Услышь меня, чистый сердцем

4

Я вспоминаю тот зимний вечер, когда, гуляя по арбатским переулкам, я встретила Риту из музея Театра Вахтангова. Она прямым текстом мне сказала: «Тебе бы адвоката хорошего пригласить».

Яне поняла — зачем он мне? Прошло уже много времени после гибели Стаса. Годы. Моим родным тоже в голову не приходило, что мне все еще грозит опасность. Я и теперь продолжаю надеяться на справедливый суд.

Настроение мое после сообщения стало горазда лучше. Вечером, сразу же после отбоя, слушали местный «телефон».

— 149-я, слышишь?

— Говори! — отвечают из 149-й или какой-нибудь камеры.

Разговаривают, главным образом, подельщики, потому что их всегда разводят по разным камерам, а сказать друг другу нужно многое. «Телефон» этот — дело рискованное: дежурная, услышав, либо тут же уводит в карцер, либо не приходит вообще, потому что курухе дано задание подслушивать диалог подельщика потом все рассказывать начальнице.

А позже из башни по всему государству Бутырскому понеслись неаполитанские песни в исполнении какого-то зека. Голос у него был дивный.

Говорят, что в круглой башне в Бутырках больные живут и что болеют они какими-то особенными болезнями. У нашего певца будто бы проказа. И начальник Бутырки по фамилии Подрез знает об этом певце и разрешает ему петь, потому что его скоро не будет на этом свете. Так говорят.

Замечательно он поет!

Колючеглазая вдруг прослезилась.

Нина смотрела куда-то в потолок, в одну точку. Рая-мальчик резко крутилась с боку на бок. Тронул и ее чудный голос.

Денёв сказала:

— Я сейчас ему закажу что-нибудь.

Валя, всхлипывая, попросила Катрин этого не делать, а то менты нагрянут и помешают слушать его дальше.

На следующий день я взялась за письма. Особенно важным для меня было письмо к адвокату. Полдня я провела за сочинением писем.

Нинка все поглядывала на меня.

— А ты сядь за стол. Тут удобнее, — предложила она.

Да, там действительно было удобнее. Я спустилась вниз заканчивать большое письмо. Поставила точку, тут же дверь открылась, и в камеру влетели три вертухайки. Отняли письма, выгнали из камеры и закупорили меня в крохотном боксике, где абсолютно не было воздуха.

Я поняла, что это дела Нинки, что она каким-то образом стукнула дежурным о моих письмах. Наверное, когда шли на прогулку. Она нарочно посоветовала сесть за стол, чтобы вертухайкам было легче меня шмонать.

Потом… я ничего не помню. Потеряла сознание от духоты и тесноты.

Когда меня открыли, я, по всей вероятности, вывалилась из боксика, потому что очнулась уже у доктора от сильного запаха нашатырного спирта.

Я лежала, надо мной стоял врач, растирал мне виски и давал нюхать нашатырный спирт.

— Ну, как ты?

— Не знаю. Знобит очень.

Он налил мне валерьянки довольно много, разбавил ее теплой водой и дал выпить.

Мне стало тепло. Врач сделал какой-то укол и сказал:

— Полежи. Не волнуйся. Я скажу дежурным, когда тебя можно будет забрать.

У него в кабинете был маленький телевизор. Я приподнялась, чтобы взглянуть. Так странно… телевизор…

— Давай я тебя послушаю.

Я разделась. Он встал за спину и стал меня слушать. Медленно-медленно… Потом правой рукой нашел мою грудь и откровенно начал заниматься ею.

Я повернулась и удивленно посмотрела на него. Он едва заметно пожал плечами, отошел и стал что-то писать в свою большую тетрадь.

Я оделась, села на стул и стала смотреть телевизор, поглядывая на доктора. Он мне напоминал одного модного эстрадного певца, забыла его фамилию.

Доктор закончил свою писанину, улыбнулся и спросил:

— Не хочется в камеру?

— Не хочется.

— Оставайся у меня, я дежурю всю ночь.

Я чуть было не спросила: «А можно?». Зная, что нельзя.

— Зовите дежурных, — вздохнула я.

Он опять улыбнулся и позвонил. Меня увели.

Когда я вошла в камеру, то почувствовала напряженку. Катрин легким движением задела меня, дав понять, что что-то здесь не то.

Я уже хотела взобраться к себе наверх, но Нинка закричала мне:

— Ты почему ментам сказала о моей фотокарточке?

Каким ментам? Про какую фотокарточку она несет?

— У меня сейчас отшмонали фотокарточку моего любимого. Это ты сказала о ней.

