Усман Юсупов

5 ВЗЛЕТ

Кажется странным, но Усман Юсупов, знавший, как никто другой, сколь велика цена времени, редко носил часы. Объяснение просто, как почти все, что касается облика, привычек этого человека, который был всегда на виду во всей своей незаурядности и лишь, на первый взгляд — странностях: Юсупов не знал праздности; он не мог опоздать, скажем, на совещание, на митинг, на поезд, потому что в течение суток, за исключением нескольких часов сна, был не просто на ногах, а в деле, в работе. Для подчиненных такой стиль, утверждаемый руководителем, был, конечно, нелегок. Можно представить, как чертыхались, про себя разумеется, секретари и помощники, едва прикорнувшие после, к примеру, напряженного московского дня на располагающих к неге широких кроватях «Националя», когда далеко после полуночи их поднимал настойчивый звонок: «Усман Юсупович зовет всех к себе». Входили, опасливо позевывая, в его просторный номер, невольно задремывали в креслах, но он, подвижный, невзирая на грузность, быстрый в движениях, во взгляде, скоро втягивал подчиненных в работу; и не приказом, а заражая своей увлеченностью. И забывали люди о времени, так же как и Юсупов. Впрочем, отсутствие часов привело к случаю забавному. Как-то в Кремле Сталин спросил у Юсупова: — Сколько на ваших?

— У меня, товарищ Сталин, часов нет, — ответил Юсупов и добавил: — Извините.

Сталин протянул Юсупову часы:

— Держите мои.

Вряд ли после этого изменил Юсупов своим привычкам. Древнее правило, гласящее, что вежливость королем — точность, он трактовал по-своему: являлся не секунда в секунду, а раньше подчиненных. К слову, не только тогда, когда занимал высокие посты, но и в последнее десятилетие своей жизни, когда руководил совхозом. В Халкабаде бригадиры по утрам пробирались к своим участкам окольными путями, чтобы не попасться с заспанным лицом на глаза директору. В пять утра он был уже на ногах, не очень молодой и, увы, не очень здоровый.

Подобный стиль, пожалуй, ключ к пониманию Юсуповского характера: с тревожных ночей 1920 года в селении Каунчи, где он, бритоголовый лобастый грузчик, дежурил, вооружившись дубинкой, на складе хлопкозавода, оберегал его от недавних хозяев, грозившихся сжечь бывшее свое добро, только не досталось бы оно голодранцам, и до тяжкого майского рассвета в 1966 году, когда он ощутил пронизывающий холод и спросил, сколько градусов на дворе, не побьет ли похолодание завязи на яблонях, — Юсупов чувствовал себя мобилизованным революцией.

Другой ключ — неуемная жадность к жизни, скупость ко времени, сожаление о каждом впустую ушедшем часе. Все, что бы ни начал, жаждал он увидеть осуществленным, сбывшимся как можно скорее. Порою он отступал от строгой и унылой рассудочности, поддавался настроению, чувству, но как понятен он, большой руководитель, не растративший до конца своих дней юношеской нетерпеливости в достижении цели! Как часто обеспечивался конечный успех — жизнь подтвердила это — способностью Юсупова пренебрегать столь важными, — и не только для педантов, — конкретными обстоятельствами, которые позволяют иным людям обосновать жесткую фразу: «Все это не лишено смысла, но, простите, несколько преждевременно».

Планета жила предчувствием большой войны. В небо над ней уже вздымался дым горящих испанских городов, над нею стлался ядовитый туман от взрывов фашистских бомб и снарядов. Сытые, опьяненные бескровной победой немецкие обыватели в свеженьких мундирах с паучьими знаками маршировали по притихшим улицам Вены. У маньчжурской границы копошились японские вояки; пока что только показывали выступающие веером зубы, но вот-вот готовы были укусить.

Война, война стучалась в ворота Советской страны, которой от роду было всего чуть за двадцать.

«Но то, что нашей кровью завоевано, мы никогда врагам не отдадим», — пели, грохоча подкованными ботинками по булыжнику Стрелковой улицы, розоволицые красноармейцы. Мальчишки бежали рядом со строем, силились получше разглядеть фантастический РПД — вороненое чудо с огромным черным диском на 49 патронов. (Цифру эту знали точно.)

Вместе с командующим округом, старым туркестанцем Апанасенко, Юсупов прибыл однажды в предгорный район. Там проводила учения узбекская комсомольская дивизия.

По голым каменистым склонам, поднимая пыль до небес, ползало несколько танкеток. Парни с черными от грязи лицами, согнувшись, бежали, разматывая провода полевой связи. По горбатым тропам, скрытые от глаз воображаемого противника, двигались колонны. Впереди первого полка под знаменем — начальник политотдела дивизии, секретарь ЦК комсомола республики Фатима Юлдашбаева в пилотке, в гимнастерке, перетянутой командирским ремнем с портупеей. Ступала, стараясь не морщиться от боли: надела по неопытности новые сапоги, полученные перед самым походом; натерла до крови ноги. Но шла быстро, показывая пример выносливости и упорства бойцам. К вечеру вышли на рубеж атаки, всю ночь окапывались, а на рассвете пошли в наступление. Комсомольское «ура!» прокатилось по дремлющим от века пскентским долинам и взгорьям.

