Уроки истории - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Павел Александрович Бегичев (31. Тот, кто умеет объяснять) #33

31. Тот, кто умеет объяснять

Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа.

В.И.Ленин. «Памяти Герцена»

Где то слышал я такую байку:

Некий миссионер, выступая с проповедью в техническом вузе, вынужден был отвечать на вопрос о том, как у человека впервые появляется мысль о преступлении. Пытаясь говорить с аудиторией на ее языке, он сформулировал такую фразу: «Мысль о преступлении человеку телепатически транслирует трансцендентально — ноуменальное тоталитарно — персонализированное космическое зло». Тут из под кафедры высовывается голова изумленного беса: «Как как ты меня назвал?»

Богословы привыкли все усложнять. Хлебом нас не корми, дай только придумать термины позаковыристей, да концепции понепонятней.

Может быть, именно поэтому упоминание о богословии так часто провоцирует у современного слушателя рефлекторное позевывание и быстрый взгляд на часы.

Страшно далеки мы, теологи, от народа.

К счастью, не все…

В 1743 году в испанском городе Кадисе родился мальчик с кратким и запоминающимся именем Хосе Франсиско Лопес-Гарсия Перес у Кааманьо.

С детства готовил он себя к карьере лузера, ибо никак не давалась ему учеба. В школе его дразнили тупицей Кадисом. По причине низкого уровня IQ юношу не приняли в орден францисканцев. Только потом с большим трудом взяли двоечника к себе капуцины. У них особенностью устава в те годы была длинная борода, поэтому любой, даже самый тупой монах выглядел почтенным ученым мужем.

Тупица Кадис вырос и начал проповедовать на улицах Андалузии. И тут случилось странное: народ валом повалил к вчерашнему двоечнику.

Оказалось, что мальчик вовсе не туп, а просто с детства ненавидел наукообразную канцелярщину. В этом смысле он стал предтечей Корнея нашего Чуковского, написавшего некогда:

Сплошь и рядом встречаются люди, считающие канцелярскую лексику коренной принадлежностью… подлинно научного стиля.

Ученый, пишущий ясным, простым языком, кажется им плоховатым ученым. И писатель, гнушающийся официозными трафаретами речи, представляется им плоховатым писателем.

“Прошли сильные дожди”, — написал молодой литератор В. Зарецкий, готовя радиопередачу в одном из крупных колхозов под Курском. Заведующий клубом поморщился: — Так не годится. Надо бы литературнее. Напишите ка лучше вот этак: “Выпали обильные осадки”

Литературность виделась этому человеку не в языке Льва Толстого и Чехова, а в штампованном жаргоне казенных бумаг. Здесь же, по убеждению подобных людей, главный, неотъемлемый признак учености.

Некий агроном, автор ученой статьи, позволил себе ввести в ее текст такие простые слова, как мокрая земля и глубокий снег.

— Вы нe уважаете читателя! — накинулся на него возмущенный редактор. — В научной статье вы обязаны писать — глубокий снежный покров и избыточно увлажненная почва.

Статья или книга может быть в научном отношении ничтожна, но если общепринятые, простые слова заменены в ней вот этакими бюрократически закругленными формулами, ей охотно отдадут предпочтение перед теми статьями и книгами, где снег называется снегом, дождь — дождем, а мокрая почва — мокрой.

“Изобрети, к примеру, сегодня наши специалисты кирпич в том виде, в каком он известен сотни лет, они назвали бы его не кирпичом, а непременно чем то вроде легкоплавкого, песчано — глинистого обжигоблока или как то в этом роде”, — пишет в редакцию “Известий” читатель Вас. Малаков.

И “научность” и “литературность” мерещится многим именно в этом омертвелом жаргоне. Многие псевдоученые вменяют себе даже в заслугу такой тяжелый, претенциозно — напыщенный слог. Это явление не новое. Еще Достоевский писал:

“Кто то уверял нас, что если теперь иному критику захочется пить, то он не скажет прямо и просто: “принеси воды”, а скажет, наверное, что нибудь в таком роде:

— Привнеси то существенное начало овлажнения, которое послужит к размягчению более твердых элементов, осложнившихся в моем желудке”

К.И. Чуковский. Живой как жизнь.

Так вот наш дорогой юноша стал проповедником и заслужил прозвище Дидак Кадисский. «Дидак» — значит учитель.

Оказалось, что самые сложные вещи можно рассказывать простым народным языком. Вскоре Дидак полюбил излагать народу суть самого сложного догмата христианства — Троицы. Тогда к нему прочно приклеилось прозвание «Апостол Святой Троицы».

Когда эту доктрину объяснял Дидак, даже малые дети понимали всё! Один ребенок даже как-то воскликнул: «Мама! Я вижу голубя. Он сел на плечо отцу Дидаку и подсказывает ему на ухо, что говорить. Я тоже могу так проповедовать, если голубь будет мне подсказывать!»

Вряд ли, конечно, Дидак получал непосредственные словесные откровения от Духа, но живучесть этого народного предания свидетельствует о том, что говорил он и впрямь очень доступным языком.

Дидак никогда не заботился о своей репутации оратора, он лишь желал, чтобы люди вокруг всё поняли правильно.

Он сделал то, чего не могут сделать многие высокоученые теологи, — донес истину до разума и сердца простого человека. Говоря «научно», он стал популяризатором!

Боже мой! Как не хватает их сегодня. Возьмешься за книгу, бывало, и либо прослезишься от вопиющей безграмотности автора (или переводчика), либо подивишься высоколобой учености писателя-теолога, крякнешь, почешешься и, одолев только пару страниц, отложишь книгу до лучших времен… пока не поумнеешь…

Где же вы, популяризаторы высокого богословия? Где вы, люди, умеющие провести канатную дорогу к вершинам теологической мысли?

Может, выгоняют вас из семинарий, называя тупицами? Может, не печатают? Так возложите руку на плуг, то есть пальцы на клавиатуру, заведите блог и объясняйте сложные вещи простым языком…

Глядишь, и спасете кого-нибудь!

Да и признание не замедлит… К концу своей жизни вчерашний тупица Кадис стал почетным доктором богословия в добром десятке университетов, войдя в просвещенный 19 век в мантии профессора.

Его и запомнил народ. А тех, кто гнобил «тупицу» в школе и не принял в ученый орден, мы уж давно забыли и похоронили вместе с пыльными и непонятными талмудами, вышедшими из-под их пера!