Все. Терпение мое лопнуло.

— Замолчи, крыса! — крикнула я что есть мочи. И, подойдя к ней вплотную, тихо сказала: — Молчи, гадина.

Все оцепенели, и Нинка тоже. Немая сцена, как в «Ревизоре».

Я умылась и спросила:

— Меня не звали в окошко?

Колючеглазая Валя и Рая вместе ответили:

— Нет.

Нинка легла и стала бубнить:

— Ты не очень-то…

Я не сказала больше ни слова.

У нее действительно отобрали фотокарточку. Весь этот спектакль был придуман ею вместе с начальством. Ужас! Чтобы навести тень на плетень, нужно было второе действие: шмон по поводу фотографии, мол, не только ты пострадала, но и я.

Скоро суд..

А пока мы гуляем во дворике. Все время смеемся — Денёв веселит. Нинка тоже хохочет. Симпатичный день. Беззаботный. За день до суда открывается кормушка, и врач — не тот, другой — вызывает меня. Подхожу.

— Открой рот.

— Зачем?

— Таблетку при мне будешь глотать.

Своими огромными пальцами, в которых была ярко-желтая большая таблетка, он тыкал мне в лицо.

— Как она называется?

— Глотай, говорю!

— Я спрашиваю: что это за таблетка?

— Открой рот, — приказывает мне врач.

Я отошла от кормушки.

Тогда дежурные открыли дверь, и доктор-амбал вместе с ними ввалился в камеру.

Амбал усадил меня, зажал мои коленки своими и насильно открыл мне рот. В камере была полная тишина. Засунул мне таблетку, прижав голову и лицо своими лапами, чтобы я ее не выплюнула.

Со стороны, конечно, было смешно.

— Проглотила?

Я кивнула головой, так как по-прежнему была зажата.

Он отпустил меня, и они ушли.

У меня одеревенел язык. И скоро я буквально свалилась с ног. Как я узнала позже, по просьбе прокуратуры Ленинского района врач мне сунул амитриптилин. Позаботились. Ну надо же! Антидепрессант довольно сильного действия.

На следующий день, 8 июля, в шесть часов утра меня вызвали:

— Малявина! С вещами!

— Почему с вещами?

— Так положено.

И повезли меня в суд.

Но сначала я долго сидела в вестибюле Бутырки, где по обеим сторонам расположены боксы. С одной стороны боксы для женщин, с другой — для мужчин.

Независимо от того, в какое время должен состояться суд, выводят из камеры в шесть утра, непременно с вещами. Матрас тоже надо свернуть и вынести из камеры. Я не хотела отдавать свой, тот, что выхватил мне из стопки матрасов парень с «рабочки», уж очень удачный попался, но ничего не поделаешь. Опять коридоры, лестницы, железные двери: др-др… тр-тр… шмяк… дверью по железной решетчатой стене. И как начальники не путают эти коридоры, эти двери? Здесь, как в лабиринте.

Суд назначен на 14.30.

Скажите, пожалуйста, зачем за восемь часов до начала меня тревожить? Зачем запирать в бокс на долгое время?

Привели ко мне в бокс женщину. Угрюмую. Перегородки между боксами не достигают потолка, поэтому подельщики, сидя в разных боксах, легко переговариваются.

Угрюмая спросила:

— Какая у тебя статья?

— 103-я.

Она понимающе кивнула головой.

Привезли завтрак: перловую кашу и чаек.

Баландер меня спрашивает:

— В первый раз едешь?

— Да.

И налил мне чайку покрепче.

Завтрак кончился.

Опять сидим.

Говорить с Угрюмой не хочется.

После завтрака еще оживленнее стали переговоры между боксами.

На мужской стороне кто-то пробасил:

— Стас! Ты слышишь меня?

Ответили:

— Говори…

…Даже на втором заседании суда меня еще не покидала надежда, что я уйду отсюда домой.

Обвинительное заключение такое, что курам на смех.

Главное, что в нем нет мотива преступления. О каких «неприязненных отношениях» идет там речь? Ведь Витя Проскурин в тот день пробыл у нас до восьми вечера и видел наши «взаимоотношения».

Основная тема обвинительного заключения: Стас был в славе, а я ему завидовала, потому что моя звезда в театре закатилась. Глупее и бездарнее ничего быть не может!

Мое дело полезно почитать будущим юристам. Надо придумать, как сделать дубликат. Потом ему иены не будет. Судебный фарс начала 80-х годов — пик «самой гуманной в мире» советской юриспруденции.