На обратном пути полки остановились у развилки дорог. Здесь, под широким, словно стог, карагачем у чайханы на грузовике стояли Юсупов, Апанасенко и еще несколько товарищей — все в военном.

— Дорогие товарищи бойцы! — радостно и громко прокричал Юсупов. — Командование оценило учения комсомольской узбекском дивизии на «отлично»! — Он поднял сжатым кулак, потряс им, рассмеялся и закончил победно: — Вот видите, какие мы, а!

Уже в городе на стадионе «Спартак» состоялся митинг. Все выстроились на зеленом поле; их приветствовал Ахунбабаев; высокий комсомолец, запинаясь от волнения на каждом слове, задиристо и звонко прочитал текст телеграммы дорогому наркому обороны товарищу Климу Ворошилову: «Докладываем: комсомольская дивизия к бою готова. По первому зову партии все, как один, выступим на защиту завоеваний Октября…»

Парни и девушки долго не расходились со стадиона. Пели «Шагай вперед, комсомольское племя», «Сердце, тебе не хочется покоя…».

Юсупов подозвал Фатиму Юлдашбаеву, спросил, как самочувствие. Она ответила нарочито бодро, но, переминаясь с ноги на ногу, поморщилась.

— Ладно, — сказал Юсупов, — садись в мою машину, товарищ красный аскер. Отвезу тебя домой.

В дни мучительной боли за страну, бесконечных раздумий все об одном и том же: как же могло так случиться, что наша Красная Армия уступила фашистам Украину и Белоруссию, подпустила их к Москве? Неужто не были мы готовы к войне? — он вспоминал комсомольскую дивизию, военные учения и решительно возражал: «Нет, мы были готовы; воюют не только танки и самолеты, — пусть их сейчас у Гитлера больше; ничего, мы еще посмотрим, у кого больше станет, — а воюют люди, и побеждает тот, кто сердцем предан своим знаменам, для кого каждое слово, вышитое на этих знаменах, свято. Вот наши люди как раз такие. Мы их сделали такими. Значит, мы подготовились к воине…»

В том же 1938 году, когда в городах то и дело устраивались учебные тревоги и девушки с курсов медсестер укладывали на носилки пока еще улыбавшегося, условно пострадавшего от вражеских бомб гражданина, Юсупов собрал на совет ирригаторов.

Ирригаторы, а по-местному — мирабы и сипайчи, были в Средней Азии испокон веку искренно уважаемы. Встречая их, мусульманин кланялся мастерству, а не белой бороде, не сану, не богатству, как в иных случаях. Известно, что мирабов и сипайчи так же, как и тех поразительных знатоков, которые по признакам, только им ведомым, находят воду в пустыне, почитали едва ли не святыми, хотя допускали грешную мысль о том, не якшаются ли они с нечистой силой.

От этих людей зависела в самом прямом смысле жизнь обширнейшего края, для которого вода была и остается первым условием существования. Завоевателям, не только жестоким, но и тупым, гонимым слепым животным желанием стереть чужую страну дотла, незачем было врываться в цветущие оазисы, в шумные торговые города. Они разрушали плотины, засыпали каналы, и могучие государства никли, как весенние маки, едва их опалит зной. Так погубили кочевники и Парфию, и Согдиану, и Ниссу. Нашествие монголов в XIII веке отбросило Среднюю Азию на сотни лет назад не только потому, что в борьбе с врагами погибли многие люди. Вопя и торжествуя, снесли монголы знаменитую плотину на реке Мургаб, уничтожили ирригационные сооружения на Амударье. Они ликовали в восторге, вот уж поистине диком, когда раскрепощенные воды ринулись на прекрасную столицу хорезмшахов, легендарный Гургандж и затопили город. И сразу же пески, которые столетиями терпеливо ждали своего часа, неукротимой лавой двинулись на поля и сады. Они погребли под собой каналы и плотины, возведенные поколениями безвестных строителей. И поныне в молчании и раздумье, будто у священных могил, застывают путники, когда перед ними в пустыне вдруг откроется засыпанное русло древнего канала.

Специалисты издавна преклонялись перед гением древних мастеров. Лет сто назад известный русский естествоиспытатель академик А. Ф. Миддендорф, обследовавший Ферганский оазис, изумлялся, как это народ, не располагавший развитой техникой, сумел отвести на свои поля воду в гористой местности. Еще же большее удивление вызвало у почтенного академика то, что сложнейшие работы были выполнены без знания нивелировки и даже без необходимых для этого инструментов.

Присоединение Туркестана к России было первым в истории этого многострадального края событием, вслед за которым последовал не упадок, а прогресс. Суть здесь, помимо прочего, в гуманизме, который искони присущ не русским царям, а русскому человеку. Ни в летописях, ни в протоколах, написанных на машинке, не сыскать и единого факта, который поставил бы под сомнение человечность русских солдат, офицеров, чиновников по отношению к соседним народам. Средняя Азия не явилась исключением.

