Урок

ТАЛАНТ

Павлова, Павлова, Павлова!.. Аристократы, балетные гурманы, законодатели всех мод, дамы и господа, уважаемые товарищи и просто счастливчики, попавшие в Большой театр в июне 1973 года, на разных языках повторяли одно и то же имя.

Сахарову же если и поминали потом, позже – то в скобках, вроде как пьедестал для знаменитой ученицы.

Летел я в Пермь, летел к Сахаровой. Еще из Москвы позвонил ей.

– На репетиции я вас не пущу. Беседовать с вами мне некогда. И вообще у меня может оказаться плохое настроение: экзамены...

Я положил трубку в раздумье: характерец...

Что такое талант вообще? Каждый, кто брался ответить на этот вопрос, отламывал от истины лишь по кусочку. И никто никогда не мог, и никто никогда не сможет постичь природу таланта до дна Иного исхода нет, к счастью. Ибо тогда оказалась бы раскрытой, а значит, навсегда исчезла бы для нас тайна таланта, одна из самых прекрасных тайн на земле.

Помню, как поразили меня когда-то рисунки юной Нади Рушевой, не дожившей до своего совершеннолетия. Поразили, но осознать ее гениальность в готовых уже работах я не мог, как не могу постичь расстояния от Земли до Луны.

Но вот нет ее парадно вывешенных картин в торжественных залах, нет музейных степенных смотрительниц-дам. Нет чинности, обстоятельности. Просто на моих глазах – помните кадр из фильма? – девочка Надя Рушева берет прутик и рисует на снегу. Священнодействие. Прутик как прутик и снег как снег, весь город им завален. И в простоте этой рождается чудо – появляется необыкновенный поэтический профиль.

Именно в этом зыбком, мимолетном, на несколько минут, рисунке, родившемся на моих глазах, я увидел вдруг гениальность ребенка.

Там, в Перми, вдали от суетного света, надеялся я разглядеть талант сахаровских учениц, а это значит – талант и ее собственный. Разглядеть не через театральный бинокль, а вблизи.

– Но рисунок на снегу и наши репетиции – это не одно и то же,– сказала сухо Сахарова.– Там девочка делала то, что умела, мои будут делать то, что не умеют.

– И-и – раз, и-и – два, и-и пошли, пошли!.. Оля, ты же первая поняла, что это такое, а сейчас стоишь? Выгоню! А ты там что? Я говорю, ногу поворачивай, а не тело. Тело-то зачем? Меня не интересует, получается или не получается, меня интересует, правильно ты делаешь или неправильно!.. Кузьмичева, если я тебя убью, то меня оправдают: потому что я объясню на суде, что ты даже наклона делать не можешь и у тебя совсем нет адажио!.. Вы, девицы, кто – солдаты в армии или балерины? Что вы все топаете?! А ты, Павлова, а вы, Надежда Васильевна, чем тут занимаетесь? Прима,– ты что же, не видишь, что у тебя левая нога косолапая и ты вперед совсем не прыгаешь? Вперед надо! вперед! Кузьмичева, покажи ей, как это делается. Смотри, Павлова, на нее. И-и – раз...

Расплакалась одна девочка, потом другая.

– Со слезами – уйди! Уйди – не делай!..– Голос у Сахаровой резкий, металлический.

После занятий – короткий перерыв и снова два часа урока с этим же классом. Потом отпустила всех и оставила одну Павлову, занималась с ней минут сорок.

Поздно вечером пришел Марат Даукаев (граф Альберт), и они стали репетировать с Надей завтрашнюю «Жизель». Уже спокойно, поскольку спектакль готов.

– Так, Надя, так. Ну, поиграй, поиграй с ним, пококетничай: поцеловать? Вас? Ах, нет. Вот так, вот-вот. Ну? И улыбка. И руки. И пошла, и пошла... А тут в этом месте – альт. Альт помнишь? Не спеши, Иван Григорьевич это место медленно ведет.

И так – еще два часа пота. «А ведь это считается, готовый спектакль!..» – со вздохом сказала Сахарова. «Но так можно улучшать до бесконечности?» – спросил я. «В этом вся прелесть»,– ответила она.

