом из нас. Он уверяет, что там, где кончаются четырехугольники плантаций, человек - уже не знаю, реально или в воображении - продолжает видеть параллельные линии, они идут все дальше, дальше, в бесконечность и никогда не сходятся. То есть он хочет сказать, что мы, здеш- ние жители, постоянно стремимся к чему-то, что никогда не сбудется, никогда. Человек в отчаянии хочет укрыться в своем жилище после целого дня изнурительного труда, но видит, что дом его - тоже продолжение параллельных линий, и он ведет их, ведет до тех пор, пока сон не сомкнет его веки…

- Ты стала проповедницей новой теории. - Уокер, выбритый, свежий, в светло-синем костюме, пожал руку Тьюри Дэзин. Она дала ему сигарету.

- И он утверждает, - продолжала Тьюри Дэзин,что эту дьявольскую геометрию изобрел Зеленый Папа. Те, кто работает на плантациях, не должны чувствовать себя спокойно, уверенно, линия их жизни проходит через труд и домашний очаг, они тянутся к устойчивости, к уверенности в завтрашнем дне, но все это там, где сходятся параллельные линии, то есть нигде.

- Но мы пока что пляшем со щеткой и тянемся к своей партнерше. Так что все в порядке.

- Да, а насчет отношений между мужчинами и женщинами… Тут Лестер еще похлеще меня.

- Он, наверное, убеждал тебя, что ты не нравишься мужчинам по причине этого самого внутреннего параллелизма.

- Нет, он очень даже уважительно ко мне относится, ты не думай. У меня нет усиков, я не ношу мужской костюм, не подражаю по-дурацки мужским ухваткам… Он меня ценит как товарища.

- Ну-ка, развеем горе, хлебнем из “конской шеи”. Тебе дать?

- Для меня еще рано. Сейчас не больше восьми утра. Но такая жарища чертова… Хочется ледку пососать. Так и быть, налей.

Уокер достал высокие бокалы, длинные, стройные, как конская шея, украшенные забавными рисунками, налил дрожащей рукой солидную порцию виски, разбавил содовой, выжал лимон.

- Держи бокал. Погляди, какая здесь красотка нарисована, смуглая, ножки полненькие, груди торчком.

Тьюри Дэзин полюбовалась местной Венерой и принялась за виски. Отхлебнув немного, она протянула приятелю свой портсигар. Внутри на золотой крышке была изображена женщина, когда открывали портсигар, женщина, казалось, раздвигала ноги.

- Давай насыплем сюда немного табаку из сигареты, как будто волосики рыженькие.

- У меня табак черный.

- Ха-ха! Ха-ха! - Эрни Уокер хохотал так, что лед бился о стенки его бокала.

Он закинул голову, вытянул длинную шею и словно перелил огненную влагу из одного бокала в другой. Потом подсел к Тьюри Дэзин и, стараясь улыбаться повеселей, стал рассказывать, в какую попал переделку.

- Жена самого старого здешнего управляющего, молоденькая - он в третий раз женился, - на днях пришла ко мне и…

- Многоточие.

- Ее муж играет в карты с субботы до понедельника, а по праздникам, если уйдет из дому днем, так появляется дня через три, не раньше.

- Ты меня с ней познакомь.

- Я как раз об этом и думал, сбить мужа со следа, а то он изображает из себя Отелло. К тебе-то он ревновать не догадается, будет считать, что ты по- кровительствуешь его жене.

- Ну нет, дорогой. Меня уже не один управляющий пытался приспособить для охраны своей чести. То, что ты предлагаешь, пахнет сводничеством. А я, может быть, не так себя веду, как положено, но человек я прямой, и сводней быть мне не по вкусу. Всякая сводня - та же проститутка, только что остановилась на полпути.

- Но это еще не главная моя беда. Хуже вот что: дочка одного из здешних скоро родит и мне приписывают авторство. А это дело Карла Розе.

- Вот уж нет! Поищи кого-нибудь другого. Только не этого донжуана общипанного. Никто не поверит.

- Ну тогда, значит, Том.

- Можешь валить на кого хочешь, меня в это дело не путай.

- Том, я думаю, подойдет. Или еще кого подыскать? Надо поговорить с лавочником, он за деньги берет на себя отцовство. Опять же товары у него под рукой, всегда может подобрать подходящий подарок - утешить оскорбленного отца. Дерет он с нашего брата бешеные деньги, а папаши обиженных девиц довольствуются, между прочим, рисом, сахаром, консервами, ромом да духами.

- Выходит, лавочник помогает вам населять здешние места. У него, наверное, уже несметное число светловолосых детишек.