Да, русские люди, которые пришли в Туркестан, включая инженеров и ученых, были исполнителями чужой волн; жестокая, расчетливая воля толстосумов-текстильщиков требовала, чтобы были исследованы водные и земельные ресурсы, начато ирригационное строительство. Орехово-зуевские и ивановские капиталисты жаждали дешевого хлопка. На их деньги снаряжало царское правительство экспедиции и исследовательские партии. Но исполнители — знаменитые инженеры-ирригаторы Ф. П. Моргуненков, Г. К. Ризенкампф, И. Г. Александров, В. Ф. Булаевский, почвовед И. А. Димо, агрономы Р. Р. Шредер, Г. С. Зайцев, Е. Л. Навроцкий — смотрели на этот край не жадными глазами потребителей, а взором людей, желающих блага народам Востока, которые были подобны бедняку на запертом сундуке с алмазами.

Нет, не случайны поэтические ноты, звучащие в строгом труде «Проблемы орошения Туркестана», написанном Георгием Константиновичем Ризенкампфом: «Мне кажется, что инженер-ирригатор, попавший из Европы в Туркестан, должен сразу лишиться спокойствия: эти бесконечные пустыни и степи, песчаные, голые, безлесные склоны гор, вплоть до линии вечных снегов, безмолвно говорит о том, что здесь каждая пядь земли… потребует от человека упорной борьбы за приобщение к культуре. Какое количество творческой энергии, физической силы и денежных средств потребовалось бы для того, чтобы пробудить Туркестан!

Мне вспомнилась арабская поговорка: «Каждая пустыня имеет свое будущее», и я невольно подумал о том удовлетворении, которое может доставить человеку распознание будущего хотя бы одной из пустынь…»

Как не сказать и о менее видных людях, о русских крестьянах-переселенцах. Для них отводились только вновь осваиваемые земли. Русские учились у местного населения вести поливное земледелие, но и сами учили, как обращаться с современными орудиями труда, как выращивать неведомые здесь прежде картофель, сахарную свеклу, помидоры, новые породы плодовых деревьев, как содержать пчел. Благодаря русским крестьянам местное население начало сеять хлопчатник не вручную, как это делалось сотни лет, а рядовой сеялкой Баннера. Более того, Иван Кунаков из Спасского поселка (близ Мирзачуля) изобрел гнездовую сеялку, которая явилась прототипом современных квадратно-гнездовых. Вот эти русские люди: ученые и крестьяне — заложили основы прочной дружбы с узбекским народом. Деяния, повседневный труд русских, которых дехкане, вставляя для удобства гласную, искренне называли «барат», сама жизнь преподнесла как урок тем, кто, по замечанию Герцена, «не умеет отделить русское правительство от русского народа».

Если подвижничество вообще свойственно русскому характеру, если Константин Паустовский мог по сходному поводу, не скрывая законной гордости, заметить, что именно бессребреников, ученых и художников, во все времена рождала и любила Россия, то в новых условиях к замечательным качествам этих людей добавилась еще и бескорыстная забота о будущем народа, который лишь в силу печальных исторических обстоятельств отстал от Европы.

К тому времени, когда Усман Юсупов впервые вышел с кетменем на поле, арендованное его отцом у бая, Клавдий Никанорович Синявский уже разработал идею орошения Учкурганской степи водами Нарына, а восточных районов Ферганской долины — водами Карадарьи. Изыскательская партия, возглавляемая инженером П. Н. Епанчиным, занималась переустройством местных ирригационных сооружений; она уточнила трассу канала, проложить который предлагал Синявский. Другой видный ученый, Иван Гаврилович Александров, предложил проект орошения юго-восточной Ферганы. Замыслы эти были осуществлены далеко не полностью, так же как смелый проект инженера П. Ф. Ульянова, который еще в 1872 году указал весьма реальные пути для орошения Голодной степи. К примеру, за шесть лет было проложено всего лишь тринадцать километров кауфманского канала, который взял начало от знаменитых Фархадских порогов на Сырдарье и углубился в безжизненную степь, но и то сказать, могло ли быть иначе, когда царская казна отпускала рабочему пять копеек «кормовых» в день. Великий князь Константин Романов, опальный царский родич, сосланный в Ташкент, чудак, прожектер, авантюрист, не мог пройти мимо идеи, сулившей славу и деньги. За два года — с 1883 по 1885 — под его началом был проложен 50-километровый канал Искандер-арык, оросивший чирчикской водой четыре с половиной тысячи гектаров земли. Воодушевленный первым успехом, великий князь приступил к строительству канала Бухара-арык из Сырдарьи. Мероприятие могло быть успешным, но сказалась вельможная самоуверенность и упрямство: вопреки тому, что говорили инженеры, — а они требовали возвести прочную плотину из современных материалов, — Романов велел соорудить набросную каменную «царь-плотину». Это было осуществлено. 9 мая 1891 года по Бухара-арыку, длина которого составляла всего 27 километров, пустили при великом ликовании воду, а три дня спустя вопреки воле царственной особы Сырдарья смела гору камней, берега арыка разрушились, он погиб. Однако великий князь, отнюдь не обескураженный неудачей, прислушиваясь на этот раз, впрочем, гораздо внимательней к мнению ученых, благословил строительство нового канала, начинавшегося у селения Беговат. За четыре года было проложено 76 километров, ожививших еще 7600 гектаров Голодной степи.