– Если завтра в этом месте будут вызывать, выйди, но не из-за кулис кланяйся, а на сцену выходи, на середину. И не вздумай улыбнуться. А то как в прошлый раз – ты что? Кланяйся так, будто продолжаешь тему спектакля. Тебя уже нет – это тень твоя, Жизель. Призрак. И зрители должны это видеть даже в поклоне.

Надя в этот день, накануне спектакля, занималась больше восьми часов. А Сахарова – тринадцать. У нее еще и другой класс, экспериментальный.

Так что же такое талант?..

– Я убежден,– говорил я Сахаровой,– те, кто не сбежал от вас, будут верны вашему ремеслу душой и телом! Но...– вспомнил я слезы,– чисто по-человечески, как и чем помянут они вас лет через десять – двадцать?

– Думаю, поймут. В лучшем случае – поблагодарят, в худшем – простят, но поймут. Хотите случай? Приехали мы как-то на гастроли в один столичный город. А там одна моя давняя ученица танцует, много лет назад выпустилась. Звонит вдруг в гостиницу: «Людмила Павловна, как я рада, очень хочу вас видеть...» – «Давай, говорю, Марина, приезжай».– «Хорошо!» Жду – нет. На второй день опять от нее звонок: «Хочу видеть».– «Приезжай же, жду». И опять – никто не едет. На третий день встречаю ее подругу, та говорит: «Марина курить недавно стала. А сейчас узнала: Сахарова приехала! И три дня нигде не показывается, жует дома лавровый лист...»

Один из принципов работы Сахаровой: дети должны любить сам процесс работы, а не итог его. Возможно ли, любовь при такой жестокости?

– А вы разве не заметили, что расплакались те девочки, на которых я перестала обращать внимание. Для них это – самая большая обида. Когда вдруг кричу, они неистовствуют внутри себя, напрягаются и – делают все, как надо...

– А что произошло у вас с Олей, не понял?

– С Ченчиковой? А когда я Регине Кузьмичевой вдалбливала одно и то же, у Оли промелькнуло в голове: чего же тут не понять-то? Нет-нет, внешне это ни в чем не выразилось, но я-то чувствую. Класс по составу разный, поэтому работать сложно. С той же Региной уж я раньше возилась-возилась, а ведь время-то на нее трачу – за счет всего класса, остальные стоят, ждут. Зато потом, когда Регинка моя станцевала «Коппелию» в учебном спектакле, как вы думаете, кто мне первый цветы принес? Регина? Нет, нет, она еще из гримерной не успела выйти. Девчонки мои, весь класс, смотрю, бегут ко мне, цветы тащат... Друг к другу они относятся, как надо...

Знать принципы и воплощать их – этого еще мало. Надо прежде всего знать своих детей. Она не просто знает, она их всех до кончика ногтей чувствует, всех одиннадцать. «Я знаю, например, кто что может сказать директору училища или вахтеру утром при встрече или прощаясь вечером. И, между прочим, если кто-то из них окажется вдруг резок со мной или с директором училища, я еще могу понять, в этом может быть прямота, еще что-то. Но если кто-то будет неучтив с вахтером – не прощу. Потому что вахтер безответен, безвластен».

Теперь я понимаю, почему вселенская слава, так шумно пронесшаяся над детской Надиной головой, не уронила с нее ни одного волоска. Когда у меня сейчас спрашивают не зазналась еще? – я улыбаюсь: вы не знаете Сахаровой. Даже если отбросить естественную скромность Нади – пусть это была бы совсем другая девочка, не она, все равно я бы не смог представить ученицу Сахаровой – иной.

– Что было – забудь,– говорит Сахарова Наде о конкурсе.– Это еще даже не начало, это еще очень дальние подступы к мастерству. И, кстати, мастеру со временем работать становится не легче, а труднее, потому что у мастерства нет границ А раз так –всю жизнь ты, Надежда Павлова, должна быть не только мастером, но и ученицей.

– А ведь с одного только этого конкурсного «Щелкунчика» сколько лет можно было бы сливки снимать,– говорит мне Людмила Павловна.– Но если ты уже начинаешь тратить приобретенное, значит, перестаешь расти, значит, перестаешь быть ученицей. Это – гибель.

Так что же, талант – это выжимки неистового труда? И рабство, и владычество, которые Людмила Павловна Сахарова сумела мудро уравновесить в своих ученицах: рабство у труда и владычество над зрителем.

Владычество было на второй день. Шла «Жизель». Как вчера, на репетиции, я временами просто не переносил Сахарову, так теперь боготворил ее в Наде.

