Услышь меня, чистый сердцем

18

К вечеру нас перевели на «рабочку».

Ну надо же — телевизор! И большая, светлая столовая! Чистая камера с белоснежными простынями! И комната с тазиками, где можно стирать!

Сводили нас в баню!

И стали мы ждать, когда с работы придут остальные. Телевизор включать не разрешили.

Я не могла оторваться от окна, оно хоть и зарешеченное, но в большую клетку, и если захотеть, то можно дотронуться до листиков очень ветвистого и высокого дерева, его листочки шевелятся от ласкового ветерка. Господи! красота! какая! Усталые женщины стали возвращаться с работы. Вдруг кто-то подошел ко мне сзади и закрыл глаза ладошками.

Не могу догадаться, кто?

Оборачиваюсь и вижу Свету Л. — актрису, надо сказать, хорошую. Она играла и в театре, и в кино.

Говорит:

— Я так рада тебе!

Потом:.

— Чему я радуюсь? Ужас!

— Ты давно здесь?

— Да.

— И долго еще?

— Ага.

Я не знала, по какой статье осудили Свету, и не стала ее спрашивать об этом.

Мы с Наташей очень хотели есть, и наконец наступил ужин. Столики в столовой на четыре человека, как в кафе. Хороший ужин привезли, однако и много его. Подходишь к бачку и берешь картошки, сколько хочешь, и рыбу с подливкой привезли, и хлеб не сырой!

Света Л. нам рассказывает-рассказывает, а мы с Наташей лопаем-лопаем.

Света нам советует ни с кем не общаться и никому ничего не рассказывать.

— Оглянитесь вокруг!

Мы оглянулись.

— Ну, девочки, ну, что вы? Не надо так откровенно оглядываться, — сетовала на нас Света. — Потихоньку надо, чтобы никто не заметил, что вы их рассматриваете.

И правда, несимпатичные лица у женщин, нет, не по чертам лица, а по их выражению. Глаза недобрые, и сами зажатые. Какие-то запуганно-затюканные.

Разве что у пожилой женщины за соседним столом и у красивой Тани, что в штабе секретаршей работает, — другие глаза.

Света мне сказала, что это Таня передала мне число в камеру, когда на суд выезжать.

— Мы отвлекли Мотину, вон ту, что через стол от нас сидит, и Татьяна успела тебе сказать о суде, тем не менее начальница знает, кто-то все равно стукнул. Она Таньке сделала замечание. На зону пока не отправляют, нет пока секретарши из наших, чтобы бесплатно вкалывать на них, на вольных. Здесь почти все стучат, но самая главная Мотина. Она как бы бригадир, — продолжала Света.

Наташа громко рассмеялась.

Все повернули к нам свои несимпатичные лица и уставили на нас свои злющие глаза, только Мотина тоже чему-то смеялась.

— Девочки, ну нельзя так! Ну зачем так громко хохотать?

— Хочется, — сказала Наташа, — вон Мотина, бригадир курух, ха-ха-ха, — смеялась Наташа, — тоже смеется, да громко как! Куда мы с тобой попали, Валюшка, а? — Наташа вздохнула и ушла.

А я стала смотреть в окно. И увидела я окошко в доме напротив с красным, теплым светом, на которое все смотрела сквозь решку 152-й камеры. Теперь оно мне очень хорошо было видно, и я так обрадовалась, что подскочила к окну и уставилась на него.

Света подошла ко мне сзади и тихо сказала:

— Здесь нельзя быть такой эмоциональной, опять все обратили на тебя внимание.

— Света, я прошу: больше ни о чем меня не предупреждай и ничего не советуй мне больше. Ладно?

На вечерней проверке я увидела начальницу — Ш. Эта дама явно заигралась в существо, якобы наделенное властью. Ей и впрямь казалось, что у нее много власти. Она не предполагала, что выглядит глупо с ее надменной манерой и отвратительно высоким, громким голосом. Но все женщины стоят по струнке, у всех ответственные лица, все подобострастно заглядывают ей в глаза. Только седая женщина с добрым лицом, которая мне понравилась в столовой, была спокойной.

Начальница Ш. сделала ей замечание:

— Как вы стоите?

И вдруг как заорет:

— Прямо стоять надо! Прямо!

Но ведь добрая женщина имеет преклонные годы, и спина у нее при всем желании не может уже выпрямиться.

А начальница Ш. орет:

— Выйти из строя! Встать прямо!

До чего же голос у нее визгливый!

Добрая женщина вышла из строя и спокойно сказала:

— Не могу я прямо.

— На место, — визжит Ш.

Наташа хотела мне что-то сказать, но Ш. провизжала:

— Разговорчики!