В отличие от русских ученых князь занимался ирригацией отнюдь не бескорыстно. Его высочеству было выдано из казны 240 тысяч рублей и отведено две тысячи десятин орошенной земли для устройства усадьбы.

Самым значительным ирригационным сооружением дореволюционной поры явился романовский Североголодностепский канал, который и до сих пор исправно служит людям.

«…Судьба Востока зависит от искусства орошения», — Юсупов любил повторять это высказывание Маркса. Он понимал его буквально, как и должно быть, и его восхищало — Юсупов говорил об этом не раз и с трибун, и в узком кругу, и даже за семенным столом, — что и Ленин сразу же после революции не просто подумал о судьбе Туркестана, но и определил, как то было всегда свойственно вождю, главное звено — орошение.

Партийный работник из Узбекистана Мухамеджан Юлдашев разыскал в Москве, в архиве, оригинал изданного в мае 1918 года ленинского декрета «Об ассигновании 50 миллионов рублей на оросительные работы в Туркестане и об организации этих работ».

— Ты мне знаешь какой подарок сделал! Спасибо, честное слово! — сказал Юсупов, получив от Юлдашева фотокопию декрета.

По вечерам, когда оканчивались совещания, умолкали телефоны, исчезали из приемной настойчивые посетители, Юсупов приглашал в ЦК товарищей из Сазводстроя. Длинный стол и даже диваны застилали чертежами и кальками. Инженеры докладывали о проектах будничных и таких, которые казались едва ли не фантастичными. Юсупов воодушевлялся, дотошно расспрашивал о деталях, высказывал, блестя глазами, свои соображения.

— Да… Нутром чует… — не без восхищения говорили инженеры, выйдя покурить.

Больше всего привлекала его тогда схема орошения Ферганской долины. Она предусматривала строительство трех крупных оросительных каналов: Большого Ферганского (длина 270 километров), Северного Ферганского (160 километров) и Южного Ферганского (120 километров), а также нескольких водоотводящих коллекторов.

К проектам прилагались сметы. Прямолинейная жестокость цифр действовала отрезвляюще. Юсупов не мог им не верить, но вся его натура, жаждущая увидеть уже завтра осуществленным то, что задумано сегодня, сопротивлялась сухой логике расчетов. Это были не только эмоции.

Юсупову не пришлось руководить военными действиями на фронте, но жили в нем, несомненно, те достоинства, которые присущи полководцу, кого зовут смелым не за то, что он первым идет грудью на вражеские штыки, а за то, что он, к удивлению одних, к недоумению других, создает собственную тактику ведения войны и побеждает. Юсупов был государственным, политическим деятелем; он вел беспрерывное сражение за идеи и программу партии, к которой принадлежал, и потому учел тот могучий фактор, который не учитывается педантичными сводами правил и инженерными справочниками. Это дух, сознательность, энтузиазм исполнителей. Он знал, насколько ферганский колхозник, уверенный, что добытая его руками вода завтра придет на общественные поля, сильней своего усопшего деда, который был выгнан на трассу «царского» канала по трудовой повинности и работал, невзирая на окрики и угрозы, спустя рукава, поскольку, даже будучи безграмотным, знал, что новые земли станут поместьем великого князя.

То были отнюдь не досужие рассуждения. Весна 1938 года даровала первое трудовое чудо, которое, впрочем, во всеуслышание так громко названо не было, но значение события это не умаляет. Речь идет о скромном, всего лишь девятикилометровом канале Лянгар. Его вырыла кетменями в очень короткие сроки тысяча колхозников в Папском районе. Вырыли по собственному почину, не дожидаясь проектов и благословении свыше, и оросили шестьсот гектаров новых земель.

Юсупов обрадовался этому событию не только потому, что на стройку не были израсходованы государственные средства (ему-то доподлинно было известно, как нужна была каждая копейка для обороны страны). Жизнь преподнесла убедительное подтверждение его уверенности в том, что дедовский кетмень в руках нынешнего узбекского дехканина стал орудием, способным на чудеса.

Разумеется, о Лянгаре писали газеты, но главное сделал от века не смолкающий в Азии «узун-кулак». Из кишлака в кишлак, от чайханы к чайхане летели вести о папских колхозниках.

