Уроки мудрости

СТАНИСЛАВ ГРОФ и Р.-Д. ЛЭЙНГ

Когда я решил написать книгу о недостатках механистического взгляда на мир и возникновении парадигмы в различных областях знания, мне было очевидно, что в одиночку я не справлюсь со всей необходимой для этого работой. Я бы не смог проанализировать обширнейшую литературу даже по какой-то одной дисциплине помимо физики, чтобы выяснить, где происходят фундаментальные изменения, где появляются существенно новые идеи. Что уж говорить о нескольких областях. Таким образом, новая книга с самого начала замышлялась мной как продукт некоего коллективного творчества.

Сначала я думал о коллективной монографии, которая была бы сделана по образцу моего семинара «По ту сторону механистической картины мира». Я проводил этот семинар весной 1976 года в Калифорнийском университете в Беркли, и в нем принимали участие несколько специально приглашенных мною ученых. Позже я решил все-таки написать книгу сам, но при помощи группы специальных консультантов. Я рассчитывал, что они напишут для меня тексты научных обзоров по темам, в которых они являются экспертами, составят списки необходимой литературы, которую я должен был бы прочитать и помогут разобраться с концептуальными проблемами, которые будут возникать по ходу работы над книгой. Я решил сконцентрироваться на четырех дисциплинах – биологии, медицине, психологии и экономике. С начала 1977 года я приступил к поиску консультантов в этих областях.

В то время я находился под сильным влиянием философии даосизма. Я стремился развить в себе способности к интуитивному осознанию, пытался вникнуть в «логику» движения по пути Дао. Я практиковал искусство «вy-вей»[8], то есть стремился не противодействовать «естественному ходу вещей», ожидая подходящего момента, не форсируя событий. Я все время вспоминал метафору Кастанеды о кубическом сантиметре удачи: «Шанс выпадает лишь время от времени, но «воин» умеет дождаться этого момента благодаря своей внутренней дисциплине и острой интуиции».

Приступая к подбору консультантов, я не предпринимал никакого систематического поиска. Я рассматривал эту задачу как часть моей даосской практики. Я знал: все, что мне нужно было сделать, это быть бдительным и сосредоточиться на главной цели, и рано или поздно нужные люди появятся на моем пути. Я хорошо понимал, что искал. Мне нужны были люди, которые бы обладали глубокими и систематическими знаниями в своей области, были бы оригинальными мыслителями и разделяли холистический взгляд на мир; исследования которых внесли бы важный вклад в их собственную научную область, но выходили при этом за рамки традиционных академических дисциплин. Я искал людей, которые, подобно мне, были бы бунтовщиками и новаторами.

Такой способ выбора консультантов оказался на редкость удачным. В течение трех последующих лет я встретил множество выдающихся людей, которые оказали глубокое влияние на мои взгляды и огромную помощь в подготовке книги. Четверо из них согласились работать со мной в качестве моих специальных консультантов, приняв предложенный план сотрудничества. Исследуя концептуальные сдвиги в различных областях знания и обнаруживая удивительные связи и взаимоотношения между ними, я черпал гораздо больше из живых бесед и дискуссий с людьми, чем из книг. У меня выработалось чутье на людей, которые исследовали возможности новых подходов в науке. Иногда мне было достаточно услышать случайную реплику или вопрос, задаваемый участником какого-нибудь семинара, чтобы опознать нужного мне человека. Знакомясь с такими людьми ближе, вовлекая их в живую беседу, я становился способен «распалить» собеседников, стимулировать их к тому, чтобы в изложении своих новаторских идей они пошли дальше того, что было уже сформулировано и осмыслено ими.

Это были годы увлекательных интеллектуальных исканий, чрезвычайно расширившие круг моих познаний. Пожалуй, в наибольшей степени это относится к моему пониманию психологии – дисциплины, в которой я был весьма слабо информирован и которая превратилась для меня в интереснейшую область знаний, опыта и личностного роста. В шестидесятые годы и в начале семидесятых я накопил немалый багаж в изучении различных уровней сознания. Однако основой для этих поисков служили восточные духовные традиции. Я узнал от Алана Уотса, что эти традиции, в особенности буддийские, могут рассматриваться как восточный аналог западной психотерапии. Я тоже выражал эту точку зрения в «Дао физики». Но, в сущности, я совсем не знал тогда психотерапию. Я прочитал всего одну работу Фрейда и, может, две-три статьи Юнга, который показался мне интересным автором, поскольку его идеи весьма соответствовали ценностям контркультуры. Что касается психиатрии, то эта область была для меня совершенно неизведанной. Я имел лишь смутное представление о психотических состояниях из дискуссий шестидесятых годов о психоделических веществах и – в какой-то мере – из необычных спектаклей экспериментального театра, горячим поклонником которого я был на протяжении четырех лет моей жизни в Лондоне.

Как ни парадоксально, именно психологи и психотерапевты, несмотря на мое невежество в этих областях, вскоре стали моей самой чуткой и доброжелательной профессиональной аудиторией, когда я путешествовал по стране с лекциями о «Дао физики». Естественно, в наших многочисленных беседах мы далеко выходили за рамки обсуждения проблем физики и восточной философии. Весьма часто отправной точкой для такого рода отступлений служили теории Юнга. Так, мои познания в области психологии со временем расширялись и углублялись. Однако эти беседы были лишь прелюдией к встрече с двумя выдающимися людьми, общение с которыми станет для меня своеобразным «испытанием разума», побуждая меня мыслить о том, что раньше казалось немыслимым. Именно этим людям я обязан самой значительной частью того, что мне удалось понять в многообразии сфер человеческого сознания. Их имена – Станислав Гроф и Рональд-Дэвид Лэйнг.

И Гроф, и Лэйнг – психиатры, воспитанные в психоаналитической традиции. И тот и другой являются блистательными и оригинальными учеными. В своей работе они вышли далеко за пределы фрейдовского учения, и оба радикальным образом преобразили предметные границы своей научной области. И Гроф, и Лэйнг испытывают глубокий интерес к духовным традициям Востока, и оба самым серьезным образом увлечены изучением трансперсональных уровней сознания. Они взаимно относятся с большим уважением к работе друг друга. Пожалуй, на этом их сходство заканчивается. Во всем остальном это люди совершенно разные, я бы даже сказал, диаметрально противоположные друг другу. Гроф – необычайно спокойный, высокого роста и крепкого телосложения человек. Лзйнг – небольшого роста, худой, с исключительно живой и экспрессивной манерой общения, отражающий богатый репертуар сменяющихся настроений. Гроф своим поведением внушает доверие, Лэйнг – нередко шокирует. Гроф дипломатичен и внимателен, Лэйнг – свободен от условностей и агрессивен. Гроф говорит ровно и серьезно, речь Лэйнга – экстравагантна и наполнена саркастическим юмором. Когда я впервые встретился с Грофом, я сразу же почувствовал себя на редкость уютно с этим человеком. С Лэйнгом же мне понадобилось немало времени, прежде чем я смог чувствовать себя непринужденно в его обществе, хотя с самых первых минут общения с ним я был пленен его необыкновенно яркой личностью. Кроме того, поначалу я испытывал немалые трудности с тем, чтобы привыкнуть к его шотландскому акценту.

В течение последующих четырех лет в процессе интенсивного общения с этими двумя выдающимися и столь различными людьми будет происходить глубокая перестройка моего сознания и значительное расширение всей системы моих научных представлений.

Политика опыта

Мое первое знакомство с идеями Р.-Д. Лэйнга состоялось в 1976 году в летней буддийской школе, проводившейся институтом Наропа в Боулдере, штат Колорадо. Кстати, в этой же школе я встретился с Грегори Бэйтсоном. В течение шести недель я преподавал курс по книге «Дао физики». Параллельно я сам посещал два других курса: семинар Аллена Гинзберга по поэзии и курс «Сумасшествие и культура» Стива Крагмена, психолога из Бостона. Классический текст Лэйнга «Разделенное Я» входил в список обязательной литературы по этому курсу. Эта книга и лекции Крагмена ввели меня в курс основных идей Лэйнга.

До этого времени у меня не было никакого представления о том, что такое психоз или шизофрения, я не понимал также, чем различаются психиатрия и психотерапия. Правда, мне было известно, кто такой Лэйнг. Его «Политика опыта» стала одной из «культовых» книг шестидесятых. Хотя я сам не читал ее, из разговоров с друзьями я все же имел некоторое представление о лэйнговской социальной критике.

Идеи Лэйнга оказались глубоко созвучными движению контркультуры шестидесятых. В его работах мощное звучание получили две главные темы десятилетия: сомнение в авторитете власти и расширение сознания. Убедительно и страстно Лэйнг оспаривал правомочность психиатрических заведений лишать психических больных их основных человеческих прав:

Лэйнг отнюдь не отрицал существования психических заболеваний. Но он настаивал на том, что психиатр может действительно понять пациента только в контексте его взаимоотношений с другими людьми, в которых особое место принадлежит отношениям между пациентом и самим психиатром. Однако традиционная психиатрия следует картезианскому подходу, изолируя пациента – как концептуально, так и физически – от его окружения и навешивая на него ярлык того или иного психического расстройства по жестко заданной теме психиатрической классификации. Лэйнг подчеркивал, что человек не может «иметь» шизофрению, подобно тому, как он может иметь насморк. Еще более радикальным является утверждение Лэйнга о том, что во многих психиатрических заключениях психопатология, которая приписывается людям, называемым «пациентами», является «проекцией» психического склада самих авторов, психиатров.

Традиционная психиатрия страдает от концептуальной путаницы, которая лежит в самом основании всех главных проблем современной научной медицины. Эта путаница выражается прежде всего в смешении процесса болезни с ее происхождением. Вместо того чтобы задаться вопросом, почему возникает психическое заболевание, медики-исследователи стараются понять биологические механизмы, посредством которых оно осуществляется. Именно эти механизмы, а не подлинные источники болезни и рассматриваются в качестве ее причин. В соответствии с этим большинство современных методов психиатрического лечения сводится к подавлению симптоматики при помощи психотропных препаратов. Хотя психиатры и добились больших успехов в этом направлении, такой подход не помог им лучше понять психические заболевания и не способствовал тому, чтобы их пациенты смогли разбираться в своих проблемах, скрытых за болезнью.

Вот в этом пункте Лэйнг и расходится во мнении с большинством своих коллег. Он сосредоточил свое внимание на понимании происхождения психических заболеваний, обращаясь к основам человеческого бытия. Рассматривая человека как существо, воплощенное в сети многообразных отношений, Лэйнг подходит к психиатрической проблематике с экзистенциальных позиций. Он интерпретирует шизофрению и другие психозы не как заболевания, а как особые стратегии, изобретаемые людьми, чтобы выжить в ситуациях, невозможных для жизни. Такая точка зрения приводит к радикальной смене перспективы. Для Лэйнга сумасшествие является разумной реакцией на безумное социальное окружение. В «Политике опыта» он выступает с программой резкой социальной критики, которая вошла в глубокий резонанс с критической направленностью движения контркультуры и которая не теряет своей актуальности и двадцать лет спустя.

В отличие от большинства психологов и психиатров, сосредоточившихся на изучении человеческого поведения и старающихся соотнести его с физиологическими и биологическими механизмами, Лэйнг погружается в исследование нюансов человеческого опыта и его искажений. И в этом отношении Лэйнг оказывается в полном созвучии с духом шестидесятых. Находя опору и руководство в философии, музыке, поэзии, медитации и расширяющих сознание веществах, Лэйнг отправился в путешествие по многомерному пространству человеческого сознания. С большой эмоциональной глубиной и незаурядным литературным талантом ему удалось описать разнообразные душевные ландшафты, и тысячи читателей узнавали в его описании свой собственный опыт.

Области человеческого бессознательного

После знакомства с идеями Лэйнга летом 1976 года во мне пробудился интерес к западной психологии. С того времени я старался использовать каждую возможность расширить мои знания о человеческой психике при встречах с психологами и психотерапевтами. Во время разговоров с ними часто упоминалось имя Стэна Грофа. Мне неоднократно советовали познакомиться с этим человеком, который представлял собой одну из ключевых фигур в движении за развитие человеческих возможностей и высказывал весьма близкие мне идеи о науке и духовности. Следуя избранному мной методу ву-вей, я ожидал подходящего момента и не предпринимал никаких специальных усилий для того, чтобы встретиться с Грефом. И этот момент наступил. К моей радости, я получил приглашение посетить в феврале 1977 года в Сан-Франциско вечер, устраиваемый в честь Грофа.

Встреча с Грофом преподнесла мне ряд неожиданностей. Все называли его Стэном. Мне и в голову не могло прийти, что его полное имя Станислав. Я ожидал встретить типичного калифорнийца-психолога, но, когда нас представили друг другу, к моему изумлению, я обнаружил, что разговариваю не только с европейцем, но и с человеком, происходящим почти из той же культурной среды, что и я. Гроф – чех, а я – австриец. Наши страны связывает длительная общая история, в процессе которой обе культуры тесно переплетались друг с другом. Гроф – выходец из Праги, я – из Вены, а города эти разделяет расстояние всего в каких-нибудь сто миль. Поэтому знакомство с Грофом вызвало во мне ощущение, будто я встретился со своим дальним родственником. При первой же встрече я почувствовал какую-то глубокую связь с этим человеком. Позже мы действительно стали близкими друзьями.

Кроме того, то чувство легкости и непринужденности, которое я сразу же испытал в общении с Грофом, следует отнести к его личностным особенностям. Это очень теплый, чрезвычайно открытый человек, внушающий уверенность и доверие. Он говорит медленно, мягко и четко, с большой концентрацией внимания. На его слушателей производит глубокое впечатление не только необычность его идей, но и степень его личностной вовлеченности в то, что он говорит. На своих лекциях и семинарах он может много часов подряд говорить, ни разу не заглянув в какие-либо заметки. Все это время его внимание ничуть не рассредоточивается. Нередко создается впечатление, что из его глаз исходит какое-то сильное сияние, которое держит публику совершенно завороженной.

Итак, на этом приеме Гроф сделал краткое резюме своих исследований, касающихся действия психоделических препаратов. То, что я узнал тогда от него, показалось мне весьма необычным и крайне интересным. Я знал, что он был одним из главных авторитетов в этой области, но я понятия не имел о масштабе его исследований. В шестидесятые годы я прочитал ряд книг об ЛСД и других психоделиках. В то время на меня глубокое влияние оказали книги «Двери восприятия» Олдоса Хаксли и «Радостная космология» Алана Уотса, и я даже сам некоторое время экспериментировал с расширяющими сознание веществами. Однако Грофу удалось накопить такой огромный клинический опыт об использовании ЛСД в качестве инструмента психотерапии и в исследовательских целях, который не может идти ни в какое сравнение с чьим-либо индивидуальным опытом в этой области. Он начал свою клиническую работу в 1956 году в Пражском психиатрическом институте и продолжил ее в США с 1967 по 1973 год в Психиатрическом исследовательском центре штата Мэриленд. За эти семнадцать лет он лично провел с пациентами более трех тысяч сеансов ЛСД-терапии и изучил более двух тысяч протоколов сеансов, проведенных его коллегами в Чехословакии и США. В 1973 году Гроф стал работать в Эсаленском институте, где более десятилетия посвятил научному обобщению огромного массива накопленных материалов и сбору новых. В 1977 году, когда я впервые встретился с Грофом, он уже написал две книги о своих открытиях и собирался написать еще две, которые сейчас уже завершены.

Когда я осознал масштаб и глубину грофовского исследования, я не мог не задать ему вопроса, мучившего в 60-х целое поколение: «Что такое ЛСД? В чем суть ее действия на психику и тело человека?»

Гроф ответил: «Это ключевой вопрос, который я задавал себе в течение многих лет. В самом начале, когда я приступил к анализу данных по работе с ЛСД, одним из важных аспектов моего исследования было выявление специфических, свойственных только ЛСД фармакологических эффектов. Результаты работы в этом направлении, которая продолжалась многие годы, оказались ошеломляющими. Проанализировав данные более трех тысяч сеансов ЛСД-терапии, мне не удалось обнаружить ни единого симптома, который был бы абсолютно обязательным и инвариантным компонентом переживаний, возникавших после приема ЛСД. Отсутствие сколько-нибудь четких специфически фармакологических эффектов и огромное многообразие феноменов, проявляющихся во время этих сеансов, все это убедило меня, что ЛСД лучше всего представить как мощный неспецифический усилитель или катализатор психических процессов, который способствует проявлению бессознательного материала, относящегося к различным уровням человеческой психики. Я объясняю огромное богатство и многообразие ЛСД-переживаний той решающей ролью, которую в них играют тотальность личностного опыта человека и структура его бессознательного».

«Результатом этого вывода, – сказал Гроф, – стало принципиальное изменение перспективы рассмотрения проблемы. Я понял, ми теперь я смогу использовать ЛСД как мощный исследовательский инструмент для изучения человеческой психики, вместо того чтобы изучать специфическое действие этого психоактивного препарата на мозг. Это вызвало у меня радость и вдохновение. Способность ЛСД и других психоделиков выявлять скрытые при других условиях феномены и процессы, делая их доступными научному исследованию, открывала их совершенно уникальные возможности. Мне не кажется преувеличением, если я сравню значимость психоделиков для психиатрии и психологии с ценностью микроскопа для медицины или телескопа для астрономии».

