Услышь меня, чистый сердцем

19

Работа моя была каждый день одинаковой. Утром и вечером я мыла полы длинного коридора Бутырской тюрьмы. Сначала было очень тяжело. Швабра огромная и тряпка большущая, еле двигала я ими по широкому и длинному коридору, но потом приспособилась: разделила коридор как бы на две половины, сначала иду со шваброй в одну сторону, а потом возвращаюсь в другую. Дежурные удивлялись моей сметливости. Все было бы ничего… но у меня стали болеть от холодной воды сначала суставы рук, а потом и ног.

Тряпку часто приходилось мыть, чтобы пол был чистым, вот и застудились мои суставы.

Однажды просыпаюсь от боли и не могу пошевелить пальцами, распухли они, и колени тоже распухли. Я два дня терпела, никому ни о чем не говорила, а потом пожаловалась Свете Л. Она посмотрела на мои коленки и руки, и ахнула:

— Боже, у тебя же суставы вылезли! Надо идти к врачу.

Врач мне сказал:

— Дела не очень хорошие, — дал мне проглотить таблетку реоперина и подарил еще штук десять. — Спрячь и никому не показывай.

Лекарства не положено было хранить с собою, их можно было принимать только при враче, но этот доктор, видя мою тяжелую болезнь, был милостив. Несносно было и то, что после ухода Наташи рядом со мной, на шконку, Мотина расположила новенькую, дебелую бабу, которая по ночам страшно храпела, к тому же она любила спать на левом боку, а я сплю на правом, так что ее морда с открытым ртом находилась перед моей.

Почти все не спали из-за ее храпа. Все сердились, ругались, просили, чтобы я заткнула ей хлебало, а я:

— Ц-ц-ц-ц… — цокаю.

— Ты что цокаешь-то?

— Меня научили… когда храпят, то надо цокать… вот так: ц-ц-ц…

Кто-то не выдерживает и громко смеется.

Я:

— Ц-ц-ц!

А соседка моя:

— Хр! Пс-с! Хр! Пс-с!

Кто-то резко встает и чем-то швыряет в нее.

Она вскакивает:

— А? Что?

— Не храпи, говно!

— Что? Кто?

— Ты не храпи.

— Это не я.

Кто-то рассмеялся, кто-то заматерился…

Утром опять мытье бесконечного тюремного коридора. Вверху под стеклом красуется надпись: «На свободу с чистой совестью!»

Как обрести в тюрьме чистую совесть? Скажите мне, пожалуйста, как? Прокуратура врет безбожно, судьи врут тоже, в камерах стукачи специально ссорят заключенных, чтобы напряженка не проходила, чтобы никакого единения не было…

Ложь. Повсюду ложь. Да и только ли здесь, в тюрьме?..

…Всё. Мое прошлое отпускает меня. Время возвращается в свое русло, четко разделившись на «вчера» и «сегодня». На жизнь — и жизнь.

Мои воспоминания прерывает, да и завершает звонок на проверку: сейчас гражданка начальница будет визжать, угрожая нам, что отправит в колонию.

В тот вечер она визжала ужаснее, чем всегда. А утром…

— Малявина, с вещами!

Я поняла — отправляют на этап, в пересыльную тюрьму на Красную Пресню..

Дежурная повела меня в бокс — вонючий-превонючий. Осужденные женщины сидели на своих баулах и курили, у некоторых узлы огромные. Как они их «организовали» в тюрьме, не знаю.

Этап большой. Принесли мокрый черный хлеб и ржавую селедку, это паек на этап. И опять сидим, сидим… Сколько часов прошло — не ведаю. Наконец, команда строиться и выходить.

И поехали мы в тюрьму на Красную Пресню…

Первое впечатление после того, как вышла из «воронка», — здание тюрьмы шевелится, как живое… Конвоир в ответ на мое недоумение поясняет:

— Это «конь».

— «Конь»?

— Придешь в камеру — узнаешь, еще и влюбишься через «коня»-то, — смеется конвоир.

Ничего не поняла, но спрашивать больше не стала.