- Каждый изворачивается как может, лишь бы заработать. Ну а мы рано или поздно отсюда уедем.

- Ребятишки-то останутся.

- Не так уж много их останется. Климат прескверный, нищета, недоедание… Болезни тоже пожирают детей почем зря, у них зубки острые, всякая там корь, свинка, золотуха, скарлатина, ангина, коклюш… О знаменитых солитерах я уж и не говорю.

- Зеленый ад. Приезжают сюда люди, мужчины и женщины, и ведут себя как звери во время течки. Не то водка действует, не то климат, а может, эти самые параллельные линии, не знаю. Да, я тебе собиралась разобъяснить, что думает на этот счет Лестер Мид.

- Тогда я еще бокальчик тяпну. Хочешь?

- Нет, я утром пить не люблю. Я по ночам больше. И потом, мне это виски не нравится, очень уж пахучее. Послушай-ка теорию Мида о сексе, очень даже любопытно. Жизнь между параллельными линиями возбуждает в мужчинах страсть все к новым и новым женщинам, женщины тоже легко отдаются, охотно меняют любовников. Все до одной, любой расы, любого класса и уровня. А отчего? Оттого, что и мужчины и женщины чувствуют, что попали в клетку, и в отчаянии стараются забыться в волнах страсти, в любовной игре. Представь себе наши плантации, прямоугольные, две стороны длинные, две короткие, приделать только с четырех сторон решетки, и вот мы - звери в клетках, клетки стоят рядами, одна за другой, все клетки, клетки, клетки… до самого моря.

- Клетки, звери и укротители.

- Правильно, Лестер как раз и говорит, что мы - укротители, в руках у нас бич - трудовой договор, а на конце бича еще свинчатка привешена - пункт о праве Компании уволить любого рабочего…

- Ха-ха! Неужели он прав? Страшно! - Уокер опять осушил бокал, а Тьюри Дэзин снова зажгла сигарету. Уокер вытер губы салфеткой. - В самом деле, мы все сидим в клетке, - сказал он, - и я, и ты, и наши приятели. Задыхаемся, видим небо только сквозь железные прутья, а сломать эти прутья нельзя, потому что их нет… Опять проклятые параллельные линии! Страшно! Страшно! И убивают нас не тропики, не сельва, не болота с москитами, не лихорадка желтая или черная… нет! Мы болеем и умираем от ужаса. Мы - звери, вот и бегаем по своей клетке из угла в угол. Хуже, чем в аду. В аду ты тоже горишь, но там, наверное, нет такой безысходности, бессмыслицы… Мечешься, мечешься, все ждешь, ищешь, где же конец, а сам знаешь, что конца нет и не может быть никогда.

Налитыми кровью глазами Уокер медленно обвел гостиную. Над полкой с книгами висел портрет его матери, поблескивала рамка из чеканного серебра. Уокер взглянул на портрет, сказал отрывисто:

- Люди старого поколения - счастливые, потому что они… - Он поставил бокал на стол, весь съежился, поднял плечи. Его била дрожь.

- И думать нечего, все очень просто, - продолжила Тьюри Дэзин. - Они, как говорит Лестер Мид, устояли перед дьявольским соблазном. Отказались от богатства, от сказочных прибылей, от власти, которую дают деньги, от всего, о чем вещал дьявол с горы надежд. У них хватило на это мужества, честности. А мы только заслышим голос Искусителя, бежим со всех ног подписывать договор. Ну и попадаем в клетку.

- Но здесь и вправду можно сказочно разбогатеть. Цифры прибылей просто астрономические. Если, например, ребенок начнет считать, сколько приносят банановые плантации, причем считать сразу тысячами, он состарится, а до конца так и не досчитает.

- Ну, ты преувеличиваешь.

- А власть? Власть, Тьюри Дэзин? Для меня главное в соблазнах дьявола - это власть, а богатство - оно дает такую власть… Так что по мне Париж стоит обедни.

Тьюри Дэзин встала - пора уходить, она уже узнала, что было на вечеринке у Мидов. Уокер тоже встал, надел соломенную шляпу - он выйдет вместе с Тьюри.

- Я все равно уже опоздал в контору, - сказал он, запирая дверь.Пойду-ка похлопочу о ребенке, надо же найти ему папочку.

- Ты же нашел какого-то лавочника.

- Не так-то это просто, надо еще его уговорить, у него, видишь ли, угрызения.

- У всех угрызения. Но является Искуситель, и никто не в силах устоять.