Гроф продолжал подводить итоги своего исследования. Подчеркнув грандиозность поставленной им задачи, он просто сказал: «Суть ее заключается ни более ни менее в том, чтобы создать первые карты неизвестных территорий человеческой психики».

В результате появилась новая психологическая картография, которую Гроф опубликовал в своей первой книге: «Области человеческого бессознательного».

Выступление Грофа произвело на меня огромное впечатление, но главная неожиданность этого вечера еще ждала меня впереди. Когда кто-то из присутствовавших спросил Грофа о значении его работы для современной психологии и психотерапии, он стал говорить о том, что его наблюдения могут помочь внести некоторую ясность в «джунгли противостоящих друг другу психотерапевтических школ».

«Даже самый беглый взгляд на западную психологию обнаружит пеструю картину противоречащих друг другу точек зрения на динамику человеческой психики, природу эмоциональных расстройств и основные принципы психотерапии. Во многих случая разногласия принципиального характера можно увидеть у исследователей, которые первоначально исходили из одних и тех же базисных посылок». В качестве иллюстрации к этому положению Гроф вкратце обрисовал различия в теориях Фрейда и его бывших учеников – Адлера, Ранка, Юнга и Райха.

«Обнаружение определенных закономерностей в изменении содержания психологического материала в ходе психоделических сеансов помогает снять некоторые из наиболее резких противоречий между этими школами, – продолжал Гроф. – При сравнении материалов последовательной серии ЛСД-сеансов, проведенных с одним и тем же человеком, становится очевидным наличие некой преемственности, последовательности в развертывании все более глубоких уровней бессознательного. В этом путешествии человек сначала проходит через фрейдовскую фазу, затем наступает фаза переживания смерти-возрождения, которую условно можно назвать ранкианской. В последующих сеансах переживания того же человека могут приобрести мифологическое и религиозное качество, что описывается лучше всего в юнгианской терминологии. Соответственно, все эти психотерапевтические системы могут быть полезными для определенных этапов ЛСД-процесса».

«В значительной мере путаница, царящая в современной психотерапии, – заметил далее Гроф, – является следствием того, что различные исследователи фокусировали свое внимание на определенном уровне бессознательного, а затем придавали своим открытиям всеобщий характер и переносили их на всю тотальность психической жизни человека. Многие споры между различными школами могут быть разрешены, если просто осознать это. Все эти системы более или менее представляют собой описание определенного аспекта или уровня бессознательного. Сегодня нам нужна «бутстрэпная» психология, которая интегрировала бы различные психологические системы в набор карт, охватывающих все многообразие человеческого сознания».

Я был просто поражен этим заявлением. Я пришел на прием, чтобы встретиться с известным психиатром и узнать нечто новое о человеческой психике. В то же время во мне подсознательно присутствовал вопрос, не может ли Гроф стать моим психологическим консультантом. На этом вечере рассказ Грофа о своем исследовании превзошел все мои ожидания. В заключение же он очень четко сформулировал важную часть той самой проблемы, которую я пытался решить, – возможность интеграции различных школ и подходов в новых концептуальных рамках. При этом он основывался на том же философском видении – «бутстрэпном» подходе Джефри Чу, который стал важной составляющей моей собственной работы. Естественно, я подумал, что Гроф был бы для меня идеальным консультантом, и мне не терпелось познакомиться с ним поближе.

В конце этого вечера он сказал мне, что для него «Дао физики» было серьезным открытием и любезно пригласил меня встретиться у него дома в Биг-Суре, чтобы у нас было достаточно времени для разговора и обмена идеями. Я возвращался домой с этого вечера в самом лучшем настроении. Я чувствовал, что мне удалось сделать важный шаг в сторону более глубокого понимания психологии и осуществления моего проекта.

Картография сознания

Через несколько недель после моей первой встречи с Грофом и прежде, чем я навестил его в Биг-Суре, мы увиделись с ним в Канаде. Мы оба были докладчиками на конференции по новым моделям реальности и их значению для медицины, организованной Университетом Торонто. Незадолго до конференции я с восторгом прочитал «Области человеческого бессознательного», и лекция, которую здесь читал Гроф, помогла мне глубже понять его работу.

Открытие Грофа, что психоделики действуют как мощные катализаторы психических процессов, подтверждалось тем фактом, что феномены, которые он наблюдал во время ЛСД-сеансов, могут проявляться и в других условиях. Многие из них можно наблюдать в медитативной практике, состояниях транса, шаманских ритуалах, ситуациях близости смерти и во многих других неординарных состояниях сознания. Хотя Гроф и построил свою «картографию бессознательного» на основе клинического изучения ЛСД, со временем он подкрепил свою теорию тщательным и многолетним изучением других необычных состояний сознания, которые могут возникать как спонтанно, так и при помощи специальных техник без использования каких-либо химических веществ.

Картография Грофа охватывает три основные области: область «психодинамических» переживаний, которая предполагает повторное переживание эмоционально значимых воспоминаний, относящихся к различным периодам жизни данного человека; область «перинатальных» переживаний, связанных с биологическими феноменами, возникающими в процессе рождения ребенка; а также целый спектр переживаний, выходящих за пределы личностных границ и трансцендирующих ограничения времени и пространства, которые Гроф назвал «трансперсональными», введя этот термин в употребление.

Психодинамический уровень чисто автобиографичен по своему происхождению и может быть понят в значительной степени в рамках базисных психоаналитических принципов. «Если сеансы психодинамического характера были бы единственным типом ЛСД-переживаний, – пишет Гроф, – то наблюдения, сделанные во время ЛСД-психотерапии, можно было бы рассматривать в качестве экспериментального подтверждения основных фрейдовских положений. Психосексуальная динамика и фундаментальные конфликты человеческой психики, как они описаны Фрейдом, проявляются в ЛСД-сеансах с необычайной яркостью и отчетливостью».

Область перинатальных переживаний, как мне кажется, является самой интригующей и наиболее оригинальной частью грофов-ской картографии. Она охватывает богатое многообразие различных типов переживаний, связанных с процессом биологического рождения. Перинатальные переживания – это крайне реалистичное и подлинное воспроизведение в опыте различных стадий действительного процесса рождения того или иного человека. Они включают в себя блаженный покой пребывания в материнской утробе и полном первичном симбиозе с ней; ситуацию «тупика», «безвыходности» первой стадии родов, когда «выход» еще закрыт и, вследствие внутриутробных сокращений, плод оказывается плотно сжатым со всех сторон, что создает клаустрофобическую ситуацию, сопровождающуюся ощущением сильного физического дискомфорта; проход по родовому каналу, связанный с отчаянной борьбой за выживание во враждебной агрессивной среде, и наконец неожиданное освобождение, облегчение, первый вдох, разрыв пуповины, завершающий акт физического отделения от матери.

Перинатальные переживания могут непосредственно и реалистично воспроизводить ощущения и чувства, связанные с процессом рождения, но могут и проявляться в форме неких символических «картин», видений. Например, ощущение чрезвычайного напряжения, характерное для фазы «борьбы» в родовом канале, часто сопровождается видением образов борьбы титанов, стихийных бедствий и другими картинами разрушения и саморазрушения. Для того чтобы облегчить понимание этого сложного комплекса физических симптомов, психических образов и закономерно сменяющихся форм переживаний, Гроф выделил в нем четыре основные структуры, которые он назвал перинатальными матрицами. Каждой матрице соответствует определенная стадия процесса рождения. Углубленное изучение взаимосвязей между различными элементами перинатальных матриц дало Грофу ключ к пониманию многих тайн человеческого опыта. Я помню, как однажды спросил Грегори Бэйтсона после окончания одного из грофовских семинаров, на котором мы оба присутствовали, что он думает о работе Грофа, и в частности о его исследовании влияния перинатального опыта на психическую жизнь человека. Бэйтсон ответил в свойственной ему манере предельно краткой фразой: «Нобелевский масштаб».

Завершает грофовскую картографию область трансперсональных переживаний. Проникновение в нее дает возможность понять роль духовного измерения человеческого опыта и его природу. Трансперсональные переживания включают в себя широкий круг феноменов. Например, такое расширение человеческого сознания, когда оно выходит за пределы того, что принято считать границами организма. В соответствии с этим происходит и изменение масштаба самосознания человека, его образа самого себя. Кроме того, человеческое восприятие мира может выходить за рамки возможности обычного чувственного восприятия. Нередко оно становится близким к непосредственному мистическому восприятию реальности. Поскольку трансперсональный модус сознания в целом выходит за рамки логического мышления и интеллектуального анализа, его чрезвычайно трудно, если вообще возможно, описать при помощи научного языка. Гроф обнаружил, что для описания трансперсонального опыта значительно лучше подходит язык мифологии, который гораздо в меньшей степени связан ограничениями формальной логики и логики «здравого смысла».

Углубленное изучение областей перинатального и трансперсонального опыта убедило Грофа в том, что фрейдовская теория нуждается в серьезном расширении концептуальных рамок для осмысления его наблюдений. Переехав в 1967 году в США, Гроф нашел немало единомышленников в новом мощном движении в американской психологии, получившем название «гуманистическая психология». Представители этого направления далеко вышли за рамки фрейдовских положений. Возглавляемые своим лидером Абрахамом Мэслоу, они переместили акцент на изучение здоровых личностей как целостных организмов, сосредоточив внимание на их личностном росте и «самоактуализации», поскольку считали, что стремление к реализации всех своих возможностей присуще любому человеку. Кроме того, центральную ролью своей работе они стали отводить не столько интеллектуальному анализу, сколько личностному опыту. В итоге это привело к появлению множества психотерапевтических подходов и методов «работы с телом», которые в своей совокупности стали называть движением за развитие человеческих возможностей.

Несмотря на то что работа Грофа была воспринята этим движением с большим энтузиазмом, он вскоре обнаружил, что даже рамки гуманистической психологии оказались для него слишком узкими. В 1968 году вместе с Абрахамом Мэслоу и рядом других единомышленников он стал основателем нового направления – трансперсональной психологии, имеющей дело с распознаванием, пониманием и реализацией трансперсональных состояний сознания.

Посещение Грофа в Биг-Суре

В один из прекрасных теплых дней марта 1977 года я отправился в путь вдоль живописного побережья Тихого океана, чтобы навестить Грофа в его доме, расположенном в Биг-Суре. В шестидесятые годы я часто бывал там, нередко добираясь до места автостопом. И пока моя машина двигалась по извилистой горной дороге – справа темно-синий океан, слева плавные и величественные линии холмов, покрытых густым бархатом травы, который вскоре превратился в золотое полотно, – я вновь погружался в магию того времени. Вместе с «детьми цветов» контркультуры 60-х я «голосовал» машинам на дороге вдоль выжженных солнцем биг-суровских холмов, взбирался вверх вдоль тенистых ущелий и прохладных горных ручьев, купался голым в горных водопадах. Сколько ночей провел я в спальном мешке у берега океана, сколько дней провел я в уединении и медитации высоко в горах, где моими единственными спутниками были «Учение Дона Хуана» Карлоса Кастанеды или «Степной волк» Германа Гессе!

С тех пор я не могу без ностальгии вспоминать о том времени, проведенном в Биг-Суре. Но вот я опять созерцаю величественные пространства горной дороги. Мое тело расслабляется, а сознание становится как бы шире. Я чувствую себя вдохновленным и возбужденным от моих воспоминаний. Но в еще большей степени мое сердце волнуется от предвкушения тех новых открытий, которые, как я знаю, ждут меня в конце пути.

Когда я прибыл к Грофу, он, тепло поздоровавшись со мной, представил меня своей жене Кристине и показал дом. Это оказалось одним из самых красивых и романтических мест, какие я только видел в жизни. Простой деревянный дом, сделанный из красного дерева, был расположен у самого края скалы, открывая захватывающий дыхание вид на Тихий океан. Кстати, дом Грофов находился в двух милях на север от Эсалена. Внешние стены гостиной были почти сплошь из стекла. Ее двери вели на открытую веранду, которая как бы висела над бьющимися волнами океана. Одну из стен комнаты занимал огромный красочный ковер, изображавший людей и животных – сакральные образы одного из индейских племен. В одном углу комнаты находился большой камин, сложенный из грубых неотесанных камней, в другом – располагался удобный диван в окружении стеллажей с книгами по искусству и энциклопедиями. В любой части комнаты можно было найти самые различные предметы религиозного искусства, индейские трубки, шаманские барабаны и бубны – предметы, которые Гроф собрал во время многочисленных поездок по всему миру. Весь этот дом точно отражал личность самого Грофа – артистичный, спокойный и умиротворяющий и в то же время волнующий и вдохновенный. Потом в этом доме мне довелось провести немало времени и вместе с Грофом, и наедине с собой. Я всегда буду вспоминать о тех днях как об одном из самых счастливых моментов моей жизни.

Проведя меня по дому и рассказав мне несколько историй, связанных с его коллекцией предметов религиозного искусства, Стэн предложил мне выпить по бокалу вина на веранде. Наконец мы расположились на залитом солнце месте, откуда открывалась величественная картина океана, для нашей первой обстоятельной беседы. Наш разговор начался с того, что Гроф еще раз сообщил мне, что «Дао физики» была для него чрезвычайно важной книгой. Он рассказал мне, как он всегда наталкивался на мощное сопротивление своих коллег, когда он заговаривал с ними о психоделической терапии. Причиной тому было нечто большее, чем их настороженность, связанная со случаями злоупотребления ЛСД и последовавшими юридическими санкциями. Вся система теоретических построений Грофа настолько выходила за рамки традиционной психиатрической мысли, что его взгляды расценивали как несоответствующие научному пониманию действительности и, соответственно, ненаучными. В «Дао физики» Гроф впервые нашел подробное описание концептуальной системы, в которой оказалось немало сходства с его собственной и которая, более того, основывалась на открытиях в области физики, дисциплины с самым высоким научным статусом. Гроф признался, что он твердо верит, что «в будущем исследование сознания получит мощную поддержку, если мы сумеем навести прочные мосты между наблюдениями в области изучения измененных состояний сознания и теоретическими построениями современных физиков».

Затем Гроф обрисовал обнаруженные им параллели между восприятием действительности во время психоделических состояний сознания и картиной мира в современной физике. Объясняя это, он рассказал о специфике трех основных областей его картографии бессознательного. По ходу его описания первой из этих областей – психодинамической сферы – он сделал для меня краткий и четкий обзор психоаналитической теории Фрейда.

Я воспользовался возможностью, чтобы расспросить Грофа о «ньютоно-картезианских» аспектах психоаналитической теории, о которых недавно узнал. Я имел в виду такие психоаналитические понятия, как внутренние объекты, локализуемые в психологическом пространстве, или психологические силы, обладающие определенной направленностью и запускающие «психическую механику». На такого рода аспекты психоанализа мне указал Стивен Сэлинджер, психоаналитик из Лос-Анджелеса, с которым я провел несколько интересных и продуктивных разговоров.

Гроф подтвердил мою догадку, что психоанализ, как и большинство других теорий, возникших в XIX веке и начале XX, основывался на модели ньютоно-картезианской физики. Он убедительно показал мне, что четыре основных «измерения» психоаналитического рассмотрения и анализа психической жизни – так называемые топографическая, динамическая, экономическая и генетическая точки зрения – последовательно находят соответствие с четырьмя группами понятий, лежащими в основе ньютоно-картезианской механики. Однако Гроф подчеркнул в нашем разговоре и то, что признание недостатков психоаналитического подхода ни в коем случае не умаляет гениальности его основателя. «Вклад Фрейда, – сказал он с восхищением, – является действительно грандиозным. Почти в одиночку Фрейду удалось сделать открытие бессознательного и его динамики. Кроме того, он сумел открыть возможности интерпретации сновидений. Он создал динамический подход в психиатрии, исследующий действие сил, которые ведут к психическим расстройствам. Он акцентировал значение детских переживаний для последующего развития личности. Он выделил сексуальное влечение в качестве одной из важнейших психологических сил. Он ввел понятие детской сексуальности и описал главные фазы психосексуального развития. Любое из этих открытий могло бы достойно увенчать труд целой жизни».

Возвращаясь к психодинамической области ЛСД-переживаний, я спросил Грофа, происходят ли какие-либо изменения в восприятии мира на этом уровне.

Гроф ответил, что «главным следствием опыта на этом уровне является, пожалуй, то, что люди начинают рассматривать некоторые аспекты своих взглядов на самих себя, на мир и общество как неаутентичные Они понимают, что многие из их взглядов были прямыми производными от их детского опыта, являлись как бы комментариями к их индивидуальной истории. После получения возможности вновь испытать эти прошлые переживания, восприятие мира этих людей становится более открытым и гибким, освобождаясь от ригидной категоризации».

– Но происходят ли какие-либо по-настоящему глубокие изменения в их мировоззрении на этом уровне?

