Уроки мудрости

КАРЛ САЙМОНТОН

Когда я собрался изучать смену парадигм в нескольких областях помимо физики, я в первую очередь обратился к области медицины. Для меня этот выбор был естественен, потому что я заинтересовался параллелями в сдвиге парадигм в физике и медицине задолго до того, как приступил к работе над «Поворотным пунктом». Фактически я убедился в возникновении новой парадигмы в медицине, еще не закончив писать «Дао физики». Я познакомился с новыми холистическими подходами к здоровью и лечению в мае 1974 года, на одной из самых замечательных конференций, которые когда-либо посещал. Это был недельный выездной семинар (Майские лекции), который проходил в Англии, в Брунельском университете под Лондоном, и финансировался несколькими организациями под эгидой британских и американских движений по изучению возможностей человека. Предметом конференции была тема «Новые подходы к здоровью и исцелению – индивидуальные и социальные». Помимо основной программы, участвовать в которой были приглашены более пятидесяти человек из Европы и Северной Америки, некоторые докладчики по вечерам читали публичные лекции в Лондоне.

Здесь, на Майских лекциях, я познакомился с Карлом Саймонтоном, который несколько лет спустя стал моим основным экспертом в работе над «Поворотным пунктом». Тогда же я впервые беседовал с некоторыми другими лидерами зарождающегося холистического медицинского движения, с которыми я поддерживал связь в течение последующих лет. Кроме Карла Саймонтона и его жены Стефани, которые представляли свой революционный душевно-телесный (mind-body) подход к терапии рака, в состав участников входили: Рик Карлос, молодой юрист, который только что написал книгу «Конец медицины», содержащую радикальную оценку кризиса здравоохранения; Моше Фельденкрайз, один из наиболее влиятельных проповедников терапии «работы с телом»; Элмер и Эллис Грин, пионеры исследований биологической обратной связи; Эмил Зменак, канадский хиропрактик, чья система тестирования мускулов продемонстрировала его глубокое знание мышечной и нервной систем человека; Нормал Шили, который позже основал Американскую ассоциацию холистической медицины, и многочисленная группа исследователей в области парапсихологии и практиков паранормального исцеления, состав которой отражал огромный интерес к подобным явлениям со стороны движения по изучению человеческих возможностей.

Отличительной чертой данной встречи явилось ощущение энтузиазма, испытываемое всеми участниками, которое было вызвано всеобщей уверенностью в том, что в западной науке и философии ожидается колоссальный концептуальный сдвиг в сторону новой медицины, основанной на совершенно иных восприятиях природы человека, его здоровья и болезней. Все собравшиеся исследователи, целители и медики-профессионалы были разочарованы в сложившейся системе здравоохранения, развивали и практически применяли оригинальные идеи и разрабатывали новые терапевтические подходы, но, по большей части, не встречались друг с другом ранее. Более того, многие из них до этого момента чувствовали лишь презрение и неприятие со стороны официальной медицины, а здесь же впервые обнаружили широкий круг единомышленников, что не только стимулировало интеллектуально, но и оказывало сильную моральную и эмоциональную поддержку. Семинары, дискуссии, презентации и неформальные встречи, которые обычно продолжались до позднего вечера, излучали такой захватывающий дух приключения, такую широту поиска и чувство товарищества, что надолго остались в нашей памяти.

Теоретическая концепция, которая стала вырисовываться к концу конференции, после недели интенсивных дискуссий, содержала многие элементы той концепции, которую я, несколько лет спустя, буду исследовать, развивать и синтезировать в моей работе над «Поворотным пунктом». Участники встречи были единодушны в том, что сдвиг парадигмы в науке направлен от механистического и редукционистского взгляда на природу человека к Холистическому и экологическому восприятию. Они ясно видели главную причину кризиса современного здравоохранения в механистическом подходе традиционной медицины, основанной на ньютоно-картезианском представлении человеческого тела в виде механизма. Они весьма критически относились к существующей медицине, основанной на больничной системе и ориентированной на лекарства. Многие из участников были уверены, что современная научная медицина достигла своих пределов и более неспособна не только улучшить, но и просто поддерживать здоровье общества.

Дискуссии ясно показали, что здравоохранение будущего должно выйти за рамки традиционной медицины, с тем чтобы иметь дело с огромной системой явлений, которые влияют на здоровье. Это не значит, что следует отказаться от изучения биологических аспектов болезни, в котором так преуспела медицинская наука. Эти аспекты следует связать с общими физическими и психологическими условиями существования человека в природе и обществе.

В результате дискуссий возникла система новых концепций, которая позволит сформировать основу грядущей холистической системы здравоохранения. Базой одной из этих концепций являлось признание сложной взаимозависимости между разумом и телом в здоровье и болезни, предполагающей «психосоматический» подход ко всем формам терапии. Другая концепция состояла в реализации фундаментальной взаимосвязи между людьми и окружающей средой и соответственно в углублении понимания социальных и экологических аспектов здоровья. Оба вида взаимосвязи – между разумом и телом и между организмом и средой – часто обсуждались на языке энергетических структур. Индийская концепция праны и китайская концепция ци часто упоминались в качестве традиционных терминов для обозначения этих «тонких», или «жизненных энергий». В этих традиционных дисциплинах болезнь рассматривается как результат изменения структур энергии и применяется терапевтическая методика для влияния на энергетическую систему тела. Изучение нами этих концепций привело к длительным и увлекательным беседам о йоге, психических феноменах и о других эзотерических предметах, которые занимали значительную часть конференции. Для меня самым волнующим и трогательным событием во время Майских лекций стала встреча с Карлом и Стефани Саймонтон. Помню, как я в первый день сидел с ними за одним столом и, не будучи знаком, лихорадочно старался завязать беседу с этой молодой и очень элегантной парой из Техаса. Они, казалось, не имели ничего общего с моим миром 60-х. Но мое впечатление о них совершенно изменилось, как только они заговорили о своей работе. Я понял, что они никогда не сталкивались с контркультурой только потому, что полностью посвятили свою жизнь разработке новой терапии раковых заболеваний и у них не оставалось времени на что-либо еще. Их работа включала широкое изучение медицинской и психологической литературы, постоянную апробацию и совершенствование новых идей и методов, отчаянную борьбу за признание в медицинском мире и, прежде всего, постоянное тесное общение с маленькой группой пациентов, признанных неизлечимыми традиционными средствами медицины.

За время своих уникальных исследований Саймонтоны установили сильные эмоциональные связи со своими пациентами, проводя бесконечные ночи у их постели, смеясь и плача вместе с ними, борясь вместе с ними за возвращение здоровья, радуясь их успехам и окружая нежной заботой умирающих. Я чувствовал, что теоретическая концепция Саймонтонов, еще весьма необычная для того времени, открывает огромные возможности для всей медицины. Они говорили о своих пациентах с такой преданностью и таким глубоким чувством, что я был растроган до слез. В своей лекции Карл Саймонтон поделился своими открытиями в исследованиях, которые он проводил как онколог, специализирующийся в области радиационной терапии. «Природа изучаемого мной предмета противоречива. Это – роль, которую играет сознание в зарождении и излечении рака». Он рассказал нам, что в литературе содержится достаточное количество подтверждений роли эмоционального стресса в возникновении и развитии рака. Он так же привел несколько драматичных случаев из своей практики, которые подкрепляли его тезис. «Вопрос не в том, существует ли связь между эмоциональным стрессом и раком, – заключил он, – а скорее в том, в чем состоит конкретная связь между этими двумя явлениями».

Затем Саймонтон описал характерные особенности историй болезни и эмоциональные реакции онкологических больных, которые привели их к понятию «личности, предрасположенной к раку». Другими словами, существует такая модель поведения в ответ на стресс, которая в значительной мере приводит к заболеванию раком, в то время как известно, что существует модель, приводящая к сердечным заболеваниям. «Я подтвердил существование таких личностных факторов в своих исследованиях, – докладывал Саймонтон, – кроме того, мои убеждения еще более подкрепляются моим личным опытом. В возрасте семнадцати лет у меня был рак, и теперь я вижу, насколько моя личность тогда соответствовала классическому описанию».

В методике лечения Саймонтона основной упор делается на изменение у пациента системы знаний о природе рака. Он привел популярный образ этого заболевания в виде внешнего врага, завоевывающего и разрушающего тело. Так создается убеждение, что больной не может, или почти не может, контролировать этот процесс. В противоположность этому широко распространенному образу, опыт Саймонтона подсказывал ему, что именно система убеждений пациента и врача наиболее существенна для успеха терапии и может успешно применяться для поддержки возможностей больного к самоисцелению.

«Нетрадиционные методы, которые я использовал при лечении рака, в добавление к радиационным, – пояснял он, – это релаксация и воображение». Он рассказывал, что он обеспечил своих пациентов полной и детальной информацией об их заболевании и методах лечения, а затем во время регулярных встреч просил их изобразить весь процесс в той форме, которая для них наиболее приемлема. С помощью такого метода направляемой визуализации, пациенты начинают активизировать свою мотивацию к выздоровлению и развивать позитивное отношение, что чрезвычайно важно для процесса лечения.

Стефани Мэтьюз-Саймонтон, опытный психотерапевт, дополняла доклад своего мужа подробными отчетами о психологических консультациях и сеансах групповой психотерапии, которые они проводили вместе для того, чтобы помочь своим пациентам идентифицировать и решить эмоциональные проблемы, лежащие в основе их недуга. Как и ее муж, Мэтьюз-Саймонтон была систематична и обстоятельна в своем докладе, и великолепна, когда говорила о своей сильнейшей личностной самоотдаче.

К концу конференции я почувствовал такую благодарность к Саймонтонам за то, что они делают, что предложил показать им Лондон в знак моей признательности. Они с радостью приняли мое приглашение, и мы провели очень приятный день вместе, прогуливаясь, делая покупки и отдыхая от напряженных дискуссий прошедшей недели.

МАРГАРЕТ ЛОКК

Майские лекции открыли мне новый, чарующий мир холистической медицины в то время, когда его основатели только начинали объединять свои усилия и формировать то, что позже назовут холистическим здравоохранением. Дискуссии той недели совершенно убедили меня в том, что изменение мировоззрения, которое я описывал в «Дао физики», является частью более обширной культурной трансформации. К концу недели я с волнением ощутил, что в ближайшие годы я буду принимать активное участие в этой трансформации.

Однако в то время я был слишком занят, заканчивая работу над своей книгой, и не думал над исследованием более широкого контекста сдвига парадигмы. Это случилось двумя годами позже в США, когда я стал читать лекции о параллелях между современной физикой и восточным мистицизмом. На своих лекциях я встречался с представителями различных дисциплин, которые отмечали, что сдвиг от механистической к холистической концепции происходит в их областях так же, как и в современной физике. Большинство их были медиками-профессионалами, и поэтому мое внимание опять было привлечено к медицине и здравоохранению.

Первый импульс к систематическому изучению параллелей между сдвигом в физике и медицине исходил от Маргарет Локк, медика-антрополога. Я познакомился с ней в Беркли, где читал факультативный курс по «Дао физики». После лекции по «бутстрэпной» физике Чу, одна женщина с заметным английским акцентом, часто участвовавшая в аудиторных дискуссиях, сделала удивительное замечание. «Знаете, – сказала она с иронической улыбкой, – эти диаграммы взаимодействия частиц, которые вы сегодня нарисовали на доске, очень напоминают мне диаграммы акупунктуры. Не знаю, можно ли это считать большим, нежели простое совпадение». Я был заинтересован этим замечанием, и, когда я осведомился о ее знаниях в области акупунктуры, она рассказала мне, что ее диссертация по медицинской антропологии была посвящена использованию классической китайской медицины в современной Японии. Во время моего курса «Дао физики» она часто вспоминала философию, лежащую в основе китайской медицинской системы.

Эти замечания открыли мне волнующую перспективу. Из Майских лекций я вспомнил, что сдвиг парадигмы в физике имеет ряд важных приложений в медицине. Я также знал, что мировоззрение новой физики во многом сходно с классической китайской философией. Наконец, я осознавал, что в китайской культуре, как и во многих традиционных культурах, знания о человеческом разуме и теле и практика лечения являются неотъемлемыми частями натурофилософии и духовной традиции. Действительно, учитель тай-цзы, наставлявший меня в древнекитайском военном искусстве, которое, в большей степени, чем что-либо еще, является формой медитации, был также специалистом по травам и акупунктуре и всегда подчеркивал связь между принципами тай-цзы и принципами физического и душевного здоровья. Мне казалось, что Локк теперь вводила важное звено в эту цепочку аргументации, отмечая параллели между философскими системами физики и китайской медицины. Я, естественно, был очень заинтересован в обсуждении с ней идей и пригласил ее на чай и беседу.

Маргарет Локк сразу мне понравилась, а когда она пришла ко мне в гости, мы обнаружили много общего. Мы принадлежали к одному поколению, на нас обоих сильно повлияли социальные движения 60-х, оба разделяли глубокий интерес к восточной культуре. Я сразу же почувствовал себя с ней очень удобно не только потому, что она напоминала мне моих английских друзей, но и потому, что наши системы мышления были очень сходны. Как и я, Локк являлась примером холистического, системного мыслителя, осуществлявшего синтез идей и стремящегося к интеллектуальной строгости и ясности выражений. Когда я познакомился с ней, ее профессиональная область, медицинская антропология, была достаточно новой дисциплиной, и в настоящее время она зарекомендовала себя в качестве одного из ведущих специалистов в этой области Ее исследования по практике традиционной восточной медицины в сегодняшней урбанизированной Японии явились настоящим открытием. Вместе с мужем и двумя маленькими детьми она провела два года в Киото, общаясь с десятками врачей, пациентов, членов их семей (она бегло говорит по-японски) и посещая клиники, аптеки лекарственных трав, традиционные медицинские школы и церемонии исцеления в древних храмах и святынях, – все это для того, чтобы охватить и испытать на себе весь диапазон традиционной восточно-азиатской медицинской системы. Ее работы привлекли огромное внимание в США, причем не только среди ее коллег антропологов, но также и в расширяющемся круге практиков холистической медицины, которые признали ее подробный и ясный доклад о взаимодействии традиционной восточной и современной западной медицины в сегодняшней Японии в качестве содержательного и ценного источника информации.

Во время нашей первой беседы меня больше всего интересовал поиск новых параллелей между мировоззрением, вытекающим из новой физики, особенно из «бутстрэпной» физики, которой я сам занимался, и классическим китайским взглядом на природу человека и его здоровье.

«Представления китайцев о теле всегда были исключительно функциональны, – начала Локк. – Упор делался всегда не на анатомическую точность, а на взаимосвязанность всех частей». Она пояснила, что китайская концепция физического органа соответствует понятию о целостной функциональной системе, которую следует рассматривать во всей полноте. Например, понятие легких включает не только сами легкие, но и весь респираторный тракт, носовую полость, кожу и выделения, связанные с этими органами.

Из книг Джозефа Нидэма я помнил, что китайская философия в целом, больше занимается взаимосвязью вещей, чем разложением их на основные элементы. Локк согласилась и добавила, что китайское восприятие, которое Нидэм назвал «коррелятивным мышлением», делает основной упор на синхронистическое структурирование, а не на причинные связи. С точки зрения китайца (согласно Нидэму), вещи ведут себя определенным образом, потому что во взаимосвязанной Вселенной их позиции таковы, что они наделены внутренней природой, которая делает их поведение неизбежным.