XI

Эрни Уокер, изрядно выпивший, появился в дверях лавки дядюшки Чичигуо, приемного отца целого выводка белокурых ребятишек. Эрни снял соломенную шляпу (волосы тотчас же упали на лоб) и произнес с заметным английским акцентом:

Чей сынок? Как узнать?

Ходит слух - любила двух.

Раз, два, три,

это, верно, ты.

Дядюшка Чичигуо, темнолицый, с тусклой, как зола, шелушащейся кожей, обернулся с неудовольствием - стишок явно пришелся ему не по вкусу. Он был занят - “снимал стружку” с одного из своих Должников, тощего как скелет крестьянина в пончо, белой рубахе и платке, завязанном узлом на шее.

- Так что смотри, как тебе лучше: либо заплатишь, что должен, либо тащи вещички.

- Как ты со мной разговариваешь? Это не дело. Мы все ж таки родственники, дочка-то моя с тобой путалась, а мне какая корысть? Ничего не досталось. Мотыгу купил, а то все тряпки, все ей, чтоб чувствовала твою доброту.

- Ну это ты напрасно надеялся, тут я никому потачки не даю. Бери в лавке что хочешь, а настал срок - плати. Не можешь - тащи вещи. Как живот подведет с голодухи, так ко мне бежите, пятки лижете, и святой-то я, и такой, и сякой… а как платить - гавкаете, будто собаки. Тут недавно один, не знаю, как его звать, разорался, меня, дескать, они первого повесят на столбе.

Крестьянин вышел, не сказав ни слова. Но дядюшка Чичигуо никак не мог успокоиться:

- Повесить хотят… Меня! Почему же не управляющего? Нашли козла отпущения! Я человек маленький. Конечно, устроено ловко, сколько б они ни заработали, все у них отбирают. А кто? Вы! - Длинным узловатым пальцем лавочник ткнул в Уокера. - Идете на всякие хитрости, лишь бы побольше из них выжать. И не стыдно, миллионами ворочаете, а занимаетесь такими делами, ночью орали под окном, грозились шкуру с меня содрать… сволочи… Кстати вы пришли, мистер Эрни, вас они тоже включили в список, вот мы с вами вместе и будем висеть, как гроздь бананов, пока ястребы нами не займутся!

- Меня-то за что?

- За баб. У вас больше жен, чем у султана в гареме. Они шестерых таких собираются на тот свет отправить, начнут с вас, потом чоло Сифуэнтеса, дона Медардо, мистера Абернеси и еще этого, они его называют Минор, он тоже очень до баб охочий.

Он засмеялся. От Уокера пахло виски, и лавочник жадно принюхивался, дышал в самое его лицо, так что волосы на лбу Уокера шевелились.

- Хи-хи, Риппи тоже в их списке, и сеньор Андраде или Андрадес, что ли, как его там, и сам дон Хуанчо Монхе. В столице вы можете получить прощенье, придет святая неделя, устроите процессию, напялите капюшоны, и господь бог простит вам все ваши мерзости. Ну а здесь дело другое, того и гляди гроза начнется, по всему побережью пойдет, уж я знаю, лавочник - он вроде барометра… Никто платить не хочет… сукины дети… вот вы сейчас сами видели… этот самый был аккуратный, как пройдет неделя, так и тащит какую ни на есть вещь в счет долга. Конечно, мне от такой платы тошно, но ему-то еще тошней… А теперь вот совсем не платят, пугаешь их, уговариваешь и так и эдак…

Снаружи яростно палило белое полуденное солнце, но в лавке было прохладно, полутемно, как в туннеле. Крысы без конца перебегали от одной стены к другой, будто качались маятники с блестящими глазками. Волоча огромную шляпу, вошел надсмотрщик, тишина лавки наполнилась звоном шпор.

- Проклятье, никого я не уговорил. Все поднялись, даже индейцы, уж на что были тихие, и те.

Лавочник и Эрни Уокер молчали.

- Не работают, ничего не делают, - продолжал надсмотрщик. - Как все равно мертвые, с места не сдвинешь. Или пьяные.., глядят грустными глазами и не шевелятся. Напились, видно. Пьяница, он вроде как уродец в бутылке со спиртом, а вы, мистер, в бутылке с виски.

Эрни Уокер сердито покосился на надсмотрщика. Лавочник спросил, зачем он явился.

- Я явился сказать, что Сарахобальду исколотили… И не работают… Началось…

Услыхав о Сарахобальде, огромный, черный, свирепый лавочник захныкал, как маленький.

- Вот запру погреб да так спрячусь, пусть хоть все вверх дном переворачивают, а меня не найдут…

- Она в больнице, Сарахобальда-то, - сказал надсмотрщик, - бедняга, котлету из нее сделали.