Второе заседание суда назначено на 11 июля. На 14 часов. Но из камеры выводят в шесть утра. И опять с вещами, матрасом, подушкой и бельем. Благо, молодцы с «рабочки» относятся ко мне с почтением и берегут мой матрас на случай возвращения в Бутырку.

Но надежда, что я уйду из зала суда домой, все не покидает меня…

…Опять долго сидим в боксе, потом долго ездим по Москве, развозя подследственных по разным судам. Я притулилась на стуле рядом с конвоиром, потому что в «стакане» сидит некто Денис. Денис узнал меня, посмотрев в кругленькое отверстие, и попросил:

— Ты извинись за меня, Валентина, перед своими актерами за то, что я побывал кое у кого в квартирах. Мне наводку дали, а у них ничего и нет. Книги да фотографии. Я думал — вы богатые… Переживаю я, так и скажи. И попался я по-глупому… Командир, открой дверь! Задохнусь! — просит Денис конвоира.

Конвоир неумолим.

В «обезьяннике» ребята тоже чертыхаются оттого, что жарко и что долго ездим по Москве.

Кутузовский проспект. Мелькают дома, деревья, люди куда-то несутся… Странно смотреть на Москву в маленькое окошко «воронка». Чужой городе непонятной жизнью.

А в раскаленном «стакане» стонет Денис.

Я прошу конвоира:

— Открой ему. Там невозможно.

— Не могу.

Приехали в Кунцево.

Из «обезьянника» вывели красивого парня. Его уже ждал милиционер с наручниками. Защелкнул его руку и свою. Соединили их наручники, и побежали они вниз по тропинке, словно два приятеля. Бежали и чему-то смеялись.

Тихо здесь. Дорожка совсем деревенская, а на полянке цветов много.

Наконец подъехали к суду Ленинского района. Только вошла в холоднющий бокс, как меня вызвали в зал заседания. Значит, сейчас два часа дня.

Зал опять переполнен. И чего им всем надо? Такая жара, а они, взмокшие, сидят и чего-то ждут. Тут и Конюхова Таня, и Гулая Инна со своей мамой. Знакомые и незнакомые. На лицах у всех одинаковое выражение — нетерпение и ощущение значительности момента. Поэтому все стали похожи друг на друга.

Моя Танюшка и Сережа улыбаются мне. Подбадривают. Милые мои!

Александра Александровна, мать Стасика, вошла. Бледная очень.

Витя Проскурин в упор смотрит на меня. Укоризненно. С пренебрежением.

Марьин, друг Стаса, ерзает на стуле.

А где же доверенное лицо обвинителя? Где Попков?

Суд начался с допроса свидетелей.

Рассказывает Проскурин. Рассказывает все, как было. Подробно и точно, без преувеличений.

13 апреля утром в «Ленкоме» был общественный просмотр нового спектакля «Вор» по Л. Леонову, в котором Витя играл главную роль. Он пригласил нас со Стасом в театр. Витя играл замечательно. Стас смотрел спектакль с большим напряжением и тихо сказал мне:

— Витя хорошо играет, но это моя роль.

В финале один из персонажей мертвый лежит на столе с зажженной свечой в руках.

Аплодисментов не было, они и не предполагались. Билетер сказала, что спектакль окончен. Все стали потихоньку, почти на цыпочках выходить.

Стас оставался на месте.

— Ты иди, Валена, а я посмотрю, как он будет подниматься, как свечку затушит. Мне интересно.

Я вышла из зала и заторопилась к себе в театр. Мы готовились к юбилею Юрия Васильевича Яковлева и в середине дня назначили репетицию.

Стас вышел из зала вскоре.

— Пойду за кулисы к Вите.

— А мне нужно в театр, — сказала я. — А потом зайду к папе, навешу его.

— Только ты не задерживайся, скорее приходи. Репетиция в театре отменилась, я зашла к папе — он жил рядом, на улице Вахтангова. Папа приболел. Он вспоминал, как они ездили со Стасом в Ленинград, и благодарил его за эту поездку.

Стас тоже любил вспоминать их поездку. Папа всю юность прожил в Ленинграде на улице Скороходова. Он долгое время не был в Ленинграде, и Стас, отправляясь на съемки на «Ленфильм» к Боре Фрумину[1], пригласил папу с собой. Позже Стас рассказывал:

— Подъезжаем мы к «Ленфильму», отец выскочил из машины и помчался в сторону улицы Скороходова, только пятки засверкали… Вот, Валена, как тянет в родные места… Ух, как тянет! Поехали ко мне! Ничего нет лучше Сибири! Ностальгия замучила…

От папы я позвонила домой Стасу:

— Что ты делаешь?

— Пью. Скорее приходи. Витя Проскурин у нас.

