Ураган

XIV

Аделаидо Лусеро, пришла твоя смерть! Готовься в последний путь! Тебе уже не дадут отсрочки. У детей свои дети. Роселия состарилась, тут уж ничего не поделаешь, состарилась, одряхлела. А сам ты, несчастный старик, во власти ревматизма, болячки сырого побережья, которая донимает, давит, как вьюк, притороченный к седлу.

Когда его оставляли одного, он хныкал, точно малый ребенок. И чесался без конца. Вот и сейчас долго скреб голову. Потом решил посмотреть, кто есть в доме. С большим трудом вытянул шею. Кто там есть? Роселия. Ладно, пусть будет Роселия… Он бы хотел видеть кого-нибудь из детей. Раньше всегда тот либо другой был рядом, чего-нибудь просил. Самый ласковый был младший, Росалио Кандидо — его все еще звали Ящеркой… Но сегодня вечером на лодках, украшенных бумажными цветами и гирляндами из листьев, при ярком свете ламп, праздновали открытие фабрики банановой муки.

Лестер Мид, Лиленд и все остальные то и дело запускали руки в корытца, где скапливался драгоценный порошок. Шкивы неустанно вращались, а приводные ремни, подобно длинным змеям, передавали движение машинам — все это питал мотор в полторы лошадиных силы.

— Я умру, Роселия. Аделаидо Лусеро умрет, так и не узнавши правды! Эта история с кооперативом, этот союз наших парнишек с сумасшедшим Швеем (для старика Лусеро в имени «Лестер Мид» крылся подвох), — дело нечистое. Я знаю, что говорю, Роселия. Дело нечистое. Я все знаю до потрохов. Ты меня не убедишь, что на жалкие их барыши можно такого понастроить. И даже обзавестись мельницей. Дело нечисто.

— Ну, заладила сорока Якова!

— Нет, Роселия, этот человек запродал душу дьяволу, не иначе. Вспомни, как мы с ним познакомились. Он продавал… Что бишь он продавал?.. Не важно. Его громовой хохот слышен был издалека… «А-ха-ха-ха!» Спал, где настигала ночь, и спал голодным — тут и я мог бы посмеяться.

На мельнице звучала маримба[32], принесенная из селения. И несколько парочек уже танцевали в патио на ковре из сосновых игл. Мид обвил руками стан Лиленд. Вальс. Лиленд упивалась мыслью, что ее любит такой мужчина. Она была счастливей всех других женщин, кто бы их ни любил, потому что ее возлюбленный был человек необыкновенный. Лиленд льнула к мужу, хотела, чтобы он прижал ее к сердцу. И Лестер нежно обнимал ее — как невесту, с которой танцуешь в первый раз. Он любил Лиленд за то, что она выбрала его, когда он был просто Швей, живописный продавец «всего, что нужно для шитья», и оповещал о своем товаре долгим, раскатистым, мрачным смехом. Лестер Мид поддался искушению поцеловать жену и коснулся губами ее уха и волос — душистая шелковая прядь, золото с отблеском бананового листа. Под этими прядями — головка обожаемой женщины. От поцелуя Лиленд почувствовала себя красавицей, ей хотелось, чтобы все любовались ею, как бы облаченной в поцелуй мужа.

— Они не тратят заработанного, Аделаидо, говорю тебе. В этом все согласны. Все добытое трудом они хранят и из нажитого берут только самое необходимое.

— Рассказывай небылицы! Мельница влетела в копейку, и за кобыл он тоже не яичной скорлупой платил. Я уж не говорю про покупку земель у Фуетэ и Хар- ринов; про вагоны на железной дороге, которые ничего не перевозят, но всегда к его услугам… Все это стоит денег, Роселия, и тут не обошлось без дьявола — нечистый будет подсыпать ему золота, пока не пробьет его смертный час.

— Может, что и есть… — пробормотала донья Роселия. — Но кому грех злословить о нем, так это нам. Поглядеть только, как он любит наших мальчишек, как заботится о них. Да ты вспомни, как он вернул Хуанчо жене и детям!

— Я отхожу, отхожу! Прежде чем вручить душу богу…

— Ты еще не умираешь, нечего сводить счеты…

— Выслушай меня, жена. Перед кончиной я хочу, чтобы мои сыновья поклялись на распятии, что они не заключали и никогда не заключат союза с дьяволом.

— Хорошо, попросишь их дать клятву…

— Нельзя ли сегодня, Роселия?

— Сегодня они на празднике, и мы не станем мешать им веселиться из-за твоего унылого завещания. Подумай о своих внуках, чудных ангелочках, и пере- стань толковать про сатану.

— А что, если» их имущество — краденое и в один прекрасный день моих мальчиков засадят в тюрьму за воровство?

— Будет доказано, что они не виноваты.

— Доказано… Пока суд да дело, их будут держать за решеткой как сообщников…

— Не забивай мне голову. Теперь еще тюрьму выдумал! Лучше пусть свяжутся с дьяволом.

— Жена!

— Ладно, ни дьявола, ни тюрьмы. Но ты сам виноват, забиваешь мне голову. Нет ничего хуже языка — с языка стариков течет либо яд, либо мед!