Сарахобальда действительно лежала в больнице, совсем седая (видимо, поседела от страха, когда ворвались к ней в дом), серая, сморщенная, как старая грязная тряпка.

Угрозы она слышала уже давно и не слишком им верила, но на этот раз прямо на ее глазах начался настоящий погром: изорвали в клочки бумажки с заговорами и гадальные карты, по которым Сарахобальда предсказывала судьбу, опрокинули фильтры, разлили пахучие бальзамы, перебили бутылки с настоями… На полу среди обрывков и осколков неподвижно застыли на лапках изумрудно-зеленые жабы… Всего хуже было то, что у Сарахобальды началось кровотечение. Когда ворвались в кухню, где она обычно приготовляла свои зелья, кто-то ударил ее ногой, и она полетела на пол… Какой-то одноглазый сжалился над ней и повел в больницу. Кровь хлестала из женщины на каждом шагу, тогда он решил нести ее и взвалил себе на плечи. “Запачкаешься кровью, могут, пожалуй, притянуть к ответу… - подумал кривой, - но либо делать добро до конца, либо совсем не делать”. И он явился в больницу, волоча на себе Сарахобальду.

Пришел врач, приземистый, короткорукий, с большими бархатными глазами.

- А, старая колдунья, дождалась наконец, получила сполна за свои штучки, - сказал он, увидев Сарахобальду, - да еще что за штучки-то… верно, с каким-нибудь негром… Эти старухи только того и ждут, как бы взяться за прежнее. Ну а война есть война, вот как я скажу… - Сарахобальда, смертельно бледная, без кровинки в лице, молча глядела на врача.

Девушки в розовых резиновых перчатках доставали из стеклянных шкафов какие-то блестящие инструменты.

Парень, притащивший Сарахобальду, потихоньку вышел. Нечего ему тут делать, он ей не муж. Однако, прежде чем уйти, все же постарался - разглядел хорошенько Сарахобальду, какая она есть.

- Эта окаянная баба торгует всякими зельями, которые людей с ума сводят, - объяснил врач. - Теперь ты у меня в руках. Вот я сейчас позову твоего любовника, пусть поглядит, какая ты гнилая, дурь с него сразу и соскочит. Почему бы мне так не сделать? А?

Сердце замерло у Сарахобальды. Врач стал брить ее обычной мужской бритвой.

- И, конечно, что бы ни говорили, - продолжал он, - а что старого Джона Пайла жена разлюбила - ее рук дело, да и других всяких пакостей много она натворила…

Врач умолк, орудуя чем-то вроде ложек. Сарахобальда стонала, дрожа, извиваясь от боли, закусив посиневшие губы. Одна из помощниц подала врачу какую-то штуку с металлическими зубьями, Сарахобальда чувствовала, как зубья эти вгрызались в ее внутренности…

Наконец врач кончил операцию. Все еще продолжая говорить громко и весело, он тщательно намылил руки, открыл оба крана. Вода смывала белоснежную пену с его ладоней, и такой же, как пена, яркой белизной сверкали зубы врача - он улыбался, вытирая руки, и все повторял:

- Война есть война. Поняла, чертова ты старуха?

В операционной было жарко, жужжали вентиляторы, едко пахло марганцовкой, которой врач сделал промывание, прежде чем наложить повязку…

Надсмотрщик ходил по всему поселку и рассказывал о нападении на Сарахобальду. Больше всех встревожились дон Андрадито и Хуанчо Монхе, хотя оба были хорошими стрелками. Они ходили обвешанные ружьями и пистолетами, горячо молились святым в застекленных рамках, которые прежде висели в их до- мах, забытые, привычные, незаметные, как дыхание… Ничто не помогло. Надсмотрщики жили в постоянной тревоге. Работники глядели вроде бы как обычно. Но надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, чувствовали - что-то переменилось, трудно сказать, в чем дело, но взгляды работников как бы ощупывают их, примериваются, ищут, куда нанести смертельный удар, когда придет пора рассчитаться за все.

Теперь жены надсмотрщиков могли успокоиться - надсмотрщики мало выходили из дому. Разгуливать по поселку казалось опасным, и после работы все сразу же отправлялись домой - сидели, читали журналы и старые книги, играли с детьми, меняли свечи, дни и ночи горевшие перед изображениями Христа и святых. Молчаливая толпа как бы обступала их, сходились, как тени, огромные шляпы, вздымались мощные смуглые руки, узловатые цепкие пальцы с длинными ногтями тянулись к их горлу, сверкали, рассекая воздух, мачете, и уже нечем было дышать…

Задыхался надсмотрщик, тот, что поважнее, и тот, что помельче, расстегивал на груди рубашку, силился спастись от самого себя, от своего страха, вырвать со дна души притаившийся ужас. И раскидывал в стороны руки, будто плыл среди черной ночи в серебряных каплях росы, не росы - пота, пролитого не Христом распятым, а тысячами пеонов, что гнут спины над бороздами, днем и ночью, до полного изнеможения.