Ну маразм! Ну маразм!

Легли спать, шепчемся с Наташей.

Кто-то делает замечание:

— Хватит шептаться-то, хватит!

— Но мы тихо, — говорит Наташа.

— Нельзя! — зло запрещает другой голос.

Хорошо, что здесь свет можно выключать и не видеть эти рожи, которые исчезли в темноте, слава Богу.

— По-моему, это ад, — довольно громко сказала я, на что Света закашляла.

Утром проверка и опять этот несносный голос начальницы, которая распределяет работу.

Свету, меня и Наташу определили убирать кабинеты начальников Бутырки.

Света обрадовалась:

— Это нетрудная работа.

Наташа говорит:

— Я хочу карцер убирать.

— Зачем? — спрашиваю.

— Там, в карцере, один человек сидит.

Помолчали.

— Ее-то мне и надо повидать.

— За что ее наказали?

— Подралась в камере с курухой.

Опять помолчала и вдруг совсем тихо сказала:

— Я ее очень люблю, Валя.

Повернулась и пошла к выходу.

А Света щебечет:

— Валя, ты просила меня не советовать, но как я могу не предупредить тебя о том, что там много соблазнов.

— Где?

— В камерах. Тьфу ты, черт, — в кабинетах, которые мы идем убирать. Ум съехал с этими проклятыми камерами.

— Не только у тебя… Какие же там соблазны?

— Сама увидишь.

И тоже направилась к выходу.

В кабинетах начальников действительно оказались соблазны: чай, конфеты, печенье, в иных — бутерброды оставались, но самый главный соблазн — телефон.

Так хочется позвонить домой!

Нельзя.

Кабинеты маленькие, но их много, и мы с Наташей с непривычки устали быстро: засиделись, залежались в камерах-то. Света говорит:

— Не торопитесь, девочки. Не надо торопиться, а то еще работу дадут.

Света открыла дверь очередного кабинета:

— Вот мой любимый кабинет. Кабинет начальника В. Этот В. просто душка.

Наташа нахмурилась:

— Пошел твой душка к едрене-фене.

И увела меня в другой кабинет.

— Пусть она кайф словит в кабинете своего душки. Вот что хотела тебе рассказать, Валентина. Как ты думаешь, в кабинетах есть микрофоны? Нас могут подслушать?

— Могут.

Она взяла меня за руку и увела в коридор.

— Да, Валя, я влюблена в женщину. Получилось так, что ее привели в нашу камеру. Оказалась она «многократкой». Не доглядели те, кто распределял. Рядом со мной место было свободное, знаешь, там, внизу, у самого окна, далеко от всех. Она мне доверилась, рассказала, что в третий раз сидит. Я у нее все про зону спрашивала. Она говорит, что там не страшно и не так противно, как в тюрьме. Потом… Потом стала учить меня массажу. Ну, и вот… Как-то так само собой получилось, что она стала трогать меня… ну, знаешь… понимаешь?

— Да.

— И со мной случилось то, что никогда не получалось с мужчинами. Понимаешь?

— Да.

— Потом… Потом попросила поцеловать ее. Я поцеловала, и мне было очень хорошо. Потом… Потом она стала часто просить ласкать ее. Знаешь, Валя, мне нравилось доставлять ей удовольствие. Она такая женственная. Я более мужественная и по характеру, и по внешности.

— Нет, Наташа, ты была очень женственной.

— Теперь мне больше нравятся мужские повадки, — улыбнулась Наташа. — Я не могу без нее. Я люблю ее. Я тебя очень прошу, пойдем со мной убирать карцер. Мне одной будет трудно. Я не смогу с ней расстаться. Не отвечаю я за себя, могу натворить глупостей. Я больше не увижу ее, ведь мы с ней окажемся в разных зонах, потому что «многократки» отбывают срок не вместе с нами, кто в первый раз осужден, а в других местах. Я прошу тебя, Валя, пойдем со мной… Пойдешь со мной работать в карцер?

— Да.

— Спасибо тебе.

И Наташа поцеловала мне руку.

— Что ты, Наташа? Что ты?

Она еще раз сказала:

— Спасибо.

Вечером нас повели в кино.

Света шепчет:

— Сейчас будем проходить через мужскую «рабочку»: кинозал на их территории. Не вздумайте на мужчин обращать внимание. Там есть симпатичные ребята, но ни в коем случае нельзя смотреть в их сторону. Сразу же заложат и отправят на зону.

Наташа нахмурилась:

— Света, ну что ты все зоной пугаешь?

— Ты с ума сошла, Наташа. Ты сейчас в Москве находишься, понимаешь? А отправят к черту на куличики.