– Нет, действительно фундаментальные изменения начинаются только на перинатальном уровне. Одним из наиболее удивительных аспектов этого уровня являются тесные взаимоотношения между переживаниями, связанными с рождением, с одной стороны, и смертью с другой. Встреча со страданием и отчаянной борьбой, уничтожением всех предыдущих «ориентиров» в процессе рождения – все это настолько сходно с переживанием смерти, что весь этот процесс можно было бы назвать «опытом смерти – возрождения». Перинатальный уровень – это уровень как рождения, так и смерти. Это область экзистенциальных переживаний, оказывающих кардинальное влияние на интеллектуальную и эмоциональную жизнь человека и его мировосприятие.

– Встретившись со смертью и неустойчивостью всего в этом мире на уровне личностного опыта, люди нередко начинают рассматривать все свои настоящие жизненные стратегии как ошибочные и всю тотальность своих восприятий как некую фундаментальную иллюзию. Опыт встречи со смертью часто влечет за собой настоящий экзистенциальный кризис, заставляющий людей пересмотреть смысл своей жизни и ценности, которыми они руководствуются в ней Мирские амбиции, соперничество и зависть, стремления к высокому статусу, власти или материальному богатству – все это воспринимается как нечто неважное и незначительное на фоне неизбежно надвигающейся смерти.

– И что происходит потом?

– В результате процесса «смерти – возрождения» появляется ощущение того, что жизнь есть постоянное изменение, процесс и что бессмысленно привязываться к специфическим целям и представлениям Люди приходят к мнению, что самым разумным шагом будет сосредоточиться на самом изменении, которое является единственно постоянным аспектом существования.

– Вы знаете, то, что вы сейчас рассказывали, это основы буддийского мировоззрения. Слушая вас, я все больше убеждался в том, что описываемые вами перинатальные переживания содержат в себе некое духовное качество.

– Совершенно верно. Полный процесс «смерти – возрождения» всегда означает духовное раскрытие. Все люди без исключения, испытавшие такого рода переживания, считают духовное измерение существования чрезвычайно важным, если не самым главным. Кроме того, у этих людей меняется и картина физического мира. У них исчезает ощущение изолированности и несвязанности вещей в мире. На смену образа «твердой» материи приходит представление об энергетических потоках.

Так мы вернулись к теме о связях между изучением сознания и современной физикой, упомянутой Грофом в начале нашего разговора. Мы смогли довольно подробно поговорить о картинах физического мира, которые вытекали из исследований в обеих областях. Я спросил Грофа, включают ли в себя изменения восприятия, происходящие в ходе ЛСД-сеансов, изменения в восприятии пространства и времени. Я обратил внимание, что до сих пор он еще ни разу не упомянул о представлениях пространства и времени, которые претерпели такие радикальные изменения в современной физике.

– Это не происходит на перинатальном уровне, – ответил мне Гроф. – Когда духовное измерение входит в личностный опыт, в мире, хотя он и представляется в виде организованных потоков энергии, все еще сохраняется линейное время и объективное, абсолютное пространство, где развертываются все события. Но эта картина коренным образом изменяется, когда люди переходят к другому уровню, входят в область трансперсонального опыта. На этом уровне образ трехмерного пространства и линейного времени исчезает полностью. Непосредственно в своих переживаниях люди убеждаются в том, что эти понятия не носят абсолютного характера и что при определенных условиях существуют самые различные возможности выхода за их пределы. Другими словами, мы имеем альтернативы не только концептуализации мира, но и непосредственному переживанию его.

– Каковы эти альтернативы?

– Ну, например, вы можете оказаться в самых различных пространствах во время ЛСД-сеансов. Вот вы сидите здесь, в Биг-Суре, и неожиданно в ваши переживания может вторгнуться пространство вашего кабинета в Беркли, или пространство вашего дома из детства, или некие пространства событий далекого прошлого истории человечества. Вы можете испытать самые различные трансформации. Возможно даже, оказаться одновременно в двух различных пространствах. Таким же образом вы можете переживать различные формы времени: круговое время; время, идущее назад; временные «туннели». Все это будет убеждать вас, что существуют альтернативы причинному, каузальному взгляду на вещи.

Действительно, я мог бы подобрать множество параллелей тому, что рассказывал Гроф из современной физики. Но дальше углубляться в эту тему мне показалось менее интересным, чем обратиться к одному из центральных вопросов духовных традиций – природе сознания и его отношения к материи.

– Этот вопрос возникает вновь и вновь во время психоделических сеансов на трансперсональном уровне, – ответил Гроф. – На этом уровне происходит фундаментальная трансформация восприятия. Здесь традиционный вопрос западной науки: «В какой момент возникает сознание? Когда материя начинает сознавать саму себя?» – перевертывается задом наперед и теперь ставится так: «Каким образом сознание производит иллюзию материи?» Как вы видите, сознание рассматривается как нечто первичное, как нечто, что нельзя объяснить на основе чего-то другого. Сознание просто есть, и оно в конечном счете и является единственной реальностью. Это есть нечто, что проявляется в вас, во мне и во всем вокруг нас.

Мы оба замолчали. Мы говорили очень долго. Солнце уже садилось. Приближаясь к горизонту, оно как бы нарисовало на океане длинную золотую полосу. Это была картина удивительной красоты и безмятежности, которая сопровождалась ритмичным дыханием Тихого океана.

Замечания Грофа о природе сознания не оказались для меня чем-то принципиально новым. Я прочитал массу литературы по восточному мистицизму, где в самых разнообразных вариациях излагались те же воззрения. Однако благодаря описаниям Грофа психоделического опыта они обрели значительно большую непосредственность и яркость для меня. И, глядя в океан, я чувствовал, как мое сознание единства всех вещей в мире становилось более реальным и естественным для меня.

Гроф тоже смотрел на океан и, словно читая мои мысли, сказал: «Одна из самых распространенных метафор, какие мы находим в описаниях психоделических переживаний, есть метафора циркуляции воды в природе. Универсальное сознание уподобляется океану – жидкой недифференцированной массе, а первый этап творения – образованию волн в этом океане. Волну можно рассматривать как индивидуальную сущность. И в то же время очевидно, что волна есть океан, а океан есть волна. Здесь нет абсолютной разделенное™».

Для меня опять это был знакомый образ. Я сам использовал его в «Дао физики». Я показывал там, что и в буддизме, и в квантовой физике часто приводится образ морской волны для наглядной демонстрации иллюзии существования изолированных сущностей. Но Гроф стал развивать эту метафору по-своему, и у него она обрела совсем новое звучание и удивительную глубину.

«Следующему этапу творения будет соответствовать момент, когда волна наталкивается на скалы и капли воды разбрасываются в воздух. Несколько секунд каждая из этих капель будет существовать как индивидуальная сущность, прежде чем она вновь будет поглощена океаном. Вот здесь имеют место краткие мгновения раздельного, изолированного существования».

Гроф продолжал: «Следующий этап. Волна бросается на скалистый берег и откатывает назад, но оставляет при этом на берегу лужицу или маленький водоем. Может пройти немало времени, прежде чем придет другая волна и заберет с собой оставшуюся там воду. В этом случае водоем – отдельная сущность, но в то же время он является продолжением, частью океана, и в конечном итоге он возвращается к своему истоку».

Я посмотрел вниз на воду, забравшуюся в расщелины камней на берегу, и подумал, какое множество забавных вариаций можно придумать в рамках грофовской метафоры. «А испарения?» – спросил я.

– Это следующий этап, – ответил Гроф. – Вода испаряется и образует облако. Теперь первоначальное единство нелегко обнаружить. Оно скрыто актом подлинной трансформации. Требуется некоторое знание физики для того, чтобы понимать: облако есть океан, а океан есть облако. Тем не менее вода в облаке в конечном итоге воссоединится с океаном посредством дождя.

– Перейдем к этапу финального разделения. Этот этап, когда связь с первоначальным источником кажется совершенно забытой, нередко иллюстрируют при помощи снежинки. Снежинка кристаллизовалась из воды в облаке, которое до этого образовалось из испарений океана. Итак, мы видим четко структурированную, совершенно индивидуальную отдельную сущность, которая не имеет, как кажется, никакого сходства со своим источником. Здесь уже действительно необходимо научное знание того, чтобы признать, что снежинка есть океан, а океан – снежинка. Для того чтобы воссоединиться с океаном, снежинка должна отказаться от своей структуры и индивидуальности. Ей нужно, так сказать, пережить смерть «эго», чтобы вернуться к своему источнику.

Мы опять замолчали, я задумался о том многообразии смыслов, которое предлагает красивая метафора Грофа. Солнце уже спряталось. Облака на горизонте из золотистых превратились в пурпурные. Я смотрел на океан и размышлял о многообразии его проявлений в бесконечных циклах обращения воды. Неожиданно меня осенило. Я прервал молчание.

– Стен, я только что вдруг понял глубокую связь между экологией и духовностью. Экологическое понимание, на своем глубоком уровне, есть интуитивное осознание единства всей жизни, взаимозависимости всех многочисленных ее проявлений, циклов ее изменения и трансформации. Но после нашего разговора о трансперсональном опыте, мне стало очевидным, что такое экологическое осознание можно также назвать и духовным осознанием.

– В самом деле, – продолжал я в большом возбуждении, – мы можем определить человеческую духовность как такой модус сознания, в котором мы чувствуем свою связь со всем космосом, Вселенной. Отсюда, очевидно, следует, что экологическое осознание духовно в глубине своей сути. И теперь совсем не удивительно, что новое понимание реальности, вытекающее из современной физики, являясь холистическим и экологическим видением, совпадает с пониманием реальности в духовных традициях.

Не говоря ни слова, Гроф медленно покачал головой в знак согласия. Мы не чувствовали потребности в продолжении нашего разговора и еще долго сидели молча, пока совсем не стемнело и холодный ветер не заставил нас вернуться внутрь дома.

Я остался ночевать у Грофов, и следующий день мы провели все вместе, рассказывая различные истории и ближе узнавая друг друга. Стэн сделал мне предложение выступить в Эсалене с нашим совместным семинаром. Прежде чем мы распрощались, Стэн отправился в свою библиотеку и, к моему изумлению, принес оттуда роскошное иллюстрированное издание «Саги о Фритьофе», знаменитой шведской легенды, побудившей мою мать дать мне это имя. Гроф подарил мне принесенную книгу в знак начала нашей дружбы.

Общение с Лэйнгом

Моя первая встреча с Лэйнгом состоялась в мае 1977 года. Это было мое первое посещение Лондона после того, как я переехал в Калифорнию. В декабре 1974-го с готовой рукописью «Дао физики» в рюкзаке за спиной я попрощался с Лондоном и большим кругом друзей. Я был полон самых радужных надежд, уезжая в Калифорнию, чтобы основаться там в качестве физика и писателя. Теперь, два с половиной года спустя, мне удалось достичь почти всего, о чем я тогда мечтал. «Дао физики» была издана в Англии и в США. В обеих странах книга была воспринята с энтузиазмом. Ее перевели на несколько языков. Я стал сотрудником исследовательской группы Джефри Чу, работая вместе с одним из самых интересных мыслителей нашего времени. Мои финансовые проблемы были наконец разрешены, и я приступил к новому увлекательному проекту – исследованию смены парадигм в науках и обществе, – работа над которым свела меня со многими выдающимися людьми.

Неудивительно, что, вернувшись в Лондон, я был в самом лучшем расположении духа. В течение трех недель я успел многое сделать. Я пообщался с моими старыми друзьями, которые приняли меня радостно и тепло. Я прочитал две лекции по «Дао физики» в Архитектурной ассоциации, служившей своего рода форумом для художественного и интеллектуального авангарда в шестидесятые и семидесятые годы. Я снял небольшой телевизионный фильм на Би-би-си по моей книге, в котором мой старый друг Фироз Мета читал индуистские тексты. Я посетил несколько выдающихся ученых, с которыми мне удалось обсудить идеи моего нового проекта. Так прошли три недели счастливого для меня времени в Лондоне.

Одним из ученых, которому я нанес визит, был физик Дэвид Бом. Мы говорили с ним о новом прорыве в «бутстрэпной» теории физики и видимых мною связях между теориями Джефри Чу и Дэвида Бома. Другая памятная для меня встреча была с Джозефом Нидхемом в Кембридже. Нидхем – биолог, который стал одним из ведущих специалистов по истории китайской науки и технологии. Его монументальный труд «Наука и цивилизация Китая» оказал огромное влияние на меня, когда я писал «Дао физики». Но тогда я не отважился встретиться с ним. Теперь я чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы выйти на контакт с Нидхемом. Он любезно пригласил меня на ужин в своем колледже, и мы провели с ним прекрасный вечер в плодотворных дискуссиях.

Оба эти визита были весьма продуктивными, но их значение для меня затмили две другие встречи, непосредственно связанные с моим новым проектом. Первая – это встреча с Э.-Ф. Шумахером (описанная в шестой главе), автором книги «Малое прекрасно», вторая – с Р.-Д. Лэйнгом. Собственно, встреча с Лэйнгом была одной из главных целей моего приезда в Лондон. Моя близкая приятельница Джилл Перс – писательница и литературный редактор с обширными связями в среде художников, литераторов и в духовных кругах – встречалась с Лэйнгом в доме антрополога Фрэнсиса Хаксли (тоже моего знакомого). Я послал Лэйнгу (через Джилл и Фрэнсиса) мою статью, резюмировавшую основные идеи «Дао физики», и письмо, в котором я написал, что для меня было бы большой радостью и честью встретиться с ним. Я сообщил ему также, что в связи с моим новым исследованием у меня есть к нему несколько вопросов относительно психологии и психотерапии. Не мог бы он уделить мне какое-то время, чтобы обсудить со мной эти вопросы? Я также очень хотел расспросить Лэйнга о том, что он думает о работе Грофа. Ну и, кроме того, у меня мелькала идея, не попросить ли Лэйнга стать моим консультантом.

Лэйнг ответил, что он готов встретиться со мной в такой-то день в 11.00 утра у него дома в Хэмпстеде. Итак, в один прекрасный теплый и солнечный день – чем Лондон не очень жалует – я звонил в дверь Р.-Д. Лэйнга. Я несколько нервничал по поводу предстоящей встречи. Я был наслышан о репутации Лэйнга как эксцентричного, трудно предсказуемого человека, с которым весьма непросто общаться. Но у меня уже был за плечами опыт в общении с самыми различными чудаками. К тому же я был крайне заинтересован услышать мнение Лэйнга по ряду вопросов. Я четко знал, о чем я хотел спросить его, и я доверял своей способности вовлекать людей в живую дискуссию. Так что, хотя я несколько нервничал, я был при этом достаточно уверен в себе.

Лэйнг открыл дверь и стал всматриваться в меня прищуренными любопытными глазами. Голова его склонилась вперед и немного вбок, плечи сильно ссутулились. Вокруг шеи был обмотан шарф, и Лэйнг выглядел худым и хрупким. Узнав, кто я такой, он провел меня внутрь, лукаво улыбаясь, и несколько неестественно поклонился мне. При этом он казался каким-то робким и приветливым. Он обаял меня с самого первого момента нашей встречи. Он справился у меня, завтракал ли я. Узнав, что я уже позавтракал, он спросил, не возражаю ли я против того, чтобы мы прошлись в ресторан с удивительным садом, неподалеку от дома, где онпозавтракает, а я составлю ему компанию с чашкой кофе или бокалом вина.

Пока мы шли в ресторан, я выразил Лэйнгу свою благодарность за то, что он нашел возможность встретиться со мной, и я спросил его, не было ли у него времени ознакомиться с моей книгой или прочитать статью, которую я отправил ему. Он ответил, что он бегло просмотрел только статью. Я напомнил ему, что моя книга посвящена исследованию параллелей между концепциями современной физики и основными идеями восточных мистических учений, и спросил, не задумывался ли он сам о существовании такого рода параллелей. Мне было известно, что Лэйнг провел определенное время в Индии, но я ничего не знал об уровне его осведомленности в области квантовой физики.

«Меня эти параллели совсем не удивляют, – начал он с оттенками раздражения. – Если вдуматься в то, что Гейзенберг говорит о роли наблюдателя…» С этими словами он отправился в пространное рассуждение о новой физике, весьма точно резюмируя ее основные идеи. Как я узнал позднее, это был один из самых характерных для него длинных монологов. Его оценка философии квантовой физики и теории относительности была очень близка моей интерпретации, изложенной в «Дао физики», из которой параллели с восточной мистикой вытекали очень естественно и почти очевидно. Лэйнг обладал уникальной способностью схватывать самое существенное в области, в общем весьма далекой от него, виртуозно владея умением четко формулировать проблемы.