И тревожен сон надсмотрщика, того, что поважнее, и того, что помельче. При малейшем шорохе срывается он, голый, разгоряченный, с постели, на которой, беззащитная, голая, спит его жена, посапывают в темноте ребятишки, тоже голые, беззащитные, а он стоит в дверях, всматривается в черно-зеленую тьму, не мелькнет ли там, в зарослях, чья-то тень. А иногда стреляет вдруг прямо перед собой, расстреливает свой ужас. В ответ воет пес, бормочут в курятнике сонные куры, ветер хлопает дверью…

- Пулеметы прислали! Много, - прокатилась, весть, - пулеметы… и солдаты… стали лагерем около станции!

Надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, спешили убедиться своими глазами. Работники тоже хлынули к вокзалу. В этот день надсмотрщики не пошли после работы домой. Что там делать? Читать, возиться с детьми… какая скука! Молиться они тоже перестали. Стоит ли молиться, раз прислали пулеметы? А жалкие угрозы всех этих папаш, братьев, родственников или просто приятелей опозоренных девиц, разве могут они испугать их?

Лавочник по вечерам перетаскивал с места на место свою железную кровать, волочил по всему погребу, как каторжник цепь. Каждую ночь он спал в другом месте.

- Пулеметы я видел у себя на родине, - говорил он. - Конечно, их прислали, чтоб защитить начальников. Только солдаты-то, они из народа. Такие же индейцы, так что доверять им особенно нечего. Эти самые пулеметы в один прекрасный день… Ха! В один прекрасный день они повернут на нас, вот тогда вы вспомните меня,, вспомните дядюшку Чичигуо!

Похватали много народа, в том числе Бастиансито Кохубуля и Хуанчо Лусеро. Это были люди крепкие, из тех, что умеют держаться, таких не запугаешь, им и смерть нипочем.

Их повели на станцию, жены и матери бежали следом. Арестованных затолкали в вагоны для скота. Поезд тронулся, закричали, заплакали женщины… Бастиансито широко открытыми глазами глядел перед собой, Лусеро поднял жесткую широкую ладонь, помахал своим…

И вот опять - шляпа на голове, чемодан в руке, трубка в зубах - Лестер Мид отправляется в столицу.

Поезд страшно опаздывал. Мид и Лиленд пришли на станцию, сели на скамейку, глядели на пальмы, кустарники… Два часа с лишним просидели они молча. О чем говорить? Лиленд так хорошо рядом с Лестером!

Подходили бродячие собаки, печальные, тощие, надоедливые как мухи, обнюхивали их и шли прочь. Иногда какой-нибудь местный житель, набегавшись от одного окошечка к другому, совсем сбитый с толку, спрашивал, когда же придет поезд. Они отвечали. И опять молчание, палящее солнце, жара, мухи, кустарники, пальмы… Наконец из кустарника, будто из клубов зеленого дыма, медленно выполз паровоз. Свисток, звон колокола… Разлука.

Лестер Мид отправился к своему адвокату, отставному судейскому чиновнику, при виде которого невольно приходили на память такие давно забытые слова, как неподкупность, незапятнанность, безупречность. И вдобавок за спиной адвоката высилось распятие высотой чуть ли не в два этажа.

В пиджаке с протертыми локтями, рубашке весьма преклонного возраста, много повидавшем на своем веку галстуке бабочкой, которая все норовила взлететь, и в больших, не по ноге, ботинках адвокат сообщил своему клиенту, что, получив его телеграмму, тотчас же отправился в суд и просмотрел назначенные к слушанию дела, но ничего не обнаружил.

- Как же ничего, когда они в тюрьме!

- Дайте мне договорить, сеньор Мид. Единственно, что там имеется, - это бумаги, великое множество бумаг. Но ни в одной из них ничего не сказано об аресте обвиняемых. Ничего.

- Мои товарищи арестованы, понимаете? И для меня это все.

- Конечно. Свершен незаконный акт, тем самым допущено нарушение конституции, то есть преступление, и моя задача в этом деле - избежать повторения подобных фактов. - Адвокат достал сигарету домашнего изготовления, закурил и прибавил: - Я придерживаюсь того мнения, что поскольку действия суда полностью игнорируют какие бы то ни было правовые нормы, - голос бедняги дрожал от стыда, он был честный человек, - то, если мы пойдем по законному пути, мы добьемся лишь того, что папка с делом будет расти и пухнуть, а арестованных нам не освободить.