Для меня было очевидно то, что такой взгляд на природу очень близок концепции новой физики, и я также знал, что это подобие усиливается тем фактом, что китайцы изначально наделяли систему взаимоотношений, которую они изучали, внутренней динамикой. «Это так же верно и для китайской медицины, – отмечала Локк. – Каждый индивидуальный организм, как и космос в целом, рассматривается пребывающим в состоянии постоянного течения и изменения, и китайцы также верили, что все события в природе – в физическом мире, а также в психологических и социальных областях – имеют циклический характер».

– Очевидно, это колебания между «инь» и «ян», – заметил я.

– Совершенно верно, и очень важно осознать, что в китайской традиции понятие «ничто» адекватно понятиям «только инь» или «только ян». Все природные явления – это проявление непрерывных колебаний между двумя полюсами, и все превращения происходят постепенно и в целостной прогрессии. Природный порядок – это один из примеров динамического равновесия между «инь» и «ян».

Здесь мы начали долгую дискуссию о значениях этих древних китайских терминов, и Локк сказала мне, что лучшую из известных ей интерпретаций дал Манфред Поркерт в своем обширном исследовании, посвященном китайской медицине. Она рекомендовала мне изучить труд Поркерта. Она объяснила, что, наряду с Нидэмом, он один из немногих западных ученых, который может читать китайскую классику в оригинале. Согласно Поркерту, «инь» соответствует всему сжимающемуся, отзывчивому и консервативному; «ян» – всему расширяющемуся, агрессивному и любознательному.

– В дополнение к системе «инь-ян», – продолжала Локк, – китайцы использовали систему под названием «у-син». Она применялась для описания великого структурированного порядка космоса. Обычно это название переводят как «пять эволюционных фаз», что гораздо точнее передает китайскую идею динамических связей». Локк объяснила, что из пяти фаз возникла система сложного соответствия, которая охватывала всю Вселенную. Времена года, атмосферные явления, цвета, звуки, части тела, эмоциональные состояния, социальные отношения и множество других явлений классифицировались по пяти типам, соответствующим пяти фазам. Когда теория пяти фаз была объединена с циклами «инь-ян», в результате появилась сложная система, в которой каждый аспект Вселенной описывался как строго определенная часть динамически структурированного целого. Эта система послужила теоретическим фундаментом для диагностики и лечения болезней.

– Как понимается болезнь в китайской традиции? – спросил я.

– Болезнь – это нарушение равновесия, которое возникает, когда «ци» не циркулирует должным образом. Как вам известно, это еще одно важное понятие в китайской натурофилософии. Дословно оно переводится как «пар». В древнем Китае его употребляли для обозначения жизненного духа, энергии, одушевляющей космос. Течение и колебание «ци» поддерживает в человеке жизнь. Существуют определенные траектории движения «ци», известные как меридианы, вдоль которых лежат точки акупунктуры.

Локк рассказала мне, что с точки зрения западной науки, имеется множество подтверждений тому, что точки акупунктуры обладают другим электрическим сопротивлением и термочувствительностью, в отличие от других участков поверхности тела, но, тем не менее, существование меридианов научно не подтверждено.

– Ключевое понятие в китайской концепции здоровья, – продолжала она, – это понятие равновесия. Классики утверждают, что болезнь появляется тогда, когда в теле нарушается равновесие и «ци» не может циркулировать естественным образом.

– То есть они не рассматривают болезнь как внешнюю сущность, которая завоевывает тело, как привыкли понимать это мы?

– Да, это так. Хотя этот аспект причины болезни принимается во внимание, недомогание, по их мнению, определяется характером причин, ведущим к дисгармонии и неравновесию. Однако она также утверждает, что для природы всех вещей, включая человеческое тело, характерен гомеостаз. Другими словами, существует природное стремление к восстановлению равновесия. Вхождение и выход из равновесия рассматривается как природный процесс, который протекает постоянно в течение всего жизненного цикла, и в классических текстах не проводится четкая граница между здоровьем и заболеванием. Оба состояния рассматриваются как естественные составляющие континуума, как аспекты одного колебательного процесса, в котором индивидуальный организм постоянно изменяется в связи с изменениями окружающей среды.

Меня поразила такая концепция здоровья, и, как всегда случалось со мной при изучении китайской философии, я был глубоко тронут ее экологической мудростью. Маргарет Локк согласилась, когда я заметил, что китайская философия как будто черпает силы в экологическом сознании.

– О да, безусловно, – сказала она. – Человеческий организм всегда рассматривается и как часть природы, и как объект постоянного взаимодействия природных сил. В классической традиции особое внимание уделяется сменам времен года, и их влияние на организм описывается весьма подробно. Как доктора, так и простые люди обращают особое внимание на изменения погоды, в том числе и на сезонные, и используют превентивную медицину. Знаете, в Японии я наблюдала, что даже маленьких детей учат уделять особое внимание переменам погоды и смене времен года и следить за реакцией организма на эти перемены.

Краткое изложение принципов китайской медицины помогло мне понять, почему китайцы, как я неоднократно слышал, уделяют такое внимание предотвращению болезни. Система медицины, которая рассматривает равновесие и гармонию с окружающей средой как основу здоровья, должна делать акцент на предупредительных мерах.

– Да, конечно, – согласилась Локк. – И следует добавить, что согласно китайским верованиям, долг каждого человека состоит в том, чтобы поддерживать свое здоровье, ухаживая за своим организмом; соблюдать законы общества и жить в соответствии с законами Вселенной. Недомогание рассматривается как предупреждение о недостатке заботы со стороны человека.

– В чем же тогда заключается роль врача?

– Она совершенно отличается от роли врача на Западе. В западной медицине врач с самой высокой репутацией – это специалист, детально изучивший одну конкретную часть организма. В китайской медицине идеальный доктор – это мудрец, который знает, как взаимодействуют все части Вселенной, который имеет индивидуальный подход к каждому пациенту и тщательнейшим образом регистрирует общее состояние сознания и тела больного и его связь с природным и социальным окружением. Что же касается лечения, предполагается, что только его незначительная доля инициируется врачом и происходит в присутствии врача. Как врачи, так и пациенты рассматривают терапевтические методы как своего рода катализатор для процесса естественного исцеления.

Китайская концепция здоровья и медицины, контуры которой набросала мне Локк в нашей первой беседе, казалось, полностью соответствовала новой парадигме, вытекающей из современной физики. Она также гармонировала со многими идеями, которые запомнились мне со времени дискуссий на Майских лекциях. Тот факт, что ее концепция происходит из другой культуры, меня не беспокоил. Я был уверен, что Локк, будучи антропологом и внимательно изучив применение классической китайской медицины в условиях современной Японии, сможет показать мне, как применить ее основные принципы к холистическому здравоохранению в нашей культуре. Фактически я собирался изучить этот вопрос детально в наших с ней будущих беседах.

Изучая «ци» с Манфредом Поркертом

Среди тех китайских понятий, которые мы обсуждали с Локк в нашей первой беседе, понятие щи» вызывало у меня особую симпатию. Оно часто встречалось мне при изучении китайской философии и было также знакомо по терминологии боевых искусств. Я знал, что его обычно переводят как «энергия» или «жизненная энергия», но я чувствовал, что эти термины не раскрывают адекватно суть этого понятия. Так же как и в отношении юнгианского термина «психическая энергия», меня больше всего интересовало то, как «ци» связано с концепцией энергии в физике, в которой она является количественной мерой активности.

Следуя совету Локк, я изучил некоторые из работ Поркерта, но нашел их чрезвычайно трудными для понимания из-за очень специфической, в основном латинской, терминологии, которую он создал для перевода китайских медицинских терминов. Только несколько лет спустя, познакомившись с теорией систем, после моих бесед с Бэйтсоном и Янчем, я приблизился к пониманию китайской концепции «ци». Так же как китайская натурофилософия, медицина, современная система теории жизни рассматривает живой организм в виде многочисленных взаимозависимых колебаний. Мне казалось, что понятие «ци» используется китайцами для описания целостной модели всех этих многочисленных колебательных процессов.

Когда я наконец закончил главу «Целостность и здоровье» книги «Поворотный пункт», я включил в нее интерпретацию «ци», которая отражала мое специфическое понимание как древнекитайской медицинской науки, так и мировоззрение современной теории систем:

Три года спустя после написания этого отрывка я был приглашен выступить на конференции, устроенной Фондом традиционной акупунктуры, на которой, к моей великой радости, должен был выступать Манфред Поркерт. Встретив Поркерта на конференции, я был поражен тем, что он оказался всего лишь несколькими годами старше меня. Его огромная эрудиция и многочисленные публикации создали в моем сознании образ почтенного ученого, вроде Джозефа Нидэма, которому должно быть не менее семидесяти лет. Вместо этого, я встретил моложавого, энергичного и очаровательного мужчину, который сразу же вступил со мной в оживленную беседу. Естественно, мне было исключительно интересно обсудить с Поркертом основные понятия китайской медицины, и особенно понятие «ци», которое долгие годы привлекало мое внимание. Я сказал ему о своем желании и, без формальностей приступив к делу (что не раз сослужило мне хорошую службу в прошлом), спросил, не согласится ли он участвовать в публичной дискуссии в рамках конференции. Он сразу же согласился, и на следующий день был организован наш диалог на тему «Новый взгляд на реальность и природа «ци».

Когда я сел напротив Манфреда Поркерта перед аудиторией в семьсот человек, я понял, как безрассудно я поступил, поставив себя в такое положение. Ведь мои познания в китайской медицине и философии были весьма ограничены, а здесь я собирался обсуждать эти предметы с одним из крупнейших западных исследователей в этой области. Более того, эта беседа должна состояться не с глазу на глаз, за чашечкой кофе, а публично, перед большой группой профессиональных акупунктуристов. Тем не менее я не был напуган. В отличие от моих бесед со многими другими замечательными людьми, которые составляют суть моего повествования, эта беседа проходила два года спустя после того, как я закончил «Поворотный пункт». Я ассимилировал системный взгляд на жизнь, полностью интегрировал его в свое мировоззрение и положил его в основу своего видения новой парадигмы; я был готов и рад использовать эту новую концепцию для исследования широкого круга понятий. Какая предоставлялась замечательная возможность углубить свое понимание, соревнуясь в познаниях с самим Поркертом!

В начале дискуссии я дал краткий обзор системного взгляда на жизнь, особо подчеркивая важность конкретных паттернов организации, необходимость процессуального мышления и центральную роль колебаний в динамике живых систем. Поркерт подтвердил мое понимание того, что китайское мировоззрение также рассматривает колебание как основное динамическое явление. Итак, подготовив почву для дискуссии, я сразу перешел к сути дела – природе «ци».

– В таком случае колебание, очевидно, является важнейшим проявлением динамики, которое китайские мыслители наблюдали в природе. Чтобы систематизировать свои наблюдения, они пользовались понятием «ци», которое довольно сложно. Что такое «ци»? Как я понимаю, это просто китайское слово.

– Конечно, – ответил Поркерт, – Это древнее слово.

– Что оно обозначает?

– Оно обозначает направленное, упорядоченное движение; оно не относится к беспорядочному движению.

Объяснение Поркерта показалось мне слишком изощренным, и я попытался найти более простое, конкретное значение термина.

– Не существует ли такого обыденного контекста, в котором «ци» можно легко перевести?

Поркерт покачал головой.

– Прямого перевода нет. Вот почему мы его избегаем. Даже ученые, которые не очень заботятся об использовании западных эквивалентов, не переводят «ци».

– Не могли бы вы рассказать нам о некоторых его значениях? – настаивал я.

– Это все, что я могу сделать. «Ци» близко тому, что обозначается нашим термином «энергия». Оно близко, но это не эквивалент. Термин «ци» всегда подразумевает качество, и таким качеством является определение направления. «Ци» предполагает направленность, движение в определенном направлении. Это направление может быть выражено явно: например, когда китайцы говорят «дзан ци», они имеют в виду «ци», движущееся по функциональным орбитам, называемым «дзан».

Я заметил, что Поркерт использует термин «функциональная орбита» вместо традиционного перевода «орган», чтобы подчеркнуть, что «дзан» относится больше к набору функциональных связей, чем к изолированной физической части организма. Я также знал, что эти функциональные орбиты в китайской традиции связаны с системой каналов, обычно называемых «меридианами», для которых Поркерт выбрал термин «синартерии». Поскольку я часто слышал, что меридианы служат проводниками «ци», мне было интересно услышать мнение Поркерта на этот счет.

– Когда вы говорите о каналах, – попытался уточнить я, – на ум сразу приходит идея, что нечто должно течь по этим каналам и что этим нечто является «ци».

– Да, кроме всего прочего.

– В таком случае, «ци» – это субстанция, обладающая текучестью?

– Нет, безусловно, это не субстанция.

Так как Поркерт не попытался опровергнуть ни одно из моих предварительных замечаний относительно «ци», я приготовился изложить ему свою интерпретацию на основе современной теории систем.

– С системной точки зрения, – начал я осторожно, – я бы сказал, что любая живая система характеризуется многочисленными колебаниями. Эти колебания имеют различную относительную интенсивность, имеются также различные направленности и множество других наблюдаемых свойств. Мне кажется, что в «ци» есть что-то от нашей современной концепции энергии, в том смысле, что оно связано с процессом. Но оно не обладает количественными характеристиками, вероятно, оно является качественным описанием динамической модели, модели процессов.

– Совершенно верно. Фактически «ци» передает паттерны. В даосских текстах, которые по своей сути созвучны медицинской традиции и которые я изучал в самом начале своих исследований, термин щи» выражает эту передачу и сохранение паттернов.

– Теперь, когда стало понятно, что оно используется как инструмент для описания динамических паттернов, вправе ли мы сказать, что «ци» – это теоретическое понятие? Или где-то существует нечто, что является «ци»?

– В этом смысле, это теоретическое понятие, – согласился Поркерт. – Это гибкое и рациональное понятие в китайской медицине, науке и философии. Но в повседневном языке это, конечно, не так.

Я был польщен, что Поркерт, в основном, одобрил мою интерпретацию «ци», и я также понял, что он придал ей большую строгость, введя понятие направленности. Для меня это было ново, и я захотел вернуться к этой теме для дальнейшего уточнения.

– Вы упомянули, – продолжал я, – что качественный аспект «ци» заключается в его направленности. Мне кажется, что это несколько узкое использование понятия качества. Ведь в общем смысле качество может обозначать все виды вещей.

– Да. В течение почти двадцати лет я употреблял понятие качества в ограниченном смысле, как дополнение к количеству. Качество в этом смысле относится к определенной или определяемой направленности, направленности движения. Видите ли, мы имеем здесь дело с двумя аспектами реальности: массой, которая статична и фиксированна, которая имеет протяженность и накапливается, и движением, которое динамично и не имеет протяженности. Для меня качество относится к движению, процессам, функциям или к изменению, особенно к жизненным изменениям, которые так важны в медицине.

– Итак, направление – важнейший аспект качества. Единственный ли?

– Да, единственный.