302-я камера. Многовато народу, лежат даже под нарами. Вижу Ирочку, с которой была в КПЗ. Ее тогда почти сразу перевели в Бутырку, а я осталась. И вот — снова встретились.

— Иди сюда, Валентина, мы подвинемся.

Я поблагодарила ее. Остальные, вошедшие со мной, полезли под нары.

Наверху — оживление.

— Тихонько, не урони, — говорит девчонка у окна.

Выясняется, что «конь» — это кисет на веревке. Его спускают вниз — на мужской этаж. В кисете — записки, письма и прочее, включая бутерброды…

Через какое-то время — сигнал от мужчин: «Поехал!», и коновод тянет веревочку обратно. Теперь очередь женщин получать письма. И так — всю ночь.

Ирочка получает записку и читает ее, улыбаясь.

— Валентина, можно я напишу о тебе? Будет интереснее, не так скучно жить.

— Ладно, пиши.

Она достает неизвестно откуда взявшийся белый хлеб, а я копченую колбасу, сыр, овощи. Замечательный ужин получился. Ирочка пригласила Тамару Кузьмичеву — добрую, хотя и драчливую… У Тамары симпатичное простое лицо. Она работала в таксомоторном парке, там и схлопотала статью за хулиганство. Кого-то сильно побила. Тамара — шумная, крепкая, смешливая.

Пришел «конь», а в нем — письмо мне от некоего Володи. Пишет, что закончил педагогический институт, романогерманский факультет. «Очень хочется знать круг ваших интересов…» Ира прочла послание и сказала:

— Ответь ему, хорошо пишет!

Что же я ему отвечу? Рассказывать о себе — не хочется. Лучше буду спрашивать его… Так началась наша переписка.

Чуть позже Володя вместе с очередным письмом передал мне французское мыло: большое, круглое, голубое. Я часто вдыхала его запах. В камере накурено, а у меня — Володино мыло с обалденным ароматом, напоминающим мои любимые духи «Ма griff»… Послания эти туда и обратно действительно делали наши вечера сносными.

Переписка начиналась в 10 вечера. К этому времени все женщины приводили себя в порядок: снимали бигуди, подкрашивались, переодевались… Словно на свидание собирались!

А еще начинал работать «телефон». Алюминиевой кружкой постучишь по радиатору — в ответ такой же стук. С помощью кружки, прижатой к радиатору, вызываешь, кого нужно. Потом прикладываешь к ней ухо, и начинается разговор. Я очень удивилась, столкнувшись с «телефоном» впервые: слышимость — потрясающая! Говорила с Володей, он сказал, что знает меня по фильмам и счастлив переписываться со мной. Передал привет от всей камеры и обещал прислать свой портрет: среди них есть хороший художник.

Прислать портрет Володя не успел: вызвали на этап… И тут же получаю письмо от другого Володи:

«Арестовали меня в ресторане «Прага» в день моего рождения. Сейчас мне 35 лет. Закончил философский факультет Ленинградского университета. По профессии — социолог. У нас дома — огромная библиотека, которую собирали четыре поколения семьи. Очень люблю живопись! А ты?

Не могу наглядеться на французских импрессионистов, удивляюсь Босху, очарован Гойя. Понял, что единственные непреходящие ценности — театр и книги. Этот мир — мой…»

Я переписываю это письмо в свой дневник, который продолжаю вести, как делала это почти всю жизнь.

«26 сентября 1983 года. Я заболела. Температура 38,2. Тамара Кузьмичева растирала меня чем-то. Чувствую заботу окружающих, но… как тяжело!»

А послания от Володи приходят уже систематически, и это делает болезнь не такой отвратительной. Он переживает, что я плохо себя чувствую. Успокаивает, называя «ребеночком». Говорит:

«Улыбнись! Ну, вот и славненько! А наступит осень — отправимся мы с тобой на море, в мой дом. Вокруг все яркооранжевое от созревающих мандарин. Крепко заваренный кофе, жареная баранина и добрый грузинский коньяк… А главное — море, где по утрам у самого берега играют дельфины. Я научу тебя доставать рапаны и ловить крабов на собственный палец.