- Скажите же, что делать, сеньор адвокат.

- Надо искать каких-то об… об… обходных путей… Лестер Мид разузнал фамилию адвоката компании

“Тропикаль платанера” и на следующее утро явился к нему.

В конторе адвоката Компании все дышало чисто американским комфортом, который облегчает каждое движение руководителей и служащих такого рода контор. Адвокат в безукоризненном костюме, сшитом в Нью-Йорке, тотчас ввел Мида в кабинет, хотя в приемной ждали еще несколько человек.

- Иностранных клиентов мы обслуживаем в первую очередь, - сказал он, поклонившись, и закрыл двери кабинета.

Мид опустился в кожаное кресло, адвокат уселся за свой письменный стол.

- Я сосед землевладельцев, которых вчера арестовали и увезли сюда, - сказал он. - Я приехал попытаться помочь своим соседям. Вы, вероятно, выступаете обвинителем в этом деле.

- Благодарю вас за визит, но считаю долгом довести до вашего сведения, что мы никого не обвиняем. Единственное, что мы можем себе позволить, когда дело принимает слишком уж неприятный оборот, это попросить представителей печати информировать о происшедшем общественное мнение, которое, на наш взгляд, является лучшим судьей в подобных случаях. Вы, вероятно, видели, газеты полны сообщениями, комментариями, фотографиями, посвященными тем небольшим волнениям, которые не стоит называть даже восстанием, но которые правительство, ревностно поддерживающее порядок, учитывая тревогу, поднятую прессой, решило пресечь в самом зародыше, послав на место событий войска и арестовав главарей.

Мид поднялся, пожал руку адвокату Компании (бриллиантовая булавка сверкнула в английском шелковом галстуке адвоката) и вышел. Он решил отыскать редакцию какой-нибудь популярной газеты и за любую плату поместить разъяснение, рассказать правду о случившемся.

С грузовиков сбрасывали огромные рулоны бумаги, они падали на землю, сотрясая все вокруг, потом подъемные краны медленно поднимали рулоны над го- ловами любопытных… Мид добрался до редакции. ” Стекло, дерево, далекий шум типографии, дремотный, как шорох дождя.

Его принял рябой, толстогубый журналист с испорченными зубами и умным взглядом. Мид объяснил цель своего прихода. Журналист начал было записывать, но вдруг остановился и заявил, что Миду лучше поговорить с директором.

С этими словами он исчез, но почти тотчас же вернулся и пригласил Мида в кабинет директора. Зеленые глаза Мида встретились со взглядом высокого человека с огромным животом и короткой шеей, редкими полуседыми волосами и кожей темной и пятнистой, как у гиены.

На фоне нескончаемого сонного гудения типографских станков где-то далеко, но ближе, чем станки, стучала пишущая машинка. Директор поздоровался с Мидом, сел, подписал ручкой с золотым пером какую-то бумагу. Потом нажал кнопку - тщательно отделанный полированный ноготь как бы слился с блестящей кнопкой слоновой кости. Наконец директор повернулся к Миду, попросил объяснить, в чем дело. Елейной проникновенностью речи он напоминал проповедникафранцисканца.

Послушал Мида пять минут. Потом все тем же мягким, убедительным тоном сказал, что в его газете принято за правило никогда не печатать опровержений, кроме тех случаев, когда это предписывается законом, тем более что в данном случае речь идет о событиях, происшедших у всех на глазах.

- Я готов заплатить, - сказал Мид и стал доставать бумажник из внутреннего кармана.

- Не в этом дело. Деньги тут не играют никакой роли.

- Мои деньги, хотели вы сказать.

- Я советовал бы вам понять сложившуюся ситуацию. Поместить ваш материал означало бы для нас выступить против “Тропикаль платанеры”, которая постоянно публикует у нас свою рекламу. Однако вам, может быть, стоит обратиться в другие газеты. Не исключено, что какая-нибудь согласится опубликовать ваше разъяснение.

Но такой газеты не нашлось. Директора других газет отвечали совершенно то же самое, разве что не столь любезно и мягко.

В тот же вечер в бильярдной Американского клуба Лестер Мид встретил директора первой газеты, тот оказался человеком весьма широких интересов - в частности, жрецом дуплета от трех бортов.

- Удалось вам что-нибудь? - ласково спросил он Лестера Мида.