В этот момент, по мере того как понятие «ци» все больше и больше прояснялось, я подумал о другом фундаментальном понятии китайской философии, концепции пары противоположных полюсов «инь» и «ян». Я знал, что это понятие используется в китайской культуре для придания идее циклических моделей определенной структуры посредством создания двух полюсов, которые ограничивают все циклы перемен. Комментарии Поркерта по поводу качественного аспекта щи» убедили меня в том, что направленность также важна для понятий «инь» и «ян».

– Безусловно, – согласился Поркерт. – Эта терминология предполагает направленность даже в оригинальном, архаическом смысле. Изначально «инь» и «ян» обозначали два аспекта горы, теневую сторону и солнечную сторону. Здесь содержится понятие направленности движения солнца. Гора одна и та же, но аспекты меняются из-за движения солнца. А когда вы говорите об «инь» и «ян» в медицине, это тот же самый человек, тот же индивидуум, но функциональные аспекты меняются с течением времени.

– Таким образом, качество направленности имеется в виду и тогда, когда термины «инь» и «ян» используются для описания циклического движения и когда вы имеете множество движений, формирующих взаимосвязанную динамическую систему, и вы получаете динамический паттерн, и это есть «ци»?

– Но когда вы описываете такой динамический паттерн, недостаточно определить только направления; чтобы получить целостный паттерн, следует описать взаимосвязи.

– О, да. Без взаимосвязи не будет «ци», потому что «ци» – не пустой воздух. Это структурированная модель взаимосвязей, которые определяются направленным способом.

Я почувствовал, что нам уже не удастся ближе подойти к определению «ци» в западных терминах, и Поркерт согласился. В финальной части беседы мы затронули несколько других параллелей между системным взглядом на жизнь и китайской медицинской теорией, но ни один из этих вопросов не взволновал меня так глубоко, как наше совместное усилие прояснить понятие «ци». Это был интеллектуальный поединок изумительной строгости и красоты; танец двух умов в поисках понимания, который доставил огромное наслаждение нам обоим.

Уроки восточно-азиатской медицины

Между моей первой беседой с Маргарет Локк и моей дискуссией с Манфредом Поркертом пролегает семь лет интенсивных исследований. С помощью многочисленных друзей и коллег мне удалось постепенно собрать вместе различные фрагменты новой концептуальной системы холистического подхода к здоровью и исцелению. Необходимость такого подхода стала очевидной для меня еще со времени Майских лекций, и после встречи с Локк я стал замечать контуры новой концепции, которая должна будет постепенно проясняться через несколько лет. В своей окончательной формулировке она должна была представить системный подход к здоровью, соответствующий системному взгляду на жизнь, но в те далекие дни 1976 года я был еще очень далек от такой формулировки.

Философия классической китайской медицины казалась мне очень привлекательной, поскольку она полностью отвечала тому мировоззрению, которое я исследовал в «Дао физики». Серьезная проблема заключалась в том, в какой степени китайскую систему можно адаптировать к нашей западной культуре. Мне очень хотелось обсудить это с Локк, и несколько недель спустя после нашей первой встречи я опять пригласил ее на чай с целью поговорить об этой конкретной проблеме. К тому времени мы с Маргарет уже достаточно хорошо знали друг друга. Я пригласил ее в качестве лектора на мой семинар «За пределами механистического мировоззрения», организованный в Беркли. Я познакомился с ее мужем и детьми и провел много часов, слушая замечательные рассказы о их встречах с японской культурой.

Локк сразу же предупредила меня о подводных камнях при сравнении медицинских систем из различных культур. «Любая медицинская система, – утверждала она, – является продуктом истории и существует внутри конкретного экологического и культурного контекста. Это относится и к западной медицине. Если этот контекст изменяется, то меняется и медицинская система. На нее будут влиять экономические, политические и философские концепции. Поэтому любая система здравоохранения уникальна в конкретную эпоху и в конкретном контексте».

Осознав эту ситуацию, я выразил сомнение по поводу пользы изучения медицинских систем других культур.

– Я сильно сомневаюсь в полезности любой медицинской системы в качестве модели для другого общества, – ответила Локк, – и фактически мы не раз были свидетелями того, как западная медицина «ударяла в грязь лицом» в развивающихся странах.

– Может быть, – предположил я, – цель межкультурных сравнений состоит в том, чтобы использовать другие системы не как модели для нашей культуры, а скорее как зеркало, с помощью которого мы можем понять преимущества и недостатки нашего собственного подхода.

– Это действительно может быть очень полезным, – согласилась Локк, – и, знаете, вы убедитесь, что не все традиционные, культуры применяли холистический подход к здравоохранению.

Это замечание показалось мне весьма интересным.

– Даже если подходы этих традиционных культур не являются холистическими, заметил я, – их сегментированные или редукционистские методы могут отличаться от тех, что доминируют в нашей современной научной медицине. И понять эту разницу, очевидно, бывает очень полезно.

Локк согласилась со мной и в качестве иллюстрации рассказала мне историю о традиционной церемонии исцеления в Африке, во время которой лечили кого-то от порчи. Целитель собрал всю деревню на продолжительный политический митинг, на котором все население разделилось по родам, каждый из которых выдвинул свои обвинения и требования. В это время больной лежал на обочине дороги, обделенный вниманием. «Вся процедура имела, в первую очередь, социальный характер, – пояснила Локк. – Больной является просто символом конфликта внутри общества; и лечение в этом случае, конечно, не было холистическим».

Эта история привела нас к долгой и интересной беседе о шаманизме, области, которую Локк изучала достаточно подробно, но которая мне была совершенно незнакома. «Шаман, – рассказала она мне, – это мужчина или женщина, которая по своей воле способна войти в необычное состояние сознания для того, чтобы установить контакт с миром духов от имени членов его или ее сообщества». Локк настаивала на исключительной важности последней части определения, и она также подчеркивала тесную связь между социальным и культурным окружением пациента и шаманскими идеями о причинах болезни. В то время как внимание западной научной медицины всегда было сосредоточено на биологических механизмах и физиологических процессах, которые служат признаками болезни, основной объект шаманизма – социокультурный контекст, в котором возникает болезнь. Динамика болезни либо вообще игнорируется, либо ей придается второстепенное значение. Когда западного врача спрашивают о причинах заболевания, объясняла Локк, он говорит о бактериях или физиологических нарушениях; а шаман, вероятно, расскажет о зависти, ревности и жадности, ведьмах и колдунах, о прегрешениях членов семьи больного или о чем-нибудь еще, в чем они или его семья нарушили моральные устои.

Этот комментарий надолго запомнился мне и годы спустя очень помог мне осознать, что центральной теоретической проблемой современного здравоохранения является разделение понятий, относящихся к процессам болезни и источникам болезни. Вместо того чтобы выяснить причины заболевания и попытаться изменить условия, которые ее вызвали, медики-исследователи фокусируют свое внимание на механизмах протекания болезни, с тем чтобы на них можно было воздействовать. В современном медицинском мышлении именно эти механизмы, а не источники часто рассматриваются как причина болезни.

Пока Локк говорила о шаманизме, она часто ссылалась на «медицинские модели» традиционных культур, как она делала и ранее при обсуждении классической китайской медицины. Это меня несколько смущало, особенно когда я вспоминал, что участники Майских лекций часто упоминали понятие «медицинская модель» в связи с западной научной медициной. Поэтому я попросил Локк пояснить мне эту терминологию. Она предложила мне, при ссылке на теоретические основы современной медицины, употреблять термин «биомедицинская модель», так как в нем отражен тот акцент на биологические механизмы, которые отличает современный западный подход от медицинских моделей других культур и от моделей, сосуществующих с ним в нашей собственной культуре.

«В большинстве сообществ существует плюрализм медицинских систем и взглядов, – пояснила Локк. – Даже в наше время шаманизм все еще является важной медицинской системой в большинстве стран с преобладанием сельской местности. Кроме того, шаманизм все еще очень живуч в крупнейших городах мира, особенно в тех, где живет много недавних иммигрантов». Она также сказала мне, что она предпочитает говорить «космополитическая», а не «западная» медицина, и «восточно-азиатская», а не «классическая китайская» медицина». Эти термины дают лучшее представление о масштабе распространения этих систем.

Теперь мы подошли к моменту, когда я мог задать Локк вопрос, который интересовал меня больше всего: «Как мы можем использовать уроки восточно-азиатской медицины для развития системы холистического здравоохранения в нашей культуре?»

– На самом деле вы задаете два вопроса, – ответила она. – В какой степени восточно-азиатская модель холистична и какой из ее аспектов может быть использован в нашем культурном контексте.

Я еще раз поразился четкости и систематичности подхода Локк и попросил ее прокомментировать первый аспект проблемы – холизм в восточно-азиатской медицине.

– Здесь было бы полезно различить два вида холизма, – заметила она. – В более узком смысле холизм состоит в рассмотрении всех аспектов человеческого организма в их взаимосвязи и взаимозависимости. В более широком смысле он кроме этого означает признание того, что организм находится в постоянном взаимодействии с природной и социальной средой.

– В первом, узком, смысле восточно-азиатская медицина, безусловно, холистична, – продолжала Локк. – Ее практики верят в то, что их методы лечения не только устранят основные симптомы заболевания пациента, но и окажут влияние на весь организм, который они рассматривают как динамическое целое. Однако в более широком смысле китайская медицина холистична только теоретически. Взаимозависимость организма и окружающей среды учитывается при диагностике болезни и широко обсуждается в медицинской классике, но когда дело касается терапии, то ею обычно пренебрегают. Видите ли, большинство современных практиков не читали классических текстов; их, как правило, изучают ученые, которые никогда не практиковали медицину.

– Итак, восточно-азиатские врачи холистичны в широком экологическом смысле только в своей диагностике, но не в терапии?

– Да, это так. Когда они ставят диагноз, они массу времени уделяют разговорам с пациентом об их работе, семье, эмоциональных состояниях, но, когда дело доходит до терапии, они концентрируют внимание на диетических рекомендациях, травной медицине и акупунктуре. Другими словами, они ограничивают себя методами, которые управляют процессами внутри организма. Я не раз наблюдала это в Японии.

– Было ли это характерно для китайских врачей в прошлом?

– Да, насколько нам известно. На практике китайская медицина, вероятно, никогда не была холистической в том, что касается психологических и социальных аспектов заболевания.

– Как вы думаете, в чем причина этого?

– Ну, частично она заключается в сильном влиянии конфуцианства на все аспекты китайской жизни. Как вы знаете, конфуцианская система в целом касалась поддержания социального порядка. Заболевание в конфуцианской традиции проистекает от неадекватной адаптации к законам и обычаям общества, и единственный путь к выздоровлению человека лежит через его изменение так, чтобы он соответствовал данному социальному порядку. Мои наблюдения в Японии убедили меня в том, что такой подход все еще глубоко коренится в восточно-азиатской культуре. Он лежит в основе медицинской терапии как в Китае, так и в Японии.

Мне стало ясно, что в этом основное отличие восточно-азиатской медицины от того холистического подхода, который мы теперь пытаемся разработать на Западе. Наша концепция, чтобы быть истинно холистической, должна была бы включать в качестве важнейших составляющих психологически ориентированные терапии и социальный активизм. Маргарет и я, оба руководимые своим политическим опытом 60-х, достигли полного согласия по этому вопросу.

По ходу беседы с Маргарет Локк меня не покидало сильное чувство, что философия, лежащая в основе восточно-азиатской медицины, во многом согласуется с новой парадигмой, возникающей в недрах современной западной науки. Более того, для меня было очевидно, что многие ее характеристики должны стать важными аспектами нашей новой холистической медицины – например, взгляд на здоровье как на процесс динамического равновесия; внимание, уделяемое постоянному взаимодействию между человеческим организмом и его природным окружением, и важность превентивной медицины. Но с чего начать внедрение этих аспектов в нашу систему здравоохранения?

Я понял, что подробное изучение медицинской практики в современной Японии, предпринятое Локк, будет чрезвычайно полезным при решении этого вопроса. Она рассказывала мне, что современные японские врачи используют традиционную восточно-азиатскую медицинскую теорию и практику для лечения болезней, которые почти не отличаются от болезней в нашем обществе, и мне было крайне интересно услышать, что ей дали ее наблюдения.

– Сочетают ли японские врачи в настоящее время восточные и западные методы? – спросил я.

– Не все из них, – объяснила Локк. – Японцы приняли западную медицинскую систему около ста лет назад, и большинство японских докторов сегодня практикуют космополитическую медицину. Но, так же как и на Западе, там растет неудовлетворенность этой системой. Знаете, примерно такую же критику, которую вы слышали на Майских лекциях, можно услышать и в Японии. В качестве альтернативы, японцы сейчас усиленно возрождают свою собственную традиционную практику. Они верят, что традиционная восточно-азиатская медицина может решить многие задачи, выходящие за пределы биомедицинской модели. Врачи, участвующие в этом движении, действительно сочетают восточные и западные методы. Их называют врачами «канпо», кстати, «канпо» в переводе означает «китайский метод».

Я спросил Локк, чему мы, на Западе, можем научиться у японской модели.

– Я полагаю, что один фактор важен особенно, – начала Локк после некоторого раздумья. – В японском обществе, как и во всей Восточной Азии, очень высоко ценится субъективное знание. Несмотря на свои широкие познания в научных методах медицины, японские врачи способны воспринять субъективные оценки – свои или своих пациентов – без ощущения того, что это угрожает их медицинской практике или нарушает их личную неприкосновенность.

– Какого рода субъективные оценки имеются в виду?

– Например, врачи «канпо» не будут измерять температуру тела больного, но отметят его субъективное суждение о том, что у него жар; также они не устанавливают продолжительность применения акупунктуры – они просто определяют ее, справляясь о самочувствии пациента.

– Ценность субъективного знания – вот что, наверное, мы можем перенять у Востока, – продолжала Локк. – Мы так увлечены рациональным знанием, объективностью и подсчетами, что совершенно беспомощны, когда имеем дело с человеческими ценностями и человеческим опытом.

– Вы считаете, что человеческий опыт является важным аспектом здоровья?

– Конечно! Это центральный аспект. Здоровье – само по себе субъективный опыт. Каждый хороший врач на Западе пользуется интуицией и субъективным знанием, но это не отражается в профессиональной литературе и этому не учат в медицинских школах.

Локк утверждала, что несколько ключевых принципов восточно-азиатской медицины могут быть включены в западную холистическую систему при условии, что мы займем более гармоничную позицию по отношению к рациональному и интуитивному знанию, к науке и искусству в медицине. В дополнение к тем аспектам, что мы обсудили, она особо подчеркнула, что при этом новом подходе, ответственность за здоровье и лечение не будет таким тяжким камнем висеть на профессии врача. «В традиционной восточно-азиатской медицине, – объяснила она, – врач никогда не берет на себя всю полноту ответственности; он всегда разделяет ее с семьей и правительством».

– Как это будет выглядеть в нашем обществе?

– На уровне каждодневного (первичного) здравоохранения сами пациенты, их семьи и правительство должны взять на себя львиную долю ответственности за здоровье и лечение.

На уровне больничного (вторичного) здравоохранения, в чрезвычайных ситуациях и т. д. большая часть ответственности будет лежать на враче, но даже в этом случае доктор должен будет уважать способность тела к самоисцелению и не пытаться господствовать над процессом исцеления.