— Смотрите не напейтесь. Вечером тебе в Минск ехать.

— Не волнуйся, у Вити еще спектакль. Билеты в Минск у тебя?

— Да. Я сейчас приеду.

И еще некоторое время задержалась у папы.

Зазвонил телефон. Это был Стас.

— Валена, скорее приходи, а то напьюсь. У нас бутылка рома.

Стас не был склонен к спиртному, а тут начал выпивать, и довольно сильно. Думаю, это было связано с закрытием картины Бориса Фрумина «Ошибки юности», на которую он делал ставку.

— После этого фильма я прославлюсь! — говорил он. — Вот посмотришь! И ты будешь гордиться мной.

Но фильм положили на полку. Это было потрясением для всей группы, а для Стаса просто трагедией. К тому же он страдал гипертонией с юношеских лет, из-за чего его от армии освободили. Все это меня очень беспокоило, и я поспешила домой.

Бутылка рома была почти допита.

Витя Проскурин был в хорошем, том самом премьерном настроении и вечером собирался на спектакль, а Стас казался каким-то взъерошенным. Ходил из угла в угол по нашей комнатке, разглагольствовал об истинном искусстве и ругал Театр Вахтангова.

— Я уйду! Ты как хочешь, Валена, а я больше не могу тонуть в этом дерьме.

Позвонил в театр и довольно грубо разговаривал с Верой Николаевной Гордеевой из репертуарной части. Стас к ней очень хорошо относился, а тут на нервной почве его занесло.

— Просьбу о разрешении поехать на съемки в Белоруссию напишет Валя Малявина… Ну почему обязательно я? Нет, сегодня я в театр не приду. Валя завтра напишет заявление, — распоряжался Стас. — А сегодня я уезжаю.

Тон был непозволительный, и мы с Витей уговорили Стаса перезвонить Вере Николаевне и извиниться. Он послушался. И вдруг — ко мне:

— Что ты так далеко от меня? Сядь ко мне на колени.

Он приготовил мне кофе, и я присела к нему на колени. Витя хотел добавить мне в кофе чуть-чуть рома, но Стас закричал:

— Она же не пьет!

Шел Великий пост, и я ни капли алкоголя не брала в рот, чем радовала Стаса. Он терпеть не мог, когда я пила, особенно крепкие напитки.

Витя оставил ром и стал собираться в театр.

Я обещала приготовить вкусный ужин и проводить Стаса на вокзал.

И Витя ушел в театр.

Отвечая на вопрос прокурора, Виктор сказал:

— Когда я ушел в 19.30, отношения между Жданько и Малявиной были нормальными.

Так каков же мотив вменяемого мне обвинения?

Не было у нас «Неприязненных отношений». Конечно, были размолвки, но они в основном касались театра.

Однажды Стас сорвал репетицию, пришлось писать ему записку, потому что от разговоров не было никакого толку: «Стасик, дорогой! Ты не прав. Говорить с тобой трудно, от этого и пишу тебе. Позвони Евгению Рубеновичу. Позвони сегодня. Нельзя было уходить с репетиции. Я прошу тебя: позвони Симонову! Это очень надо! Завтра на репетиции будет спокойно и свободно!»

Стас не позвонил Симонову, и мы с ним долго были в ссоре.

Как-то после встречи студентов курса, на котором учился Стас, мы поздно возвращались домой. На этом вечере Леня Ярмольник, совсем непохожий на Стаса, замечательно его показывал. Пели. Смеялись. Стас выпил несколько больше, чем обычно.

— Душа радуется, Валена! Ты посмотри, какие они талантливые! Надо было делать из нашего курса театр. А мы, дураки, разбежались. Ты посмотри на Валю Грушину… Красавица! Как Сонечку сыграла! Люблю я их всех! А Каширина? А? Нет, ты послушай, как она поет!

Леня Ярмольник подвез нас домой и тут же уехал. А Стас как закричит всему нашему прославленному дому, где жили Симоновы, Павел Антокольский, Ремезова, как закричит:

— Спите?! А спать нельзя!!!

Потом подошел под окно Симонова — в кабинете у Евгения Рубеновича, на втором этаже, горел свет — и стал ругать театр и Симонова. На весь двор, во весь голос.

Мы жили этажом выше Симоновых, и надо было тихо пройти мимо их двери, а Стаса разобрало до того, что он хотел позвонить в дверь. Слава Богу, Евгений Рубенович, несмотря на поздний час, музицировал, играл Рахманинова. Стас присел на ступеньки.

— А? Хорошо, Валена! Давай послушаем!