- Нет, сеньор, не нашлось такой газеты, где можно было бы рассказать правду о том, что случилось и как людей арестовали ни за что ни про что. Еще хуже то, что ваши газеты поддерживают обвинение, я узнал об этом в суде, где должен состояться процесс. Адвокат “Тропикаль платанеры” сказал мне, что газетные сообщения основаны на информации, полученной от Компании. Таким образом, информация заинтересованной стороны, пройдя через ваши редакции и типографии, превращается в доказательство фактов, которых вовсе не было.

- Давайте выпьем, - сказал директор. Кий в его руке подрагивал, как натянутая струна. - Эй, бармен, рюмку коньяку и стаканчик аперитива со льдом. А вам что, мистер Мид?

- Мятный ликер.

- Как вы любите?

- С битым льдом.

- Значит, “гугенот”, - уточнил бармен.

- Мы просто делаем свое дело, вы считаете, что мы поступаем нехорошо,сказал директор, - вы идеалист…

- Я деловой человек, - прервал Лестер, - и вовсе не считаю, что вы и ваши коллеги поступаете нехорошо, делая свое дело. Нехорошо, на мой взгляд, совсем другое: ваша газета, более того, газеты всей страны уверяют, будто защищают интересы общества, на самом же деле было бы честнее прямо объявить, что они защищают интересы “Тропикаль платанеры”.

- Те-те-те! И мы потеряли бы всякое влияние на читателей, лишились бы подписчиков.

- Вот это-то и плохо: пользоваться свободой для того, чтобы покончить с ней. Так поступают все… одни в большей степени… другие в меньшей… - Маленькими глотками Лестер Мид пил мятный ликер, зеленый, как его глаза. - Так поступают все в наших тропических странах. Пользуются свободой, чтобы покончить с ней.

- Так вы, что же, хотели бы как-то ограничить свободу?

- Не знаю, что вам сказать. Я англосакс, свобода печати мне дорога настолько, что я предпочитаю фальсификацию общественного мнения, которой занимаются ваши газеты, вовсе не свободные, но считающиеся и называемые свободными, любой попытке ввести какие-либо ограничения или цензуру.

Полузакрыв отекшие, с припухлыми веками глаза, журналист допивал свой коньяк. Когда он поднял руку, пиджак распахнулся, и Лестер увидел автоматический пистолет, засунутый за пояс.

Бастиансито Кохубуля и Хуана Лусеро судили за гражданское неподчинение, оскорбление властей и бродяжничество. Все это вместе судья определил словами “представляют угрозу обществу”. Их обрили наголо, обрядили в классический арестантский костюм: полосатые штаны и рубаху.

Судья сказал Миду:

- У нас нет таких лабораторий, как в Объединенных Штатах (он имел в виду Соединенные Штаты Америки), чтобы определить точно, насколько велика опасность, которую представляют для общества подобные типы. В Штатах юридическая наука шагнула далеко вперед, не то что у нас - кодекс да кодекс, ни шагу без кодекса.

Чиновник в сине-лиловой форме появился в дверях. Увидев, что у шефа посетитель, он повернулся и хотел было уйти, но судья остановил его:

- Посмотрите-ка, дон Касимиро, там у вас в столе должно быть дело об этой заварушке на побережье. Таких вещей в Штатах не бывает, - прибавил он, обращаясь к Лестеру. - Не могу даже сказать вам, до чего совестно отправлять этих бедняг дробить камни, но если их не наказать, как того требует пресса, мы совсем вожжи упустим. Если ты беден, можешь биться головой об стенку сколько тебе угодно, но восставать - ни-ни, на то есть закон.

- Дело состоит из шестнадцати разделов, - доложил секретарь, тот самый дон Касимиро. Он приблизился к столу судьи, волоча огромную папку весом чуть не в сорок килограммов.

- Вы адвокат из Штатов? - спросил Мида судья.

- Нет, сеньор.

- Вероятно, один из руководителей “Тропикаль платанеры”?

- Тоже нет.

- Но вы, без сомненья, на стороне истца.

- Нет, я приехал сюда и пришел к вам, потому что эти двое, как их здесь называют, преступников, Кохубуль и Лусеро - мои компаньоны.

Теперь у судьи не оставалось больше сомнений - разумеется, этот иностранец, компаньон опасных субъектов, - просто-напросто анархист. Такие бросают бомбы в королей, плюют в церквах в святые дары…

Судья прервал свои размышления, поерзал, поудобнее располагая в кресле жирный, расползшийся от сидячего образа жизни зад, кое-как выпрямился и поглядел в лицо анархиста.

В каждом адвокате сидит полицейский, но в этом их была, кажется, целая рота.