Она танцевала, как будто верила еще в Деда-Мороза, в волшебную Фею, во все на свете чудеса доброты и любви. И поворот головы, и взгляд – словно увидела падающую звезду и успела загадать желанное. А потом просыпался целый звездный дождь.

И я, несколько раз видевший эту сцену на репетиции, чувствую, как меня поднимает с места: «Марат, ты ослеп! Она же тебя взаправду любит!»

И сцена сумасшествия – это надо видеть, писать – пустое дело. Драматическая актриса была на уровне балетной.

А потом был тот самый момент, когда после бурных восторгов зала уже не Жизель, а призрак ее вышел на сцену. На самую середину, как просила Сахарова. И все было, как и быть положено, потусторонне и зыбко. Но тут кто-то из зрителей протянул Наде цветы, и она... улыбнулась.

Но и улыбка вышла нездешней, неземной. И не разрушила невинных чар Жизели.

...Поздно вечером в гостиничном ресторане «Прикамье» оркестр упоительно играл «Мясоедовскую», гостиничные гости вдохновенно втаптывали себя в пол.

А за окном висел снег.

Что со мной? И со мной ли это было все? Снег висит вокруг и, мягко шевеля плавниками, опускается на дома, на поля, на леса, на весь мир. На общежитие Нади Павловой...

Я брожу где-то вне времени и пространства. И город застыл, заснеженный и ненаселенный.

Подъехал грузовик. Кто-то в кабине громко выругался.

«Как не стыдно снегу падать в этот переулок...»

Там, где слава, там – легенды. И одна из них, о Наде,– нелепа: дичок...

А я вспоминаю, как после спектакля, поздно вечером, по пустому уже коридору шла маленькая крестьянская девушка Жизель. Пережившая все муки любви и вновь воскресшая. Подошла к автомату с газированной водой, нажала кнопку. Проходили мимо рабочие сцены.

– Погоди,– сказал один другому,– дай хоть на Павлову вблизи посмотреть.

Она улыбнулась доверчиво, ибо в искренности и наивности они были ей под стать.

– Да-а, Павлова,– сердито протянул другой,– я тут, в этом театре, вкалываю, вкалываю, двадцать лет уже вкалываю, а билет теще и жене не могу достать.

– А что я, виновата, что ли? – сквозь улыбку обиделась Надя. И в улыбке этой, и в обиде этой обнажился ребенок.

– Виновата – виновата,– быстро и серьезно вставил я.– Надо хуже танцевать, тогда и билеты будут.

Снова расплылась было, но... тут же споткнулась на полуулыбке: чужой. Шутник тоже. Сейчас небось вынет авторучку, блокнот и с умным видом спросит: «А какой ваш любимый цвет?»

Эти вопросы довели ее до слез, когда ей не было еще шестнадцати. Те, кто задавал их, надеялись на блистательные ответы. А их не было, потому что она была как все. Во всем, кроме балета. И она сама понимала свою наивность, но других ответов не знала. Она сама себе еще не все хочет и может объяснять, а тут – чужим. Как нераспустившийся бутон, ее силились раскрыть искусственно, чтобы все-таки заглянуть, а что там, внутри. И она закрывалась еще более.

Где-то в середине – в конце нашего знакомства Сахарова сама предложила, посоветовала мне поговорить с Надей. Я отказался. И за все одиннадцать дней не спросил ее ни о чем. Это единственное, что я мог сделать для Нади в Перми как журналист.

Девочка и педагог – они совершенно различны, но в характере Нади отражается и характер Сахаровой. Это ведь она говорит своим ученицам: человек может быть замкнутым или общительным, спокойным или горячим – не в этом суть. Он всегда должен быть искренним. Это принцип Сахаровой – и житейский, и сценический.

Подумалось вот о чем. Надя всего трижды танцевала «Жизель», и каждый раз это стоило хлопот, нервов. Вначале ее пригласили на концерт в соседний Свердловск (был юбилей города), потом – в Чувашию (республике вручали орден), потом – в Киев... И каждый раз она попадала к себе на «Жизель» с трапа самолета. А в самой Перми, в области – как юбилей завода, так Павлову на сцену. И это – бесконечно. Даже перед государственными экзаменами пришла настоятельная просьба из Москвы – концерт.