— А где она, Москва? А? — громко спросила Наташа и засмеялась.

— Тихо… Мотина к нам прислушивается, — предупредила Света.

Действительно, Мотина стояла совсем рядом, повернулась к нам и спросила:

— Валя, тебя тоже в карцер на работы записывать?

— Да.

Мотина задержала на мне удивленный взгляд и записала мою фамилию в свой блокнот.

— Хорошо, я сегодня доложу начальнице.

У Светы брови взлетали вверх и опускались, взлетали вверх и опускались.

— Зачем? Зачем вам идти в карцер? Там ужас!

— Не суетись, Света.

Наташа тяжело опустила руку на плечо Светы. Та взглянула на руку, пожала плечами и отошла от нас.

Мотина построила нас в шеренгу и повела в кино. Все были взволнованы, как перед праздником. Идем через мужскую «рабочку». Вижу парня, который мне обменял отвратительный дырявый матрас на новый, лихо, одним движением, выхватив его из высокой горки матрасов. Я обрадовалась ему и поздоровалась, он чуть наклонил голову, но тут же отвел глаза, вроде бы он меня не знает.

И Денис здесь, тот, который наших актрис хотел обокрасть, но так ничего и не взял толком, потому что книги и награды у артистов, а больше ничего. Денис улыбался во весь рот. По всей вероятности, его не очень интересовало, останется он на «рабочке» или в зону поедет. Какой-то симпатичный парень погладил Наташу по попке, видать лихой и бесстрашный. Никакого внимания не обратила на него Наташа.

А Света все шепчет и шепчет:

— Зря ты, Валентина, поздоровалась… Теперь ни ему, ни тебе несдобровать. Вот Наташа — молодец, не прореагировала на дурацкую выходку. Все заметили это.

— Дура ты, Света… просто мне никак от его прикосновений, а если ему приятно, пусть себе гладит, — отрезала Наташа.

Света заботливо сказала:

— Не знаю, не знаю, девочки, как вы здесь собираетесь выжить?

— А мы живем, да, Валюшка? А то — выжить… — улыбалась Наташа.

Мне было очень жаль Свету. Там, на воле, она не казалась мне такой боязливой и суетливой. Сели в зале. Господи, неужели сейчас я увижу фильм? Интересно какой?

Ребята разговаривают в кинобудке:

— Где? Где Малявина?

— Да, вон, темненькая в пятом ряду, — слышу голос Дениса.

Фильм, который нам показывали, назывался «Мужики».

В главной роли — Саша Михайлов.

С Сашей Михайловым я работала в двух фильмах. Фильм режиссера Филиппова «Это сильнее меня» был его первым фильмом. Саша жил и работал в Саратове. Он приехал в Москву на кинопробы и сразу мне понравился. Я была уже утверждена, а двух моих партнеров, двух героев фильма, все пробовали и пробовали.

— Ну? — спрашиваю у Филиппова, — как вам Саша?

— Очень хорошо. Только высокий он… Кто же будет играть Макара?

— Гаврилюк Иван, — говорю. — Сегодня идет по телевидению последняя серия «Идущие за горизонт», посмотрите и, пожалуйста, утвердите Михайлова и Гаврилюка.

Филиппов меня спрашивает:

— Ты уверена в них?

— Абсолютно!

— Ну, гляди-гляди, тебе с ними играть, да любить сразу двоих нужно, — и улыбается.

— Полюблю, обязательно полюблю сразу двоих, — и тоже улыбаюсь.

Я с трепетом смотрела, как герой фильма «Идущие за горизонт» ищет самую редкую на земле птицу — розовую чайку. Я так увлеклась Ваней в роли Саши Ивакина, что даже написала ему письмо, правда, смутилась и не отправила. Редкий дар у Вани: он органично играет романтического героя, а я люблю романтиков!

Вечером этого же дня после просмотра фильма с Ваней Гаврилюком звонит мне Филиппов и восторженно кричит:

— Все! Утверждаю! Сегодня же звоним в Киев и вызываем!

— А Саша Михайлов?

— Все! Гаврилюк, Михайлов, ты!

И поехали мы к Черному морю, где так красиво! Целое лето жили у моря! Саша, Ваня и я очень подружились, и нам хорошо было работать в этом милом фильме о любви.

Позже Марк Орлов предложил мне большую роль в пятисерийном телевизионном фильме «Обретешь в бою» и утвердил. Наташа Фатеева тоже была утверждена на симпатичную роль. А героя как всегда не было.