– Как вы думаете, сколько времени потребует создание такой новой медицины? – спросил я в заключение нашей долгой беседы.

Маргарет одарила меня одной из своих иронических улыбок.

– Движение за холистическое здоровье безусловно движется в этом направлении, но истинно холистическая медицина потребует фундаментальных перемен в наших подходах, в нашей практике социализации, в нашей системе образования и в наших основных ценностях. Если это произойдет, то очень постепенно.

Сдвиг парадигмы в медицине

Во время моих бесед с Маргарет Локк я поражался ее четким и полным определениям, ее острому аналитическому уму и в то же время широкой перспективе. К концу серии встреч я ощутил, что она дала мне четкую концепцию для изучения сдвига парадигмы в медицине и убедила меня в том, что такое исследование следует проводить системным методом.

В то время я все еще рассматривал смену парадигмы в физике в качестве модели для других наук и, естественно, начал со сравнения теоретических основ физики и медицины. На Майских лекциях я понял, что механистический подход биомедицинской модели коренится в ньютоно-картезианском представлении о теле, как о машине, так же как классическая физика основана на ньютоновском взгляде на Вселенную как на механическую систему. С самого начала мне было ясно, что нет смысла отказываться от биомедицинской модели. Она могла бы играть полезную роль в ограниченном круге проблем, внутри более широкой, холистической концепции, подобно тому как ньютоновская механика не предается забвению, а с пользой применяется в ограниченном круге явлений, внутри более широкой концепции квантово-релятивистской физики.

В таком случае задача состояла в том, чтобы разработать более широкую концепцию, такой подход к здоровью и лечению, который бы позволил иметь дело со всем кругом явлений, которые влияют на здоровье. Новый холистический подход должен был учитывать, прежде всего, взаимозависимость сознания и тела в здоровье и заболевании. Я помнил, какое значение Карл Саймонтон придавал эмоциональному стрессу в возникновении и развитии рака, но в то время я еще не был знаком с такой психосоматической моделью, которая осветила бы взаимодействие сознания и тела более подробно.

Другим важным аспектом новой концепции должен был стать экологический подход к человеческому организму, находящемуся в постоянном взаимодействии с природой и естественной средой. Соответственно, особое внимание должно быть уделено социальному и экологическому воздействию на здоровье и социальной политике, которая должна играть важную роль в системе здравоохранения. Мне было ясно, что при таком подходе к здоровью и лечению понятие здоровья должно стать более тонким, чем в биомедицинской модели, которая рассматривает здоровье как отсутствие болезней, а болезнь как нарушение биологических механизмов. Холистическая концепция должна относиться к здоровью как к категории, отражающей состояние всего организма, души и тела, и рассматривать его в связи со средой, окружающей организм. Я также понял, что новая концепция здоровья должна быть динамической концепцией, рассматривающей здоровье как процесс динамического равновесия и признающий целительный потенциал, присущий живым организмам.

Но в то время я не знал, как точно сформулировать эти понятия. Только несколько лет спустя системный взгляд на жизнь предоставил мне научный язык для точной формулировки холистической модели здоровья и заболевания.

Что же касается терапии, я осознал, что предупредительная медицина должна играть более важную роль и что ответственность за здоровье и лечение врач должен делить с пациентом и обществом. На Майских лекциях я также слышал о множестве альтернативных терапий, основанных на широком диапазоне подходов к здоровью, и мне было не ясно, какие из них можно было бы интегрировать в гармоничную систему здравоохранения. Однако идея рассмотрения широкого круга подходов, которые могли бы быть полезны для различных аспектов здоровья, не представляла для меня проблемы. Я совершенно естественно воспринял «бутстрэпный» подход и решил начать подробное исследование этих различных терапевтических моделей и методов, предвкушая интеллектуальные переживания, связанные с этой задачей, и надеясь, что в результате появится мозаика из взаимно непротиворечивых подходов. В сентябре 1976 года я был приглашен выступить на конференции «Состояние американской медицины», организованной в рамках университетской программы совершенствования в Санта Круз. Конференция была задумана с целью исследования альтернатив современных систем здравоохранения. Здесь мне представилась уникальная возможность изложить основные положения концепции, над которой я работал. Мой доклад «Новая физика как модель для новой медицины» вызвал оживленные дискуссии среди врачей, медицинских сестер, психотерапевтов и других профессиональных медиков. В результате я получил несколько приглашений выступить на подобных собраниях, которые с нарастающей частотой устраивали сторонники крепнущего движения за холистическое здоровье. Эти конференции и семинары вызвали продолжительную серию дискуссий с несколькими профессиональными медиками, которые очень помогли мне в развитии и уточнении моей теоретической концепции.

Душевно-телесный подход к раковым заболеваниям

Одна из первых конференций по холистическому здоровью была устроена в Торонто в марте 1977 года. Она не только дала мне возможность услышать первый обширный доклад Стэна Грофа, но и еще раз свела меня с Карлом и Стефани Саймонтонами. Оба они сердечно приветствовали меня и тепло вспоминали волнующие дни, проведенные вместе во время Майских лекций, и ту радость, которую мы испытывали позже, бродя по Лондону.

На конференции в Торонто Саймонтоны докладывали о новых открытиях и результатах своей работы с раковыми больными, и я еще раз поразился силе их мужества и самоотдачи. Когда Карл рассказывал о теоретических идеях, лежащих в основе их системы лечения, я также понял, что за четыре года, что прошли со времени Майских лекций, он добился значительного прогресса. Он не только убедился в существовании важной связи между раком и эмоциональным стрессом, но и разработал основы психосоматической модели для описания сложной взаимозависимости между душой и телом в процессе болезни и в процессе лечения.

– Одной из моих главных идей, – начал Саймонтон, – является переосмысление популярного образа рака, который не отвечает последним открытиям биологических исследований. Наш образ рака – это образ могучего завоевателя, который наносит удары извне. В действительности раковая клетка слаба. Она не завоевывает, она дает ростки на обочине – она не может атаковать. Раковые клетки велики, но они очень вялы и беспорядочны.

– Моя работа убедила меня в том, – продолжал Саймонтон, – что рак следует понимать как соматическое расстройство; как болезнь с локализованным проявлением, но обладающую способностью распространяться; как болезнь, поражающую весь организм – душу и тело. Первоначальная опухоль – это лишь верхушка айсберга.

Психосоматическая модель Саймонтона основана на так называемой наблюдательной теории рака, согласно которой каждый организм иногда производит ненормальные, раковые клетки. В здоровом организме иммунная система распознает ненормальные клетки и разрушает их, но, если по какой-либо причине иммунная система ослаблена, раковые клетки размножаются и в результате образуется опухоль, состоящая из несовершенных клеток.

– Согласно этой теории, – отмечал Саймонтон, – рак – это не атака извне, а прорыв изнутри. А основной вопрос формулируется так: «Что мешает иммунной системе человека распознавать и разрушать в определенный момент ненормальные клетки, позволяя им таким образом разрастаться в опухоль, угрожающую жизни?

Затем Саймонтон обрисовал свою опытную модель того, как психологические и физиологические состояния могут совместно способствовать возникновению болезни. Он подчеркнул, в частности, что эмоциональный стресс имеет два основных эффекта. Он подавляет иммунную систему организма и в то же время приводит к гормональному дисбалансу, который выражается в увеличении производства ненормальных клеток. Так создаются оптимальные условия для развития рака. Производство зловещих клеток расширяется как раз в тот момент, когда тело обладает пониженной способностью их разрушать.

Основная философская концепция подхода Саймонтона утверждает, что развитие рака обуславливается несколькими взаимосвязанными психологическими и биологическими процессами, что эти процессы можно распознать и понять и что последовательность событий, ведущую к заболеванию, можно обратить в сторону выздоровления организма. Чтобы достичь этого, Саймонтоны помогают своим пациентам понять более широкий контекст своего заболевания, определить главные стрессы в их жизни и развить позитивное мнение об эффективности лечения и о защитных возможностях человека.

– Как только появляются чувства надежды и ожидания, – объяснял Саймонтон, – организм переводит их в биологические процессы, которые начинают восстанавливать равновесие и иммунную систему, используя те же пути, что и болезнь, в своем развитии Производство раковых клеток сокращается, и в то же время иммунная система крепнет и эффективнее справляется с ними. Пока происходит такая нормализация, мы применяем физиотерапию вкупе с нашим психологическим подходом, с тем чтобы помочь организму разрушить зловещие клетки.

По мере того как я слушал Карла Саймонтона, я с волнением начинал осознавать, что они со Стефани разрабатывали терапевтический подход, который мог бы стать эталоном для всего движения за холистическое здоровье. Они рассматривают заболевание как проблему личности в целом, и их терапия не сосредоточивается на собственно болезни, а рассматривает все аспекты человеческой жизни. Это многомерный подход, включающий различные стратегии лечения – обычное медицинское лечение, визуализацию, психологические консультации и т. д. – все, что направлено на стимулирование и поддержку психосоматического процесса исцеления, который изначально присущ организму. Их психотерапевтическая методика, которая обычно принимает форму групповой психотерапии, сосредоточена на эмоциональных проблемах, но не отделяет их от других сторон жизни и таким образом обычно включает социальные, культурные, философские и духовные аспекты.

После лекции Саймонтонов мне стало ясно, что они могли бы стать идеальными проводниками в моих дальнейших исследованиях здоровья и лечения, и я решил поддерживать самую тесную связь с ними, насколько это возможно. Однако я понял, что это может оказаться затруднительным, так как знал, что их жизнь настолько заполнена исследованиями, лекциями для медиков-профессионалов и постоянным вниманием к состоянию своих пациентов, что у них больше ни на что не остается времени.

После конференции мы с Саймонтоном посетили нашего друга, Эмила Зменака, хиропрактика, с которым мы оба познакомились на Майских лекциях. Втроем мы провели долгий, спокойный вечер, рассказывая друг другу о своей жизни, делясь соображениями и опытом. В тот вечер я рассказал Карлу, что приступаю к детальному изучению сдвига парадигмы в медицине и к поиску новой теоретической концепции здоровья и лечения. Я выразил свое восхищение тем прогрессом, которого он добился в формулировке своей модели, и сказал, что желал бы продолжать обмен идеями и в будущем. Он ответил мне, что его рабочий график крайне перегружен, но он предлагает связаться с ним, когда я конкретнее продумаю форму нашего сотрудничества.

Формируя систему холистического здоровья

Моя встреча с Карлом Саймонтоном в Торонто сильно воодушевила меня и продвинула в стремлении собрать кусочки концептуальной мозаики, которая содержала бы новую концепцию здравоохранения. Я видел параллели в восточно-азиатской медицине во многих подходах и методах Саймонтона, особенно в его акценте на поддержании равновесия и расширении самоисцеляющего потенциала организма, и в то же время он посеял во мне убеждение, что и на самом деле возможно сформулировать новую холистическую концепцию на языке западной науки.

Во время последующих двух лет, с марта 1977 по май 1979 года, я занимался подробным исследованием сдвига парадигмы в медицине и зарождающихся холистических подходов к здоровью и исцелению. Выполняя эту работу, я параллельно изучал смену базовых идей в психологии и экономике и обнаружил множество интересных связей между сдвигами парадигмы в этих трех областях.

Моя первоначальная задача заключалась в идентификации и синтезировании критики механистической биомедицинской модели и текущей практики здравоохранения. Сделать это надо было как можно более ясно и убедительно, и я начал с систематического поиска соответствующей литературы. Маргарет Локк рекомендовала мне шестерых авторов, все они оказались очень полезными мне в стимулирующем и информационном смысле: Виктор Фукс, Томас Маккуен, Иван Иллич, Висенте Наварро, Рене Дюбо и Льюис Томас.

Четкий анализ экономики здравоохранения, проведенный Фуксом в его полной скепсиса книге «Кто выживет?», подробное изложение истории инфекций в классическом труде Маккуена «Роль медицины: мечта, мираж или возмездие?», страстные обвинения в «обмедицинивании» жизни в стимулирующей работе Иллича «Медицинское возмездие», и острая марксистская критика Наварро в его «Медицине при капитализме» – все это позволило мне увидеть связь между медициной и здравоохранением в новом свете. Эти книги убедили меня в том, что поскольку биомедицинский подход ограничивает себя довольно узким кругом факторов, влияющих на здоровье, то прогресс в медицине не всегда означает прогресс в здравоохранении. Они также показали мне, что биомедицинское вмешательство, исключительно полезное в некоторых индивидуальных исключительных случаях, очень слабо влияет на здравоохранение вообще.

Каковы же тогда главные факторы, влияющие на здоровье? Наиболее ясный и красивый ответ я нашел в книгах и статье Рене Дюбо, который современным научным языком излагает многие из тех идей, с которыми я столкнулся в своих беседах с Маргарет Локк о восточно-азиатской медицинской философии: что наше здоровье в первую очередь обусловлено нашим поведением, нашей пищей и природой нашей экологической и социальной среды; что причину болезни следует искать в системе нескольких причинных факторов; что полная свобода от заболевания несовместима с жизненным процессом.

Наиболее интересным показались мне работы Льюиса Томаса. Многие из его эссе, особенно те, что собраны в сборнике «Жизни клетки», отражают его глубокое экологическое сознание. Они наполнены красивыми, в высшей степени поэтичными картинами, отображающими взаимозависимость всех живых существ, симбиоз между животными, растениями и микроорганизмами и те принципы сотрудничества, согласно которым природа самоорганизуется на разных уровнях. В других работах Томас недвусмысленно выражает веру в механистический подход биомедицинской модели, например, когда он пишет: «Для каждой болезни существует единственный ключевой механизм, который доминирует над всеми другими. Если найти его, а затем его обдумать, можно контролировать нарушения… Короче говоря, я верю, что основные болезни людей – это биологические загадки, которые в конце концов будут разгаданы».

Среди шести авторов, рекомендованных мне Локк, Рене Дюбо больше других вдохновил и впечатлил меня, и я связался с ним персонально. К сожалению, эта встреча не состоялась, но Дюбо любезно представил меня Дэвиду Собелу, молодому ученому из Сан-Франциско, который как раз в то время составлял антологию холистических подходов к древней и современной медицине под названием «Пути здоровья». Эта книга, которую Собел издал пару лет спустя, содержит двадцать статей, написанных видными авторитетами в области холистической медицины, включая одну статью Манфреда Поркерта и три статьи Дюбо. По моему мнению, до сих пор это одна из лучших книг по данному предмету.

Когда я посетил Дэвида Собела, я увидел, что его кабинет буквально набит стопками книг и статей, которые Собел аккуратно собирал в течение многих лет. Он устроил для меня экскурсию по этой неоценимой коллекции и великодушно позволил снять фотокопии с наиболее интересных мне материалов. Я покидал Дэвида с чувством огромной благодарности и тяжелым портфелем, наполненным бесценным материалом для чтения. Теперь у меня был богатый источник замечательных идей, которые помогли мне несколько лет спустя синтезировать мою собственную концепцию.