Когда мы пришли в ресторан, Лэйнг заказал себе омлет и спросил, не откажусь ли я от бокала вина. Я кивнул в знак согласия, и он заказал бутылку красного вина, которое являлось достопримечательностью этого ресторана. Сидя в красивом саду прекрасным солнечным утром, мы увлеклись нашим разговором и проговорили более двух часов на самые различные темы. Для меня этот диалог оказался чрезвычайно интересным не только на интеллектуальном уровне. Меня захватывал сам процесс общения с Лэйнгом, его удивительно выразительная манера говорить. Он всегда высказывает свои суждения со страстью. Когда он говорит, его лицо и все его тело выражают самый широкий диапазон эмоций: отвращение, презрение, насмешливый сарказм, нежность, серьезность, эстетическое наслаждение и многое другое. Его речь, вероятно, лучше всего сравнить с музыкальным произведением. Мелодика его голоса нередко просто завораживает слушателя. В ней всегда присутствует отчетливый ритм. Длинные предложения, которые он обычно выстраивает, словно вариации на некую музыкальную тему с меняющимися оттенками и акцентами. Лэйнг любит использовать язык для того, чтобы скорее выражать вещи, чем описывать их, свободно смешивая в своей речи разговорный язык с изысканными цитатами из художественной литературы, философских или религиозных текстов. Его потрясающая эрудиция отражает глубину и широту его образования. Он получил основательную подготовку в изучении классических языков – древнегреческого и латинского. В дополнение к многолетнему обучению в качестве психиатра и психотерапевта он очень серьезно изучал философию и теологию. Он – виртуозный пианист, поэт. Длительное время он занимался изучением восточных и западных мистических учений. Его мировосприятие оттачивалось под влиянием опыта практики йоги и буддийской медитации. В нашей первой беседе передо мной постепенно стало раскрываться это удивительное интеллектуальное и эмоциональное богатство Лэйнга, который надолго стал совершенно магически привлекать меня к себе. На протяжении всей нашей встречи Лэйнг был очень приветлив со мной. Несмотря на то что он часто говорил на высоком эмоциональном накале, его агрессивность и сарказм ни разу не оборачивались на меня. Ко мне он все время оставался мягким и дружелюбным.

В начале нашего разговора Лэйнг стал рассказывать об Индии, развивая некоторые из мыслей, которые он уже высказывал по дороге в ресторан. К тому времени я еще ни разу не был в Индии. Лэйнг поделился, насколько отвратительно для него было видеть множество самозваных, фальшивых гуру, эксплуатировавших романтические устремления наивных пилигримов с Запада. Говоря с нескрываемым презрением об этих псевдогуру, он ничего не сказал мне о том, что во время того же визита в Индию ему удалось встретить подлинных духовных учителей, которые оказали на него глубокое влияние. Только несколько лет спустя я узнал, насколько серьезную роль в его жизни сыграли духовные учения Индии, в особенности буддизм. В связи с этой темой мы заговорили о Юнге. И здесь Лэйнг оказался весьма критически настроенным. Он сказал, что он чувствовал некий покровительственный тон в предисловиях, написанных Юнгом к ряду книг по восточной мистике Юнг, как ему казалось, слишком проецировал свое собственное мировоззрение психиатра – мировоззрение швейцарского психиатра – на духовные учения Востока. Хотя Лэйнг относился с величайшим уважением к Юнгу как к психотерапевту, такой подход он считал абсолютно некорректным.

Я рассказал Лэйнгу о замысле своей новой книги. Излагая ее главную тему, я начал с того, что выразил следующее мнение. Представления о научности как в естественных науках, так и в гуманитарных и общественных были сформулированы по образцу ньютоно-картезианской физики. Сегодня многие ученые начинают отчетливо осознавать недостатки механистического, ньютоно-картезианского взгляда на мир и необходимость радикальным образом пересмотреть философские основания своих дисциплин для того, чтобы принять участие в современной культурной трансформации нашей эпохи. В частности, я упомянул о параллелях между ньютоно-картезианской физикой и психоанализом, которые мы обсуждали с Грофом.

Лэйнг согласился с моим главным тезисом. Он подтвердил также и представление о ньютоно-картезианских основаниях психоанализа. Что касается критики механицизма фрейдовского мышления, то она становится, по его мнению, еще более актуальной, когда мы обращаемся к области межличностных отношений. «У Фрейда совершенно отсутствовали какие-либо теоретические конструкции, применимые к системам, которые состояли более чем из одной личности», – пояснил Лэйнг. – Он разработал представления о «психическом аппарате», «психических структурах», «внутренних объектах», «психических силах», но понятия не имел о том, как два таких психических аппарата, каждый со своей контелляцией внутренних объектов, могут вступить во взаимодействие друг с другом. Для Фрейда они взаимодействовали просто механически, как два бильярдных шара. У него совсем не было языка для того, чтобы описать, например, общие переживания двух людей

Лэйнг перешел затем к более широкой критике психиатрии. С особой силой он выразил свое убеждение в неправомочности принуждения пациентов к приему психотропных препаратов. «Какое мы имеем право вторгаться в мир другого человека, даже если там воцарилась путаница!» – восклицал он. Он говорил о необходимости выработать более тонкий психофармакологический подход. Он считал допустимым снять медикаментозными средствами у пациента, например, острую тревогу. Но далее необходимо следовать своего рода «гомеопатическому подходу» к психической болезни, вступая в «танец с телом» и лишь чуть-чуть подталкивая мозг». Он сообщил мне, что слово «терапевт» происходит от греческого «therapeutes», что означает «человек, который сопровождает, обслуживает, заботиться, ухаживает». Таким образом, терапевт, согласно Лэйнгу, это специалист по сопровождению.

Наша беседа продолжилась, и я приходил все в больший восторг по поводу того, что я слышал от Лэйнга. Практически все, что он говорил, подтверждало мой основной тезис и удивительным образом соответствовало моему подходу. В то же время я понял, что наши столь резкие различия характеров едва ли позволят нам эффективно работать вместе. Кроме того, я уже совершил свой выбор: я попрошу Грофа стать моим консультантом по психологии. Я спросил Лэйнга, что он думает о работе Грофа. Он отозвался о Грофе самым лестным образом. Он очень высоко оценивает исследования Грофа в области ЛСД-терапии, и в особенности его идеи о влиянии перинатальных переживаний на формирование личности. Причем Лэйнг сообщил, что он сам серьезно интересовался этой проблематикой. Позже в нашем разговоре, когда я упомянул о своей идее собрать группу консультантов, Лэйнг сказал прямо: «Если у вас будет Гроф, вам трудно будет сделать лучший выбор».

Воодушевившись доброжелательными замечаниями и предложениями Лэйнга и принципиальным сходством наших идейных позиций, я наконец задал ему вопросы, которые меня больше всего интересовали: «В чем суть психотерапии?», «Каким образом осуществляется ее действие?». Я признался, что, разговаривая с психотерапевтами, я часто задавал им эти вопросы. Я вспоминал, в частности, беседу в Чикаго с юнгианскими аналитиками Вернером Энгелом и Джун Сингер, из которой я вынес смутное представление о том, что необходимым условием для возникновения целительного процесса является наличие некоторого «резонанса» между терапевтом и пациентом. Я был удивлен и рад услышать, что Лэйнг тоже считал, что нечто в этом роде и составляет суть психотерапии. «В сущности, – сказал он, – психотерапия – это аутентичная встреча двух людей». Чтобы пояснить смысл этого красивого определения, он привел один случай из своей психотерапевтической практики. На прием к Лэйнгу пришел мужчина, который стал рассказывать о своих проблемах, связанных с его работой и семенной ситуацией. Это была совершенно заурядная история: женат, двое детей, служба в какой-то конторе. В его жизни не было ничего сколько-нибудь необычного или примечательного – какой-либо драмы или сложного сплетения жизненных обстоятельств. «Я выслушал его, – продолжал Лэйнг, – задал несколько вопросов, и в конце нашей встречи он вдруг расплакался и сказал: «Сегодня впервые в жизни я почувствовал себя человеком».

Тогда мне эта история показалась какой-то загадкой. Только несколько лет спустя я понял, что имел в виду Лэйнг, рассказывая ее. Пока я раздумывал о смысле этой истории, Лэйнг заметил, что мы опустошили бутылку вина и спросил, не хотел бы я попробовать другого вина. Он сообщил, что в этом ресторане имеется еще более изысканный сорт, который он очень рекомендует. Я очень легко позавтракал рано утром, поэтому выпил полбутылки вина практически на голодный желудок. Но я не стал возражать против еще одной бутылки: я предпочел совсем запьянеть, чем прервать течение нашего разговора.

Когда нам принесли вино, Лэйнг проделал сложный ритуал дегустации вина, произнес краткий тост – вино действительно было превосходным – и стал рассказывать о терапевтических встречах и целительных «психотических» путешествиях. Его истории становились все более странными. Он описывал какие-то совершенно экзотические события. Так, последняя из его историй касалась случая излечения одной женщины, которая спонтанно «обратилась» в собаку, а затем обратно в женщину. Это драматическое событие, длившееся три дня, от Великой пятницы до Пасхального понедельника (от смерти к воскрешению), происходило в большом уединенном доме в сельской местности, где эта женщина находилась одна[9]. С самого начала мне приходилось преодолевать некоторые трудности, связанные с пониманием речи Лэйнга, говорящего с шотландским акцентом. Теперь, когда вино возымело на меня свой эффект, его акцент стал казаться еще более экзотическим, речь еще более околдовывающей и все вокруг – реальность ресторана и реальность его экстраординарных теорий – как-то странно перемешалось. Все это создавало крайне необычное ощущение. Я чувствовал себя некой Алисой в Стране чудес, путешествуя по странному и фантастическому миру Р.-Д. Лэйнга, в котором он сам был моим проводником.

Что же на самом деле происходило во время нашей первой встречи? Лэйнг вызвал у меня измененное состояние сознание для разговора об измененных состояниях сознания, искусно объединяя разговор об определенном опыте непосредственно с самим этим опытом. Тем самым Лэйнг помог мне понять, что мой вопрос «В чем суть психотерапии?» не имеет четкого однозначного ответа, какой я ожидал получить. При помощи своих фантастических историй Лэйнг передал мне сообщение, которое он вместил в одно простое предложение в своей книге «Политика опыта»: «Действительно решающие моменты в психотерапии – как это знает любой пациент или терапевт, переживший их на своем опыте, – непредсказуемы, уникальны, незабываемы, всегда неповторимы и часто неописуемы».

Смена парадигмы в психологии

Мои первые встречи с Грофом и Лэйнгом помогли мне определить структуру моего исследования смены парадигмы в психологии. Моей отправной точкой была гипотеза, согласно которой «классическая» психология, подобно классической физике, была сформирована в соответствии с ньютоно-картезианской моделью реальности. Для меня это было совершенно очевидно в отношении бихевиоризма. Гроф и Лэйнг подтвердили мое предположение в отношении психоанализа[10].

В то же время «бутстрэпный» подход Грофа показывал мне, как различные психологические школы могут интегрироваться в единую связанную систему, если понять, что все они имеют дело с разными уровнями и измерениями сознания. Согласно грофовской картографии бессознательного, психоанализ является подходящей моделью для психодинамической области; теории «отступников», бывших учеников Фрейда – Адлера, Райха и Ранка, – могут быть связаны с теми или иными аспектами грофовских перинатальных матриц; различные школы гуманистической и экзистенциальной психологии можно соотнести с экзистенциальным кризисом и духовным прорывом на перинатальном уровне; и, наконец, юнгианская аналитическая психология, очевидно, ассоциируется с трансперсональным уровнем. Трансперсональный уровень служит также важным связующим звеном между духовностью и восточными традициями работы с сознанием. Кроме того, в разговорах с Грофом я обнаружил глубокую связь духовности с экологией.

Во время моего визита в Биг-Сур Гроф показал мне статью Кена Уилбера, трансперсонального психолога, разработавшего всеобъемлющий подход «спектральной психологии», объединяющей огромное многообразие западных и восточных учений в единый спектр психологических моделей, которые отражают многомерность человеческого сознания. Система Уилбера прекрасно согласуется с грофовской картографией. В ней выделяется несколько основных уровней сознания – в сущности, это три грофовских уровня сознания, которые Уилбер называет уровнями «эго», экзистенциальным и трансперсональным, плюс четвертый, «биосоциальный» уровень, отражающий взаимодействие личности со своим социальным окружением. Когда я прочитал статью Уилбера «Вечная психология: спектр сознания» (которая легла в основу его будущей книги «Спектр сознания»), очень сильное впечатление на меня произвели четкость и широта его системы. Кстати, мне сразу же стало понятно, что работа Лэйнга является важным вкладом в понимание биосоциальной области человеческого сознания.

В нашем первом разговоре Лэйнг не только прояснил для меня целый ряд вопросов, касающихся психологии, но и обрисовал подход к психотерапии (или даже шире – к лечению вообще), который выходил за рамки механистического взгляда на здоровье. Представление о терапевте как о «человеке, который рядом» скрыто подразумевало признание некой естественной способности к самоисцелению, являющейся неотъемлемым свойством человеческого организма. Мне показалось тогда, что это очень важная идея, которую следует основательно осмыслить. Я чувствовал также ее тесную связь с другой важной мыслью Лэйнга о том, что решающим фактором в психотерапии является некий «резонанс» между терапевтом и пациентом. Вернувшись в Калифорнию после моей поездки в Лондон я планировал встретиться с Грофом, чтобы специально обсудить с ним вопросы природы психотерапии.

Разговоры в Эсалене

Летом и осенью 1977 года я виделся с Грофом довольно часто. Мы провели несколько совместных семинаров, я на долгое время останавливался у Грофов в Биг-Суре, и мы очень тесно подружились. В то время я по-настоящему стал ценить теплоту и радушие Кристины, жены Стэна, которая, кстати говоря, выступала в качестве ведущего группы на его семинарах. Ее живой смех часто скрашивал серьезность наших со Стэном разговоров. В июле мы со Стэном участвовали в ежегодной конференции Ассоциации трансперсональной психологии в Асилонаре (это местечко недалеко от Монтерея). Во время этой встречи мы разработали план семинара под названием «Путешествия за пределы пространства и времени». На этом семинаре мы собирались рассказывать о «внешнем» путешествии в сферы субатомарной материи и «внутреннем» путешествии в области бессознательного, а затем сравнить те образы мира, которые возникли в результате этих приключений. Стэн сказал, что он постарается на этом семинаре не только рассказать о результатах своего исследования ЛСД-терапии, но и «провести» его участников через опыт непосредственного переживания некого аналога процесса «смерти – возрождения» и последующего духовного пробуждения за счет использования специальных аудиовизуальных средств – демонстрации слайдов тщательно подобранных им произведений изобразительного искусства на фоне эмоциональной мощно действующей музыки. Мы оба были очень довольны идеей семинара и собирались провести его сначала в Эсалене, а затем, если он успешно пройдет, в каком-нибудь университетском кэмпусе.

Наш семинар в Эсалене прошел с большим успехом. В течение целого дня с группой из тридцати участников семинара мы прослеживали параллели между современной физикой и исследованиями сознания. Семинар состоял из наших сообщений, интенсивных групповых дискуссий и впечатляющей демонстрации Грофом своих слайдов. Эта часть явилась мощным эмоциональным контрапунктом нашего интеллектуального анализа. Несколько месяцев спустя мы еще дважды провели этот семинар – в Сайта Круз и Санта Барбаре. В обоих случаях спонсорами этих событий выступили организаторы «университетского факультатива» – программы учебных мероприятий для свободных слушателей. В отличие от академических программ университета, такие «факультативы» были всегда открыты по отношению к новым идеям и финансировали множество междисциплинарных курсов и семинаров.

История моего знакомства со Стэном Грофом – это одновременно и история моих отношений с Эсаленом, ставшим для меня местом вдохновения и поддержки в течение целых десяти лет. Эсаленский институт был основан Майклом Мерфи и Ричардом Прайсом и располагался на большом участке земли, принадлежащем семье Мерфи Он далеко протянулся вдоль океана, представляя собой плоский горный кряж, тремя ярусами спускавшийся к берегу и разделенный горной речкой – местом, где индейцы племени эсален хоронили своих соплеменников и проводили свои священные ритуалы. Горячая вода из горных минеральных источников стекает вниз на отвесную скалу, выступающую в океан. Дед Майкла Мерфи купил эту сказочную землю в 1910 году и построил там вместительный деревянный дом, который сегодня эсаленское «население» с нежностью называет Большим домом. Унаследовав эту землю, Майкл Мерфи и Дик Прайс в начале 60-х годов открыли центр с тем, чтобы там могли работать и обмениваться идеями представители самых различных дисциплин. Будучи местом, где Абрахам Мэслоу, Ролло Мэй, Фриц Перлз, Карл Роджерс и многие другие пионеры гуманистической психологии стали проводить свои семинары-«мастерские», Эсален вскоре превратился во влиятельный центр движения за развитие человеческих возможностей. Эсален по сей день представляет собой место, где свободномыслящие люди могут собраться вместе и обсудить свои идеи в неформальной и удивительно живописной обстановке.

Я очень ярко помню мое первое посещение Эсалена в августе 1976 года. Я возвращался тогда домой из института «Наропа» в Боулдере. Проехав на моем стареньком «Вольво» по жарким и пыльным дорогам вдоль пустынь Аризоны и Южной Калифорнии, я оказался на дороге, идущей вдоль Тихоокеанского побережья, и с наслаждением почувствовал первое дуновение прохлады и вид зеленых лугов. Неожиданно я вспомнил, что Эсален находится где-то недалеко на моем пути. Тогда я никого не знал оттуда и бывал там только один раз – в 60-е годы вместе с тысячей зрителей большого рок-фестиваля. Но мысль о том, что можно пройтись босиком по зеленому бархату травы, вдохнуть свежий воздух, расслабиться в купальне с минеральной водой, была столь соблазнительна после долгой жаркой дороги, что я затормозил у ворот Эсаленского института.