Я говорю Орлову:

— Марк Евсеевич, есть талантливый и красивый актер, зовут его — Александр Михайлов. Он работает в знаменитом Саратовском театре, играет главные роли, готовит князя Мышкина.

— Нам не князь нужен, а социальный герой.

— Михайлов может все. Марк Евсеевич, миленький, пригласите Сашу, я с ним только что работала на «Мосфильме». Позовите его. Не ошибетесь.

Позвал. Не ошибся. И благодарен был. Снимали мы пять серий два года, а то и больше, и все жалели с Сашей, что нет в этом фильме роли для Ванечки Гаврилюка, нашего замечательного друга и прекрасного актера.

А сейчас в Бутырской тюрьме я с волнением буду смотреть Сашу Михайлова в фильме «Мужики». Понравился мне фильм, и Саша, конечно, понравился. Напомнил он мне в этом фильме незабвенного Василия Макаровича Шукшина. Думаю, что Саша, снимаясь в «Мужиках», с любовью держал в сердце своем Василия Макаровича. Надо его спросить об этом. Но когда — когда я смогу у Саши узнать об этом? О, Господи!

Нет-нет, нельзя унывать!

К унынию приводит слабость и осушительное смятение души.

Моя Судьба ведет меня, и надо смириться перед Неизбежным,

Вечером снова на работу. Меня и двух других женщин отправили убирать боксы и камеры после мужского этапа. Эти камеры внизу. Что за этап? Не знаю. А-а-а… Это, наверное, тогда, когда заключенные здесь проводят время перед этапом в тюрьму на Красную Пресню, перед этапом на пересылку.

Женщины, которые вместе со мной этим вечером работали, все шушукались между собой, потом предложили:

— Ты две камеры уберешь, а мы все боксики.

— Хорошо, — говорю.

Вхожу в камеру, а там — о, ужас! Нужники обделаны… а под шконками окурков тьма-тьмущая… и грязная бумага вперемешку с остатками селедки и мокрыми корками хлеба… И все это воняет… Т-а-а-к… что же делать? А ничего. Убрать надо камеру и по возможности хорошо. Завязала потуже косынку, а носовым платком перекрыла нос и рот. Платочек у меня был надушен, это мои родные надушили его французскими духами и передали мне в посылке. Ну вот, и ничего страшного! Вытерла влажной тряпкой шконки, вымела огромную кучу мусора метлой и приступила к нужникам… Не помог мой носовой платочек с французскими духами, начало меня тошнить, а потом вырвало.

Те женщины, которые в боксах работали, стали заглядывать ко мне. Сначала одна ехидная физиономия заглянула, ни о чем не спросила — тут же исчезла, за ней — вторая, и тоже мгновенно скрылась. А потом смешок тихий и омерзительный — «хи-хи-хи»..

Надо перчатки попросить у дежурной, может, окажутся… Иду мимо боксов, а две противные физиономии следят за мной — куда это я?

Подхожу к дежурной и говорю:

— Там мужики две дырки нужников так обделали, что я без резиновых перчаток не слажу с ними. Помогите мне, пожалуйста.

Говорю без тени капризности, делово говорю.

Дежурная открыла железный шкаф и вытащила черные резиновые перчатки.

— Никому не показывай и не говори, что это я тебе дала.

Можешь взять с собой, они пригодятся, только прячь их, а то отберут.

Я поблагодарила и спрятала их под косынку. На «рабочке» мы по форме ходили: в тюремных платьях одного цвета и покроя, а на голове обязательно платок.

Противные физиономии интересуются:

— Куда ты ходила? А?

— Туда, — говорю и показываю вдоль коридора.

Замолчали.

А я как засмеюсь! Вспомнила один случай. Что-то мне плохо стало дома одним осенним вечером. Мама вызвала «скорую помощь». Давление очень повысилось, а я гипотоник, поэтому дурно и сделалось. Доктора укол мне сделали и долго не уходили от меня, беспокоились. Когда мне полегче стало, уехали. А на следующее утро звонок в дверь. Мы на Арбате жили. И как ни странно, пришел навестить меня молодой доктор, который приезжал вечером на «скорой». Он не один пришёл, а с сынишкой, очень резвым мальчиком, который тут же начал заниматься моей косметикой на туалетном столике.

Доктор стал длинно рассказывать о несчастной любви своего брата. Мне наскучило, и я стала смотреть на портрет Стаса. На мне была старая, совсем задрипанная курточка Стаса, которую я очень любила. Доктор рассказывал, мама внимательно его слушала, я скучала, а мальчишка румянил щеки, глядя в зеркало и напевая.

Потом я стала разглядывать картину Марка Шагала, на которой девушка в белом платье — невеста и козел во фраке — жених.