В последующие месяцы, пока я изучал материалы Собела, я продолжал читать лекции по сдвигу парадигм в физике и медицине и обсуждать этот предмет со множеством профессиональных медиков на различных конференциях. Эти дискуссии постоянно знакомили меня с новыми идеями, среди которых мне особенно запомнились два вопроса, с которыми я до этого никогда не сталкивался. Одним из них явилась феминистская критика медицинской практики, мощно проводимая в двух хорошо аргументированных книга «Скрытое вредительство» Джин Кориа и «Для ее пользы» Барбары Эренрайх и Дайрдр Инглиш. Другой областью явилась мощная критика отношения к смерти и умиранию в медицине, представленная Элизабет Кублер-Росс, чьи выразительные книги и лекции привлекли пристальное внимание к экзистенциальному и духовному измерениям заболевания. В то же время мои дискуссии со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом помогли мне распространить критику биомедицинского подхода на область психиатрии и глубже разобраться в душевных заболеваниях и многочисленных уровнях сознания.

Мой интерес к новым методам в психиатрии был во многом стимулирован моей встречей с Антонно Дималантои, молодым и очень одаренным семейным терапевтом, с которым я познакомился в психиатрической клинике в Чикаго, куда я был приглашен читать лекции по «Дао физики». В длинной беседе после лекции Дималанта сказал мне, что он видит много параллелей с моими идеями в психиатрической практике. В особенности он остановился на ограничениях обычного языка, роли парадокса и важности интуитивных, нерациональных методов.

Дималанта особенно очаровал меня тем, что ему удавалось совмещать свои смелые интуитивные подходы к психотерапии с огромным желанием понять их в рамках научных моделей. Он первым обратил мое внимание на потенциальную роль теории систем в качестве универсального языка для понимания физических, психических и социальных аспектов здоровья. Он сказал мне, что хотя он только начинает синтезировать свои идеи по этому вопросу, ему уже определенно удалось осуществить некоторые новые системные идеи в его практике семейной терапии. После нашей встречи мы с Дималантои продолжили нашу дискуссию в нескольких письмах друг другу, что стимулировало много новых открытий в моих исследованиях холистических подходов к здоровью и лечению.

На одной из моих лекций на факультете в Беркли я познакомился с Леонардом Шлейном, хирургом из Сан-Франциско, человеком с глубоким интересом к философии, науке и искусству, чья дружба и интерес к моей работе оказали мне неоценимую помощь в исследованиях по медицине. Во время лекции Шлейн вступил со мной в продолжительную дискуссию по поводу некоторых тонких аспектов квантовой физики. Некоторое время спустя мы вышли выпить пива и вскоре увлеченно проводили сравнительный анализ древнего даосизма и современной хирургии.

В то время у меня было достаточно сильное предубеждение против хирургов, так как я только что прочитал критический обзор американской хирургии в книге Виктора Фукса, согласно которому сегодняшний «переизбыток» хирургов, кажется, не только не привел к снижению их доходов, но и, как утверждают многие критики, вызвал неоправданное увлечение хирургическими операциями. В лице Шлейна я встретил хирурга совершенно другого толка, сочувствующего врача с глубоким уважением к тайне жизни, обладающего не только величайшим профессионализмом, но и глубоким философским пониманием соотношения искусства и науки в своей профессии. В дальнейшем мы с ним стали добрыми друзьями и вели долгие дискуссии, которые прояснили для меня множество проблем и помогли в понимании такой трудной области, как современная медицина.

Социальные и политические измерения здоровья

Весной 1978 года я провел семь недель в Макалестерском колледже в Сент-По, штат Миннесота, в качестве приглашенного профессора, устраивая семинары для студентов-старшекурсников и читая серию публичных лекций. Для меня это было чудесной возможностью суммировать все, что я узнал о сдвиге парадигмы в медицине и здравоохранении из многочисленных дискуссий и обширной литературы, которую мне удалось собрать. Колледж предоставил мне большую удобную квартиру, где я мог спокойно работать и где мне удалось удобно распихать свои книги, статьи и заметки по многочисленным полкам и шкафам. Помню, заняв квартиру, я заметил пару африканских деревянных фигурок. Я посчитал это хорошим предзнаменованием, когда мои хозяева рассказали мне, что их оставил Алекс Хейли, который провел в этой квартире несколько недель, работая над своей знаменитой поэмой «Корни». Именно здесь я начал тогда набрасывать первые главы «Поворотного пункта» и приводить в порядок свои заметки и конспекты.

Эти семь недель в Макалестере были для меня очень приятными и плодотворными. Это было время напряженной работы, которая приносила мне большое удовлетворение и давала возможность встречаться со многими интересными, очень душевными людьми не только в колледже, но также и в городах-близнецах Сент-Поле и Миннеаполисе. Мне посчастливилось быть представленным широкому кругу художников и общественных деятелей. Через общение с ними я проникся тем духом сотрудничества и чувством общины, которым так славится Миннесота.

Пока я намечал концептуальную структуру холистического подхода к здоровью и лечению, мои дискуссии с общественными деятелями и организаторами коммуны привели к значительным изменениям моих взглядов. В моих дискуссиях с Саймонтоном и многими другими профессиональными медиками в Калифорнии я исследовал в первую очередь психологические измерения здоровья и психосоматическую природу процесса лечения. В совершенно другом социальном и культурном климате Миннесоты мое внимание привлекли экологические, социальные и политические измерения здоровья. Я начал) с обзора угроз здоровью со стороны окружающей среды – загрязнения воздуха, кислотных дождей, токсических химических отходов, угрозы радиации и многих других – и очень скоро понял, что эти многочисленные опасности не просто случайные сопутствующие продукты технологического прогресса, а характерные черты, присущие экономической системе, одержимой ростом и экспансией.

Итак, мне предстояло исследовать экономическое, социальное и политическое окружение, в котором функционирует сегодняшнее здравоохранение, и, занимаясь этим, я все больше и больше убеждался в том, что наша социально-экономическая система сама по себе стала основной угрозой нашему здоровью.

В Миннесоте я особенно заинтересовался сельским хозяйством и его влиянием на здоровье на многих уровнях. Я читал пугающие отчеты о гибельных последствиях современной системы механизированного, химического и энергоемкого земледелия. Поскольку я сам вырос на ферме, мне было интересно от самих фермеров услышать все «за» и «против» так называемой «зеленой революции», и я провел много часов с фермерами всех возрастов, обсуждая их проблемы. Я даже посетил двухдневную конференцию по органическому, экологическому сельскому хозяйству, чтобы больше узнать об этом новом направлении в земледелии.

Эти беседы открыли мне интересную параллель между медициной и сельским хозяйством, которая здорово помогла мне в понимании общей динамики нашего кризиса и культурной трансформации. Фермеры, так же как и врачи, имеют дело с живыми организмами, на которые губительно влияют механистические подходы в нашей науке и технологии. Как и человеческий организм, почва является живой системой, которой нужно сохранять динамическое равновесие, чтобы быть здоровой. Когда равновесие нарушается, начинается патологический рост определенных компонентов – бактерий или раковых клеток в человеческом организме, вредителей или сорняков на полях. Появляется болезнь, и в конце концов весь организм может погибнуть и превратиться в неорганическое вещество. Под влиянием методов земледелия, предлагаемых нефтехимическими компаниями, эти проблемы стали главными в современном сельском хозяйстве. Как фармацевтическая индустрия поддерживает во врачах и пациентах веру в то, что человеческому организму, чтобы быть здоровым, требуется постоянное медицинское обслуживание и лечение лекарствами, так и нефтехимическая индустрия убедила фермеров в том, что земле, чтобы оставаться производительной, требуются массивные инъекции химикатов под наблюдением Теоретиков и практиков сельского хозяйства. В обоих случаях такая практика серьезно нарушила природный баланс живой системы, вызвав тем самым многочисленные болезни. Более того, эти две системы связаны напрямую, так как любой дисбаланс в почве сказывается на продуктах питания, которые на ней произрастают, и таким образом на здоровье людей, которые их едят. После того как я провел целый уик-энд, встречаясь с фермерами на их земле, путешествуя от одной фермы к другой на лыжах-вездеходах, я понял, что многие из этих мужчин и женщин хранят экологическую мудрость, передаваемую из поколения в поколение. Несмотря на массированные внушения нефтехимических корпораций, они знают, что химические методы земледелия губительны для людей и земли. Но часто их заставляют применять их, так как вся экономика сельского хозяйства – структура налогов, кредитная система, система недвижимости и т. д. – построена таким образом, что не оставляет им выбора.

Мое тесное соприкосновение с трагедией американского земледелия дало мне хороший урок, может быть, самый важный за время моего пребывания в Миннесоте. Фармацевтические и нефтехимические индустрии потому смогли достичь такого успеха в установлении мощного контроля над своими потребителями, что базис их экономических и политических мотивов формирует все то же механистическое мировоззрение и связанная с ним система ценностей, лежащих в основе их технологий. И хотя их методы обычно антиэкологичны и вредны для здоровья, их твердо поддерживает научный истэблишмент, который также исповедует это устаревшее мировоззрение. Изменить эту ситуацию нам жизненно необходимо в целях нашего благополучия и выживания. Но перемены станут возможны лишь тогда, когда мы, как общество, сможем обрести новое холистическое, экологическое видение реальности.

Мозаика терапий

Вернувшись в Беркли после семинедельного визита в Макалестерский колледж, я обратился к своей картотеке медицинской литературы, с тем чтобы составить систематику заметок по критике биомедицинской модели. При этом я собрал массу нового материала, посвященного социальным и экологическим измерениям здоровья. Теперь я был готов исследовать альтернативы обычной системе здравоохранения.

С этой целью я занялся интенсивным исследованием разнообразных терапевтических моделей и техник, аккумулированных в широком спектре новых и необычных типов опытов. В то время как я экспериментировал с многочисленным неортодоксальными подходами, я также продолжал обсуждать их с тем, чтобы интегрировать их в теоретическую модель, которая постепенно приобретала все более отчетливые очертания в моем сознании. Что же касается концепции динамического равновесия, то она в этой теоретической модели все более и более возникала в качестве ключевой. Я начинал отчетливо видеть, что цель восстановления и поддержания равновесия организма является общей для всех исследуемых мной терапевтических техник.

Разные школы обращались к разным аспектам равновесия: физического, биохимического или эмоционального; или равновесия более эзотерического уровня «систем тонких энергий». В духе философии «бутстрэпа» я рассматривал все эти подходы как разные части одной и той же терапевтической мозаики, принимая однако в мою холистическую модель только те школы, которые признавали фундаментальную взаимосвязанность биологических, психических и эмоциональных проявлений здоровья.

Большая группа терапевтических техник, которая оказалась для меня совершенно новой, касалась подходов к психосоматическому равновесию посредством физических методов. В своей совокупности она была известна под названием «работа с телом». Когда я укладывался на кушетку для массажа по методике Рольфинга, Фельденкрайса, по технике Трэйгера и многих других, я отправлялся в фантастическое путешествие в тонкую сферу отношений между мышечными тканями, нервными волокнами, дыханием и эмоциями. Я испытывал переживания совершенно поразительных связей, впервые указанных в пионерской работе Вильгельма Райха, – связей между эмоциональным опытом и мышечными паттернами.

Я также осознал, что многие восточные практики – йога, тай-цзы, айкидо – могут рассматриваться и как техники работы с телом, интегрирующие многообразие уровней тела и разума.

По мере того как я знакомился с теорией и практикой «работы с телом», я постепенно научился обращать внимание на тонкие знаки «телесного языка» и постепенно начал видеть тело в целом как отражение, или проявление психического. Я хорошо помню вечер, проведенный в Нью-Йорке в живой дискуссии с Ирмгарт Бартиниф и некоторыми из ее студентов, которые показали мне с удивительной точностью, как мы выражаем себя в каждом своем движении, даже в самом простейшем жесте, например, протягивая руку за ложкой или держа бокал вина.

Бартиниф, которой было далеко за семьдесят, была основательницей школы терапии посредством движения, основанной на работах Рудольфа Лабана, который развил точный метод и терминологию для анализа человеческого движения.

В течение всего вечера Бартиниф и ее студенты тщательно наблюдали за моими движениями и жестами, комментируя их на своем особом техническом языке, который я не понимал. При этом на протяжении всей беседы они то и дело удивляли меня, обнаруживая поразительное знание многих деталей моей личности, а также нюансов изменений эмоциональных паттернов.

Одна из женщин, выглядевшая особенно живой, непосредственной и выразительной как в словах, так и в жестах, – Вирджиния Рид, – была помощником Бартиниф. Мы стали хорошими друзьями, и каждый раз, когда я посещал Нью-Йорк, у нас с ней были продолжительные вдохновляющие беседы. Рид познакомила меня с работами Вильгельма Райха, рассказала мне о влиянии современного танцевального движения на некоторые школы работы с телом, помогла мне осознать значение ритма как важного аспекта здоровья, тесно связанного с понятием динамического равновесия. Она показала, что наше взаимодействие и коммуникация с окружающей средой состоит из сложных динамических паттернов, переходящих из одного в другой в разных формах и разными способами, обращая внимание на идею о том, что болезнь – это недостаток синхронности и интеграции.

В то время как я вживался в волшебный мир практик моей работы с телом, я также вместе со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом занимался исследованием природы психического здоровья и многообразия сфер бессознательного. Сдвигая фокус своего внимания между физическими и психическими явлениями, я научился выходить за рамки декартова расщепления – вначале интуитивно и предположительно до того, как я нашел научную формулировку психосоматического подхода к здоровью.

Кульминация синтеза моих эмпирических исследований тела и психики пришлась на осень 1978 года, когда я участвовал в семинаре по «грофовскому дыханию» в Эсалене с участием самих Стэна и Кристины Гроф. Супруги Гроф развивали эту технику в течение ряда предшествующих лет, и Стэн часто выражал большой оптимизм в отношении ее перспектив как мощного средства психотерапии и самопознания. После быстрого, глубокого дыхания возникали удивительно интенсивные ощущения, связанные с бессознательными эмоциями и воспоминаниями, мог возникнуть и развернуться широкий спектр поразительных переживаний.

Стэн и Кристина Гроф ориентировали своих клиентов на выработку опыта приостановки интеллектуального анализа (в той мере, в какой это возможно) и отдачи себя во власть возникающим ощущениям и эмоциям. Они помогали в разрешении проблем клиентов, используя весьма изощренную, целенаправленную технику работы с телом. Многолетний опыт научил их навыкам восприятия физических проявлений структур переживаний, и они могли стимулировать эти структуры физически, усиливая проявления симптомов и ощущений и помогая находить подходящие способы их выражения посредством звуков, движений, телесных поз и многими другим Невербальными способами. Для того чтобы сделать эту практику доступной как можно большему числу людей, Гроф проводил рабочие семинары, в которых принимали участие до тридцати человек, разбитых попарно: один – «дышащий», лежащий на мягком ковре или матрасе, другой – «сидящий», помогающий «дышащему» и оберегающий его от причинения себе возможного вреда.