- Прежде чем знакомить вас с делом, я должен попросить вас предъявить документы.

Документы Мида оказались в порядке.

- Хорошо, - адвокат рассматривал паспорт Мида, военный билет, а заодно и железнодорожный, - хорошо. Лица, повинные в преступлениях такого рода, освобождению на поруки не подлежат. Но поскольку речь идет о владельцах земельных участков, требующих ухода, то есть присутствия означенных владельцев, дело несколько меняется. Мы постараемся найти выход из положения. Вы напишите заявление. Вот сеньор секретарь, он сделает все необходимое.

- И принесите нам тамаль, да заверните его хорошенько в зеленые листочки, - негромко пошутил дон Касимиро. Намек был достаточно прозрачен.

- За зелеными листочками дело не станет, - отвечал Мид и прибавил насмешливо: - Если, конечно, вы не пожалеете дров.

- Когда вы собираетесь уезжать?

- Я думал завтра. Но могу и подождать, пока будет готово.

- Пару деньков. Ладно? Только надо принестипобольше зеленых листочков.

- Понятно. Компания ловко стряпает… Уж куда лучше.

- Сладенькие… Вам разве не нравятся?

Лестер стал доставать из бумажника зеленые, как листья банана, купюры - листочки, в которые завертывают пирожки. И поскольку Бастиансито Кохубуль и Хуан Лусеро являются собственниками обработанных участков и их присутствие необходимо для спасения урожая, а также принимая во внимание еще целый ряд обстоятельств… Лестер Мид уехал обратно; вместе со своими компаньонами.

Ночью они втиснулись все трое в вагон второго класса и на следующее утро были уже дома. Прозрачные облака, бледно-голубые, зеленые, желтые, розовые” стояли над побережьем в этот ранний рассветный час. Жара еще не набрала силу, но предчувствие палящего зноя как бы висело в воздухе.

Много дней шли разговоры об исчезновении лавочника дядюшки Чичигуо. Наконец гнилой смрад наполнил лавку, пришлось начать поиски, ворочать тяжелые тюки товаров. Говорили, что лавочник сбежал. Мексиканец, одно слово. Удрал и утащил всю кассу. Вот почему он последнее время требовал, чтоб долги заплатили. Уж так выжимал! Как заведет волынку, просто сил нет слушать! Вопит, как ягненок без матки, - вынь да положь ему деньги. Если должен десять песо, заплати хоть восемь, не можешь - хоть пять, тоже не можешь - плати три, даже два песо и то брал! Так под конец стал ощипывать! И много набрал, все за долги, дескать, для оборота. Врал, конечно, просто набрал побольше денег да смылся. А ребятишки-то! Целая куча белоголовых ребятишек, мечутся туда-сюда по поселку, пищат, как цыплята некормленые. Одноногий курносый гринго, ведавший магазинами Компании, взял ключи от лавки, решил проверить ведомости и торговые книги.

Но только вошел в лавку, как тут же и выскочил, грохоча своей деревяшкой по плитам пола так, что чуть было не сломал ее. Управляющий задыхался, его тошнило, трупное зловоние забило ноздри. Он приказал обыскать лавку, перевернуть все вверх дном. В углу под грудой мешков кофе и ящиков с банками сухого молока, на сломанной раскладушке нашли раздавленного в лепешку лавочника. По ночам он все ждал прихода убийц, все прятался, перетаскивал с места на место свою кровать, с грохотом волочил ее за собой, как каторжник кандалы, он боялся смерти, боялся темноты, и в одну из таких ночей смерть застала его врасплох, темнота навалилась и раздавила. На похороны пришли женщины, много женщин разных возрастов - те, что считались его любовницами, хоть он и не знал их, но денег получал много за то, что усыновлял их детей. В очаге под слоем золы и угля нашли клад - старую железную копилку, полную денег. Женщины и светловолосые дети шли вереницей, друг за другом, мимо одноногого гринго, и каждой он давал часть сокровищ Дядюшки Чичигуо.

XII

- Странно, представь себе, любая личная драма меня волнует мало или даже совсем не волнует, а вот общая! Когда говорят, что животные гибнут из-за нехватки воды, я начинаю ощущать страшную жажду и в то же время не могу выпить больше одного стакана. Меня мучает, что у меня много, а у других совсем нет.

- Да, бывают такие натуры, их трогают страдания большинства… Может быть, когда человек свою личную маленькую трагедию уже пережил, он начинает понимать, что личная драма всегда узка, ограниченна,, а та, великая драма… Причины ее - не ущемленные интересы, не раздраженное самолюбие, она рождается непосредственно из действительности, слепой, безграничной, из реальных условий существования.