Я назвал свое имя человеку, дежурившему на входе, и рассказал ему, что возвращаюсь из Колорадо, где читал курс лекций по «Дао физики». Я спросил, нельзя ли мне немного отдохнуть на их территории и поплескаться в купальне. Дежурный передал мою просьбу Дику Прайсу, который ответил, что я могу оставаться в Эсалене столько, сколько захочу, и что он будет очень рад встретиться со мной.

С этого дня и вплоть до 1985 года, когда Дик погиб в результате несчастного случая в биг-суровских горах, он всегда был очень добр и великодушен ко мне, оказывая мне свое гостеприимство несчетное количество раз. То же тепло и приветливость я всегда чувствовал со стороны всей эсаленской «общины» – небольшого «племени» с «кочующим» составом из представителей нескольких поколений.

Вот уже более десяти лет Эсален стал служить для меня идеальным местом, где я могу собраться с мыслями и восстановить силы после длительных путешествий и трудной работы. Но Эсален значит для меня гораздо больше: это место, где я встретил такое множество необыкновенных и замечательных людей, где я имел уникальную возможность апробировать свои новые идеи в небольшой неформальной группе высокообразованных и талантливых людей. Чаще всего такого рода возможности мне предоставлялись Стэном и Кристиной Гроф, которые регулярно проводят свой необычный четырехнедельный семинар, называемый многими «грофовским месячником».

В течение месяца двадцать с небольшим участников семинара живут вместе в Большом доме и общаются с рядом специально приглашенных выдающихся ученых, которые приезжают на два-три дня, нередко пересекаясь друг с другом и вступая в диалог между собой. Семинар организуется вокруг центральной темы – зарождение нового взгляда на действительность и связанное с ним расширение сознания. Уникальной особенностью грофовских месячников является то, что Стэн и Кристина предоставляют участникам возможность не только интеллектуального обогащения в увлекательных и живых дискуссиях, но и непосредственного «проживания» обсуждаемых идей при помощи искусства, медитативной практики, ритуалов и других нерациональных способов познания. Как только я познакомился со Стэном и Кристиной, я всегда использовал любую возможность, чтобы принять участие в их семинарах. Трудно сказать, сколь огромную помощь они мне оказали в оформлении и апробировании моих идей.

После нашего семинара «Путешествия за пределы пространства и времени» осенью 1977 года я задержался в Эсалене еще на несколько дней специально для того, чтобы подробно расспросить Стэна о его взглядах на природу психических заболеваний и психотерапию.

Когда я спросил Грофа, какие следствия вытекают из исследований ЛСД-терапии для понимания природы психических заболеваний, он повторил мне историю, которую он приводил в своей лекции в Гарварде вскоре после своего приезда в США в конце 60-х годов. Он рассказал тогда, что у пациентов, прошедших в Пражской психиатрической больнице курс ЛСД-терапии, отмечалось резкое улучшение состояния и что у некоторых из них в результате терапии радикальным образом изменилось мировоззрение: они самым серьезным образом заинтересовались йогой, медитацией, мифологией и архетипическими образами. Во время обсуждения после лекции один гарвардский психиатр заметил: «Мне кажется, вы помогли своим пациентам справиться с их невротическими проблемами, но вы сделали их психотиками».

«Этот комментарий, – объяснил Гроф, – является выражением типичного и широко распространенного в психиатрии заблуждения. Критерии, определяющие психическое здоровье – чувство самоидентичности, ориентация в пространстве и времени, восприятие среды и т. п., – требуют, чтобы восприятие и представления человека соответствовали ньютоно-картезианской модели реальности. Картезианский взгляд на мир является здесь не просто главной моделью, а рассматривается в качестве единственно верного описания реальности. Все остальное квалифицируется традиционной психиатрией как психологические нарушения».

Исследование трансперсональных переживаний убедило Грофа в том, что человеческое сознание способно обладать двумя комплементарными модусами сознания. В ньютоно-картезианском модусе мы воспринимаем окружающее как раздельные объекты, существующие в трехмерном пространстве и линейном времени. В трансперсональном модусе происходит трансцендирование ограничений сенсорного восприятия и логического мышления – восприятие фиксируется теперь не на твердых объектах, а на потоках структурированной энергии. Гроф подчеркнул, что он намеренно употребил термин «комплементарные» для описания двух модусов сознания, поскольку соответствующие им модусы восприятия могут быть названы «частицеподобными» или «волноподобными», как в квантовой физике.

Мне очень понравилась эта аналогия. Неожиданно я понял, как происходит замыкание обратных связей в истории науки. Я рассказал Грофу, что Нильс Бор выбрал термин «комплементарность» для описания отношения между частицей и волной в микромире под влиянием психологической литературы. В частности, на него произвел глубокое впечатление текст Уильяма Джеймса, где тот описывал комплементарные модусы сознания у больных шизофренией. Теперь Гроф вновь возвращает это понятие в психологию, обогащая его параллелью с квантовой физикой.

Поскольку Джеймс использовал понятие комплементарности в связи с шизофренией, мне было крайне интересно услышать от Грофа, что он думает по поводу природы шизофрении и психических заболеваний вообще.

«Мне кажется, что между двумя модусами сознания, – начал Гроф, – существует некое фундаментальное динамическое напряжение. Воспринимая мир исключительно в трансперсональном модусе, мы не сможем нормально функционировать в обыденном мире. Одно противоречит другому. Переживание конфликта, столкновения этих двух модусов при неспособности интегрировать их является психозом. Симптомы психического заболевания можно представить как проявление шума в канале связи между двумя модусами сознания».

Размышляя над сказанным Грофом, я задал себе вопрос, как бы я характеризовал человека, функционирующего исключительно в ньютоно-картезианском модусе, и я понял, что это тоже будет безумием. Как сказал бы Лэйнг, безумием нашей доминирующей культуры.

Гроф согласился: «Человек, функционирующий исключительно в ньютоно-картезианском модусе, может не проявлять психиатрических симптомов, но его нельзя назвать психически здоровым. Такие люди, как правило, эгоцентричны, их жизнь ориентирована на достижение и наполнена соперничеством с другими. Они не способны получать удовольствие от повседневных действий и событий обыденной жизни; у них происходит отчуждение от собственного внутреннего мира. Людям, в чьей жизни доминирует этот модус опыта, ни богатство, ни власть, ни слава не принесут подлинного удовлетворения. Их настолько охватывает ощущение бессмысленности, тщетности и абсурдности жизни, что даже самый значительный внешний успех не сможет развеять его».

«Типичная ошибка современной психиатрической практики, – подводит итог Гроф, – ставить диагноз психоза на основе содержания переживаний. Мои наблюдения убедили меня: для того чтобы определить, что нормально, а что патологично, следует опираться не на содержание и характер переживаний человека, а на то, что он с ними делает и в какой мере способен интегрировать эти необычные переживания в своей жизни. Гармоничная интеграция трансперсональных переживаний является важнейшим условием психического здоровья, и эмпатическая поддержка и помощь в этом процессе имеют решающее значение для успешной психотерапии».

Своим последним высказыванием Гроф как бы открыл психотерапевтическую проблематику, и я спросил его, что он думает об идее резонанса между терапевтом и пациентом, – тема, которая возникла в разговоре с Лэйнгом и другими психотерапевтами. Гроф согласился, что феномен «резонанса» является одним из ключевых элементов психотерапии, но добавил, что существуют и другие «катализаторы» целительного процесса. «Я убежден, что ЛСД является самым мощным катализатором такого рода, – сказал он, – но существуют и другие техники, предназначенные для того, чтобы стимулировать или наполнить энергией организм таким образом, что начнут пробуждаться его внутренние целительные способности».

– После того как психотерапевтический процесс начался, – продолжал Гроф, – роль психотерапевта состоит в том, чтобы поддерживать проявляющиеся переживания клиента и помогать ему преодолевать сопротивления. Видишь ли, идея состоит в том, что симптомы психического заболевания представляют собой замороженные элементы того или иного переживания, которое должно быть завершено и интегрировано – тогда симптомы исчезают. Вместо того чтобы подавлять симптомы психофармакологическими препаратами, следует, наоборот, активизировать, усиливать их для того, чтобы они могли быть полностью пережиты, интегрированы и разрешены.

– И эта интеграция может включать в себя трансперсональные переживания, о которых ты говорил до этого?

– Да, и весьма часто. В действительности, полное развертывание некоторых переживаний может быть чрезвычайно трудным и драматичным процессом как для клиента, так и для терапевта, но я считаю, что следует способствовать этому терапевтическому процессу, поддерживать его, каким бы интенсивным он ни был и какую бы форму он не принимал. Чтобы это было возможно, и терапевт, и клиент должны в максимальной степени как бы отставить в сторону свою систему воззрений и ожиданий на время процесса развертывания переживания, который нередко принимает форму своеобразного исцеляющего путешествия. Мой опыт показал мне, что если терапевт готов способствовать такому «странствию» по неизведанной территории и готов оказывать клиенту свою поддержку во время него, а клиент открыт к такому опыту, то они будут вознаграждены выдающимися терапевтическими результатами».

Гроф рассказал мне, что в 60–70-е годы было разработано множество специальных психотерапевтических техник, направленных на то, чтобы мобилизовать блокированную энергию и трансформировать симптомы в переживания. В отличие от подавляющего большинства подходов традиционной психотерапии, ограничивающихся исключительно вербальным обменом, в методах новой, так называемой experientalt herapies – эмпирической психотерапии, то есть психотерапии, ориентированной на непосредственное переживание, поощряется невербальное выражение и акцентируется значение непосредственного опыта, связанного со всей целостностью организма. Мне было известно, что Эсален был одним из главных центров, где сформировались многие из методов этого подхода, и в поисках холистических подходов к здоровью и лечению в последующие годы я сам испытаю некоторые из них.

Кстати, через несколько лет после нашего разговора сам Стэн вместе с Кристиной объединят интенсивное дыхание, особую музыку и техники работы с телом в единый терапевтический метод, способный вызвать поразительно интенсивные переживания после относительно короткого периода быстрого глубокого дыхания. После многолетней апробации этого метода, получившего название «холотропной терапии», Стэн и Кристина убеждены, что он является одним из самых перспективных методов психотерапии и самопознания.

Беседы с Джун Сингер

Мое исследование смены парадигмы в психологии формировалось в решающей степени под влиянием моих разговоров со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом. Но я встречался и со множеством других психиатров, психологов и психотерапевтов. Одна из наиболее продуктивных таких встреч, вылившаяся в целую серию бесед, была с юнгианским аналитиком Джун Сингер, с которой я познакомился в 1977 году в Чикаго. Сингер тогда только что опубликовала свою книгу «Андрогенность», посвященную анализу психосексуальных проявлений мужского/женского начал, их взаимодействия и их разнообразных мифологических репрезентаций. Поскольку я давно интересовался китайским учением об инь/ян как двух архетипических полюсах, подробно рассматривавшихся в книге Сингер, у нас было довольно много общих интересов и проблем для содержательной беседы. Однако тематика наших разговоров постепенно переместилась на юнгианскую психологию и ее параллели с современной физикой.

В то время я достаточно разобрался в ньютоно-картезианском основании психоанализа благодаря нашему первому разговору с Грофом, но мне мало что было известно о юнгианской психологии. Из разговоров с Джун Сингер я вынес удивительное наблюдение о том, что многие из различий между Фрейдом и Юнгом как бы параллельны различиям между классической и современной физикой. Сингер сообщила мне, что сам Юнг находился в тесном контакте с некоторыми из ведущих физиков того времени[11] и прекрасно отдавал себе отчет в этих параллелях.

Фрейд никогда не отказывался от базисной ньютоно-картезианской ориентации своей теории и пытался описывать динамику психологических процессов в категориях специфических механизмов. Юнг же постарался понять человеческую психику в ее целостности и особое внимание уделял ее связям с более широкой средой. Так, его концепция коллективного бессознательного подразумевает связанность личности и человечества в неразрывном единстве, что невозможно осмыслить в рамках механистического подхода. Юнг также использовал ряд понятий, которые поразительно близки понятиям, используемым в квантовой физике. Он рассматривал бессознательное как процесс, включающий в себя «коллективные динамические структуры», которые он называл архетипами. Согласно Юнгу, эти архетипы связаны между собой сетью взаимоотношений так, что каждый архетип в конечном итоге подразумевает все остальные. Естественно, эти удивительные параллели вызвали у меня глубокий интерес, и мы решили исследовать дальше эту тему на совместном семинаре, который Сингер обещала организовать осенью в университете Нортуестерна. Проведение совместных семинаров оказалось для меня весьма эффективным способом ознакомления со взглядами и идеями своих партнеров, и мне посчастливилось множество раз участвовать в такого рода взаимодействии на пути моих интеллектуальных странствий.

Семинар с Джун Сингер состоялся в ноябре. К тому времени я успел во многом разобраться в разговорах со Стэном Грофом и мы уже провели с ним несколько наших совместных семинаров. Теперь я значительно лучше ориентировался в инновационных идеях в современной психологии и психотерапии, и наша дискуссия о параллелях между физикой и юнгианской психологией оказалась интересной, живой и продуктивной. После семинара наш разговор продолжился вечером с группой юнгианских аналитиков, проходивших профессиональную подготовку у Джун Сингер. Мы стали обсуждать тогда юнгианское представление о психической энергии. Мне было очень интересно выяснить, использовал ли Юнг понятие «энергия» в том же смысле, что оно имело в естественных науках (то есть энергия как количественная мера активности). Но я не смог получить сколько-нибудь вразумительного ответа на этот вопрос даже после нашей продолжительной беседы. Только несколько лет спустя я понял причину неясности в этой проблеме, прочитав статью Юнга «О психической энергии». И сегодня, оглядываясь назад, я могу расценивать прояснение для себя этого вопроса как важный шаг в развитии моих собственных идей.

Юнг пользовался термином «психическая энергия» в количественном, научном смысле. Для того чтобы опереться на данные естественных наук, он приводил в этой статье множество аналогий с физикой. Многие из этих аналогий совсем неадекватны для описания живых организмов и делают его теорию психической энергии весьма запутанной. Во время моих чикагских встреч с Джун Сингер и ее коллегами я все еще рассматривал новую физику как идеальную модель для новых представлений в других дисциплинах. Неудивительно, что мне никак не удавалось схватить суть проблемы в концепции Юнга и в нашей дискуссии. Лишь с годами, благодаря влиянию Грегори Бэйтсона, мои взгляды претерпят существенную трансформацию. Поместив системный взгляд на жизнь в центр моего синтеза новой парадигмы, я мог теперь довольно легко показать, что теория психической энергии Юнга поддается переводу на язык системного подхода, и тогда она вполне согласуется с самыми современными представлениями в науках о жизни.

Корни шизофрении

В апреле 1978 года я опять посетил Англию, чтобы прочитать там курс лекций. И я снова увиделся с Р.-Д. Лэйнгом. Прошел уже целый год после нашей первой встречи. К тому времени я не только почерпнул множество важных для меня сведений из продолжительных разговоров со Стэном Грофом и другими психологами и психо-терапевтами, но и с огромным интересом погрузился в изучение концептуальных оснований медицины и уже выступил с рядом лекций, в которых я сравнивал смену парадигмы в физике и медицине. Я отправил Лэйнгу несколько своих статей по этой тематике и попросил его встретиться со мной во время моего приезда в Лондон. В особенности мне хотелось обсудить с ним проблему природы психических заболеваний, и в частности шизофрении. Я подготовил тщательный план беседы с Лэйнгом по этим вопросам.

На этот раз я увиделся с ним на приеме, который давала моя приятельница Джилл Перс. Большую часть вечера Лэйнг провел сидя на полу в окружении десятка людей, поглощенных его речами. Позже мне еще раз довелось наблюдать ту же картину во многих других местах. Ему нравилось иметь аудиторию, и его «вечная свита» вдохновляла его красноречие, остроумие и актерскую выразительность. На этом вечере у Джилл мой контакт с Лэйнгом был очень кратким и весьма неприятным для меня. Мне не терпелось узнать его мнение о материалах, которые я выслал ему, но он был явно не расположен к серьезному разговору. Вместо этого он всячески стал провоцировать, подразнивать меня. «Ну, что же, доктор Капра, – саркастически обращался он ко мне, – у нас есть для вас головоломка. Разъясните ее нам, пожалуйста». Я чувствовал себя крайне неловко весь этот вечер, который затянулся допоздна. Лэйнг был одним из последних в числе расходившихся гостей. Выйдя на улицу, он взглянул на меня, как-то ехидно улыбнулся и сказал: «Ну, что ж, в четверг в час дня». Это было время встречи, согласно нашей предварительной договоренности. Я подумал тогда про себя: «Боже мой, скорее всего меня ждет нелегкое испытание».

Через два дня я пришел к Лэйнгу домой, и, к моему изумлению, я увидел совершенно другого человека, совсем не похожего на того, который был на вечере у Джилл. Как и во время нашей первой встречи Лэйнг был очень приветлив ко мне и, пожалуй, значительно более открыт, чем тогда. Мы отправились пообедать в греческий ресторан, и по дороге Лэйнг сказал мне: «Я прочитал материалы, которые вы мне выслали, и я согласен со всем, что вы там утверждаете. Так что у нас есть прочная основа для взаимопонимания». Я ликовал. Лэйнг, один из крупнейших авторитетов в области медицины, и в особенности в вопросах психических заболеваний, снова подтвердил верность первых шагов моего поиска. Эта поддержка давала мне новые силы.