Доктор все продолжает рассказ о ненужной любви, а я вздыхаю и лениво говорю:

— Да, любовь зла, полюбишь и козла, — и все продолжаю смотреть на картину Шагала.

— Что? — не понял доктор.

Я все так же лениво и медленно:

— Шагал…

Доктор удивленно:

— Куда?

Я неопределенно:

— Туда…

Мне было лень объяснять.

Доктор замер, а потом сообщает мне:

— Жена у меня — врач-психиатр.

— Это хорошо, — говорит моя мама.

— Да, неплохо, — подтверждает доктор, поглядывая на меня.

А я перевела взгляд на нашу роскошную двухстворчатую дверь с бронзовыми ручками и уставилась на нее.

Доктор встал, постоял немного, подошел к своему сынишке, взял его за руку и ярко-нарумяненного повел к выходу. Я пошла проводить их. Мальчишка хохотал, а доктор, не замечая его нарумяненных щек и накрашенных, черных бровей, был чем-то озадачен. Они стали спускаться вниз по нашей широкой, красивой лестнице.

Я говорю им вслед:

— Это хорошо, что у вас в семье психиатр.

— Да, очень, — согласился доктор.

Я закрыла дверь, села на пол прямо в передней и стала хохотать. Мама вышла из комнаты и ласково говорит мне:

— Нет, ты совсем дурочка, — а сама тоже смеется.

И теперь я хохочу в вонючей камере, потому что две несносные физиономии внимательно следили за моей рукой, когда я после их вопроса — куда это ты ходила? — ответила: «Туда-а-а…».

Они опять заглянули в камеру. Липа одинаковые, со знаком вопроса.

Я ласково говорю им:

— Любимые вы мои, ну неужели вам нравится эта вонючая камера? Что вы все заглядываете? Хотите помочь мне?

Их словно сдуло ветром.

Вернулась с работы, сразу стала умываться и ноги мыть.

Вечером на проверке начальница, широко улыбаясь, спрашивает у меня:

— Почему вы, Малявина, ноги мыли не вовремя и не в том месте?

Почему она так широко улыбается и что я должна ей ответить? Не знаю, молчу и гляжу на нее.

Она громче и на ноту выше:

— Малявина, отвечайте!

Я пожала плечами и молчу. И она молчит.

Потом завизжала:

— Я жду.

— Чего?

— Ответа на мой вопрос.

— А разве вы не понимаете, почему?

— Выйти из строя!

Я вышла и уставилась на нее.

Она коротко взглянула на меня и спокойно сказала:

— Чтобы это было в последний раз.

И как заорет:

— Встать на место!

Вот играет, вот играет! И видно по всему, что ей нравится этот спектакль. Интересно, какая она дома? Впрочем, все равно.

Испортила мне настроение начальница Ш., даже телевизор не захотелось смотреть.

На следующий день мы с Наташей проснулись ранним утром, еще до подъема.

Она попросила положить ей красивый, легкий грим. Уединились мы с нею в комнате с тазиками. Я была во вдохновении и с удовольствием стала рисовать и без того эффектное ее лицо.

Вдруг входит к нам Света Л. А звонка на подъем еще не было.

— Вы куда это собираетесь?

— В карцер, — смеемся мы.

— Странно… Для чего это в карцер краситься?

— Хочется, — отвечаем мы.

— Странно… — и ушла.

Через какое-то время Мотина заглядывает:

— Доброе утро, девочки. Та-а-а-к! Мило, очень мило с вашей стороны на работу в карцер — накраситься. Молодцы, девочки!

Когда она ушла, Наташа мне говорит:

— Это Светка сказала ей, что мы прихорашиваемся.

— Нет, не может быть, — возразила я.

Ждем распределения на работу, и вдруг объявляют, что в карцер назначены кроме нас с Наташей еще Мотина и те две противные физиономии, что со мной вчера вечером работали.

— Ну и ну, — вздыхаю я и вижу, что Наташа очень расстроилась. — Я уверена, что ты с ней увидишься, обязательно увидишься.

И пошли мы в карцер.

За какой-то дверью обнаружилась довольно красивая передняя, обшитая полированным деревом.

Мотина и говорит:

— Там… кабинет начальника тюрьмы Подреза, а вот за этой дверью — карцер.

Дверь с красивой ручкой и тоже полированная. Неужели за нею карцер?

— Итак, — командует Мотина. — Я, Наташа и кто-нибудь из вас, — показывает на две противные физиономии, — пойдем убирать кабинет Подреза, а Валя Малявина пойдет в карцер.

Наташа сердито говорит:

— Я просила направить меня в карцер.