Когда пришли домой, он попросил:

— Сходи завтра к Симонову, извинись перед ним за меня, а то у меня не получится.

Утром я была у Симонова. Он принял извинения. И говорил, что ему хочется поставить Астафьева или Распутина. И чтобы Стас, я и Нина Русланова играли в этих спектаклях. Нет, я не могу быть в обиде на театр. Мы играли много. Играли все, что могли играть в том репертуаре.

Стасу было труднее, он еще мало работал в театре. Рогожина не сыграл, с роли Альбера в пушкинских «Маленьких трагедиях» его сняли. Наверное, то была не его роль. Он бы хорошо сыграл Председателя в «Пире во время чумы», но был еще слишком молод. Очень хотел быть моим партнером в спектакле по пьесе С. Алешина, который так и не был поставлен и даже не репетировался. Но Симонов успел пообещать Стасу главную роль в будущем спектакле, а потом перерешил и назначил на нее Женю Карельских. Женя в это время с успехом играл князя Мышкина и Шопена в премьерном спектакле «Лето в Ноане». Я очень любила Женю как партнера — и в «Идиоте», и в «Лете…» (он играл Шопена, а я влюбленную в него Соланж).

Стас психовал.

Помню раннее синее утро. Стас вернулся со съемки и, не раздеваясь, плюхнулся на постель. Даже шапку не снял. Спрашивает меня:

— Неужели ты никому не завидуешь?

— Нет. И благодарю Бога, что он избавил меня от этого греха.

— Никому-никому?

— Никому!

— Даже Рите Тереховой?

— He-а, не завидую.

— Даже Марине Неёловой?

— Они замечательные актрисы, но нет, я им не завидую.

— Но хоть чуть-чуть…

— Нисколечко.

— А я, Валена, загибаюсь от зависти. Еду сейчас с Боярским Мишей. Глаза у него — во! — показывает. — Зеленые! Голос низкий — обалдеть! И все-то его узнают! А тут носишься из Москвы в Ленинград и обратно. А потом в Минск тащишься… и, по-моему, никакого толка не будет от всего этого. Что делать?.. Как прославиться? А?

— Стасик, миленький ты мой! «И жить торопишься, и чувствовать спешишь», — процитировала я — И еще, помнишь: «…гений свой воспитывал в тиши…»

— «Гений свой воспитывал в тиши…», — повторил Стас. — Нет, Валена, это совсем для избранных, а мне сейчас подавай славушку — славу… громкую!

Хотя наши взгляды на людей, вообще на многое были разные, но в самом главном, в отправной точке, в отношении к тому, что выше нас, мы были едины.

На процессе Витя Проскурин говорил:

— В течение пяти лет я осмысливаю это событие и затрудняюсь ответить определенно на вопрос, как погиб Жданько. Я не могу поверить ни тому, что Валентина убила его, ни тому, что он убил себя сам.

Моим судьям очень хотелось, чтобы в тот роковой день, 13 апреля, я была хмельной.

— С нами она не пила, — отвечал Проскурин.

Мотивы и доказательства преступления уходили из-под рук заинтересованных в моей виновности судей.

Тогда гражданский истей, она же общественный обвинитель, стала такое выделывать, что было стыдно не только мне, а всем, кто был зрителем этого непристойного спектакля. Истица красочно рассказала жутчайшую историю: как пожилая балерина отравила своего молодого любовника, отрезала ему голову и танцевала с ней. Понятно, что балерина сошла с ума, но было ощущение, что и у гражданской истицы слегка поехала крыша.

Виктор Проскурин отреагировал:

— Разница в возрасте между Стасом и Валентиной не была камнем преткновения в их отношениях. Стас говорил, что любит ее и хочет жениться. Повторяю: когда я уходил, а это было в половине восьмого, между ними было все нормально.

Моя прокурор улыбается, когда разговор заходит о любви, тоненько так улыбается, ехидно. Она ведет себя не как профессионал, а как несчастная, неудовлетворенная женщина.

Той зимой я как-то провожала Стаса и Витю на съемки в Белоруссию. Поезд уже подали, пора было прощаться. Стас со мной был очень нежен и сказал:

— Знаешь, чего я хочу сейчас больше всего?

— Чего?

— Вернуться домой, выпить шампанского и прижаться к тебе.

Витя звал Стаса в вагон, а Стас решительно сказал:

— Я не еду.

Мои уговоры не помогли.

Мы вернулись в театральное общежитие, что находилось совсем рядом с театром. В комнате у Стаса было тепло. Стас зажег свечи, расстелил свой роскошный тулуп на полу, откупорил бутылку шампанского. Мы смотрели друг на друга, будто в первый раз увиделись, и пили шампанское, уютно устроившись на тулупе.