Узнали об этом, разумеется, и в Сазводстрое — так называлась крупнейшая в Ташкенте проектная организация, подчинявшаяся Наркомзему. Ирригаторы, и не только заслуженные, отдавшие Средней Азии лучшие годы многотрудной жизни, но и молодые (таких было немало; сами рвались после институтов в Узбекистан, где работы непочатый край), — все они и восхитились, и огорчились. Дело в том, что усилиями института был подготовлен не одни отличный проект, который, будь он осуществлен, позволял решить проблему орошения для многих районов комплексно. Но денег на все недоставало, несмотря на то, что правительство, с ленинской поры начиная, постоянно отпускало средства для ирригации. С 1920 по 1932 год на эти цели было ассигновано 234 миллиона рублей, в годы второй пятилетки — почти в два раза больше. Полностью был претворен в жизнь первый пятилетний план по орошению и освоению новых земель. В Узбекистане появились уже не отдельные каналы, а целые ирригационные системы, благодаря которым были орошены земли в Ферганской долине, в Дальверзинской и Голодной степях в бассейне Сырдарьи, в Зеравшанской долине, в Кумкурганской степи в Сурхандарье — всего почти четверть миллиона гектаров новых полей.

Строились крупные современные плотины: Кампырраватская на Карадарье и Газалкентская на реке Чирчик, головные сооружения на отводах магистральных каналов; маловодные системы были подключены к богатым влагой источникам — всего введено в строй более двухсот ирригационно-мелиоративных объектов. И все же…

«На полку работаем», — вздыхали, бывало, проектировщики. Инженерная мысль, размах опережали возможности. Но, к слову, жизнь доказала их нужность: пришло время, и почти все проекты были пущены в дело.

Все же в конце 30-х годов иные авторы весьма толковых разработок, не дождавшись воплощения их в жизнь уезжали из Азии, тем паче что, случалось, на специалиста, проекты которого оставались до поры на ватмане, поглядывали косо. («Не то делаешь, выходит… Не ту линию гнешь…»)

Виктор Васильевич Пославский, коренной туркестанец, бреющий голову наголо, с острым взглядом голубых глаз, высокий, решительный — когда-то создавал первые водхозы в Ферганской долине, пробирался от станции к станции на платформе, вдоль бортов которой были уложены кипы хлопка, — в них вязли басмаческие пули, — даже он, участник первой крупной ирригационной стройки — Вахшской плотины, — приуныл. Именно в этот момент и появился на жизненном горизонте у Пославского и его товарищей-ирригаторов Усман Юсупов.

Он не любил подчеркивать значение партийной работы, тем более противопоставлять ее другим, весьма достойным в его глазах занятиям. Высказывался иногда лишь в том смысле, что поток событии, заседаний, разговоров, подлинное значение которых подчас скрывается за внешней обыденностью, лишь внешняя, всем видная сторона. Главное же то, что стоит за этим, — умение в нужное время заняться самым актуальным делом, обратить внимание на самый горячий участок, разыскать среди огромного количества заметок и зарубок в памяти ту, к которой надо возвратиться именно сейчас. (Вспомните, когда-то Ленин говорил о часе восстания: вчера было рано, завтра будет поздно…)

Умение определить нужный момент и тогда действовать со всей решительностью — вот, пожалуй, как может быть названо великолепное качество, сполна присущее и самому Юсупову.

С утра Юсупов с помощниками изучал сводки о подготовке к выборам. Дело было новое, на местах, особенно в отдаленных районах, допускали немало путаницы.

Юсупову переслали запрос из степного района, адресованный Госплану. Помощник, докладывая, улыбнулся. Случай и впрямь казался забавным: для устройства кабин на избирательных участках просили дополнительно выделить балки и доски.

— Белыми нитками шито, — тоном снисходительного к людским слабостям разоблачителя сказал помощник. — Лес им, как всегда, позарез нужен, вот и решили воспользоваться избирательной кампанией.

Юсупов тоже усмехнулся, но тут же посерьезнел.

— Наверное, не только поэтому, — сказал он, насупившись. — Смеяться, наверно, не надо: они ответственность чувствуют. Понимаешь? Чтоб все солидно было, хотят.

Вежливый телефонный звонок напомнил, что в двенадцать вернисаж — откроется выставка, приуроченная к 1 съезду художников Узбекистана. Юсупов не часто бывал в Музее искусств, размещавшемся в старом здании с ампирными колоннами и мраморной статуей у входа — атлант с земным шаром на согнутых плечах. Помнил имена ведущих художников: Беньков, Буре, Кашина, Кедрин, Волков, Усто-Мумин. Иные картины казались Юсупову странными, лица некрасивыми, во всяком случае, если судить по-житейски. Но ловил себя на том, что, к примеру, картина «В чайхане» приковывает чем-то непонятным, но сильным: грубые, почерневшие лица, огромные, почти уродливые, потрескавшиеся ладони бедняков. А в самой глубине глаз — свет человеческого достоинства, пробужденного словом: Ленина. Он тоже был здесь: на стене чайханы висел его портрет. Ленин был неуловимо схож с трудовым людом. Между ними существовало единство — художник сумел это выразить.

В искусстве Восток привык к благолепию, а эстетикой Юсупов занимался весьма бегло лишь на курсах в Москве. Но и в этой куда уж больше тонкой области на помощь приходило внутреннее чутье, пожалуй, главная черта юсуповского таланта. Он ощущал собственную связь свою с теми рабочими в чайхане: вот так же он, неграмотный парень, в убогом селении Каунчи слушал о революции, о Ленине… Значит, в картине жила правда.