Мотина ехидно улыбается:

— Я хочу, как лучше… Ну, Валю еще можно понять: сыграет нам кого-нибудь из этаких… — и совсем ехидно добавила, — …когда-нибудь… да, Валя? А тебе зачем туда?

— Я хочу с Валей.

— Завтра будете работать вместе, — сказала Мотина и пошла в кабинет Подреза, за ней поплелась противная физиономия.

Я двинулась к карцеру, а за мной — еще более противная физиономия. Наташа подходит к ней и говорит:

— Подруга, двигай-ка ты в кабинет Подреза, а я пойду в карцер.

— Но Мотина велела мне идти.

— Я пойду, — резко сказала Наташа, — Валя, стучи в дверь, — торопит Наташа. — А ты, подруга, пока стой здесь. Когда дежурный откроет, а потом захлопнет за нами дверь, живо двигай в кабинет Подреза и скажи Мотиной, что это я так решила.

— Тебя на этап отправят, — и скривила свою и без того наипротивнейшую физиономию.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Наташа.

Я постучала. Дверь открыл симпатичный дежурный, совсем молоденький. Впустил нас с Наташей и стал закрывать нас на сто замков.

Крутая лестница вела куда-то вниз. Потом еще одна, тоже крутая и совсем темная. Душно и сыро здесь. Узкий и длинный проход застелен досками, потому что пол каменный или земляной — не разобрала. По обе стороны прохода камеры. Свет тусклый. Маленькая, грязная лампочка едва освещает проход.

— Вот тряпки, ведра, веники, метлы, — показывает дежурный.

— Ты один здесь дежуришь? — спрашивает Наташа.

— Один. А что?

— Да, так… Не страшно здесь тебе?

— У меня ведь пистолет…

— А резиновых перчаток у тебя нет? — спрашиваю я.

— Перчаток у меня нет, красавица.

Мне было приятно, что он очень по-доброму посмотрел на меня.

Заключенные между собой переговаривались, перекрикивая друг друга.

Особенно выделялся низкий женский голос:

— Птичек, ты слышишь меня?

— Слышу.

— Как там твои красивые сисечки поживают?

— Твоих ручек ждут.

— Начальник! — кричит низкий женский голос, — дай пощупать Птичека.

И вдруг Наташа стала оседать. Села на опрокинутое ведро и тихо говорит:

— Это ее голос, Валя, это она, моя.

Что мне делать, как помочь Наташе? Не была я в таких ситуациях.

А молоденький дежурный говорит:

— Это многократка, кобел, новенькую совращает.

Наташа спрашивает:

— Они виделись?

— Виделись… при уборке… их камеры были рядом, потом их разбросали, потому что та, старая, все время Птичку лапала.

— Это кто старая? — негодовал низкий женский голос, а Птичка звонко засмеялась.

— Так, девочки, начинайте уборку и побыстрее.

Дежурный открыл две камеры, и оттуда вывалились два обросших, страшных мужика в каких-то линялых робах.

Невозможно рассказать, что такое карцер, это надо видеть, нет, лучше никогда не видеть этого кошмара.

В камере карцера умещается только сортир, малюсенькая досочка, на которой едва можно присесть, такая же маленькая доска, которая служит столом, еще одна узкая доска, она пристегнута к стене, ее разрешают опустить только на ночь. Все стены как бы в соплях: липкие и мокрые. Зарешеченное, крохотное, грязное окошко упирается в серую стену. На полу лужа какая-то…

Дежурный говорит:

— Вымойте унитазы, стены протрите, подметите…

Заключенных поставил лицом к стене.

Одну перчатку я дала Наташе, она молча отказалась и стала активно подметать камеру. Я тоже постаралась быстро справиться с омерзительно-душной камерой.

Перешли в две другие.

Из одной вышла Птичек.

Господи, да это же Птичка из 152-й камеры, хорошенькая хулиганка, которая кокетничала с дежурными, когда нас выводили на прогулку. Мы даже не успели поздороваться, как Наташа сильно ударила ее в спину, так что Птичка от неожиданности полетела по узкому коридору и приземлилась, по всей вероятности, очень больно. Платье, на груди и без того оборванное, совсем расползлось.

— К стенке, — закричал дежурный на Птичку.

— Не ори на меня, лучше бы заступился, — хмурится Птичка, потом улыбается мне: — Здравствуй, Валюшка!

— Здравствуй, Птичка. Не хулигань, пожалуйста.

— Ты чего? Это твоя напарница шандарахнула меня…

Низкий женский голос из камеры посочувствовал:

— Птичек, мой любименький, это кто же там тебя позволил шандарахнуть?