Мой первый опыт «грофовского дыхания» в качестве «сидящего» был не слишком обнадеживающим. В течение почти что двух часов я чувствовал себя так, как если бы был в сумасшедшем доме. Мощная музыка в затененной комнате началась с постепенно усиливающейся индийской раги, которая перешла в необузданную бразильскую самбу, дополняемую отрывками из Вагнера и симфоний Бетховена, завершаемой величественным Грегорианским песнопением. Люди вокруг меня, пришедшие для того, чтобы овладеть опытом дыхания, присоединили к мощным звукам музыки свои собственные стоны, вскрикивания, стенания, смех. Через весь этот пандемониум экспрессивных звуков и извивающихся тел медленно и спокойно двигались кругами Стэн и Кристина Гроф, кому-то массируя мышцы, кому-то кладя руки на голову и внимательно наблюдая за всем происходящим, никоим образом не смущаясь царящим вокруг хаосом.

После такого начала я стал колебаться в отношении собственных возможностей приобретения практики опыта дыхания, однако в конце концов, когда все как-то установилось, я увидел происходящее в совершенно ином свете. С самого начала я был поражен переживанием происходящего со мной одновременно на двух уровнях. На одном уровне мои ноги, например, ощущались парализованными, и я был не в состоянии оторвать их от пола. Однако на другом уровне я полностью сохранял сознание того факта, что это было добровольно вызванное переживание, и я знал, что в любой момент могу прервать его, встать и выйти из комнаты. Это дало мне чувство полной безопасности и помогло остаться в этом не анализируемом далее целостно переживаемом состоянии в течение длительных промежутков времени.

Одно из наиболее мощных и динамически подвижных переживаний в этом «исследующем само себя» состоянии сознания было связано с музыкой и другими звуками в комнате. Я был способен связывать разные виды музыки – классической, индийской, джаза – с ощущениями в разных частях моего тела, и на пике музыки Барокко я вдруг внезапно заметил, как вскрикивания и стоны моих братьев по дыханию гармонично слились с мелодиями скрипки, гобоя и виолончели, превратившись во всеохватывающую симфонию человеческого переживания[13].

Смерть, жизнь и медицина

Во время изучения альтернативных терапевтических методов я постоянно вспоминал подход Саймонтона к раковым заболеваниям. Я часто использовал его в качестве меры при оценке различных терапевтических моделей, которые я изучал. К весне 1978 года я был убежден в том, что хочу видеть Карла Саймонтона в качестве моего эксперта по медицине и здравоохранению, и послал ему конкретное предложение по сотрудничеству, как я его себе представлял. К моему великому разочарованию, Саймонтон не ответил ни на это письмо, ни на последующую записку пару месяцев спустя. После нескольких месяцев ожидания, когда я, с большой неохотой, уже начал искать другого эксперта, Карл вдруг позвонил мне и сказал, что едет в Калифорнию и хотел бы обсудить наше сотрудничество.

Я был обрадован этой вестью, и когда Саймонтон приехал, я посетил его в приюте около Сан-Франциско, где он проводил уикэнд с группой пациентов. Этот визит был очень плодотворным для меня. Саймонтон предложил мне провести неформальный семинар по сдвигу парадигмы в науке для этой группы, что я и выполнил с радостью, так как это давало мне возможность наблюдать необыкновенные взаимоотношения Карла и его пациентов. Идея выступления перед больными раком людьми несколько пугала меня, но когда я встретился с ними, то не мог отличить пациентов от их близких и родственников, которые всегда участвуют в групповых сеансах Саймонтона. Я сразу же обратил внимание на сердечные взаимоотношения и сплоченность внутри всей группы. Создалась атмосфера веселья и энтузиазма. Фактически дух этой группы был подобен духу тех групп, в которых Стэн и Кристина Гроф проводили в Эсалене месячные исследования сознания.

Некоторое время я провел с Карлом наедине, и мне особенно запомнилась длинная беседа в сауне, касавшаяся духовных аспектов исцеления. Наконец мы обсудили конкретный план нашего сотрудничества. Карл сказал мне, что в течение последнего года он был так занят исследованиями, терапевтической практикой и выступлениями, что у него даже не было времени читать свою почту. Как раз перед приездом в Калифорнию он участвовал в Международном конгрессе по раковым заболеваниям в Аргентине, и, покидая свой офис, он взял несколько писем, чтобы прочитать их в самолете. «Первый раз за этот год я сел, чтобы прочитать свою почту, – добавил он, – и ваше письмо было среди тех немногих, что я взял с собой». Я понял, что мне здорово повезло, но в то же время мне стало ясно, что у Саймонтона, как и у других моих экспертов, никогда не будет времени для написания необходимых для меня материалов. Вместо этого он любезно предложил заходить ко мне домой в Беркли в течение нескольких дней, с тем чтобы подробнее обсудить интересующие нас вопросы.

Визит Саймонтона состоялся в декабре 1978 года и явился кульминацией моих теоретических исследований в области здоровья и исцеления. Мы провели три дня в интенсивных дискуссиях, которые касались широкого круга вопросов и обычно заканчивались далеко за полночь. Мы беседовали за завтраком, обедом и ужином, днем выходили на продолжительную прогулку, вечером часто засиживались допоздна и около полуночи, как правило, выходили перекусить и выпить стакан вина. Мы оба были воодушевлены интенсивностью нашего общения, которое взаимно обогащало нас.

Как и раньше, я был глубоко поражен честностью Карла и его чувством долга. Хотя наши дискуссии были чисто теоретическими, его высказывания всегда носили личностный характер, что я отметил еще во время его лекций. Когда мы касались вопросов психологии, он обычно в качестве примера приводил себя, а когда мы обсуждали различные терапевтические методы, он дал мне понять, что никогда не предлагает пациентам того, что не испробовал на себе. Ответ Саймонтона на мой вопрос, касающийся питания при терапии рака, был весьма типичным для персонального подхода. «Сейчас я отношусь к этому гораздо серьезнее, чем год назад, – сказал он мне. – Я на себе проверил различные диеты и нисколько не сомневаюсь, что в ближайшие годы диета будет играть все большую роль в нашем подходе. Что я не люблю, так это иметь дело с вещами, которые сам не прочувствовал». Глубокая личностная вовлеченность Саймонтона в наши беседы побудила меня включиться в них в такой же степени, и эти три дня постоянно приносили мне не только множество интеллектуальных открытий и прозрений, но и способствовали моему росту как личности.

В первый день я представил Саймонтону свою критику биомедицинского подхода и попросил его высказать свои комментарии и уточнения. Саймонтон согласился с моим утверждением, согласно которому современная медицинская теория и практика прочно коренятся в ньютоно-картезианском мышлении, но он посоветовал учесть все многообразие подходов внутри медицинского мира. «Существуют семейные доктора, которые очень заботливы, и специалисты, которым все равно, – заметил он. – В одних больницах мы видим гуманный подход к человеку, в других – бесчеловечный. Медициной занимаются и мужчины и женщины с различными характерами, подходами и убеждениями».

Тем не менее Саймонтон согласился, что существует некая система общих взглядов, общепринятая парадигма, лежащая в основе современной медицинской практики. Когда я попросил его назвать некоторые из ее характеристик, он особо подчеркнул отсутствие внимания к самоисцелению. «Медицина в Америке имеет аллопатический характер, – объяснил он, – что означает, что она опирается в основном на лечение медикаментами и на другие внешние силы в лечебном процессе. Сейчас практически не делается акцент на возможностях организма пациента к самоисцелению. Эта аллопатическая философия распространена настолько широко, что ее даже никогда не обсуждали».

Это привело нас к продолжительной беседе о том, что обсуждают, а что не обсуждают в медицинских школах. К моему великому удивлению, Саймонтон сказал мне, что о многих вопросах, которые я считал важными для медицины, в медицинских образовательных учреждениях почти не упоминают. «Вопрос о том, что такое здоровье, никогда не ставился, – сказал он. – Считалось, что это вопрос философии. Видите ли, когда вы учитесь в медицинской школе, вы почти никогда не имеете дела с общими понятиями. Вопросы вроде, что такое болезнь, никогда не обсуждаются. Что такое хорошее питание или что такое хорошая половая жизнь, также не обсуждается. Подобным же образом медицина пренебрегает расслаблением, потому что расслабление слишком субъективно. Вы можете поговорить о расслаблении мышц с сиделкой, только и всего».

Мне было совершенно ясно, что это является еще одним следствием ньютоно-картезианского раскола между духом и материей, который вынуждает ученых-медиков концентрировать свое внимание исключительно на физических аспектах здоровья и игнорировать все, что относится к области разума и духа.

– Совершенно верно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, считается, что медицина – объективная наука: она избегает моральных оценок и не касается экзистенциальных и философских проблем. Но, не обращаясь к этим вопросам, медицина подразумевает, что они не важны.

Упоминание Саймонтоном экзистенциальных вопросов напомнило мне критику Кублер-Росс, касающуюся отношения медицины к смерти и умиранию, которую Карл полностью разделял. «Очень важно говорить о смерти в связи с медициной, – утверждал он взволнованно. – До недавних пор мы, как общество, отрицали смерть; а в медицинском мире мы все еще ее отрицаем. Мертвые тела выносят из больницы незаметно, ночью. Мы рассматриваем смерть как неудачу. Мы смотрели на смерть как на абсолютный феномен, не пытаясь квалифицировать его».

И опять для меня стала явной связь с ньютоно-картезианским мышлением.

– Если вы разделяете сознание и тело, – заметил я, – то нет смысла квалифицировать смерть. Смерть тогда просто видится как остановка тела-машины.

– Да, так мы обычно понимаем это в медицине. Мы не различаем хорошую и плохую смерть.

Так как я знал, что Саймонтон в своей практике постоянно имеет дело со смертью, мне было интересно, как он сам определяет смерть.

– Что касается рака, то одной из главных проблем здесь является то, – объяснил он, – что мы подразумеваем, что люди, умирающие от рака, не хотят так умереть, что они умирают против своей воли. Многие из больных раком чувствуют то же.

Мне было не совсем ясно, что имеет в виду Саймонтон. «Мне казалось, что люди вообще не хотят умирать», – вставил я.

– Нас учили верить в это, – продолжал Саймонтон, – но я в это не верю. Я убежден, что все хотят жить и умереть в разной степени в разные дни. В настоящий момент та моя часть, которая хочет жить, значительно доминирует над той частью, которая хочет умереть.

– А всегда ли в нас есть часть, которая хочет умереть?

– Да, я думаю, всегда. Сейчас говорить, что я хочу умереть, не имеет на самом деле смысла для меня, но в чем есть смысл, так это в том, чего я хочу избежать: избежать определенной ответственности и т. п. А когда не остается другого выхода, тогда смерть или, по крайней мере, болезнь становится более приемлемой.

– То есть смерть как средство побега была бы плохим способом умирания.

– Да, я не думаю, что-то здоровый способ умирания. Другая часть, которая может захотеть смерти, – продолжал Саймонтон, – это часть, которая хочет наказать. Многие люди наказывают себя и других с помощью болезни или смерти.

Теперь я начал понимать. «В конце концов, – заинтересовался я, – может появиться составляющая, которая скажет: «Я прожил свою жизнь, пора уходить». И это будет духовная составляющая».

– Да, – заключил Саймонтон, – и я бы сказал, что это здоровая смерть. Я верю, что в таком контексте можно умереть и без болезни. Мы этим особо не занимаемся. Мы просто не видим людей, которые живут полной жизнью, а затем умирают красивой, здоровой смертью.

В очередной раз я был поражен глубоко духовным подходом Карла, его убеждениями, которые должны были постоянно крепнуть в процессе его каждодневной практики искусства исцеления.

В заключение нашей дискуссии о биомедицинском подходе я спросил Саймонтона о его взглядах на будущее биомедицинской терапии. Он ответил, ссылаясь на собственную практику.

– Прежде всего поймите, что я сам не назначаю медицинского лечения своим пациентам, – начал он. – Я просто слежу за тем, чтобы они его получали. Я наблюдаю, что по мере того, как моим пациентам становится лучше, они принимают меньше лекарств. Так как медицинская система объявила этих людей неизлечимыми, их доктора не возражают, если они сами берутся направлять и дозировать свое лечение.

– А что если вы вместе с ними откажетесь от медицинского лечения? – спросил я. – Что будет с вашими пациентами?

– На это ответить затруднительно, – задумчиво сказал Саймонтон. – Важно понять, что нас воспитывают в надежде, что медицина всегда поможет нам. Назначение лекарств – очень могущественный символ нашей культуры. Я думаю, что было бы преждевременным отказываться от него прежде, чем культура подойдет к такому этапу, когда надобность в нем отпадет сама собой.

– Случится ли это когда-нибудь?

Саймонтон задумался, прежде чем дать точный ответ на мой вопрос.

– Я думаю, что медицинскую терапию будут применять еще долго к людям, которые к ней привыкли, может быть, даже всегда. Но по мере того как общество будет меняться, потребность в медицинской терапии будет все уменьшаться. Чем больше мы будем понимать психику, тем меньше будем зависеть от физического лечения, и под влиянием перемен в культуре медицина в конечном счете эволюционирует в более тонкие формы.

К концу первого дня наших бесед я получил много важных уточнений моей концепции, новых открытий и живых иллюстраций. Во второй и третий дни я попытался углубить и конкретизировать вновь полученные знания, сконцентрировав дискуссию на подходе Саймонтона к раковым заболеваниям. Я начал с вопроса о том, что дала ему его практика в отношении знаний об общей природе болезни.

Саймонтон сказал мне, что важнейшее открытие, которое он для себя сделал, касается роли болезни как «средства решения проблем». Из-за социальных и культурных условий, как он объяснил, люди часто не могут разрешить стрессовые ситуации здоровым способом и поэтому выбирают – сознательно или бессознательно – заболевание в качестве выхода.

– Относится ли это к депрессии или к другим формам психических заболеваний? – спросил я.

– Полностью, – ответил Саймонтон. – Что интересно в психических заболеваниях, так это то, что они не сопровождаются злокачественными явлениями. Например, доподлинно известно, что кататоническая шизофрения не способствует развитию рака. Это наблюдение действительно было очень интересным.

– Можно предположить, – рассуждал я, – что, когда я сталкиваюсь со стрессовой ситуацией или переживаю жизненный кризис, у меня есть выбор. Кроме всего прочего, я могу вырастить в себе рак или развить кататоническую шизофрению, но только не то и другое одновременно.

– Правильно, – подтвердил Саймонтон. – Это два почти взаимоисключающих решения. Имеет смысл рассмотреть психологический процесс в обоих случаях. Кататоническая шизофрения характеризуется полным уходом из реальности. Кататонические шизофреники почти полностью отключают свое мышление и отключаются от внешнего мира. Потому они не испытывают неудовлетворенности, чувства потери и других переживаний, которые ведут к развитию рака.

– Итак, это два нездоровых способа избежать стрессовой жизненной ситуации, – подвел я итог. – Один ведет к физической болезни, другой – к душевному заболеванию.

– Верно. Но мы должны также учитывать и другой путь бегства, – продолжал Саймонтон, – путь социальных патологий: бесконтрольное поведение, преступление, наркоманию и т. д.

– Но не будете же вы называть это болезнью?

– Буду. Я думаю, что правильнее назвать это социальной болезнью. Антисоциальное поведение – это обычная реакция на стрессовые жизненные ситуации, что нужно учитывать, когда мы говорим о здоровье. Если имеет место снижение заболеваемости, но в то же время оно сопровождается ростом преступности, то это значит, что мы ничего не сделали для улучшения здоровья общества.