Вдруг вошел Витя Проскурин. Он тоже не поехал на съемки. Сел рядом с нами и заплакал.

— Счастливые вы!..

У Виктора что-то не ладилось дома, и мы предложили ему остаться у нас. Но он ушел.

…А сейчас его при многочисленной любопытствующей аудитории допрашивают о наших отношениях.

Почему они болтают о нас, ничего толком не зная? Ведь многие, вызванные в суд, едва знакомы с нами. Провели бы лучше экспертизу, да не одну, обратились бы к нескольким экспертам, компетентным и объективным, чем слушать на суде разные сплетни.

И потом… я не понимаю… ведь суд открытый. Тогда почему нельзя записать на магнитофон показания свидетелей и мои, вопросы судьи, прокурора, адвоката — вообще весь процесс? Почему так категорично судья отказывает в записи процесса на магнитную пленку и даже в стенографировании его? Почему? Не понимаю. Почему не разрешают выступить свидетелям, которых назвала я? Строго говоря, в моем деле свидетелей нет. Никто не видел, как это случилось. Судья выслушивает каких-то людей, которые едва знали Стаса и меня. Разговоры, разговоры… Мне кажется, что и ей, судье, все это надоело.

В перерыве адвокат мне сказал, что в качестве свидетеля хочет выступить Ролан Антонович Быков, но ему пока отказывают. Почему? Опять непонятно.

Быкову все-таки дали трибуну. Он начал с того, что знает меня больше двадцати лет..

…Действительно, очень давно Ролан пригласил меня сниматься в симпатичную комедию «Семь нянек». Я согласилась, но комедийная роль у меня, как говорится, не пошла. Каждый дубль стал наказанием, хотя Ролан был внимателен и терпелив, он даже перед съемкой смешил меня, рассказывая разные истории, и, едва я оживлялась и начинала нормально реагировать, командовал: «Мотор!»

Но как только камера включалась, я снова зажималась.

С восторгом смотрела, как легко и весело работает Сеня Морозов[2] — сама же была зажата до предела. И решила отказаться от роли.

Ролан Антонович меня успокаивал:

— Все получится. Я тебе обещаю.

Я понимала, что режиссер может выйти из положения с помощью монтажных ножниц, но мне хотелось самой легко и весело сыграть свою роль, как играл свою Сеня Морозов. И я наотрез отказалась от съемок.

В фильме Бориса Волчека «Сотрудник ЧК» у меня была интересная роль. Я снималась в ансамбле знаменитостей: Олег Ефремов, Женя Евстигнеев, Влад Заманский, Саша Демьяненко. На этот раз роль у меня шла легко. Борис Израилевич почти не делал мне замечаний. Но вот наступил день, когда надо было снимать ключевую для фильма сцену — свадьбу в логове бандитов, где я стреляю, а потом и сама погибаю. Борис Израилевич говорит:

— Завтра у тебя будет трудный эпизод. На роль священника согласился Ролан Быков.

Я с испугом спрашиваю:

— Быков?

— Да. Он задаст нужный тон.

— Ой, я не смогу…

— Чего ты не сможешь?

— Сыграть хорошо. Я буду нервничать. Я очень нервничаю при Ролане.

— Вот и хорошо. Мне это как раз и нужно, — улыбался Борис Израилевич. — А почему ты так нервничаешь при Быкове?

— А потому что он все-все видит… От этого я чувствую себя, как на рентгене.

Наступило завтра. Я уже психую в павильоне, хожу взад-вперед по декорации. Собираются актеры после грима, и входит в павильон Ролан. В рясе и с иконой в руках.

Началась репетиция, от волнения у меня на глазах выступили слезы. После репетиции Ролан сказал:

— Очень хорошо! Умница!

Я чувствовала, что ему действительно нравилось, как я работала в этой сцене. Влад Заманский — он играл жениха — тоже хвалил меня.

Эпизод получился! И мне захотелось повернуть время вспять и сыграть у Ролана в «Семи няньках». Весело и легко.

…Мои судьи как-то подобрались, приосанились, когда вышел свидетельствовать Ролан Антонович Быков.

Он говорил о Стасе, о том, что с ребятами, которые приезжают в Москву из глубинки, часто происходят драмы.

Большинство из них агрессивно настаивает на своей исключительности. Их цель — самоутверждение. И со Стасом происходила подобная драма, он захотел завоевать столицу, а может, и весь мир, но слишком много препятствий ждало его на этом непосильном пути. Вот он и не выдержал. Так размышлял Ролан Антонович.