И вдруг Наташа громко сказала:

— Это я врезала ей, чтобы неповадно было с бабами сообщаться.

Голос замолчал.

Я спросила Птичку:

— За что тебя в карцер посадили?

— Не скажу.

— За любовь, наверное, — криво усмехнулась Наташа.

— Ты чего, совсем плохая? Я мужиков люблю, — и подмигнула молоденькому, симпатичному дежурному.

— Прикройся, прикройся, — делает замечание дежурный, а сам не может отвести глаз от обнаженной до пояса Птички.

— Как? Покажи, как? И чем прикрыться-то? — лукаво улыбается Птичка.

— Все! Молчать! — прикрикнул дежурный, но видно, что ему совсем не хотелось кричать.

Убрали камеры, а когда дежурный повел Птичку к двери, Наташа опять двинула ей кулаком по спине и хлопнула по заднице.

Дежурный хотел казаться строгим и пригрозил нам:

— Вот рапорт напишу и будете сидеть тоже в карцере.

Открыл еще камеры, оттуда опять обросшие мужики вылезли. У одного из них было интеллигентное, приятное лицо.

За окошком его камеры сквозь асфальт проросли желтые цветочки. Я даже засмотрелась на них, и как это они умудрились вырасти здесь, где совсем нет света? Наверное, хороший человек, этот парень с интеллигентным лицом, и своим светом вызволил из небытия дивные желтые цветочки.

Я улыбнулась парню, он мне.

Попросила у Наташи сигареты, она припрятала для своей любимой две пачки.

Наташа дала мне несколько сигарет, и я положила их за туалет. А когда ребят снова засовывали в камеры, я чуть пожала руку приятного парня и тихонько сообщила о сигаретах.

Он стремительно схватил мою руку и прижал к себе в знак благодарности.

Дежурный, конечно, увидел наши рукопожатия, но смолчал, жалел этих обросших чудаков, которые из жутких условий умудрялись попасть в совсем невыносимые. Наташа была похожа на дикую кошку с янтарными глазами, она чувствовала, что сейчас увидит свою любимую, и как-то по-кошачьи ступала.

— Валя! Валя! Помоги мне! Не отходи от меня!

Открыли камеру, вышла рыжая одутловатая женщина.

Открыли вторую, и Наташа замерла.

Я стою за ее спиной и вижу… Нет, этого не может быть! Вижу… маленькую, костлявую, с редкими, сальными волосами, пожилую женщину, которая нелепо пятится назад.

Наташа двинулась к ней, а та прямо прилипла к стене и боязливо улыбнулась своим беззубым ртом.

Нет, так не может быть.

Оказывается — может.

Дежурный велел ей выходить и повернул к стенке.

Наташа едва сдерживает слезы:

— Валя, милая, за что? Почему она изменяет мне?

Я ничего не ответила и пошла убирать грязную камеру рыжей, одутловатой женщины. Какая же неопрятная эта рыжая, мужики и те опрятнее. Как хорошо, что у меня перчатки на руках.

Я убрала камеру, а Наташа все возится у своей любимой.

Дежурный привел рыжую и Наташину любовь, и пока впускал и закрывал одутловатую неряху, Наташа успела сказать своей беззубой, пожилой даме, что записка в целлофановом мешочке в туалет опушена вместе с сигаретами и какими-то таблетками.

— Спасибо, — благодарила Наташина любимая.

— Что же ты так? А? — спросила у нее Наташа. — Убила бы я тебя с большим удовольствием, — и Наташа заплакала.

Закрыл дежурный дверь за этой дрянью, а Наташа присела на ведро и плачет:

— Сейчас, командир, сейчас.

Он отошел от Наташи и позвал меня:

— Что с ней?

— Любовь, — говорю.

— К Птичке?

— Нет, к этой, последней, за которой ты только что закрыл дверь.

— Быть этого не может.

— Значит, может, — вздохнула я и попросила: — Ты, пожалуйста, не говори ни с кем об этом.

Убрали мы остальные камеры, попрощались с дежурным и ушли.

Кабинет Подреза с подобострастным увлечением все еще чистили три неприятные физиономии.

Мотина сердито взглянула на нас и приказала:

— Приступайте к уборке.

В кабинете было чисто, и что они возятся в нем так долго?

— Окна, окна мойте, — командует Мотина.

Меня заинтересовали витринки, где под стеклом, как в музее, хранились поделки заключенных. Здесь — Распятия, Кресты, инкрустированные перламутром, кинжалы и ножи с восточными узорами, здесь и трон был черный, блестящий, весь резной, как будто резьба шла по черному дорогому дереву. Трон тоже инкрустирован цветным перламутром.