И если уж Сахарова, с ее железной волей, хваткой и силой, разводит руками: что делать? – значит, надо, пока еще не поздно, задуматься – Надя ведь еще ребенок.

С Людмилой Павловной так уж у нас сложились отношения, что я бывал у нее на всех репетициях и уроках, и каждый буквально вечер мы бродили по городу. И уже по-другому относился я теперь к ее резким словам. Потому что есть слова и есть – поступки, и я их увидел. Как-то Надя простудилась. Сахарова забрала ее из общежития к себе домой. Уложила, ставила компрессы, грелки....

А когда после конкурса в Москве Наде предложили поехать в Америку вместе с труппой Большого театра, Людмила Павловна пришла в министерство:

– Мы не поедем. Наде надо отдохнуть.

С трудом уговорили Сахарову: и там вы сможете ее поберечь. Командовать ею будете только вы.

Поехали, но... Сахарова увидела вдруг, что Надя все-таки устала, и хотя им предлагали там великолепные условия для отдыха, она, Сахарова, до окончания гастролей увезла Надю из Нью-Йорка. В Сочи.

Это я узнал от других. Сама-то Людмила Павловна иначе об этом рассказывала.

– ...А после конкурса в Москве я со своим ребенком в Америку махнула.

Рядом идет дочь Сахаровой Ира, и я киваю на нее:

– А что, она тоже с вами ездила.

– Нет, я имею в виду Надьку мою. А потом мы с детьми в отпуск уехали...

– С какими детьми,– окончательно путаюсь я,– с вашими или училищными?

– И с теми, и с другими. Надя с Олей Ченчиковой поехали, и Иру с Сашей я прихватила.

Надя – избранница Сахаровой? Не знаю. Все, что она делает для нее,– не в ущерб другим ученицам. И задания, и спрос одинаковы. Поехала с ними двумя отдыхать на юг? «Но они же обе устали от конкурса, а остальные девочки все лето отдыхали».

Любовь Сахаровой к Наде сродни материнской. Но мудрее материнской, потому что эта любовь ни на секунду не бывает слепой. И в этом тоже грань таланта педагога. Поясню. Бесплодных земель не бывает – это известно. Однако известно и то, что, родившись в далеких землях, юные таланты спешили на воспитание в Москву, как в балетную Мекку. Когда же Наде предложили закончить училище в Москве, а Сахаровой – вести курс учеников, они не поехали. Сахарова настаивает: Надя должна на год-два остаться в Перми. Почувствовать себя, утвердиться.

О последних зарубежных поездках в скобках не расскажешь. Тем более, что перекрестились там пути двух балетных однофамилиц.

Незабвенная, светлой памяти Анна Павлова. Ее «Умирающий лебедь» вошел в историю как символ творчества балерины. Изнуренная кабальными контрактами, не имела она ни сна, ни отдыха. В отпуск? Что вы, отвечала она друзьям, это немыслимо, я разорюсь. Если я не имею времени жить, то уж умирать я должна только на ходу, на ногах...

В Гааге случился легкий насморк, он стремительно перешел в воспаление легких. В три дня Анны Павловой не стало.

В этот январский день 1931 года в другом конце Европы, в Лондоне, в театре «Аполлон» начался обычный балетный спектакль. Когда пришло печальное известие, на сцену вышел дирижер и неожиданно объявил: «Сейчас оркестр исполнит «Умирающего лебедя»... В память Анны Павловой». И весь зал встал. И поднялся занавес. И на темной сцене под музыку задвигалось световое пятно прожектора, в точности повторяя движения балерины. Зал стоял и молчал, пока не затих последний такт.

Летом 1973 года другая Павлова приехала в Голландию. Импресарио потребовал жесткий контракт. «Надя устала,– ответила Сахарова,– она еще ребенок».– «Но наша фирма понесет убытки от простоя».– «А если с девочкой что-нибудь случится?!»

Тем же летом нашу труппу встречал в Америке знаменитый Сол Юрок – «импресарио № 1». Это он когда-то впервые вывез за океан Шаляпина, это он когда-то организовал гастроли русского балета в Америке и впервые показал заокеанскому зрителю Анну Павлову. И вот теперь встречал – Надю. Как человек, знающий цену великому искусству, он не делал никаких сравнений. Он лишь сказал Сахаровой перед прощанием:

– Я уже все в жизни видел. Все! Теперь мне нужно только одно... еще раз увидеть Надю.