— Кто мог бы разъяснить дело, так это мистер Розе. Мы с ним приятели, и он иногда сюда наведывается. Плохо, что меня так скрючило и я похож на засохший куст дурмана. Сдается мне, мистер Розе со мной не прощается, чтобы меня не утруждать — мне ведь и головой-то пошевелить больно.

— И все-таки спросишь у него… Когда случилось несчастье с Лино, он приходил, вникал.

— Спрошу… У родителей за детей всегда сердце болит, даже если дети стали верзилами… Оберегать их надо от тюрьмы и от лукавого… Пусть работают честно, как их отец, но только на своей земле, свободные, пусть продают собственный урожай.

— Так оно и есть, грех жаловаться.

— Да, они добились своего, однако… Не тяни меня за язык, Роселия. Добились, говорю, но поди знай, вдруг все это краденое или досталось от чертей — неизвестно, что хуже…

В эту ночь воздух был полон зеленых светящихся точек, словно у банановой рощи под жарким небом раскрывались бесчисленные глаза-светильнички. Старики Лусеро смотрели, как празднично сверкает дом Мидов — под охраной деревьев, которые взбирались наверх до середины холма, а потом располагались между низиной, где была мельница, и «Семирамидой» наверху.

— Мне послышалось, кто-то идет, — сказала после долгого молчания старая Роселия.

— В такой час может быть только доктор… Если это он, я его спрошу, Роселия, — не могу я умереть, не разобравшись.

Жизнерадостность врача передалась супругам Лусеро. Губы старика дергались, пока врач медленными паучьими движениями ощупывал ему ребра левого бока. Расставив пальцы наподобие циркуля, он начертил на теле больного полукруг. Тут же добавил вторую половину и, подстелив шелковый платок, приложил ухо к сердцу.

Впрочем, он, казалось, не столько выслушивал Лусеро, сколько прислушивался к звукам вокруг дома, потому что внезапно поднял голову и спросил:

— Тут где-то поблизости маримба?

— На празднике в честь открытия фабрики банановой муки, — сказала донья Роселия, в то время как ее муж застегивал рубашку. Вернее, прилаживал один край к другому, скрюченными, ревматическими пальцами с трудом вталкивая пуговички в петли.

— Слушайте, доктор, вы про меня правильно говорите: въедливый старик. И вот, я такой въедливый, что в голове у меня все время вертится про эту фабрику — нет ли тут ловушки…

— Ваши сыновья должны знать…

— Ничего они не знают. Я им хочу открыть глаза — все, что касается мистера Мида, всегда окружено тайной…

Донья Роселия притворно закашлялась, давая мужу понять, что он действует себе во вред.

— Я одно знаю, — ответил врач, — «Тропикаль платанера» присылала сюда из Штатов трех первоклассных детективов, и выяснилось, что под мистера Мида не подкопаешься. Кто он? Искатель приключений? Специалист по организации кооперативов? Фантазер? Ясно одно, дон Аделаидо, этот человек снискал всеоб- щее уважение и симпатию.

— Он так услужлив! — воскликнула донья Роселия.

— А я стою на своем — продал он душу дьяволу.

— Известно лишь, что он всегда торчал на банановых плантациях — здесь и в других странах.

— Присядьте, доктор…

— Нет, сеньора, я ухожу… Как-то на днях я разговорился с Мидом, и он посвятил меня в суть своей экономической системы. Индейцы из Сан-Хасинго спускаются на берег по другую сторону гор, работают на банановых плантациях и возвращаются домой богачами. А креолы[33], у которых голова полна несбыточных мечтаний, домой не возвращаются… Или, если возвращаются, это уже подонки общества… Пораскиньте умом насчет бережливости индейцев, а про дьявола забудьте!

Доктор сделал донье Роселии знак проводить его. Старуха послушно засеменила следом, а когда вернулась, ноги у нее стали тяжеленными, ну прямо мешки с песком. Лусеро закрыл глаза — лицо все в поту и похоже на маску. Но он еще дышал, тихонько дышал. Со старческой нежностью Роселия положила ему руку на голову. Вокруг сгустилась тьма, и ничего не было видно. Ночь, мрак, страна мертвых, куда отправится ее старик, когда у него остановится сердце. Роселия прикрыла веки, чтобы удержать слезы, крупные, как маисовые зерна под жерновом. Грустно видеть упадок жизни, грустно сознавать бесполезность всех вещей вокруг бедного замученного старика. Она присела на корточки возле мужа. Губы ее беззвучно шевелились, она нащупывала руку страдальца — ведь она должна проводить его в последний путь — и шептала: «Боже мой!»

— Бережливость индейцев из Сан-Хасинто…цедил по слогам старик Лусеро…

Последний приступ долго не проходил. Однажды старика отвезли на тележке поглядеть на мельницу. Никогда он не видел банановой муки. Вся — на вывоз. Лусеро помял в пальцах золотисто-белую массу. Попробовал ее. Попросил, чтобы поднесли ему к губам немножко муки, и скорее поцеловал ее, чем попробовал. Банановая мука. Мука тропического бога. Мука для облаток новой религии. Религии человека. Потом старику показали жестянки разных размеров — для экспорта — и наклейки для них с указанием веса.