— Наташа, ты посмотри, какая красота!

Она подошла и стала рассматривать витринки.

— Из чего же они умудряются творить такую красоту? — поинтересовалась я.

— Целлофановые мешки жгут и из полученной черной массы делают вот такие вещи, — пояснила Наташа.

— А перламутр у них откуда?

— Это пуговицы разбитые.

Очень много было шариковых ручек и марочек. Марочки — это рисунки на платочках с библейскими сюжетами, с картинками о любви и пышной красоты цветами.

Иные рисунки — чудо!

А шариковые ручки тоже узорчатые, и их украшают цветные помпончики или кисточки, на некоторых авторучках надписи с пожеланиями свободы и счастья.

Наташа снова поясняет:

— Мужики носки свои распускают и делают узоры на ручках… ну, как ковры ткут… понятно?

Я была рада тому, что Наташа отвлеклась от событий в карцере, и смешливо говорю:

— Надо предложить Подрезу, чтобы в камерах начали ткать ковры! Я сейчас ему записку оставлю с моим предложением, — и направилась к его письменному столу, якобы и вправду собираюсь написать ему послание.

Две противные физиономии замерли.

А Мотина рассвирепела:

— Ты что? Ты что хочешь, чтобы нас убрали с «рабочки» и отправили на этап?

Я уперла кулачки в стол, как это делают докладчики, и серьезно, чуть сдвинув брови, сказала:

— Я уверена, что мое предложение ткать в камерах живописные ковры, Подрезу очень понравится. Дело только останется за доставкой материала, то есть ниток и прочих необходимостей.

Я хотела сесть за стол, как Мотина завопила:

— Нельзя! Нельзя садиться за его стол!

Наташа хохотала, она, конечно, поняла, что я дурачилась, а я была рада тому, что Наташа смеется.

Мотина повернулась к ней и грубо сказала:

— Твой смех глуп, как и твоя выходка с карцером.

— А ты доложи начальнице, — спокойно сказала Наташа.

— У нее обязанности такие. Она отвечает за нас, — вступила в разговор одна из противных физиономий, та, что со мной должна была в карцере работать.

— Молчи, курица. Тебе что, очень хотелось в карцере работать?

Курица хотела что-то сказать, но потом передумала, сделала обиженную гримаску на препротивном лице и стала усердно тереть и без того безукоризненно чистый подоконник.

Наташа подошла к столу, взяла лист, карандаш и стала что-то писать.

Мотина орала, Курица ее просила:

— Не кричи, а то менты услышат.

Наташа поставила точку и бросила листок прямо в лицо Мотиной:

— На! Подавись, сука!

Это было заявление с просьбой отправить ее на этап.

Просьбу Наташи, конечно, удовлетворили.

Прощаясь со мной, она сказала:

— Ты долго не продержишься на «рабочке»: уж очень подлые рожи здесь. Ты не стерпишь. Я боюсь за тебя.

— Не бойся, Наташа. Я постараюсь стерпеть. Мне необходимо быть на свидании с моими родными. Я хочу успокоить их.

— И все-таки напиши «касатку» и скорее уезжай из этого ада, как ты правильно однажды сказала.

Я очень не хотела, чтобы Наташа заговорила о своей любимой, но она сказала:

— Если ты ее увидишь, то скажи, что я очень люблю ее. Скажешь?

— Скажу.

Наташу и нескольких женщин, провинившихся неизвестно в чем и перед кем, увели на этап.

Мне без Наташи погрустнело.

И потянулись дни, похожие друг на друга.

Я начала писать кассационную жалобу в Мосгорсуд. Пишу:

«27 июля 1983 г. Ленинский районный народный суд г. Москвы признал меня виновной по ст. 103 УК РСФСР и назначил мне наказание в виде 9 лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Это случилось через пять лет после нашей трагедии со С. Жданько.

С вынесением приговора я не согласна, поэтому обращаюсь за помощью в Мосгорсуд.

Убеждена, что весь состав суда Ленинского района, в том числе и прокурор, уверены, что в нашей ситуации со Жданько С. А. не было умышленного убийства.

Обвинение остается совершенно бездоказательным. Мотивы, а следовательно, и цель предполагаемого умышленного убийства не выявлены.

Только неопровержимые улики служат доказательством преступления.

Моя судьба вручена вам. Я надеюсь, что вы объективно рассмотрите наше дело и поможете мне…»

Написала я кассационную жалобу довольно быстро, исписав две школьные тетради в линейку.

И стала я с надеждой ждать решения Московского городского суда, потому что на поставленные мною вопросы ответа нет, и, значит, меня могут отпустить домой?..