До второй встречи он не дожил.

О последних днях великой Анны Павловой я рассказал еще вот к чему. Родиться балериной легче, чем умереть балериной.

Сейчас уже невозможно представить себе учениц Сахаровой без Нади Павловой. Но еще труднее представить их одной только Павловой. Для такого педагога, как Сахарова, было бы обидным и недостойным остаться в искусстве воспитателем одной, пусть очень талантливой, балерины. Воспитанницы Людмилы Павловны и раньше побеждали на международных конкурсах, но сейчас речь не о них. Еще по телефону она настаивала: «Если уж приедете, то тогда к седьмому апреля. Оля танцует в «Лебедином»...» В голосе звучала ревность за Ченчикову.

После легких Олиных фуэте я видел, как часть завороженных зрителей смотрела не на сцену, а... в ложу, где сидела Сахарова: «Браво! Браво Людмиле Павловне!» Она засмеялась и ушла из ложи. Она вообще там оказалась случайно. Обычно сидит в партере, рядом с проходом, чтобы в любой момент выскочить за кулисы. Однажды Надя танцевала «Жизель», все шло прекрасно, но Сахарова вскочила вдруг, выбежала... «Что случилось, Надя?» Оказывается, Надя ожидала услышать аплодисменты в паузе и не услышала. Думала, провалилась – и разволновалась.

– Да вы-то откуда догадались, Людмила Павловиа?

– Что вы! У нее кончик носа побелел...

Как она все это чувствует! Мы с Сахаровой сидели на одном из спектаклей. В зале выключили свет, темно. «Вон, Надежда моя пошла». Где? Темнота, ни звука, ни шороха. «Да вон, между рядами, а вот – села, слева, в восьмом ряду». Окончился спектакль, смотрю, действительно – Надя. Тут пяти обыкновенных органов человеческих чувств мало. А может быть, и это тоже одна из граней сахаровского таланта? Не в том же только дело, чтобы что-то объяснить и показать девочке лучше, чем другой педагог, и найти те микроошибки, которые другой может и не заметить.

Когда никому не известную девочку Олю Ченчикову Сахарова стала готовить к международному конкурсу, даже друзья ее искренне советовали: «Зачем раздваиваться? Тем более что «Гран-при» у вашей Нади почти в кармане». Надя Павлова должна была ехать в Москву сразу ко второму туру, а Оля – раньше, к первому. «Пусть Оля едет в Москву одна,– советовали Сахаровой,– а вы останьтесь заниматься с Надей и потом подъедете».– «Но как я потом смогу посмотреть в глаза своим девочкам?» Сахарова служит делу, а не имени, и потому отправилась в Москву с Олей, договорившись с Надей, что будет ждать ее в Москве.

Они ехали в Москву вместе – педагог и ученица, обе в свое время не признанные избалованной, видавшей театральные виды столицей. Сахарова когда-то после окончания московского училища без особого успеха и надежд танцевала в Большом. А подмосковную девочку из города Электростали Олю Ченчикову восемь лет назад даже не приняли в московское хореографическое училище: категорическое «нет данных». Девятилетняя девочка пропустила год и отправилась затем в далекий уральский город Там ее увидела Людмила Павловна и взяла прямо на второй курс

И сейчас они возвращались в Москву. Первый тур. Прошла. Второй тур. Прошла. Третий тур!.. «Гран-при» был только один, и потому он достался другой ученице Сахаровой. Но Оля была второй.

– А после этого конкурса, уже вот за этот год буквально, как девочка выросла! Если бы сейчас, сегодня, был конкурс, я не знаю, кто из них был бы первой.– Это сказала Сахарова.

«Классическая балерина, которая хорошо танцует «Лебединое озеро», может танцевать все. «Лебединое озеро» – это паспорт на профессионализм»,– так сказала Майя Плисецкая.

Наше балетное искусство и все мы еще не раз скажем спасибо за характер той девятилетней девочке Оле Ченчиковой.