Когда Стас снимался на «Ленфильме» у Бори Фрумина, Ролан Антонович там же работал над своей картиной «Нос». Стас очень хотел познакомиться с Быковым, но почему-то не получилось. Зато он познакомился с женой Ролана Леной Санаевой — прекрасной актрисой и незаурядным человеком.

Лена просит судью дать ей слово — ей отказывают. Зато долго допрашивают следователя прокуратуры Ленинского района Святослава Мишина, который выступает на процессе как свидетель.

Выясняется, что Мишин уже не работает на прежнем месте — теперь он старший юрисконсульт Минторга.

В основном Мишина расспрашивали о записке Стаса: «Прошу в смерти моей никого не винить».

Когда записку показали Александре Александровне, матери Стаса, она убежденно сказала, что это не его почерк. Тут же прокуратура сделала графологическую экспертизу. Экспертиза установила: это почерк Стаса Жданько.

Еще тогда, пять лет назад, сразу после трагедии, я объясняла в прокуратуре, что эта записка к делу никакого отношения не имеет. Скорее всего она связана с работой Стаса над дипломным спектаклем. И лежала она в томике Горького на страницах, где напечатаны «Дачники». Впрочем, Стас мне рассказывал, что однажды он оставил подобную записку на столе, зная, что к нему придет студентка, которая училась курсом младше. Студентка была тайно влюблена в Стаса и помогала ему по хозяйству: делала уборку в его полуподвальной комнате на Арбате, иногда готовила обед. Стас относился к ней с симпатией, не более того. Но вдруг ему захотелось увидеть ее впечатление после прочтения текста «Прошу в смерти моей никого не винить. Стас».

Он знал, когда придет девочка, ключи оставил под половичком, как всегда. Девочка пришла. Через некоторое время вошел Стас. И с девочкой случилась истерика — она уже прочитала записку.

Стас сказал мне:

— Знаешь, я лучше к ней стал относиться.

Может быть, именно эта записка была среди бумаг Стаса. И вот — снова здорово. Мои судьи откровенно раздражаются, когда речь идет о том, что записку написал Стас. Хотя знают: это факт, установленный экспертизой.

На одном из допросов 1978 года следователь Мишин грустно сказал мне, глядя в пасмурное окно:

— Я задаю себе без конца одни и те же вопросы, и послушайте мои откровенные ответы. Мог бы Стас Жданько убить себя? Отвечаю: «Мог». Могла бы Малявина убить его? Отвечаю: «Могла». Мог бы Стас Жданько убить Малявину? Отвечаю: «Да». Могла бы Малявина убить себя? Отвечаю: «Да, могла». На четыре разных вопроса один и тот же ответ: да. Вот такое впечатление производят ваши характеры. История трудная. Доказательств вашей вины нет. Экспертизы говорят о саморанении. Свидетелей нет. Мотивов, как таковых, тоже нет. Прокуратура закрывает дело. О своем впечатлении я вам сказал. Вы и Стас не сумасшедшие, но у вас нет ощущения границы между жизнью и смертью. Плохо это. Прощайте.

Шла я по Фрунзенской набережной и осмысливала сказанное следователем Мишиным.

Было не по себе.

А на той стороне Москвы-реки величественно спокойный стоял парк.

Прокурор и гражданский истец явно нервничают при допросе Мишина. Лицо судьи и вовсе полыхает. Это заметно всем присутствующим в зале.

Заседание переносится на завтра.

А завтра — 12 июля 1983 года — день рождения Стаса. Очень хорошо запомнился другой его день рождения — 12 июля 1977 года.

Я снималась под Одессой в фильме Валерия Гажиу «Когда рядом мужчина». Партнером моим был Гена Сайфулин, с которым мы дружны с давних пор. Вместе работали еще у Анатолия Васильевича Эфроса в «Ленкоме». Сниматься было интересно. Валера — талантливый человек. По его сценарию М. Калик снял прелестный фильм «Человек идет за солнцем». Группу, которая работала с Валерой, я обожала, всех их хорошо знала по прежней картине «Долгота дня», чувствовала, что и они с симпатией относятся ко мне.

На крутом берегу Черного моря стоит беломраморная гостиница, в которой мы жили в то прекрасное лето.

Я и прежде останавливалась здесь, когда снималась в фильме «Это сильнее меня» с Ванечкой Гаврилюком и Сашей Михайловым. А потом мы с Сашей Михайловым работали у Марка Евсеевича Орлова в пятисерийном телефильме «Обретешь в бою» и тоже жили в белой гостинице. Ухоженные клумбы оранжевых и белых роз окружали здание. По ночам я всегда купалась в море. Купание было фантастическим — яркого, особенного цвета стояла в небе луна.