Давай выпадем из этой длинной цепи обыденности и устроим праздник из жизни.

После Черного моря поедем к Балтийскому в Таллин. Вечером в Таллине отправимся в «Паллас» и будем смотреть варьете. По-моему, длинное платье из темно-вишневого бархата и нитка жемчуга тебе к лицу. А я буду в темно-синей тройке и ярко-голубом «феоне» с вязаным английским галстуком. Слава Богу, у меня счастливая внешность. И ты — красавица! Как хорошо!

Заказываем бутылку «Camus», черную икру, филе «миньон» и цветную капусту в сухарях. А еще малину со взбитыми сливками и бутылку «Кяну Кука». После варьете мы потанцуем. А в три часа я повезу тебя в знаменитый бар. Там в четверг вечер органной музыки при свечах. И самый знаменитый в Союзе бармен-чемпион — Сережа Севастьянов.

Вяленая дыня, соленый миндаль, вино… А под утро ревень со взбитыми сливками и чашка крепчайшего кофе.

Ранним утром, когда солнце всходит, весь залив усыпан разноцветными парусами яхт. На яхте мы походим сегодня же вечером, на закате. А теперь в отель. Я налью тебе ванну, и ты будешь в ней плескаться. А потом…»

Это письмо читает мне вслух Тамара и все время ойкает: «Ой, Валюша, до чего же красиво! Ты не теряй его».

На другой день Ирочку забирают на этап. Мне непереносимо грустно.

Вскоре и Тамара Кузьмичева ушла. По радио передавали русские мотивы, и Тамара — как пустится в пляс! А с ней вся камера. Многие плачут, привыкли друг к другу.

Дежурная кричит в «кормушку»:

— С ума посходили! Вы что? Ну-ка, прекратите!

— Огонек! (Такое прозвище у этой дежурной из-за ее рыжих волос) Огонек, помолчи! — кричит Тамара. — Дай как следует проститься.

Потом меня перевели в другую камеру, в 305-ю. Скорее всего из-за переписки с Володей: дежурные перехватили «коня», прочитали и разбросали всех в разные стороны.

Я поговорила с Володей по нашему «телефону». Он был печален. Сказал:

— Я найду тебя…

…В камере 305 много молодых и симпатичных женщин, почти все — путаны. Одна из них громко спрашивает меня:

— Валентина, а правда, что твоим мужем долго был Александр Кайдановский?

Ну надо же, все и все знают!

— Да. Шесть лет. Но официально мы мужем и женой не были.

— Это не важно. Понимаешь, я была в Сочи одновременно с ним. Мне он так нравился… Я специально надевала свои лучшие платья. Ведь я хорошенькая, правда?.. А он — никакого внимания. Я и так, и эдак… А он — никакого… Вообще ни на одну женщину не смотрел. Странно…

— Он действительно странный и напрочь лишен кокетства. Просто, если женщина ему нравится, он с ней сразу спит.

— А потом?

— Зависит от обстоятельств. У нас с Сашей была сложная жизнь, но мы любили друг друга. Очень любили.

— Так почему же расстались?!

— Это трудный для меня разговор.

— Просто скажи, кто из вас больше виноват?

— Я.

— Да… Жаль, Валюшка. Вы подходите друг другу… И не сидела бы ты сейчас в тюрьме… — вздохнула она.

Такие вот разговоры у нас были.

Долго я пробыла в этой камере, два месяца с лишним. Почему — не знаю. Зато на свидании успела повидаться и с мамой, и с Танюшкой, и с Сережей.

Много читала. В одной из книг, «Свидание с Калифорнией», нашла напутствие, помнить которое буду всю жизнь:

«Будь победителем или, по меньшей мере, обычно выгляди как победитель и никогда не выгляди побежденным, во всяком случае. Выгляди компетентным, убежденным и сильным».

И еще раз — напутствие Стаса: «Бойся бояться!»