Во время обеда Лэйнг был на редкость чуток ко мне. Наша беседа, в отличие от первой, получилась очень концентрированной и весьма последовательной. Моей целью было глубже понять природу психических расстройств. Я узнал от Стэна Грофа, что симптомы психической болезни можно рассматривать как «застывшие» элементы тех или иных переживаний, которые должны быть завершены – тогда происходит исцеление. Лэйнг выразил свое полное согласие с такой точкой зрения. Он заметил, что большинство сегодняшних психиатров никогда не могут увидеть естественную историю жизни своих пациентов, поскольку она «заморожена» транквилизаторами. Находясь в таком «замороженном» состоянии, пациент не может не выглядеть сломленным, а его поведение нелогичным и неестественным.

«Но безумие – это не только срыв, – сказал Лэйнг, – оно может быть и прорывом». Он подчеркнул, что, опираясь на системную перспективу и подход, ориентированный на субъективные переживания, можно убедиться в том, что поведение психотического пациента отнюдь не является иррациональным, а, напротив, весьма разумно при взгляде со стороны его экзистенциальной позиции. Исходя из такой перспективы, даже самое путанное и странное психотическое поведение оказывается разумной стратегией выживания.

Когда я попросил Лэйнга привести мне какой-нибудь пример такого рода психотических стратегий, то он рассказал мне о бэйтсоновской теории шизофрении – теории «двойного зажима», которая оказала на него, по его словам, огромное влияние. Согласно Бэйтсону, ситуация «двойного зажима» является центральной характеристикой структур коммуникации в семьях диагностированных шизофреников. Поведение, называемое шизофреническим, как объяснил Лэйнг, представляет собой стратегию выживания человека в условиях, которые стали невозможными для его жизни. Это, как определил Лэйнг, «такая ситуация, при которой любое его действие или отсутствие действия неизбежно сопровождается ощущением, что он разрывается на части от давления и изнутри, и со стороны окружающих; это ситуация, в которой он не может победить, что бы он ни делал». Например, в ситуации «двойного зажима» окажется ребенок, который получает от родителей (или одного из них) сообщения, противоречащие друг другу на вербальном и невербальном уровнях и содержащие в себе опасность наказания или угрозу эмоциональной безопасности ребенка. Если такие ситуации часто повторяются, то структура «двойного зажима» может принять характер жизненной установки этого ребенка и порождать затем шизофренические переживания и шизофреническое поведение.

Услышав от Лэйнга это описание источников возникновения шизофрении, мне стало очевидным, почему он считал, что психическое заболевание можно понять, только если обратиться к исследованию той социальной системы, в которую включен пациент «Поведение человека, получившего психиатрический диагноз, – акцентировал Лэйнг, – является частью более широкой сети аномального поведения, нарушенных и вызывающих нарушения структур коммуникации. Нет никаких шизофреников, есть только шизофренические системы».

Хотя в нашем разговоре мы нередко переходили к чисто «техническим» подробностям, это было нечто значительно большее, чем обычное научное обсуждение. Лэйнг умеет очень тонко вызывать драматичные и необычные переживания – и я вновь, как и во время нашей первой встречи, испытал это на себе. Объясняя мне что-либо, он старался не просто сообщить мне информацию, но и вызвать соответствующее переживание. Опыт внутреннего переживания, как я узнал позднее, всегда был для Лэйнга самой увлекательной темой, и он утверждал, что этот опыт нельзя описать. Поэтому он старался создать его, иллюстрируя свои мысли яркими, живыми образами, воплощая их со страстью и незаурядным артистизмом непосредственно в своем поведении.

Например, объясняя мне концепцию «двойного зажима», он привел в качестве примера ситуацию с ребенком, получающим конфликтные сообщения от родителей: «Представьте себе внутреннее состояние ребенка, который совершенно не способен предугадать, нужен ли он сейчас матери или мешает ей, собирается она его обнять или ударить». Произнося эти слова, Лэйнг пристально посмотрел на меня и стал медленно поднимать свою руку, пока она не оказалась прямо перед моим лицом. В течение нескольких секунд я действительно не мог предсказать, что сейчас произойдет. Во мне резко поднялась тревога, и я был в полном замешательстве. Именно это состояние он и хотел вызвать у меня, и, естественно, далее он не стал ни обнимать, ни бить, а расслабленно откинулся на спинку стула и отпил из своего бокала. Так он сумел обратить свою мысль в драматическое переживание, четко выбрав для этого наиболее подходящий момент.

Несколько позже Лэйнг стал рассказывать мне о том, как психологические особенности могут проявлять себя в форме физических симптомов. Он объяснил, что для людей, обычно подавляющих выражение своих эмоций, характерно также сдерживать свое дыхание, что может способствовать развитию астматических проявлений. Выразительно жестикулируя, Лэйнг показал мне, как это может происходить, и завершил свою демонстрацию изображением астматического приступа с таким драматическим правдоподобием, что люди в ресторане стали оборачиваться к нам, думая, что действительно что-то неприятное происходит с этим человеком. Я снова почувствовал себя крайне неловко, но Лэйнг и на этот раз спровоцировал сильное переживание, чтобы проиллюстрировать свою мысль.

С обсуждения природы психических болезней наш разговор перешел на тему терапевтического процесса. В этой связи Лэйнг с большой внутренней убежденностью сообщил, что часто самая лучшая терапевтическая стратегия состоит в том, чтобы создать для пациента обстановку поддержки, в которой его переживания могли бы раскрыться. Для этого, сказал он, нужна помощь соответствующих людей, которые сами имеют опыт такого рода пугающих путешествий. «Вместо психиатрических больниц, – с пафосом сказал Лэйнг, – мы нуждаемся в обрядах инициации, при которых, отправляясь во внутреннее пространство, человек имел бы специальных проводников в лице людей, которые побывали «там» и вернулись обратно».

Замечание Лэйнга об исцеляющих путешествиях по внутреннему пространству напомнило мне об очень похожем разговоре со Стэном Грофом, и мне особенно стало интересно знать, что думает Лэйнг по поводу общих черт в путешествиях мистиков и шизофреников. Я упомянул, что Гроф рассказывал мне, что психотические больные часто воспринимают реальность в трансперсональных состояниях сознания, поразительно напоминающих описания мистиков. Хотя очевидно, что мистики не являются душевнобольными. Согласно мнению Грофа, наши выводы о том, что есть норма, а что – патология, должны основываться на том, в какой степени человеку удается интегрировать эти переживания, включая самые необычные, в своей жизни. Лэйнг полностью согласился с такой точкой зрения и также подтвердил, что переживания психотиков и в особенности шизофреников часто трудно отличить от опыта мистиков. «Мистики и шизофреники попадают в один и тот же океан, – сказал он торжественно, – но если мистики там плавают, то шизофреники в нем тонут».

Работа и медитация в Биг-Суре

Моя вторая встреча с Лэйнгом в Лондоне ознаменовалась завершением моих исследований сдвига парадигмы в психологии. Остаток 1978 года я посвятил другим областям. Однако мой друг Станислав Гроф продолжал играть важную роль во всей этой деятельности. В течение лета 1978 года я провел несколько недель один в его доме, работая над книгой, в то время как он и Кристина отправились в лекционные туры.

Все эти недели были заполнены смесью работы и медитации, которую я всегда практиковал. Я спал на кушетке в комнате Грофа, открытой медленно успокаивающим ритмам океана. Я вставал задолго до того, как солнце поднималось над окружающими горами, делал упражнения maй-цзы, обращаясь лицом к необъятной серой глади Тихого океана, готовил завтрак и ел на балконе.

Я начинал работать в одной из угловых комнат, облачившись в теплые и удобные одежды, в то время как свежий утренний бриз гулял по комнате через открытую балконную дверь. По мере того как солнце поднималось все выше, я передвигал свой маленький рабочий стол по комнате, для того чтобы остаться в тени, освобождался от одежд, по мере того как дом прогревался. Оставаясь к полудню в одних шортах и майке, я продолжал напряженную работу. Когда солнце начинало садиться и воздух становился прохладнее, соответственно и я пускался в обратный путь по комнате, постепенно одеваясь и закачивая тем, с чего начал, наслаждаясь прохладой вечернего бриза. С заходом солнца я делал паузу для продолжительных размышлений, затем зажигал свет и устраивался на кушетке с книгой из обширной библиотеки Стэна.

И так я работал изо дня в день, изредка прерывая свою работу, отправляясь в Эсален для бесед с Грегори Бэйтсоном. Я сделал солнечный циферблат для того, чтобы видеть проходящие часы и погружать себя в циклические ритмы, формирующие мою активность, – воспроизводящие промежутки ночи и дня, прилива и отлива, потока прохладного морского бриза и пылающего летнего солнца на фоне нескончаемого шума волн, ритмично набегающих на скалы, пробуждающих меня утром, и усыпляющих поздно вечером.

Сарагосская конференция

Двумя годами позже, в сентябре 1980 года, состоялась моя третья встреча с Р.-Д. Лэйнгом, оказавшаяся и самой длительной по времени, и самой глубокой по впечатлениям. Мы увиделись в Испании на конференции «Психотерапия будущего», организованной Европейской ассоциацией гуманистической психологии. К тому времени я уже написал значительную часть книги «Поворотный пункт» и твердо решил отказаться от включения в нее новых материалов. Но моя встреча с Лэйнгом оказалась настолько насыщенной и эмоциональными, и интеллектуальными коллизиями, что я изменил свое решение и включил некоторые наиболее важные части нашего разговора в текст книги.

Конференция проходила под Сарагоссой в Монастерио дэ Пьедра, красивом монастыре XII века, превращенном в большую гостиницу. Состав участников был весьма впечатляющим. Помимо Лэйнга, здесь были Стэн Гроф, Джин Хьюстон и Ролло Мэй. Эта группа включала бы и Грегори Бэйтсона, если бы смерть не прервала его жизнь два месяца назад. Конференция продолжалась три недели, но я пробыл там только неделю, так как работа с текстом книги была в самом разгаре и мне не хотелось прерывать ее на слишком долгое время. Во время этой недели я испытал удивительные чувства общности и единства, радостного возбуждения и удивления, которые создавала вокруг себя группа этих необыкновенных людей, и я наслаждался редкой красотой этого места. Лекции проходили в бывшей трапезной монастыря, часто при свечах. Семинары проводились и в помещении, и в саду. Неформальные дискуссии часто проходили на огромном балконе до самой поздней ночи.

Лэйнг был, так сказать, душой конференции. Значительная часть событий и дискуссий вращалась вокруг его идей и разных граней его личности. Он прибыл на конференцию в окружении большой свиты, включающей в себя его семью, друзей, бывших пациентов, учеников и небольшую киносъемочную группу. Он был активен с утра до поздней ночи, и казалось, что он совсем не знает усталости. Он читал лекции, проводил семинары, организовывал серию дискуссий с другими участниками, которая снималась на пленку. Большую часть времени он проводил в оживленных дебатах, проходивших в небольших группах, которые обычно заканчивались его длинными монологами, когда все другие от усталости не чувствовали в себе сил участвовать в обсуждении. Часто такие сборы завершались тем, что Лэйнг оказывался за фортепиано – это уже далеко за полночь – и вознаграждал оставшихся своими великолепными интерпретациями Коула Портера и Гершвина.

За эту неделю я действительно близко узнал Лэйнга. Хотя до этого наши отношения были весьма теплыми и наши беседы давали мне так много пищи для размышлений, только во время Сарагосской конференции я по-настоящему вошел в контакт с ним на личностном уровне. Приехав в Монастерио, я буквально сразу же наткнулся на него в дверях. Мы не виделись в течение двух лет и, увидев меня, Лэйнг радушно поздоровался и тепло обнял меня. Я был удивлен и тронут таким спонтанным выражением добрых чувств. В тот же вечер после ужина Лэйнг пригласил меня присоединиться к нему и к группе его друзей, чтобы поговорить за рюмкой коньяка. Мы расположились на балконе. Я оказался рядом с Лэйнгом, а вокруг нас образовалась довольно большая группа людей.

Ронни (как я стал называть Лэйнга, последовав примеру его друзей) спросил меня, чем я занимался в последнее время. Я рассказал, что работал над книгой и в последнее время глубоко заинтересовался изучением природы психики и сознания. Услышав все это, Лэйнг обрушился на меня с яростными нападками. «Как ты смеешь в качестве ученого даже ставить вопрос о природе сознания! – с негодованием воскликнул он. Ты не имеешь никакого права задавать этот вопрос, даже употреблять такие слова, как «сознание» или «мистический опыт». Это недопустимая нелепость, что ты позволяешь себе говорить о науке и буддизме на одном дыхании». Он явно не шутил и не поддразнивал меня, как это было во время вечеринки в Лондоне. Это было началом серьезной, страстной и продолжительной атаки на мою позицию как ученого. Слова Лэйнга кипели гневом и осуждением.

Я был в шоке. Я никак не ожидал таких яростных нападок со стороны Лэйнга. Я был уверен, что он на моей стороне. И ведь действительно, он, по крайней мере, был на моей стороне. Я был в полном недоумении, почему он так набросился на меня в самый первый день моего приезда и всего лишь через несколько часов после наших теплых объятий. В то же самое время я понял, что это был некий интеллектуальный вызов, и вскоре состояние шока и растерянности сменилось напряженной мысленной работой. Я старался понять позицию Лэйнга, соотнести ее со своей и подготовиться к ответу. И пока Лэйнг продолжал со страстью обличать пороки науки, представителя которого он видел во мне, я чувствовал, как во мне поднимается возбуждение. Мне всегда нравилось сталкиваться в дискуссиях с резко расходившимися с моей точкой зрения мнениями. Лэйнг бросил мне вызов. И это был самый драматичный интеллектуальный вызов, на какой мне когда-либо приходилось отвечать. Наш диалог с Лэйнгом, по его драматургии, вновь проходил в импозантной обстановке. Я сидел напротив группы почитателей Ронни, прислонившись спиной к стене, и мне казалось, что на метафизическом уровне он своей яростной атакой пытается как бы вдавить меня в нее. Я был готов вступить в борьбу. Чувства неловкости и смятения полностью ушли, и я испытывал настоящий подъем.

Основным аргументом атаки Лэйнга было то, что наука, такая, какая она есть сегодня, совершенно не способна иметь дело с сознанием или человеческим опытом, ценностями, этикой, вообще чем-либо относящимся к качеству. «Такая ситуация своими истоками уходит в то, что произошло с европейским сознанием во времена Галилея и Джордано Бруно. Эти два человека воплощают собой две парадигмы: Бруно, который был подвергнут пыткам и сожжен на костре за то, что утверждал, что существует бесконечное число миров, и Галилей, который сказал, что научный метод состоит в том, чтобы изучать этот мир так, как если бы в нем не было сознания и живых существ. Галилей заявлял, что наука должна иметь дело только с количественными феноменами. Он утверждал: «Все, что нельзя измерить и подсчитать, ненаучно». В постгалилеевской науке это утверждение переформулировалось: «Все, что не поддается количественному измерению, нереально». Это было грубейшим извращением древнегреческого представления о природе как живой, находящейся всегда в процессе движения и трансформации и не отчужденной от нас. Галилеевская программа предлагает нам мертвый мир: здесь нет места зрению, звуку, вкусу, прикосновению и запаху, а значит, этической и эстетической чувственности, ценностям, качеству, душе, сознанию, духу. Субъективный опыт исключается из области науки. Пожалуй, ничто не изменило наш мир за последние четыре столетия так, как дерзкая программа Галилея. Мы должны были разрушить мир сначала в теории, чтобы потом разрушить его практически».

Это была сокрушительная критика. Лэйнг сделал паузу и протянул руку к рюмке с коньяком, и, прежде чем я успел что-либо произнести, он склонился ко мне и прошептал мне на ухо: «Надеюсь, ты не возражаешь против нашего спектакля?» Сделав эту «реплику в сторону», Лэйнг превратил эту ситуацию в некий тайный заговор, и для меня совершенно изменился смысл контекста его атаки. «Отнюдь», – шепотом ответил я ему и сосредоточился, чтобы сформулировать свои возражения.

Я должен был импровизировать. Я сказал, что принимаю лэйнговскую трактовку роли Галилея в истории науки, отметив при этом про себя, что я сам слишком сконцентрировал свое внимание на Декарте и явно недооценивал значимость представлений Галилея о количественном характере науки. Я согласился с Лэйнгом по поводу того, что в сегодняшней науке действительно не находится места для субъективного опыта, ценностей и нравственности. Но затем я подчеркнул, что мои усилия как раз и направлены на то, чтобы сегодняшняя наука изменилась, чтобы все эти феномены смогли полноправно войти в рамки новой науки будущего. Первым шагом на этом пути должен быть сдвиг от механистического и фрагменти-рованного подхода классической науки к холистической парадигме с ее акцентом на изучении отношений, а не отдельных сущностей. Только освоив возможности холистического подхода, можно предпринять следующие шаги в поиске ответов на лэйнговскую критику.