Не всегда мог Юсупов вот так объяснить себе и другим, в чем достоинство картины, но не случайно же, не по прихоти, это ему не было свойственно, поддержал он, пригрел в годы войны и уже упоминавшегося Фалька, и многих других художников, артистов, писателей.

Работы Буре, изображавшего ярко, с обилием этнографических деталей жизнь старого Самарканда, а также Бенькова — его Юсупов знал лично, даже хвалил как-то за внимание к современной тематике, — были понятней и на выставке тоже занимали центральное место…

К себе вернулись лишь во второй половине дня. Несколько часов кряду, распорядившись, чтобы никого не впускали к нему, сидел Юсупов над материалами к предстоящему бюро ЦК, на котором вновь поднимался вопрос о работе среди женщин. Самым опасным были сейчас перегибы: кое-где по недомыслию, а кое-где вполне сознательно доводили до абсурда справедливое партийное требование о выдвижении женщин на руководящую работу. Всему Узбекистану стал известен анекдотичный случаи, когда женщину назначили директором мужской бани. Юсупов находил в этом не только смешное. Противники женского равноправия меняли тактику; на враждебные поступки не решались — нашли другие ходы.

Чрезмерное усердие иных ретивых исполнителей тоже не приводило к добру. В Самаркандской области на новенькие тракторы посадили неопытных, только что окончивших курсы девушек и загубили моторы. Зато в сводке с гордостью указали добрый десяток женских имен. Были и документы, свидетельствующие о драматичных случаях внутри семьи: избиения, самоубийства. Юсупов сделал заметку на полях справки, подписанной прокурором: «Надо каждый раз выяснять, есть ли действительно феодально-байские мотивы». Мысль эта у него давняя. В самом деле: в русских семьях, проживающих в республике, ссоры, скандалы, когда в ход пускают кулаки, тоже еще случаются, однако в этом логично видят лишь хулиганство, грубость, жестокость по отношению к собственной жене, а не к женщинам вообще.

Но очень многое Юсупова радовало. Не только общие, приятные цифры о росте образованности среди женщин, об увеличении числа узбечек, вставших к станкам и машинам, об активных общественницах и бойких комсомолках, о женщинах, выдвинутых кандидатами в депутаты Верховного Совета Узбекистана. Красным карандашом отчеркнул он особенно понравившиеся ему факты.

В Ташкенте парашютистки Хабиба Умарова, Бибинисо Болтабаева и Акила Атауллаева готовятся к групповому затяжному прыжку.

В Андижане, не дождавшись, пока милиция отзовется на их жалобы и примет решительные меры, студентки педтехникума устроили засаду, поймали хулиганов Тохтасынова Эргаша и Балтаева Арипа, заглядывавших и стучавших по ночам в окна общежития, и заперли обоих в темном чулане на трое суток, чем, как указывалось в бумаге, нарушили закон.

«Прежде всего закон нарушил начальник милиции и хулиганы, а девушки молодцы!» — написал Юсупов.

На республиканском конкурсе юных математиков первое место заняла Султанпашша Касымджанова.

Госиздат готовит к выпуску «Песни девушек» поэтессы Зульфии.

Юсупов вспомнил ее: совсем юная, с вьющимися над высоким лбом локонами, с лучистыми глазами… Читала на каком-то торжественном вечере свои стихи. Красивый, из глубины души идущий голос. Так же, как каждое слово.

Он еще раз переворошил кипу бумаг, выбирая нужные, отчеркивая те места, которые должны быть использованы при подготовке доклада ЦК VIII съезду КП(б) Узбекистана.

Юсупов отпил чаю из крохотной тонкой пиалы, посидел с минуту, прикрыв глаза, вызвал машину. Дом был совсем рядом со зданием ЦК, с великим удовольствием дошел бы до него пешком, но предписания органов требовали строжайше соблюдать меры против покушений, хотя после убийства Кирова ни одного подобного случая не произошло.

Отдыхал, как обычно, час, и во все это время в большом особняке на Гоголевской дети ходили на цыпочках либо вообще предпочитали играть во дворе, в саду: двое сыновей — тринадцатилетний Леня и восьмилетний Владик, названный в честь Ленина. Когда Юсупов, уже тяжеловатый — это становилось заметней, если он был не в обычной своей куртке с накладными карманами (зимой — из защитного цвета шевиота, летом — из чесучи), а в домашней, похожей на сетку рубашке, в широких штанах, — вышел на террасу, по молодым урючным листьям, по яблоням, сбивая на землю белый цвет, хлестал обильный, внезапно налетевший майский дождь. Набросив на голову мужской пиджак, укрыв им годовалую Инну, вбежала откуда-то из глубины двора нянюшка Маруся. Девочка смеялась; ее развеселил дождь и беготня. Юсупов поманил ее, и она потопала к отцу, широко ставя пухлые ножки. Он приласкал ее, прижав головкой к сердцу, поглаживая легкие шелковистые волосы.