Со мной на нарах соседствует Маргарита Петровна. Она часто рассказывает об оккупации немцами Брянска. Неожиданно как-то рассказывает:

— Лучшее время. Так аккуратно стало! Беседки и клумбы повсюду, вдоль дороги березы посадили. Детям дарили коробки с конфетами. Мы все ждали, когда придет высокий дядя немей и принесет продукты и что-нибудь вкусное. Открыли казино, баню…

Маргарита Петровна рассказывает, а в глазах стоят слезы. В камере очень душно. Кто-то догадывается открыть «кормушку» — дышать становится легче. Так и осталось в памяти: духота, странный рассказ женщины, слезы в ее глазах…

Между тем у меня вновь завязывается переписка: на этот раз моего адресата зовут Андрей. У нас с ним почему-то все время получаются в письмах споры на самые различные темы. Он образован, умен. Быстро ухватывает основную черту моего характера — независимость. Пишет:

«…Мне с тобой очень тяжело вести дискуссии. Знаний у тебя предостаточно. Здорово это! В свое время я очень любил читать, а здесь, в тюрьме, не могу. Тупею от обстановки и книги неинтересные, изодранные все… Вот в Бутырке библиотека — это да!

Пишу тебе, и получается настоящий роман, и как-то не хочется другой литературы. Если бы была возможность сохранить эти записки, можно было бы написать замечательную книгу. У меня, к сожалению, нет такого дара. А ведь сколько доброты проявляется у людей в этих письмах — диву даешься!

На воле люди разучились говорить друг другу прекрасные слова, письма писать разучились вообще. Там — другие заботы, там сильный съедает слабого.

Здесь начинаешь переосмысливать жизнь и понимаешь, что учиться жить надо заново. Кажется, у Ахматовой есть такая строчка — «надо снова научиться жить»?

Знал ли я раньше, что подобное возможно? Нет, не знал. Точно так же предположить не мог, что именно здесь встречу прекрасную женщину. Но ведь встретил же! Это ничего, что ты старше меня. Я видел твои фильмы. Я влюблен в тебя. Правда! Я мечтаю видеть тебя — всегда! Мы выйдем из неволи и уйдем от суеты, мы забудем горе и муки, унижения и слезы. Около моря будет наш дом…

…Перестал писать: размечтался.

Ответь мне. Побыстрее, пожалуйста.

Я люблю тебя».

Несколько писем я сохранила. Сама удивляюсь, как это мне удалось. Но мне очень хотелось, чтобы люди знали, чем живет человек там, в тюрьме. Любовью. Там царит Любовь!

Внезапно приходит еще одно письмо — от сокамерника Андрея Сережи. Сергей пишет не о себе — о нем.

Его забота о друге, о том, чтобы я поняла, какой Андрей чудесный человек, — трогательна до слез.

«…Я познакомился с Андреем по дороге на «Пресню». Он выделялся среди нас оригинальной, экстравагантной одеждой: джинсы, пестрящие множеством кожаных заплаток, байковая рубашка своеобразного фасона, белые ботинки-сапоги плюс… телогрейка и шапка зековского пошива.

Он был очень общителен, мы сразу сошлись. Нашлись общие интересы. Судьба подарила мне счастливую случайность, сведя с этим человеком. Его мысли — мудры, выражения — меткие, формулировки — точные. Душа — смелая и светлая. Недавно он схлестнулся в неравной схватке с вертухаями. Был «концерт», но волю этого человека не сломить.

Меня поражает его философский настрой. В спорах он не вспылит никогда, наоборот, уравновешен, рассудителен, предельно логичен. У него масса ошеломляющих идей, доказывающих смелость его ума.

И вдруг, с некоторых пор, во всем его поведении стала заметна некоторая рассеянность. Думаю — с тех пор, как он впервые написал тебе… Вначале он на это долго не решался. Когда Андрей пишет тебе или читает твои письма, он краснеет, нервно барабанит пальцами по столу или теребит шевелюру. И отключается от всего мира.

Хотелось бы знать, как сложится его судьба! Пожалуйста, будь к нему внимательна, не оставляй переписку! Ты для него — жизнь. Сергей».