Такой широкий, многомерный взгляд на здоровье глубоко взволновал меня и оказал на меня сильное впечатление. Если я правильно понял Саймонтона, он полагает, что при столкновении человека со стрессовыми ситуациями перед ним встает выбор между несколькими патологическими путями побега. Если побег в физическое заболевание заблокирован успешным медицинским вмешательством, то человек может выбрать побег в преступление или в безумие. «Правильно, – заключил Саймонтон, – и это более состоятельный подход к здоровью, чем предлагает узкая точка зрения медицины. Тогда встает интересный вопрос, были ли у медицины успехи. Мне кажется, что некорректно говорить о прогрессе в медицине, если не рассматривать при этом другие глобальные аспекты здоровья. Если вам по силам снизить уровень заболеваемости, но в то же время это приводит к росту психических заболеваний и преступности, то на кой черт вам этим заниматься?»

Я сказал Карлу, что эта идея для меня нова и привлекательна, а он добавил со свойственной ему искренностью: «Для меня она так же нова. Я никогда не проговаривал ее раньше».

После общего обсуждения природы заболевания мы провели много часов, разговаривая о теории и практике раковой терапии Саймонтона. Во время наших предыдущих бесед я пришел к выводу, что рак – очень показательная болезнь, характерная для нашего века. Она ярко иллюстрирует многие ключевые аспекты холистической концепции здоровья и заболеваний. Я намеревался закончить главу, посвященную холистическому здоровью, изложением подхода Саймонтона и хотел уточнить многие детали.

Когда я спросил Карла, какие изменения он хотел бы видеть в образе раковых заболеваний, созданном обществом, он обратился к взгляду на природу заболевания, который мы обсуждали раньше.

«Я хотел бы, чтобы люди поняли, что болезни – это средство решения проблем, – сказал он, – и что рак – это главный «решатель» проблем. Я хочу, чтобы люди признали, что большая составляющая рака – это прорыв системы самозащиты, а большая часть в восстановлении здоровья принадлежит перестройке системы защиты организма. То есть акцент надо делать не на вмешательство, а на поддержку больного. Также я хочу, чтобы люди поняли, что раковые клетки не могущественны, а слабы».

Когда я попросил пояснить последний пункт, Саймонтон, как и на лекции в Торонто, объяснил, что хотя раковые клетки обычно больше нормальных, они слишком вялы и беспорядочны. Он подчеркнул, что, вопреки популярному образу рака, ненормальные клетки не способны завоевать или атаковать; они просто перепроизводятся.

«Образ рака как очень могущественной болезни приводит к формированию предвзятых мнений среди множества людей, – продолжал Саймонтон. – Знаете, люди обычно говорят: «Моя бабушка умерла от рака, а она отважно боролась с ним; значит, это сильная болезнь. Если это слабая болезнь, как она могла убить мою бабушку?» Если вы будете настаивать на том, что рак – слабая болезнь, людям придется переосмысливать смерть бабушки, а это слишком болезненно. Им гораздо проще считать меня сумасшедшим. Я был свидетелем тому, как очень умные люди приходили в смятение, узнав, что раковые клетки слабы. Но это несомненный биологический факт».

Пока Саймонтон говорил, я стал понимать, какие огромные перемены должны произойти в системе убеждений людей, чтобы они смогли принять его подход. Я смог прекрасно представить себе, какое сопротивление, как со стороны пациентов, так и со стороны своих коллег, приходилось ему преодолевать.

– В чем еще, по-вашему, должны произойти перемены? – настаивал я, и Карл быстро ответил.

– Во мнении, что люди, пораженные раком, умирают; что рак абсолютно летален, что это лишь вопрос времени.

Я подумал, что и это будет трудно изменить, и поинтересовался, какие доказательства собирается представить Саймонтон, чтобы переубедить людей в том, что рак не смертелен. Везде только и слышишь о том, что от рака все умирают.

– Не все, – настаивал Карл. – Даже при наших грубых подходах к раку около 30–40 процентов людей, болеющих раком, расстаются со своей болезнью и в дальнейшем не испытывают никаких проблем по этому поводу.

– Этот процент, кстати, не изменился за последние сорок лет, – добавил он, – что оказывает, что улучшений в методике лечения мы не добились.

Комментарий Саймонтона вызвал во мне бурю мыслей, и я попытался проинтерпретировать полученную статистику в терминах теории.

– В рамках вашей модели, – наконец отважился я, – не означает ли для этих 30–40 процентов освобождение от рака – крушение их судеб, которому они не могут противостоять?

Саймонтон заколебался.

– Не знаю. Это очень интересный вопрос.

– Но примерно так должно быть, – настаивал я. – В противном случае, рак мог бы возвращаться, согласно вашей теории.

– Нет, необязательно. Человек может заменить рак другой болезнью. В другой раз необязательно развивать в себе рак.

– И, конечно, может быть, проблема была просто временной, – добавил я.

– Правильно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, я считаю, что чем слабее форма рака, тем слабее травма, с ней связанная.

– Значит, к тому времени, когда рак проходит, проблема уже не существует.

– Да, я думаю, что это очень вероятно, и я это учитываю. И, наоборот, я считаю, что многие люди опережают события и умирают после того, как проблема решена, из-за проблемы, которую создает рак. У людей возникают проблемы, они развивают в себе рак, а потом запутываются в его жутких сетях. Проблемы в их жизни разрешаются, но они опережают события и умирают. Я думаю, что обе стороны этой монеты имеют свое значение.

Я был поражен легкостью, с которой Саймонтон вел беседу, попеременно освещая физические и психологические аспекты рака, и не мог себе представить, как звучала бы наша беседа для ушей его коллег-медиков.

– Как сегодня относятся в медицинских кругах к роли эмоций в развитии рака? – спросил я.

– Я бы сказал, что люди больше открываются такому восприятию, – ответил Саймонтон. – Я считаю, что достигнут значительный прогресс. Это объясняется тем, что больше и больше болезней обнаруживают эмоциональную составляющую. Возьмите, например, сердечные болезни. Все основные работы по сердечным болезням за последние 7–8 лет отмечают роль психики и личностных факторов в сердечных болезнях. Наше общество в целом очень быстро изменяет свое отношение к сердечным болезням, и сейчас мы наблюдаем серьезные перемены в медицинском мире. Учитывая эти исследования, становится легко усвоить мысль о том, что в развитии рака также имеется эмоциональная составляющая. В общем, я бы сказал, что к этой концепции сейчас относятся с большим сочувствием.

– Сочувствием, но не одобрением?

– Увы, одобрения пока нет. Знаете, у врачей есть основания для сохранения своего способа мышления. Если признать психические проблемы существенными, то, значит, при работе с пациентом придется обращаться к психике. Они еще не готовы к этому, и поэтому им легче отрицать психологическую составляющую, чем изменить свою роль.

– Здесь я заинтересовался тем, признают ли соматическую природу рака в медицинских кругах, то есть факт, что рак – болезнь локализованного проявления, но такая, что ее следует понимать как нарушение всей системы в целом. Саймонтон ответил, что было бы некорректно зачислять всех врачей в одну категорию.

Онкологи видят эту болезнь, по его словам, в более широком контексте, в то время как хирурги склонны рассматривать ее как изолированную проблему.

– В общем, – заключил он, – я бы сказал, что врачи продвигаются в направлении систематического подхода. Онкологи, безусловно, видят в опухоли нечто большее, чем соматическую болезнь.

– Включая психологические аспекты?

– Нет, нет. Они не рассматривают психику.

– Итак, какова современная медицинская концепция рака? – заинтересовался я.

Саймонтон ответил на мой вопрос без колебания.

– На сегодняшний день здесь царит замешательство, – сказал он. – На последнем международном конгрессе по раку, в Аргентине, это замешательство было очевидным. Слишком мало понимания среди специалистов по раку во всем мире, слишком много разногласий и споров. Фактически отношение к раку сегодня напоминает саму болезнь – оно фрагментарно и запутанно.

Наша беседа перешла в русло подробного обсуждения идей Саимонтона по поводу психосоматических процессов, ведущих к появлению и развитию рака, начиная с психологических установок, типичных для раковых пациентов. Саймонтон сказал мне, что многие проблемы развития рака тесно связаны с переживаниями раннего детства. «Эти переживания фрагментарны, – заметил он, – они не интегрируются в жизнь человека».

Мне показалось интересным, что интеграция играет решающую роль как на психологическом, так и на биологическом уровнях.

– Правильно, – согласился Саймонтон. – В биологическом развитии рака протекает процесс, противоположный интеграции, – это фрагментация.

Он продолжал описывать особенности восприятия себя, как ребенка, характерные для раковых больных.

– Например, – пояснил он, – человек может думать, что он не привлекателен, и пронести это фрагментированное переживание своего детства через всю жизнь в качестве своей тождественности. А затем прилагаются огромные усилия, чтобы воплощать эту тождественность в жизнь. Люди часто создают целую реальность вокруг фрагментированных представлений о себе.

– И они будут развивать в себе рак двадцать или сорок лет спустя, когда эта реальность больше не срабатывает? Да, рак развивается, когда они больше не могут прилагать усилия, чтобы заставить ее работать.

– Конечно, – добавил он после короткой паузы, – тенденция изолировать болезненные переживания, а не интегрировать их характерна не только для раковых больных, но и для всех нас.

– Психотерапия предполагает, что реинтегрирует эти переживания, переживая их вновь, – вставил я. – Идея, очевидно, заключается в том, что переживание травмы устраняет ее.

– Я не верю в это, – заявил Саймонтон. – Для меня главным является не переживание прошлого, хотя это, безусловно, очень полезно, а реконструкция реальности. Интегрирование опыта интеллектуально – это одно, а осуществление этого на практике – совсем другое. Изменение моего образа жизни – это реальное подтверждение перемен в моих убеждениях. В этом для меня заключается трудный путь психотерапии: приводить наше понимание в действие.

– То есть для нас действенность психотерапии состоит в том, что за пониманием следует действие?

– Да, и это также относится к медитации. Если я с помощью медитации приобретаю понимание чего-то важного для меня, то лучшее, что я могу сделать, это действовать в соответствии с этим пониманием. Сейчас, может быть, я не смогу так действовать, и я не буду прерывать медитацию, чтобы начать действовать, но мне следует начать действовать, как только в этом будет смысл. В противном случае, я уверен, что очень скоро я перестану получать такое понимание.

– Из-за того, что перестанет работать подсознание?

– Правильно. Оно скажет: «Что толку ему говорить, он все равно не хочет слушать». Я убежден, что это случается не только в медитации, но и в повседневной жизни. Если я внезапно получаю глубокое понимание того, что происходит в моей жизни, и вижу путь к тому, как ее изменить, и, если я не делаю этого, я со временем перестаю получать такие озарения.

– Итак, это относится ко всем видам понимания, независимо от того, приходит оно в медитации, через терапию или по другим каналам?

– Да. И если вы не будете над ним работать, вы перестанете получать понимание, независимо от того, насколько интенсивна терапия.

В течение нашей беседы я не переставал восхищаться, обнаруживая все новые и новые взаимосвязи между элементами моей новой концептуальной системы. Мы продолжали обсуждать подход Саймонтона к раковым заболеваниям, но мы постоянно затрагивали вопросы, существенные для любого холистического подхода к здоровью и исцелению. Особенно долго мы обсуждали проблему эмоционального стресса. Саймонтон сказал мне, что сдерживание эмоций является решающим фактором в развитии рака вообще, и рака легких в особенности. Я вспомнил, как несколькими месяцами раньше, Р.-Д. Лэйнг представил впечатляющие доказательства того, что сдерживание эмоций, точно так же как и сдерживание дыхания, может привести к развитию астмы. Я спросил Саймонтона, не видит ли он связи этих эмоциональных явлений с дыханием.

– Да, я думаю, они связаны с дыханием, – ответил он, – хотя я не могу сказать, как они связаны. Вот почему процесс дыхания так важен во многих видах медитативной практики.

Я рассказал Саймонтону о своих беседах с Вирджинией Рид и об идее ритма как важного аспекта здоровья. Среди различных проявлений ритмических процессов одним из самых заметных является дыхание. Как я полагал, особенности личности будут обнаруживаться в индивидуальном способе дыхания, и, если можно будет разработать соответствующий характер дыхания, это может стать полезным инструментом.

– Я тоже так думаю, – сказал Саймонтон задумчиво, – особенно если вы подвергнете человека стрессу, а потом посмотрите, как выглядит модель его дыхания при стрессе. Я безусловно с этим согласен, и то же самое, очевидно, можно делать с пульсом.

– Кстати, так поступают китайцы, – заметил я. – Диагностика при помощи пульса связывает пульс с различными структурами потока энергии, которые отражают состояние организма в целом.

Саймонтон кивнул головой в знак согласия.

– В этом тоже есть смысл. Если я получаю, например, тревожный стимул и никак не реагирую на него, то я блокирую поток энергии. И это, как мне кажется, отразится на всей моей системе.

В заключение наших бесед мы обсуждали многочисленные аспекты терапии рака, вытекающие из модели Саймонтона, их философскую основу и их влияние на пациентов. В основе подхода Саймонтона лежит тезис, что люди активно участвуют, сознательно или бессознательно, в становлении своей болезни и что ход психосоматических процессов, которые ведут к заболеванию, можно обратить в сторону выздоровления пациента. От многих врачей я слышал, что идея участия пациента в развитии рака чрезвычайно проблематична, так как она частично приводит к возникновению комплекса вины, что, по сути, противоречит задачам терапии. Поэтому мне было особенно интересно узнать, как Карл решает эту проблему.

– Как я ее понимаю, проблема заключается в следующем, – начал я. – Вы хотите убедить своих пациентов в том, что они смогут участвовать в процессе исцеления, суть в этом. Но из этого следует, что они также повинны в своем заболевании, а с этим они не хотят соглашаться.

– Правильно.

– Значит, если вы прилагаете усилия в одном направлении, вы можете создать психологические проблемы в другом.

– Да, это так, – согласился Саймонтон, – но если они хотят перестроить свою жизнь, пациентам важно понять, что же произошло и как они оказались больными. Им важно вернуться назад и проанализировать нездоровые аспекты своей жизни. Поэтому в терапевтическом процессе важно, чтобы они взяли на себя груз ответственности, чтобы лучше понять, какие перемены необходимы. Видите, идея участия пациента имеет множество подтекстов.

– Ну и как же вы решаете проблему чувства вины?

– Здесь важно не разрушать защитные механизмы личности, – продолжал Саймонтон. – Начиная работу с новыми пациентами, мы не делаем сильного акцента на идею вовлеченности пациента. Мы представляем им ее более гипотетическим способом. Видите ли, для этого легко отыскать случай, наблюдая за стрессовыми ситуациями и пытаясь найти новый путь к их разрешению. Это относится практически к каждому.

– И это тоже входит в идею вовлеченности пациента?

– Да, и если люди затем начинают интересоваться и задавать вопросы, им можно рассказать о роли иммунной системы, можно привести экспериментальные подтверждения, и все это можно сделать очень ненавязчиво. Мы всегда пытаемся избежать навязывания сильных установок пациенту, который к этому психологически не готов. Это было бы вредно, так как пациент утратил бы те механизмы приспособления, которые он выработал для своего образа жизни, не приобретя других механизмов. Постепенно, по мере того как новые механизмы окрепнут и разовьются, он сможет модифицировать свою защитную систему и заботиться о себе по-новому.