Лэйнг не удовлетворился моей реакцией. Он хотел найти значительно более радикальный подход, совершенно выходящий за рамки логических построений. «Вчера Вселенная была огромной машинной, – произнес он язвительно, – сегодня она стала голограммой. Кто знает, какие интеллектуальные погремушки будут трещать завтра». Мы стали обмениваться репликами с Лэйнгом, и во время короткой паузы Ронни снова нагнулся ко мне и тихо сказал мягким доверительным тоном: «Ты понимаешь, вопросы, с которыми я обращаюсь к тебе, это те же вопросы, которыми я мучаю сам себя. Я совсем не нападаю лично на тебя или кого-либо еще. Я сам сделан из такого же теста. Меня эта тема не заводила бы так, если бы это не отражало моей собственной внутренней борьбы».

Наша дискуссия продолжалась до поздней ночи. Наконец я добрался до желанной постели и все же долгое время не мог заснуть. Лэйнг поставил передо мной грандиозную задачу. Два последних года своей жизни я полностью посвятил изучению и поиску путей интеграции различных новых подходов, которые расширили рамки научного мышления. Мой поиск был связан с идеями самого Лэйнга, Грофа, Юнга, Бэйтсона, Пригожина, Чу и многих других. После долгих месяцев тщательного анализа груды своих записей передо мной стали вырисовываться очертания радикально новой концептуальной системы, и я только недавно начал оформлять эту работу в текст новой книги. На этой решающей стадии Лэйнг побуждает меня еще в большей степени расширить рамки моей модели – пойти еще дальше, чем я предполагал, с тем чтобы она охватила такие категории, как качество, ценности, субъективный опыт, сознание. Хотел ли я пойти столь далеко? По силам ли мне это? Если нет, то что мне тогда делать с мучительной задачей, поставленной Лэйнгом? Этот вечер оставил слишком глубокий след во мне, чтобы я просто отмахнулся от поиска ответа на вызов Лэйнга. Все-таки, я должен найти ответ – и для себя, и для моей книги. Но как?

Большую часть следующего дня я провел размышляя над моей проблемой, и вечером был готов вновь встретиться с Лэйнгом. «Я много думал о том, что ты говорил вчера, Ронни, – сказал я Лэйнгу за ужином, – и сегодня хотел бы дать более развернутый и последовательный ответ на твою критику, если ты не против того, чтобы мы посидели с тобой и сегодня за рюмкой коньяка». Лэйнг согласился, и мы опять устроились на балконе, как вчера вечером.

«Я хочу изложить тебе сегодня, – начал я, – насколько смогу полно и систематично, мои представления о психике и сознании, вытекающие из научной мысли, которую я сейчас разрабатываю и собираюсь описать в моей книге. Мой подход не сможет полностью удовлетворить все твои требования, но я убежден, как я говорил вчера об этом, что это необходимый первый шаг по направлению к этой цели. Я надеюсь показать тебе, что моя позиция позволяет увидеть, каким образом субъективный опыт, ценности и сознание могут стать предметами научного познания в будущем».

Лэйнг кивнул головой в знак согласия и стал очень внимательно слушать меня. И я принялся излагать суть моих идей, что тем не менее заняло довольно много времени. Я начал с представления о живых организмах как самоорганизующихся системах, рассказал о концепции диссипативных структур Пригожина и особенно подчеркнул значение взгляда на биологические формы как проявление неких скрытых процессов. Затем я упомянул о бэйтсоновской концепции психики как динамике самоорганизации и соотнес ее с понятием коллективного бессознательного Юнга. И, наконец, тщательно подготовив почву, я обратился к проблеме сознания. Но сначала я уточнил, что имею в виду, употребляя термин «сознание»: «сознание» (consciousness) есть свойство психики (mind), характеризующееся самоосознанием (self-awareness). «Осознание» (awareness) есть свойство психики любого уровня сложности. Самоосознание, насколько мне известно, проявляется только у высших животных и полностью раскрывается в человеческой психике.

«Обращаясь к рассмотрению теорий сознания, – продолжал я, – мы увидим, что большая их часть является вариациями двух кажущихся противоположных точек зрения. Одну из них я буду называть точкой зрения западной науки. Согласно этой точке зрения, материя первична, а сознание рассматривается как свойство сложно организованной материи, которое проявляется на определенном уровне эволюции. Большинство специалистов в области мозга придерживаются такой точкой зрения».

Я сделал паузу и, заметив, что Лэйнг не имеет намерения сделать какие-либо замечания, я стал продолжать: «Другую точку зрения можно назвать мистической, так как она характерна для большинства мистических учений. Согласно такому взгляду, сознание есть первичная реальность, есть сущность Вселенной, основа бытия, все формы материи и живые существа есть проявления этого чистого сознания. Мистическое представление о сознании основывается на опыте восприятия реальности в необычных модусах сознания, и этот мистический опыт не поддается описанию. Он есть…»

«Любой опыт!» – закричал Лэйнг, энергично перебивая меня, и, увидев мое удивление, снова повторил: «Любой опыт! Любое субъективное восприятие действительности неописуемо! Оглянись вокруг на мгновение и посмотри, вслушайся в звуки, обрати внимание на запахи, тактильные ощущения!»

Я послушал его и стал «осознавать» поток непосредственных впечатлений: тепло летней ночи, белые стены балкона, очертания деревьев в парке, звуки игры в крикет, полумесяц, висящий в небе, перебор струн испанской гитары где-то в отдалении, близость и внимание группы людей, окруживших нас с Лэйнгом. Я испытал целую симфонию оттенков, звуков, запахов и чувств. Тем временем Лэйнг продолжал: «Твое сознание вбирает в себя все это многообразие за краткий миг, но ты никогда не сможешь описать этот опыт. Это не только мистический опыт; это любой опыт!» Я был согласен с Лэйнгом и подумал, что стоит серьезно поразмыслить над этим.

Ho эта поправка ничего существенно не меняла в моем рассуждении, к концу которого я уже почти подошел. «Согласен, Ронни, любой опыт, – сказал я и вернулся к своей теме. – Итак, поскольку мистическое представление о сознании основывается на непосредственном опыте, мы не можем ожидать, что наука, на сегодняшней ее стадии развития, способна подтвердить или опровергнуть это. Тем не менее мне кажется, что взгляд системного подхода на психику прекрасно согласуется с обеими точками зрения и может поэтому предложить идеальные концептуальные рамки для их объединения».

Я опять сделал короткую паузу, чтобы собраться с мыслями, и, поскольку Лэйнг спокойно слушал, я продолжал мысль: «Системный взгляд не противоречит традиционному научному представлению о сознании как свойстве сложно организованной материи. Точнее говоря, это есть свойство живых систем определенного уровня сложности. Но, с другой стороны, биологические структуры этих систем являются проявлениями неких подспудных процессов. Каких процессов? Процессов самоорганизации, которые мы определили как ментальные процессы. Получается, что биологические структуры являются проявлениями разума (mind). Теперь, если мы будем развивать эту мысль в отношении Вселенной, то я не вижу натяжки в том, чтобы предложить, что все ее структуры – от элементарных частиц до галактик, от бактерий до людей – есть проявления динамики самоорганизации универсума, то есть космического разума. Такая точка зрения более или менее совпадает с мистической. Я вполне отдаю себе отчет в том, что в моем рассуждении есть несколько существенных пробелов. Тем не менее я склонен считать, что системный взгляд на жизнь предлагает осмысленную концептуальную систему, объединяющую воедино традиционные подходы к вечным вопросам о природе жизни и сознания».

Я замолчал. Мой длинный монолог стоил мне огромных усилий. Впервые я изложил, насколько мог четко и ясно, всю методологическую систему подхода к вопросам жизни, психики, сознания. Я поведал ее самому эрудированному и острому критику, какого я только знал. При этом я был настолько спонтанным и на таком подъеме, что едва ли мог повторить все это еще раз. После некоторой паузы я спросил Лэйнга: «Ронни, что ты думаешь по этому поводу?»

Лэйнг зажег сигарету, сделал глоток из рюмки и наградил меня самым обнадеживающим ответом. «Мне придется серьезно об этом подумать, – сказал он просто. – Слишком много новых для меня идей. Мне нужно некоторое время, чтобы осмыслить это».

Следующие два дня большую часть времени я провел с Ронни и компанией его друзей. Мы развлекались, шутили, смеялись и не возвращались к теме нашей дискуссии. Правда, Лэйнг дал мне посмотреть рукопись своей новой книги «Голос опыта», где я обнаружил острую критику постгалилеевской науки, которую он обрушил на меня в наш первый вечер на балконе. Я был настолько впечатлен этим ярким отрывком, что сделал себе его копию, чтобы процитировать в своей книге «Поворотный пункт». Годом позже, когда я уже закончил работу над ней, Лэйнг показал мне окончательный вариант текста «Голос опыта», и, к моему разочарованию, я не смог обнаружить там тот критический пассаж. Когда я сообщил об этом Лэйнгу, он улыбнулся и ответил: «Фритьоф, если ты цитируешь этот отрывок, я вставлю его обратно»[12].

Через два дня после спокойных размышлений мне удалось наконец увидеть возможный способ, каким образом «качество» и «внутренний опыт» могут войти в предметную область новой науки. На следующий день после обеда я пригласил Лэйнга в кафе, располагавшееся рядом с гостиницей. Мы сели за столик, и я спросил его, что мне заказать для него. «Если ты не возражаешь, я бы хотел чашечку черного кофе, бокал пива и рюмку коньяка». После того как нам подали этот необычный набор напитков, Лэйнг выпил пиво, затем кофе, но так и не притронулся к коньяку.

Я начал с краткого резюме методологии обычной науки: сначала происходит сбор данных при помощи наблюдения и разного рода изменений, затем они связываются между собой при помощи концептуальных моделей, выраженных, предпочтительнее всего, посредством языка математики. Я подчеркнул, что количественное выражение всех утверждений традиционно рассматривается как важнейший критерий научности исследования, и выразил свое согласие с Лэйнгом, что такого рода научный подход неадекватен для понимания природы сознания и он ничего не может дать для рассмотрения феноменов, носящих качественный и ценностный характер.

Лэйнг зажег сигарету, взял бокал с коньяком, покрутил его в руке, понюхал его аромат и поставил обратно на столик.

«Истинная наука о сознании, – продолжал я, – должна быть наукой нового типа, которая будет способна иметь дело с «качеством», а не «количеством» и будет основываться на данных совместно разделенного, общего опыта, а не верифицируемых измерениях. В такой науке данными будут служить паттерны этого опыта, которые не могут квантифицироваться или анализироваться. Но, с другой стороны, концептуальные модели, взаимосвязывающие данные, должны быть логически непротиворечивыми как любые научные модели, и могут, вероятно, даже включать в себя количественные элементы. Новая наука сможет проводить и количественный анализ, когда это необходимо, но главное, она будет способна иметь дело с «качествами» и ценностями, источником которых является человеческий субъективный опыт».

«Я бы добавил к этому, – отреагировал Лэйнг, все еще держа нетронутой рюмку коньяка в руке, – что новая наука, новая эпистемология должны быть связаны с самым коренным пересмотром традиционного отношения к природе. Здесь должен произойти полный поворот от стремления подчинить себе природу к воззрению, например, Франциска Ассизского, согласно которому все творение Господне является нашим другом, если не матерью нашей. Это имеет самое прямое отношение к тому, что ты называешь поворотным пунктом, Фритьоф. Только после этого мы сможем увидеть мир действительно по-новому».

Затем Лэйнг стал рассуждать о новом языке, который будет необходим новой науке. Он обратил мое внимание на то, что язык традиционной науки является описательным (descriptive), тогда как сообщение личностных переживаний требует языка выразительного (depictive). Он должен быть ближе к языку поэзии или даже музыки, прямо, непосредственно выражая опыт и отражая его качественный характер. «Я начинаю все больше сомневаться в необходимости языковой формы для мышления, – сказал он задумчиво. – Если мы мыслим музыкальными категориями, это является языком?»

Пока я задумался о смысле последних замечаний Лэйнга, к нашему столику подошла группа знакомых, и он спросил меня, не возражаю ли я против того, чтобы они присоединились к нам. Я ничего не имел против, и Лэйнг пригласил их составить нам компанию. «Фритьоф, с твоего позволения я расскажу нашим гостям, о чем мы тут с тобой говорили. Я постараюсь вкратце воспроизвести ход твоих рассуждений», – сказал Лэйнг. Он стал излагать пункт за пунктом то, что я сообщил ему три дня назад и в течение последнего часа. Это было блестящее резюме. Он очень точно выразил суть моей концептуальной системы в своих собственных словах и столь свойственной ему яркой и страстной манере изложения. После этой взволнованной речи Лэйнга, принявшей форму чуть ли не проповеди, у меня не осталось и тени сомнения в том, что он принял мои идеи. Я почувствовал с большой силой, что теперь, согласно его метафоре, мы действительно плавали в одном и том же океане.

Мы провели в кафе более двух часов, после чего Лэйнг вдруг вспомнил, что по расписанию через несколько минут должна начаться его лекция. Мы всей компанией перешли в бывшую трапезную Монастерио, где Лэйнг прочитал вдохновенную лекцию на тему своей новой книги «Голос опыта». Он говорил более часа без помощи каких-либо конспектов, стоя в непринужденной позе и сопровождая свою речь изящными и выразительными жестами. При этом в одной руке он продолжал держать свой бокал с коньяком, из которого он до сих пор так и не сделал ни одного глотка, который казался теперь некой ритуальной частью его реквизита. Я провел с Лэйнгом всю оставшуюся часть вечера и так ни разу и не увидел, чтобы он отпил из этого бокала.

Время моего пребывания в Сарагоссе подходило к концу, и завершилось оно для меня самым радостным образом. В конце второй недели конференции в Монастерио приехали Стэн и Кристина Гроф. До их приезда я успел сделать короткую презентацию об их работе, основанную на материале моих разговоров со Стэном и моих собственных переживаний во время сеанса «грофовского» дыхания. Так что многие с нетерпением ждали их прибытия. Впервые оказавшись в одном месте с обоими моими наставниками, я не мог устоять против соблазна организовать наше выступление в триаде. Я предложил идею панельной дискуссии о природе сознания. Наша дискуссия, в которой принял участие еще один психиатр, Роланд Фишер, состоялась на следующий вечер после приезда Грофов в переполненном зале, и Лэйнг исполнял на ней роль церемониймейстера.

Для меня это было прекрасной возможностью еще раз проверить те выводы, к которым я пришел в результате моих продолжительных разговоров с Лэйнгом в течение всей последней недели, и в то же время получить обратную связь от Грофа. В самом начале, чтобы открыть дискуссию, Лэйнг предложил всем нам сделать некое краткое вступительное заявление. Гроф и Фишер начали с краткого изложения научного и мистического воззрений на природу сознания, весьма близкого к тому, что я рассказывал Лэйнгу несколько дней назад. После этого я вкратце попытался выразить суть системного взгляда на психику и тщательно операционализировал свою терминологию. В частности, я подчеркнул, что я понимаю осознание как свойство психики, относящееся к любому уровню жизни, а самоосознание как главную характеристику того уровня, на котором проявляет себя сознание.

После короткой паузы Лэйнг обратился ко мне: «Вы очень тщательно раскрыли тот смысл, который вкладывается в понятие сознания, психики, осознания и самоосознания. Вы не могли бы дополнить это тем, как вы определяете материю?»

Лэйнг затронул чрезвычайно не простой для меня вопрос. В своем ответе я противопоставил ньютоно-картезианский взгляд на материю, согласно которому она как бы состояла из неких кирпичиков, сделанных из одного и того же вещества, эйнштейновскому представлению о массе как форме энергии и материи, представляющей собой различные конфигурации энергий, постоянно прибывающей в процессе трансформации одной формы в другую. Однако я должен был признать, что хотя и принято понимать, что вся энергия является мерой движения, физики до сих пор не нашли ответа на вопрос «А что есть то, что движется?».

Затем Лэйнг обратился к Грофу, спрашивая его, принимает ли он мои определения. «Долгие годы я опирался на научные представления, которые усвоил за годы обучения в медицинском институте, – начал свой ответ Гроф. – Но, начав свою работу с ЛСД, я все больше стал убеждаться в их ненадежности. У меня есть также много наблюдений, которые не вполне укладываются в рамки дефиниций, предложенных Фритьофом. Например, в процессе психоделических сеансов мы можем наблюдать спектр переживаний, который складывается в континуум: от человеческого сознания к аутентичным переживаниям сознания животных, затем к опыту сознания растений и вплоть до сознания неорганических феноменов, например, сознания океана, торнадо или даже камня. На всех этих уровнях у людей обнаруживается открытый доступ к информации, которая совершенно очевидно выходит за рамки того, что им известно в «обычных условиях».

Лэйнг повернулся ко мне: «Что вы можете сказать по поводу такого рода опыта, который отмечается также в процессе глубокой медитации, шаманских церемоний и тому подобного? Считаете ли вы такие переживания достоверными, или вы полагаете, что здесь необходимы какие-то иные формы объяснения? Как согласуются эти феномены с вашей системой взглядов?»