Я переписывалась с Андрюшей, пока его не увели на этап. Боже мой, как же он кричал на всю тюрьму: «Валентина, я люблю тебя! Не забывай меня!..»

Без него мне сделалось грустно и пусто…

19 октября 1983 года состоялся еще один суд — Московский городской. Естественно, без меня. Но поскольку надежды никакой на праведность судей уже не было, то не было и разочарования. В дневнике в этот день записала:

«Ради чего я здесь, на Земле? Ради того, чтобы все мои испытания, лишения, страдания и счастье мое — обрели когда-нибудь форму. Я буду писать. И я еще напишу свою Книгу…»

Незаметно подкрался «как бы праздник» — 7 ноября. Было в тот день очень красивое небо: облака… Белые, бегут стремительно, открывая солнце.

В камере очень душно, а во дворе — хорошо.

Вечером Зина, похожая внешне на мексиканку, читала свои стихи. Хорошие, часто лучше, чем у известных профессиональных поэтов. Стихи о счастье, о любви, о старости, о смерти.

И вдруг — салют! С каждым залпом вся тюрьма кричит «Ура!..». Через решетки небо — то красное, то зеленое, то фиолетовое, и поэтому все страшно радуются. Нет, никто здесь не падает духом — нельзя!

Таня — та самая, что была когда-то на «рабочке» и передала мне дату моего первого судебного заседания, сейчас тоже здесь, рядом. Сидит на нарах и сосредоточенно разрывает свою красивую ярко-зеленую ночную рубашку на полосочки.

— Таня, зачем?!

— На ленты! Сегодня же праздник!.. Мы сейчас заплетем косички, а кто-то просто банты сделает, и будем красивые-красивые, и будем в этих бантах с мальчиками переписываться!

Так и сделали. Даже седой и пожилой Галине заплели косицы — тоненькие-претоненькие… Зато банты огромные.

Мне пишет молодой художник Миша Калинин. Это — еще одно письмо, которое удалось сохранить. И вновь главная здесь тема — любовь:

«Ты веришь в любовь? В ту, которая действительно должна быть? Я за 21 год не видел ее ни в своей жизни, ни в жизни кого бы то ни было.

Я люблю масляную краску, торт «Наполеон», собак и ливень с грозой.

Мое имя — с подвохом: Михаил Иванович Калинин…

Единственный дорогой и любимый мною человек — мама. Она — из детдомовских, трудная у нее была жизнь. Она, моя мама, замечательный человек.

Моего отца в 1947 году приговорили за мародерство к расстрелу. Потом заменили на 25 лет лишения свободы. Потом — «золотая амнистия». Он отсидел 12 лет. Мне трудно называть его отцом. Он на моих глазах издевался над мамой, бил ее. Она почему-то всегда боялась развода. Я вернулся из армии, а она вся седая.

Первого же после этого зверства отца я не выдержал. Ударил его ножом — тем самым, который столько раз выбивал из его рук. Ударил и сказал: «Отмучались мы с тобою, мама!». Пошел в милицию и заявил на себя сам, думая, что убил его.

А через месяц врачи вытащили отца с того света….

На суде вел он себя, как ангел. Прокурор же сказала ему: «По вашей вине сын на скамье подсудимых».

Я и сейчас думаю, что таким, как он, не место на земле.

Недавно у меня было свидание с мамой. Она наконец-то развелась с ним. Просила меня вернуться прежним. Я вернусь.

Я хотел стать художником-реставратором. Долго что-то тянется не позволившая сделать это полоса невезения, но она меня не сломит. Хочу учиться! И я получу образование, во что бы то ни стало. Я не думаю о славе, я просто хочу работать, а картины мои буду отдавать людям. Они их возьмут, я знаю. Пока жив — надеюсь…»

Миша писал мне очень много. Он сделал для меня массу изумительных карандашных рисунков по Грину, которого тоже любил. Во время пересылки на этап отняли все, лишь каким-то чудом остался, уцелел его маленький автопортрет…

Лица и судьбы, судьбы и лица — вот то главное, что осталось в памяти от «Пресни». И конечно же — Любовь…