Инна, Инесса… И это имя выбрано неспроста. Родилась в Москве, когда Юсупов учился на курсах, когда жили в тех самых двух маленьких комнатах в общежитии ЦК на Малой Грузинской. Сюда и вернулась, из роддома Юлия Леонидовна с дочерью на руках. Девочка родилась семимесячной, мать и нянюшка хлопотали над ней с утра до ночи, но вряд ли выходили бы, если бы не московский друг Юсупова, врач-испанец, политический эмигрант. Южанин, забавный с виду посреди холодной московской зимы, в заячьем треухе с опущенным задком и тщательно увязанными под подбородком наушниками, он уже на рассвете стучался в юсуповскую дверь и, едва отогрев на батарее пальцы, склонялся над девочкой, сам пеленал ее и укутывал в вороха ваты.

Она выжила, окрепла, стала настойчиво требовать грудь, и обрадованный Юсупов, искрение благодаря друга, попросил, как о подарке:

— Дай, пожалуйста, сам имя моей дочке. Как говоришь? Инесса? Очень красиво. Спасибо тебе.

Детей он любил, как все узбеки, и своих и чужих. Но время, когда это свойство души проявилось в полной мере и у него, и у народа, было еще впереди.

Комиссар Степаненко, уже готовый сопровождать Юсупова обратно в здание ЦК, с чрезмерной от вежливости заинтересованностью следил за смолкающим дождем. У подъезда стоял темно-вишневый «бьюик».

— Поехали, — распорядился Юсупов.

Несколько минут спустя он вышел в обычной своей полувоенной одежде. На вечер были назначены дела, связанные с подготовкой совещания ирригаторов. Юсупов задумал собрать их, чтобы до республиканского съезда партии (дата его открытия, начало июля, была давно известна) посоветоваться и решить, что можно сделать для орошения новых земель не в будущем, отдаленном ли, близком ли, а сейчас, сегодня, завтра.

Помощники были на месте, но запаздывал заведующий отделом. Он вошел в кабинет почти вслед за остальными, но чувствовал себя виноватым.

— В чем дело? — все же спросил Юсупов.

Заведующий позволил себе отдохнуть на полчаса дольше, чем обычно, но упаси бог употребить при Усмане Юсуповиче это слово — отдыхать! Сам показывал пример завидной работоспособности, даже беспощадности к себе, к своему организму, который, впрочем, был не столь уж могуч. Час дневного сна, пять, а в войну и того меньше — ночью — это была необходимость, от которой, увы, не уйти, как ни досадуй на то, что время уходит, а дела стоят на месте.

Заведующий промолчал; Юсупов не настаивал на ответе, спросил о другом: на месте ли Коржавин, главный инженер Управления водного хозяйства?

Подчиненному в этот вечер явно не везло. Он не был уверен, не отправился ли Коржавин, как это случалось нередко, в командировку, но знал, что Юсупов не признает и «не знаю». Взрывается: «А ты узнай! Вот не люблю таких!» Сам показывает при этом глазами на священный телефон СПС — специальной правительственной связи — и добавляет: «Ты думаешь, я туда могу так ответить, а?»

Заведующий, воспитанный Юсуповым, сказал:

— Усман Юсупович, на совещании Коржавин будет; он подготовится по всем необходимым вопросам.

— Завтра чтоб явился. — сказал Юсупов и заглянул в настольный блокнот. — В девятнадцать часов проводим предварительную беседу у меня. Пригласишь Аскоченского, Коржавина, Лебедева, Пославского… — Задумываясь ненадолго, загибая палец за пальцем, перечислил всех, с кем хотел говорить, спросил: — Никого не забыл?

Он и в лицо-то знал всех более или менее видных ирригаторов, дела, которыми каждый занимается. В «Колизее» — так в быту называли концертный зал в центре Ташкента, здание, предназначенное поначалу и вправду для цирки, Юсупов до начала совещания ходил по изогнутому дугой фойе, останавливался то около одного, то около другого. Увидел Пославского; тот сидел у стены, отрешенно смотрел голубыми глазами в сторону. Удивился, даже вздрогнул, когда Юсупов направился к нему.

— Ты что же это, а? — спросил Юсупов. — В летчики захотелось?

Пославский смутился. Он в самом деле подумывал о том. чтобы уйти в пилоты, пока еще не стар, получить новую, очень популярную специальность. Говорил об этом как-то и вслух, в особо горькие минуты, когда сдавал в архив очередной проект, в углу которого красной тушью написано было и одобрение и указание — отложить реализацию до появления материальных возможностей. Но как узнал об этом Юсупов? Да в том ли суть — как? Важно, что занимает его, секретаря ЦК, судьба весьма скромного в собственных глазах инженера Виктора Васильевича Пославского.

Он смутился, как-то неловко встал, потому что Юсупов был ниже его, но не шевелился, застыл.