...Вечером после ослепительного Олиного «Лебединого озера» в стороне от служебного входа одиноко маячила маленькая фигурка. Надя. «Разведчица,– усмехнулась Сахарова,– меня ждет». Надя робко глянула на Сахарову – как настроение у педагога, как сегодня станцевала Оля? – и тихонько, почти неслышно заикнулась: «А тут – Оля за дверью стоит».– «Ну так что? – сделала вид, что не поняла Сахарова.– Одевается, что ли?» – «Да нет, оделась уже давно».– «Ну так что прячется? Пусть выходит». Надя побежала за дверь: «Можно...»

Примы-балерины. Дети.

Итак, есть Надя, есть Оля. А уже где-то вровень с Олей стоит Регина Кузьмичева. А с ней рядом... Впрочем, я обязан назвать весь блистательный сахаровский курс: две Оли – Ченчикова и Лукина, две Нади – Павлова и Емшанова, две Лены – Шихова и Дурновцева, две Людмилы – Залманова и Солотникова, еще – Вера Абашева, Регина Кузьмичева и Нина Занина. Последнее имя я ставлю в один ряд со всеми с особым удовольствием. Еще совсем недавно, два года назад, Нина была у другого педагога, девочку собирались отчислить за непригодность. И... ее взяла к себе Людмила Павловна.

Во время войны в Пермь был эвакуирован Ленинградский театр оперы и балета вместе с хореографическим училищем (это, кстати, и послужило толчком для открытия в Перми своего училища). Тогда же, в 1941 году, приехала в Пермь и семнадцатилетняя балерина Инна Зубковская. С тех пор, как в старой доброй сказке, прошло ровно 30 лет и 3 года. За все это время она не была там. И вот сейчас педагог Ленинградского хореографического училища имени Вагановой, народная артистка РСФСР Инна Борисовна Зубковская снова приехала в Пермь – принимать экзамен классического танца у сахаровских учениц, приехала как председатель экзаменационной комиссии.

Сахарова волновалась ужасно. «Бросьте вы,– говорили ей,– уж для вас-то экзамены – формальность. Ну что, Павлова двойку, что ли, получит? Анекдот...».– «Глупости,– резко оборвала Сахарова.– Оценки меня никогда в жизни не волновали. Я своих детей не для оценок вырастила. Мне надо, чтобы на экзамене они смогли показать все, чему я учила их восемь лет».

Народу набилось в зал! Стояли даже на подоконниках. Такого экзамена не помнит никто. Это был спектакль. И когда он закончился, все долго аплодировали.

Потом заседала комиссия. Выступала Зубковская.

– У вас сегодня праздник,– сказала она.– Когда я два года назад впервые увидела Надю, я тогда позавидовала Сахаровой: как повезло этому педагогу. А сегодня я увидела весь класс, всех учениц Сахаровой, и теперь могу сказать: это еще неизвестно, кому из них двоих больше посчастливилось. В ваших стенах есть педагог, которым вы можете гордиться.

А Надя осталась на экзамене сама собой. Она делала то же, что и все,– и не то, так же – и не так. И, как всякий талант, это осталось необъяснимо, это осталось тайной. Такой же тайной, как тридцать три буквы алфавита. Каждый волен распорядиться ими по своему. Но кто-то один эти же буквы переставит вдруг иначе – эти же буквы!– и открывает бессмертное:

Но как выделить Надю, если другие девочки получили пятерку? Ей поставили... пятерку с плюсом. Такой отметки в принципе нет. И в дипломе потом все равно будет просто пятерка. Зато через много-много лет, когда многое забудется, в старых училищных архивах останется как засушенный цветок – пятерка с плюсом.

...Явление природы. Для Перми она как для Ленинграда белые ночи. Если бы вдруг в один миг перенеслись эти белые ночи в другой край, далеко-далеко... И вот я представляю: наступит срок, и Наде придется расставаться с Пермью, придется ей расставаться с Сахаровой...

Хотел представить и не смог. Середина мая, пятнадцатое число. Прекрасный Надин день, единственная пора: позади – училище, впереди – выпуск, впереди – все. Ее можно поздравить со всем тем, что она заслужим, со всеми теми, кто рядом с ней. Когда все нынешнее станет прошлым, если не забудет она свой областной театр, маленькую улочку влево от него и два дома один против другого – училище и общежитие,– тогда, через много лет, я подарю ей билет от Второго международного конкурса, который сохраню.

А что пожелать ей в этот день? Счастья? Но человек должен сам определить, что является счастьем именно для него.

Желаю – остаться ученицей. Всю жизнь – ученицей.

1974 г.