Я согласился, что с научной точки зрения мне было бы очень нелегко допустить наличие сознания у камня. Но я выразил свою убежденность в возможности будущего синтеза научного и мистического взглядов на сознание, и я еще раз изложил методологию моего подхода, намечающего перспективу такого синтеза. «Что касается камня, – сказал я в завершение, – то я не могу предположить у него наличия каких-либо форм сознания, если я рассматриваю его, как отдельную сущность. Но если сменить перспективу и увидеть его как часть более широкой системы, Вселенной, которая разумна и сознательна, я бы сказал, что камень, как и все другое, принимает участие в этом более широком сознании. Такая перспектива видения характерна для мистиков и людей, испытавших трансперсональные переживания».

Гроф согласился со мной: «Находясь в состоянии сознания растения или камня, люди не воспринимают мир так, как будто он наполнен объектами, а затем добавляют сознание к этой картезианской Вселенной. Для них все начинается с некой ткани различных состояний сознания, из которой затем вытягивается нить картезианской реальности».

Тут взял слово Роланд Фишер, который предложил третью перспективу, напоминая нам о том, что все, что бы мы ни воспринимали, в значительной мере создается в результате процесса интеракции, взаимодействия. Он привел следующий пример: «Откусив кусок сахара, мы ощущаем сладкий вкус, который не является свойством, принадлежащим ни сахару, ни нам самим. Это ощущение сладости возникает в процессе нашего взаимодействия с сахаром».

– Практически то же наблюдение сделал Гейзенберг в отношении атомарных феноменов, которые в классической физике наделялись независимыми, объективными свойствами, – вставил я. – Гейзенберг сумел показать, что, например, электрон может проявлять себя как частица и как волна – в зависимости от того, как мы на него смотрим. Если вы обратитесь с вопросом к электрону как к частице, то он и дает ответ как частица; если вы обратитесь к нему с вопросом как к волне, то он и ответит как волна. «Естествознание, – писал Гейзенберг, – не просто описывает и объясняет природу; оно является частью нашего взаимодействия с ней».

– Если вся Вселенная подобна сладкому вкусу, – заметил Лэйнг, – которого нет ни в наблюдателе, ни в наблюдаемом, а это есть функция их отношений, то как вы можете говорить о Вселенной так, как если бы она была наблюдаемым объектом? Насколько можно судить по вашим словам, Вселенная со временем каким-то образом развивается?

– Мне очень трудно говорить об эволюции всей Вселенной, – признался я, – поскольку понятие эволюции подразумевает наличие представления о времени; а если мы говорим о Вселенной как о целом, мы должны выйти за рамки представлений о линейном времени. По тем же соображениям теряют свой смысл утверждения: «Материя первична, а сознание вторично» или наоборот «Сознание первично, а материя вторична», поскольку они так же предполагают линейное представление о времени, которое неадекватно на космическом уровне.

Вслед за этим Лэйнг обратился к Грофу: «Стэн, мы все знаем, что большую часть своей жизни вы посвятили изучению различных состояний сознания – как необычных, измененных, так и обычных психических состояний. О чем свидетельствуют ваши исследования? Есть ли что-либо такое в ваших наблюдениях и личном опыте, что могло бы открыть для нас нечто принципиально новое?»

Гроф задумался и начал не спеша говорить: «Много лет тому назад я проанализировал тысячи отчетов о сеансах ЛСД-терапии, ставя перед собой, в частности, задачу выявить в них все утверждения, которые касались бы фундаментальных космологических и онтологических вопросов: «Какова природа Вселенной? Каково происхождение жизни и в чем ее смысл? Каким образом сознание связано с материей? Кто я и каково мое место во всей схеме мироздания?» Изучая эти материалы, я с удивлением обнаружил, что, по-видимости, никак не связанные между собой переживания людей, проходивших ЛСД-терапию, можно интегрировать и организовать в целостную метафизическую систему, которую я назвал «психоделической космологией и онтологией».

– Картина мира, которая складывается в этой системе, радикальным образом отличается от картины мира нашей обыденной жизни, – продолжал Гроф. – Она основывается на представлении об Универсальном Разуме, или Космическом Сознании – творческой силе, стоящей за космическим замыслом. Все феномены нашей психической жизни понимаются как экспериментирование с сознанием, осуществляемое Универсальным Разумом в бесконечной творческой игре. Проблемы и парадоксы человеческого существования рассматриваются как хитроумно придуманная система обманов, порожденная Универсальным Разумом и встроенная в космическую игру. Тогда предельным смыслом человеческого существования будет следующее: полностью испытать все состояния сознания, связанные с этим увлекательным приключением в сознании; стать умным участником и партнером в этой космической игре. При таком взгляде сознание не может быть объяснено или выведено из чего-либо другого. Оно есть первичный факт существования, из которого проистекает все остальное. Таково вкратце мое кредо. Это мировоззрение, которое позволяет мне действительно интегрировать мои наблюдения и переживания.

Это краткое, но вдохновенное выступление Грофа, в котором он суммировал самые глубинные аспекты своего психоделического исследования, произвело сильное впечатление. В зале воцарилось глубокое молчание. Лэйнг был первым, кто нарушил тишину поэтическим восклицанием: «Жизнь, как купол из разноцветного стекла, скрывает в своих красках, белое свечение вечности». Позднее я узнал, что это была цитата из Шелли. Тем временем после еще одной краткой паузы, Лэйнг вновь обратился к Грофу: «Итак, белое сияние вечности, исходящее, так сказать, из самой себя, – вы это имеете в виду под чистым сознанием? Безусловно, словами мы лишь очень грубо и приблизительно можем что-либо сообщить об этих тайнах мировоззрения. Да и вообще, многое ли мы можем сказать о том, что невыразимо».

Гроф согласился: «Когда люди пребывают в этих особых состояниях сознания, их переживания всегда невыразимы. Просто нет таких средств, которые позволили бы описать это. Тем не менее, они вновь и вновь отмечают ощущение, что они добрались до чего-то самого главного, что все их вопросы нашли ответ. Им более не нужно спрашивать о чем-либо и им ничего не нужно объяснять».

Лэйнг снова выдержал паузу и перевел разговор несколько в иное русло. «Позвольте мне выступить с позиции скептика, – обратился он к Грофу. – Несколько минут назад вы сказали, что под действием ЛСД у людей может открываться доступ к знанию, которым они в нормальных условиях не располагают. Например, знание об эмбриональной жизни, почерпнутое из воспоминаний и видений. Но, насколько мне известно, эти неогностические видения ничего нового для развития научной эмбриологии не дали. Таким же образом психоделические переживания обращения в цветок ничего не сообщили интересного для науки ботаники. Не думаете ли вы, что эти психоделические знания должны как-то обогатить науку, если они являются чем-то большим, чем манящие, тонкие иллюзии?»

– Совсем не обязательно. Мои наблюдения говорят о том, что переживания, воспроизводящие эмбриональный опыт, способны дать огромную информацию о развитии плода. Я многократно получал подробнейшую информацию об эмбриональной физиологии, анатомии, биохимии и т. п. от людей, чьи знания в этой области в нормальных условиях были самыми скудными. Но для того, чтобы действительно внести вклад в развитие эмбриологии, человек, испытавший такого рода переживания, должен быть сам эмбриологом.

– Ну что же, было довольно немало врачей, которые принимали ЛСД, – настаивал Лэйнг. – Я не знаю, были ли среди них выдающиеся эмбриологи. Но, во всяком случае, те профессионально подготовленные люди, включая меня, которые прошли через опыт психоделических переживаний, не сообщили в объективных научных понятиях ничего такого, что подходило бы для научной статьи по эмбриологии.

– Я думаю, что это все-таки возможно.

– Но структурное соответствие между формами трансформации в гностических видениях и формами трансформации в развитие эмбриона действительно просто поразительно. Даже описание последовательности фаз нередко абсолютно совпадают. Например, последователи орфического культа знали, что голова Орфея перенеслась по реке в океан. Но ведь очевидно, что они и догадываться не могли, что мы все, будучи сферами в материнском чреве, приплыли по фаллопиеву каналу в океан матки. Такую параллель никогда не проводили. Довольно любопытно, что действительное описание эмбрионального развития, например, в тибетских текстах по эмбриологии, не столь точны, как описания в мистических видениях. Вооружившись микроскопом, мы смогли действительно увидеть соответствие между эмбриональными формами и этими космическими видениями. До тех пор, пока у нас не было микроскопа и мы не могли своими глазами наблюдать извне за эмбриональной жизнью, мы не могли бы установить этого соответствия с видениями изнутри.

– Вы могли бы то же самое сказать о тантрических моделях космологии, – добавил Гроф. – Многие из них почти абсолютно совпадают с моделями современной астрофизики. Но в действительности, астрофизики лишь относительно недавно пришли к сходным представлениям.

– В некотором отношении нет ничего удивительно в том, что наиболее, глубинные структуры нашего сознания соответствуют структурам внешнего, структурам Вселенной, – задумчиво произнес Лэйнг. – И все же. Шаманы, может быть, и не раз бывали на Луне, но они так и не захватили с собой парочку лунных камней. В то же время мы не знаем границ возможностей нашего собственного сознания. Мы не способны сказать что-либо определенное о высотах и глубинах нашей психики. Не странно ли это?

– Ронни, – вступил Гроф. – Вы говорили о том, что мы не могли увидеть корреляции между внутренними видениями и «внешними» научными фактами до тех пор, пока у нас не было подходящих инструментов. Не согласитесь ли вы с тем, что теперь, когда у нас есть такого рода инструменты, мы должны суметь объединить информацию, идущую от «внешнего опыта», со знанием, получаемым от объективной науки и технологии, в совершенно новой картине реальности?

– Да, конечно, – согласился Лэйнг. – Я думаю… что создание этого синтеза является самым увлекательным предприятием нашего сегодняшнего сознания. Хотя в сознании всегда все есть с самого начала и до самого конца, оно в то же время развивается, эволюционирует. Эволюционной точкой нашего времени как раз и является возможность синтеза того, что мы видим, наблюдая за вещами извне, с тем, что мы познаем внутри.

Размышляя о Лэйнге

По возвращении из Сарагоссы домой, мысли о Ронни Лэйнге не выходили из моей головы. Его голос продолжал звучать у меня в ушах, и в течение нескольких недель я был способен слово в слово воспроизвести наши разговоры с ним. Я был как зачарованный. Общение с Лэйнгом в Сарагоссе настолько потрясло меня, что мне потребовалось несколько недель, прежде чем я смог сосредоточить свои мысли на чем-либо не связанном с Лэйнгом. Встречи с Бэйтсоном, Грофом и многими другими замечательными людьми дали мне невероятно много и в интеллектуальном, и эмоциональном отношении. То же я могу сказать и о встречах с Лэйнгом. Но все же главное в них был глубокий драматизм. Лэйнг шокировал меня, яростно нападал на меня, ставил передо мной почти неразрешимые задачи, но он принимал меня и многие из моих идей. В итоге у нас сложились очень теплые и глубокие отношения на личностном уровне, которые продолжаются и по сей день.

После сарагосской конференции я неоднократно посещал Ронни в Лондоне, и еще множество раз мы тесно общались с ним на различных конференциях, совместных семинарах и панельных дискуссиях. Эти новые встречи продолжали обогащать и вдохновлять меня, и, кроме того, они значительно углубили мое понимание идей Лэйнга, его работы как психотерапевта и самого его как человека.

Исследование путей, как субъективный опыт человека, опыт его непосредственных переживаний может стать предметом научного изучения в рамках системы новых научных представлений, стояло в центре наших дискуссии в Сарагоссе, и со временем мне стало ясно, что субъективный опыт является ключом к пониманию Лэйнга. Мне кажется, что всю его жизнь можно представить как страстное исследование многоцветной мозаики субъективного опыта человеческих переживаний – посредством философии, религии, музыки и поэзии, медитации и психоделических веществ, писательской деятельности, работы с больными шизофренией и борьбы с патологией нашего общества. Только через внутренний опыт, подчеркивает Лэйнг, мы раскрываем себя другому, и только он придает смысл нашей жизни. «Опыт сплетает смысл и факт в одно цельное полотно», – сказал он во время одного из наших сарагосских разговоров, и книга, которую он писал в то время, получила весьма характерное название: «Голос опыта».

Внутреннее переживание, как мне кажется, является ключом к пониманию и терапевтической работы Лэйнга. На долгие годы мне запомнилась история, рассказанная Лэйнгом во время нашей первой встречи в Лондоне, в которой пациент расплакался после самого обычного, как могло показаться, разговора и сказал, что он впервые в жизни почувствовал себя человеком. В январе 1982 года, когда мы проводили с Лэйнгом наш совместный семинар в Сан-Франциско, я осознал, что эта история является наилучшей иллюстрацией психотерапевтической работы Лэйнга. Его психотерапевтический подход основывается в значительной степени на невербальном общении; он не укладывается в рамки никаких из существующих психотерапевтических приемов и техник, и по большому счету понять его можно, только если самому непосредственно пережить это.

«Для психотерапии, – объяснял он на этом семинаре, – важно сообщение, выражение внутреннего опыта, а не передача объективной информации». И затем, поясняя свою мысль, в качестве примера он описал ситуацию, которая, как мне кажется, выражает самую суть его подхода: «Когда кто-нибудь входит в мой кабинет и застывает на месте, молча и совершенно не двигаясь, я не думаю, что это проявление мутизма у шизофреника с кататонией. Если я задаю себе вопрос: «Почему этот человек не двигается и не говорит со мной?» – мне нужно искать сложные психодинамические объяснения Я вижу, что человек, стоящий напротив меня абсолютно скован страхом. Он буквально застыл от страха. Почему он застыл от страха? Я не знаю. Да это и не имеет значения. Я должен показать этому человеку всем своим поведением, что ему нечего бояться здесь».

Когда я спросил Лэйнга, что он делает, чтобы передать своему клиенту такого рода сообщение, он ответил, что могут быть самые разнообразные действия: «Я могу ходить по комнате, задремать, читать книгу. Если я хороший психотерапевт, то, чтобы мой клиент как бы оттаял, разморозился, я должен показать ему, что я не боюсь его. Это принципиально важно. Если я боюсь своих пациентов, мне следует подыскать какую-нибудь иную профессию».

Пока Лэйнг говорил, я представил себе, как он засыпает, сидя напротив шизофреника, и я подумал, что, вероятно, он является единственным психиатром в мире, который мог бы действительно сделать это. Он не испытывал страха перед психотиками, потому что их переживания не казались ему «чуждыми». Он сам странствовал к самым дальним пределам своей психики, он сам испытал и экстатические радости и ужасы в этом путешествии и способен найти аутентичный отклик, основанный на его собственном опыте, фактически на все, что бы его пациент ни представлял ему. Ответ Лэйнга будет преимущественно невербальным, а его беседа с пациентом может показаться внешнему наблюдателю самым обыденным разговором. Он заметил, что в самом деле, было бы трудно отличить его общение с шизофрениками от обычного разговора двух обычных людей. «Если разговор начинается, – подметил он, – то вся пресловутая «шизофрения» совершенно испаряется».

В своей психотерапевтической работе Лэйнг использует все огромное богатство своего собственного опыта, потрясающей интуиции и способности «быть вместе» с другим человеком, что позволяет его психотическим пациентам «свободно дышать» и чувствовать себя уютно в его присутствии. Как ни парадоксально, тот же самый Ронни Лэйнг часто заставляет «нормальных» людей чувствовать себя весьма не в своей тарелке. Я долго размышлял об этом парадоксе и так и не смог по-настоящему разгадать его. Психотические пациенты чувствуют себя комфортно в присутствии Лэйнга, потому что он показывает им, что он не боится их. Означает ли это, что он вызывает дискомфорт у «нормальных» людей потому, что они пугают его? «Нормальные» люди, как считает Лэйнг, составляют наше безумное общество, и он, кажется, использует ту же интуицию и внимание, чтобы вывести их из равновесия.

Две школы дзен

Прошло уже пять лет со времени моих напряженных и плодотворных разговоров со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом. Когда я оглядываюсь назад, меня одолевает соблазн сравнить различное влияние этих двух необыкновенных людей на мое мышление с двумя школами дзен: сосуществуя в японской буддийской традиции, они практиковали радикально различные методы обучения. В школе риндзай, или школе «внезапного просветления», создаются периоды интенсивной концентрации и продолжительного напряжения, ведущих к неожиданным инсайтам, которые обычно запускаются неожиданными драматическими действиями учителя: например, ударом палкой или громким криком. В школе сото, или «постепенного просветления», избегают шоковых методов риндзай. Обучение в этой школе направленно на постепенное созревание учеников в практике медитации – тихого сидения.

Мне удивительным образом повезло. В течение нескольких лет я испытывал на себе оба метода обучения в моих встречах с двумя выдающимися современными мастерами науки о психике. Мое драматическое взаимодействие с Лэйнгом и тихие сосредоточенные беседы с Грофом вызвали у меня целый ряд творческих озарений, связанных с пониманием путей формирования новой парадигмы в психологии, и, кроме того, оказали громадное воздействие на мое собственное личностное развитие. Уроки, которые я получил от них, можно описать при помощи классического определения дзен-буддизма – «особая передача «знания», минующая священные тексты, которая указывает прямо на человеческое сознание».