Стас звонит из Ленинграда почти каждый день. Он тоже на съемках — у Бориса Фрумина. Разговоры наши долгие, хорошие.

И вдруг 11 июля, накануне дня рождения Стаса, приходит телеграмма: «Валенька, пал духом. Приедь! Стас».

Я забеспокоилась и стала упрашивать Валерия Гажиу, чтобы он меня отпустил в Ленинград. Валера был против.

— Пусть приезжает сам.

— У него завтра день рождения. Разреши хоть на денек.

— Один день не получится, а наш сейнер в сутки стоит о-го-го!

Мы снимали на сейнере, уходя далеко в море.

12 июля моросил теплый дождь. Все оставались в гостинице, ожидая солнца. Но солнышко в тот день решило отдохнуть.

Я пошла к морю. Села на высоком берегу на скамеечку. Море там… внизу… перламутровое. Кораблики кажутся игрушечными — на ладошку поставить можно.

Хочется погладить море, но спуститься к нему невозможно, разве что прокатиться по скользкому, глиняному склону, но жалко юбку.

Все равно буду сегодня плавать… Раз — гребок за Стаса, два — за маму, три… И плыть буду даже под дождем. Так хочется видеть Стаса! Что с ним? Почему он пал духом?

Я отправила ему две телеграммы — одну с поздравлением, другую — с успокоением. Что все замечательно, и падать духом просто нет повода.

В сумке у меня бутылка шампанского и печенье. Открыла бутылку, налила шампанского в красивый стаканчик и выпила за Стаса. Пусть он будет счастлив! Пью за него, уверенная в нем и верная ему.

Вечером все-таки поехали на съемку аж за восемьдесят километров. Снимали танец «Пириница». Я научилась его танцевать в Румынии, когда снималась в фильме «Туннель».

Съемка закончилась поздно, мы вернулись в два часа ночи, а назавтра подъем в шесть и сразу же выход в море.

— При любой погоде будем снимать, — распорядился Гажиу.

Иду к себе. Администратор гостиницы говорит:

— Вам из Ленинграда целый вечер звонят.

— Вы сказали, что я на съемке?

— Да, сказала. Но он нервничал, звонил только что и беспокоился, что уже ночь, а вас все нет.

Я поднялась в номер и легла в ванну.

Когда я снималась в фильме «Это сильнее меня», Ванечка Гаврилюк мне часто дарил розы. Однажды я пришла усталая, а моя ванная комната благоухает. Ванна была наполнена розовыми лепестками. Мне очень это понравилось. И теперь я вынула из мешочка сухие лепестки роз и бросила их в наполненную водой ванну. Лежу. Расслабляюсь. Стук в дверь.

— Кто? — кричу.

— К телефону вас!.. Ленинград!

В номерах телефонов почему-то нет.

Накинула халат, спустилась в вестибюль. Голос Стаса в трубке грустный-грустный.

— Стас, я тебя очень поздравляю!

— Спасибо. Телеграммы твои я получил. Почему ты не приехала?

— Меня не отпускают. Только что вернулись со съемки, а утром в шесть уходим в море до самого вечера.

— Я рад за тебя. Но если бы я получил телеграмму, что ты пала духом, я бы туннель прорыл из Ленинграда к морю и был бы у тебя в тот же день.

И положил трубку.

Заснуть я не могла. Когда наконец заснула, приснилась мне красивая дача. Старинная мебель, огонь в камине, две породистые собаки… Полно народа, все прогуливаются туда-сюда с бокалами…

Опять громкий стук в дверь.

— Валя! Ленинград!

Стас сердито спрашивает:

— Ты почему не звонишь?

— Стасик, ты же знаешь, здесь нет в номерах телефонов, а я очень устала, скоро вставать и ехать на съемку. Я же тебе все сказала.

— Ты считаешь — все?

— Стас! Приезжай! Хоть денечка на два, здесь очень хорошо. Поедем на косу. Там белый песок и много чаек, прямо короли и королевны. Бунин любил это место. Приезжай!

— Нет, не могу. И жду тебя.

Опять повесил трубку. Да что же это такое? Что с ним? На съемках что-нибудь не ладится, и со мной получилось не так, как он хотел. Вот и сердится.

Был 1977 год, 12 июля.

В 78-м году в этот день Стаса уже не было среди живых.

12 июля 1983 года, в день рождения Стаса, на судебном процессе, под конвоем, я буду слушать Александру Александровну Жданько. Матушку Стаса — так ласково он ее называл.