Вопрос вовлеченности пациента показался мне очень интересным и с теоретической точки зрения. Я высказал Саймонтону мысль о том, что в развитии болезни участвует только подсознательная психика человека, но не его сознательное «эго», потому что пациент не принимает сознательного решения заболеть.

Саймонтон не согласился со мной.

– Я не думаю, чтобы роль «эго» была центральной, – сказал он, – но я уверен, что без него не обходится. Чем больше я говорю с пациентами, тем больше я замечаю, что они говорят прямо, без намеков. Тем не менее роль «эго» – не главная.

– С другой стороны, роль «эго» становится центральной в процессе лечения, – сказал я, продолжая мысль. – Я думаю, что в процессе лечения ваш подход подразумевает работу сознательной составляющей психики.

Здесь я остановился на методике духовных учителей, например наставников дзен-буддизма, которые применяют несколько искусных приемов, чтобы напрямую обратиться к подсознанию своих учеников.

– Вы ведь так не поступаете, правда? – спросил я у Саймонтона. – Или у вас тоже есть способы заманивания пациентов в такие ситуации?

Карл улыбнулся: «Да, есть кое-какие».

– Что это за способы? – продолжал настаивать я.

– Я работаю с помощью метафоры. Например, я снова и снова метафорически убеждаю пациентов в том, что мы не отнимем у них болезнь до тех пор, пока они сами не будут готовы расстаться с ней. Я рассказываю им о том, что их болезнь служит многим полезным целям. Такие разговоры почти полностью проходят мимо сознательного «эго». На самом деле они обращены к подсознанию, и это очень важно для снятия беспокойства.

В действительности, мне показалось странным, что врач будет заверять своих пациентов в том, что он не вылечит их болезнь прежде времени. Но я лучше понял это, когда Саймонтон подробно обосновал свою точку зрения.

– Что часто случается с моими пациентами, – пояснил он, – так это то, что они страшно пугаются, когда после удачного медицинского лечения и последующего осмотра им говорят, что у них нет признаков болезни. Это обычная история. Они в ужасе! Когда мы начинали анализировать это вместе с пациентами, мы увидели, что они действительно намеренно развивали в себе опухоль и использовали ее как костыль, помогающий им в жизни. Теперь вдруг им говорят, что у них больше нет опухоли, а у них еще нет другого инструмента. Это большая потеря.

– Значит, теперь они снова стоят перед стрессовой жизненной ситуацией.

– Да, и без своей опухоли. Они не готовы к благополучию; они не готовы вести здоровый образ жизни; их семья и общество, в котором они живут, не готовы к тому, чтобы изменить отношение к ним, и т. д.

– В этом случае, – заметил я, – вы только исключили симптомы, но не решили основную проблему. Это то же самое, что принимать лекарства, чтобы избавиться от боли в горле.

– Правильно.

– И что же происходит потом?

– Они получают рецидив, – продолжил Саймонтон, – и это исключительно трагический момент. Представьте, они говорили себе: я избавлюсь от своего рака, и все будет о'кей. Теперь они от него избавились, а чувствуют себя еще хуже, и никакой надежды нет. Они были несчастны со своим раком, но они еще несчастнее без него. Им не нравилось жить с раком; еще меньше им хочется жить без него.

Пока Саймонтон описывал эту ситуацию, мне стало ясно, что его терапия рака не только метод визуализации, который обычно связывают с его именем. По мнению Саймонтона, физическая болезнь – это только проявление лежащих в ее основе психосоматических процессов, которые вызываются различными психологическими и социальными проблемами. Пока эти проблемы не будут решены, пациент не излечится, несмотря на то что рак со временем может пройти. Хотя визуализация является центральной составляющей терапии Саймонтона, основная суть этого подхода заключается в воздействии на внутренние психологические установки посредством психологических консультаций и психотерапии.

Когда я спросил Карла, не видит ли он в психологическом консультировании важный терапевтический инструмент для лечения также и других заболеваний, он ответил сразу же.

– Да, безусловно, – сказал он. – Важно отметить, что мы не даем людям разрешения искать рекомендаций. Психотерапия все еще считается неприемлемой во многих кругах нашего общества. К ней относятся с большим доверием, чем несколько лет назад, но этого пока недостаточно. Я вынес это предубеждение из медицинской школы, но сейчас я пришел к убеждению, что консультирование будет важнейшей составляющей будущей системы холистического здравоохранения. Пока мы не приняли новый, более здоровый образ жизни, психологическое консультирование будет жизненно важным и для следующих поколений.

– Значит ли это, что появится больше психотерапевтов?

– Необязательно. Неважно, будет ли консультант иметь соответствующую ученую степень; главное, чтобы он имел опыт консультирования.

– Я думаю, что в прошлом эту функцию выполняли церковь и семья, в широком понимании этого слова.

– Несомненно. Знаете, основную методику консультирования нетрудно освоить. Помочь людям справиться с неуверенностью, чувством вины или обиды – все это исключительно важно, и этому можно легко обучиться. Для таких ситуаций разработаны достаточно стандартные методы. И что еще более важно, просто умением поговорить с кем-то о его проблемах, можно оказать громадную пользу. Это выводит человека из состояния беспомощности, которое так разрушительно.

В конце наших трехдневных дискуссий я глубоко проникся истинно холистической природой теоретической модели и многих граней терапии Саймонтона. Я понял, что подход Саймонтона к раковым заболеваниям в будущем будет иметь широкое применение в самых различных областях здравоохранения. В то же время я осознал, насколько он радикален и как много времени потребуется для того, чтобы его приняли больные, официальная медицина и общество в целом.

Когда я сопоставил образ мысли Саймонтона со взглядами, традиционно культивируемыми в медицинских кругах, мне вспомнилось утверждение из работы Льюиса Томаса, что любая болезнь находится под влиянием центрального биологического механизма и стоит только исследовать этот механизм, как будет найден путь исцеления. Карл сказал мне, что такое убеждение разделяют многие онкологи. Я спросил его, не думает ли он, что будет обнаружен центральный биологический механизм рака. Мне казалось, что я знаю, что скажет Саймонтон, но его ответ удивил меня.

– Я полагаю, что это вполне возможно, – сказал он, – но я не думаю, чтобы это повлияло на здоровье нашей культуры.

– Потому что тогда мы найдем что-нибудь еще?

– Несомненно. Психика заменит рак какой-нибудь другой болезнью. Если мы посмотрим на историю типов болезней, то увидим, что занимались этим на протяжении всей нашей истории. Какая бы это ни была болезнь – чума, туберкулез или полиомиелит, – как только мы с ней справлялись, мы находили что-либо еще.

Как и многие из утверждений Саймонтона, прозвучавшие в эти три дня, это был радикальный взгляд, но в свете наших обсуждений, он был особенно важен для меня.

– То есть, раскрытие биологического механизма рака отнюдь не обесценит вашу работу? – продолжал я.

– Ни в коей мере, – спокойно подтвердил Саймонтон, – моя базовая модель останется состоятельной. А если мы разовьем и применим эту модель на практике сейчас, независимо от того, найден или не найден биологический механизм, то у нас есть реальный шанс изменить сознание людей. Мы можем сделать важный эволюционный сдвиг во всей системе здоровья за пределами этой болезни.

Целостность и здоровье

Мои дискуссии с Карлом Саймонтоном вылились в такое количество новых открытий и уточнений, что я готов был в последующие недели синтезировать свои записи, которые собирал в течение трех лет изучения проблем здоровья и исцеления, в связную концептуальную структуру. Изучая многочисленные аспекты холистического здравоохранения, я очень заинтересовался теорией систем как общим языком для описания биологических, психологических и социальных измерений здоровья. По мере того как я продвигался по своим записям, я, естественно, начал формулировать системный взгляд на здоровье, отвечающий системному взгляду на живые организмы. Мой первый тезис был основан на подходе к живым системам, как к кибернетическим системам, характеризующимся многочисленными взаимозависимыми колебаниями. В такой модели здоровый организм характеризуется состоянием гомеостаза, или динамического равновесия; здоровье связано с гибкостью, а стресс – с дисбалансом и утратой гибкости.

Эта кибернетическая модель позволила мне интегрировать много важных аспектов здоровья, которые я исследовал в течение нескольких лет. Однако я также видел, что она имеет несколько серьезных недостатков. Например, я увидел, что в эту модель невозможно ввести понятие изменяемости. Эта кибернетическая система вернется в свое гомеостатическое состояние после прекращения возмущающего воздействия, но в ней нет места развитию, росту и эволюции. Более того, мне было ясно, что нужно учитывать и психологические факторы взаимодействия организма с окружающей средой, но я не знал, каким образом интегрировать их в модель. Хотя эта кибернетическая модель отличалась большим изяществом, чем традиционная биомедицинская модель, в конечном счете она была еще механистической и не позволяла мне преодолеть ньютоно-картезианские рамки.

В то время, в январе 1979 года, я еще не видел пути решения этих серьезных проблем. Я продолжал заниматься синтезом своей концептуальной структуры, учитывая ее непоследовательность и надеясь, что со временем смогу разработать такую кибернетическую модель здоровья, которая включала бы психологические и социальные измерения. Действительно, эта достаточно неприятная ситуация изменилась в корне год спустя, когда я познакомился с теорией самоорганизующихся систем, разработанной Пригожиным, и связал ее с бэйтсоновской концепцией разума. В результате продолжительных дискуссий с Эрихом Янчем, Грегори Бэйтсоном и Бобом Ливингстоном я наконец смог сформулировать системный взгляд на жизнь, который содержал все преимущества моей предыдущей кибернетической модели, в то же время включая в свой состав революционный синтез разума, материи и жизни, предложенный Бэйтсоном.

Теперь все стало на свои места. От Пригожина и Янча я узнал, что живые, самоорганизующиеся системы обладают не только способностью поддерживать себя в состоянии динамического равновесия, но и проявляют противоположную, дополнительную способность к самотрансценденции, способность созидательно превосходить свои границы и генерировать новые структуры и новые формы организации. Применение этого подхода к феномену лечения убедило меня в том, что исцеляющие силы, присущие каждому живому организму, могут действовать в двух различных направлениях. После нарушения организм в большей или меньшей степени может вернуться в свое прежнее состояние вследствие различных процессов самосохранения. Примерами этого феномена служат те минимальные недомогания, которые являются частью нашей повседневной жизни и от которых мы обычно излечиваемся сами. С другой стороны, организм может охватить процесс самотрансформации и выхода за собственные границы, включающий стадии кризиса и перехода, приводящие совершенно к иному состоянию равновесия.

Я был чрезвычайно взволнован этим новым пониманием, и мое волнение усилилось, когда я понял, как правильно использовать бэйтсоновскую концепцию разума в моем системном взгляде на здоровье. Вслед за Янчем я позаимствовал у Бэйтсона его определение психического процесса как движущей силы самоорганизации. Согласно Бэйтсону, это означает, что организующая активность живой системы – это психическая активность, и все ее взаимодействия с окружающей средой имеют психический характер. Я понял, что это новая революционная концепция разума впервые преодолела ньютоно-картезианские рамки. Разум и жизнь неразрывно соединились, причем разум – или точнее психический процесс – признается имманентным всей материи на всех уровнях жизни.

Бэйтсоновская концепция разума придала моему системному подходу к здоровью глубину и всесторонность, которых ей не доставало раньше. До этого мне было ясно, что заболевание и исцеление являются интегральными составляющими самоорганизации организма. Теперь с огромным волнением я осознал, что процессы заболевания и исцеления в значительной степени представляют собой психические процессы, так как самоорганизация сама по себе психична. Из-за того что психическая активность является многоуровневой системой процессов, причем большинство из них протекают в сфере подсознания, мы не всегда в полной мере осознаем то, как мы входим в болезнь и выходим из нее. Но это никоим образом не влияет на тот факт, что заболевание по своей сути является психическим феноменом. Таким образом, мне стало ясно, что все нарушения в организме имеют психосоматическую природу в том смысле, что они включают постоянное взаимодействие разума и тела при своем зарождении, развитии и лечении.

Новый системный взгляд на здоровье и заболевание дал мне надежную структуру для разработки действительно холистического подхода к здравоохранению. Как я надеялся, теперь я мог представить связный и объемлющий проект, интегрировав в нем все свои заметки по раковой терапии Саймонтона, китайской медицине, стрессу, связи между медициной и здоровьем, социальными и политическими аспектами здравоохранения, профилактической медицине, психическим заболеваниям и психиатрии, семейной терапии, различным терапевтическим методикам и по многим другим вопросам. Когда осенью 1980 года я написал соответствующую главу («Целостность и здоровье») «Поворотного пункта», она была самой обширной среди других глав и моим самым подробным и конкретным исследованием одной из составляющих зарождающейся новой парадигмы.

Мои продолжительные поиски нового холистического подхода к здоровью были стимулированы в 1974 году во время Майских лекций и заняли четыре года интенсивных исследований с 1976 по 1980 год. Эти годы были заполнены не только воодушевляющими встречами со многими замечательными женщинами и мужчинами и волнующими интеллектуальными открытиями. Это были также годы, в течение которых мое собственное отношение к здоровью, моя система взглядов и мой образ жизни претерпели значительные изменения. Как и Карл Саймонтон, я с самого начала понял, что свое исследование новых подходов к здоровью и лечению я не могу ограничивать чисто теоретическим уровнем, но должен применять свои открытия в собственной жизни. Чем глубже я погружался в свои исследования, тем более значительными были перемены в моем отношении к своему здоровью. В течение многих лет я ни разу не принимал лекарств, хотя и был готов сделать это в исключительном случае. Я регулярно занимался расслаблением и физическими упражнениями, изменил систему питания и дважды в год прочищал свой организм с помощью диеты из фруктовых соков, занимался профилактической заботой о здоровье с помощью хиропрактики и других методов работы с телом, работал со своими сновидениями и попробовал на себе широкий диапазон терапевтических методов, которые я изучал.

Эти перемены оказали значительное влияние на мое физическое состояние. В юности и раннем зрелом возрасте я был очень худым; теперь я набрал около двенадцати фунтов, несмотря на годы интенсивной и нервной интеллектуальной работы, и потом поддерживал свой вес в норме. Я стал остро ощущать любые изменения в своем теле и мог предотвратить любой стресс от превращения его в болезнь, изменяя структуру диеты, физических упражнений, расслабления и сна. За эти годы я ни разу не болел и даже не испытывал минимальных недомоганий в виде насморка и гриппа, которым я был подвержен до этого. Сегодня я уже не практикую все эти методы профилактической заботы о здоровье, но применяю наиболее важные из них, и они прочно вошли в мою жизнь. Таким образом, мои долгие исследования в области здоровья не только расширили мои познания и мировоззрение, но также способствовали моему личностному росту, за что я всегда буду благодарен всем профессиональным целителям, с которыми я встречался. Мой долгий поиск равновесия был вознагражден созданием новой концептуальной системы и в то же время укреплением равновесия в моем теле и сознании.