— Брось! Чем авиация, лучше ирригация, — Юсупов засмеялся, довольный тем, что получилось что-то вроде присловья, складно, и подошел к группе инженеров: Богун, Федодеев…

На совещании этом сам Юсупов говорил мало, но высказаться заставил многих. Особенно детально обсуждали существующую уже пять лет схему орошения Ферганской долины, а также только недавно завершенную водноэнергетическую схему не только для Узбекистана, но и для всей Средней Азии. Уже тогда было задумано, научно и технически обосновано строительство грандиозных плотин, которые сейчас, в металле и бетоне, стоят, преграждая бурные реки, сдерживай миллиарды кубометров влаги, скрывая в своих могучих телах мощные энергоагрегаты: Нурекская на Вахше, Туямуюнская на Амударье, Токтогульская на Нарыне, Фархадская на Сырдарье, Чарвакская на Чирчике…

— Будущее начинается сегодня, — сказал Усман Юсупович с трибуны совещания. Он где-то слышал эти слова, они ему понравились, и он с удовольствием употребил их к месту. А еще он говорил увлеченно и горячо, как хотелось бы вот теперь же, не откладывая, начать все это строить. — Но все это будет осуществлено, товарищи, можете не сомневаться! — говорил он и уверенно, по-пролетарски выбрасывал вперед кулак. И с несомненным удовольствием слышит аплодисменты, к которым эпоха была вообще охоча. Но сейчас хлопали не только ему; секретарь ЦК сказал, что снимут с полок многие чертежи, начнут осуществлять пусть еще не самые заманчивые проекты, на которые нет пока средств, пусть те, что поскромней, но будут строить больше уже сегодня. Он не скрывал от ирригаторов, что с машинами, материалами будет по-прежнему туго. На что же надежда? Лянгар! В недрах народа веками копилось стремление — напоить жаждущую землю; не только свой крохотный надел, а все поистине бескрайние степи, пустыни. Представлялось это сказкой, пока каждый был за себя, а за всех аллах. Да и то сказать: не только полноводный канал, любой арык, едва его пророет дехканин, так или иначе становился собственностью бая. Теперь же люди ощутили себя в полной мере народом с общим достоянием, будущим, и оказалось это радующим, вдохновляющим, удесятеряющим силы.

Но не один лишь народный почин и энтузиазм имел в виду Юсупов. Готовясь к совещанию ирригаторов, к VIII съезду КП(б) Узбекистана, он дал задание экономистам тщательно, буквально до килограмма и метра — так и сказал — взвесить, учесть все фонды строительных материалов и, снова-таки приняв всю ответственность на себя, определил, что для ирригации можно будет выделить дополнительно и металл, и цемент, и машины.

Об этом сказал и с трибуны съезда, проходившего в первых числах июля, когда небо над Ташкентом уже к полудню казалось белым, словно плавящимся от зноя, а асфальт, которым были покрыты тротуары на главных улицах, стекал с их краев в арыки.

«Жарко будет», — говорили вокруг, когда была назначена дата съезда.

Он перебирал справки, документы, письма, наброски разделов — то, что называют сухими словами «материал к докладу». Все это он успел изучить, готовясь к съезду, едва ли не наизусть. Но не меньшее значение для Юсупова имело то, что хранилось в памяти: сотни встреч, разговоров, лиц, опаленных солнцем, натруженных ладоней, которые с почтительностью и радостью пожимали в поле, в цехе руку первого секретари ЦК республики.

Его радовало, что народ стал жить лучше. Республика была на подъеме.

Было построено почти дне сотни новых заводов и фабрик. Росли ряды рабочего класса. Страна получила более полутора миллионов тонн хлопка. На колхозных полях трудилось уже 20 тысяч тракторов. Уже никого не удивлял не только рабочий, но и инженер, техник, вышедший из вчерашних дехкан.

Особенно отрадно было, что укреплялись колхозы. Достаточно было одного показателя: доходы колхозников возросли в шесть раз.

И все же…

Юсупов, как всегда, с неудовольствием, но решительно повернул карандаш красным грифелем вниз. Вскоре уверенные росчерки испещрили бумагу. До сих пор многие полевые работы выполняются все теми же дехканскими руками, не хватает специалистов: механизаторов, ирригаторов, ресурсов в крае немало, а используются они недостаточно. Для тех, кто понимал под этим только природные богатства, нужно дать партийное разъяснение: главный наш капитал — люди. И крупно, размашисто — пометки о важных проблемах, о которых нельзя забыть в докладе: движение новаторов должно быть подлинно массовым.

Предприятия — все без исключения! — обязаны работать ритмично. Не верить сводкам. Определить, какие колхозы отстающие, и принять все меры для того, чтобы поднять их до уровня передовых. И вновь красная черта подчеркивает строку в докладе, и рядом с тремя восклицательными знаками Юсупов отмечает: «Обязательно!!! Темпы, темпы и еще раз темпы!»

Тот же знак ставится в начале следующего раздела. Юсупов пишет: «Ликвидация неграмотности, обязательное изучение русского языка. Для этого: укрепить органы народного образования коммунистами!!!»

Общие же итоги, с которыми республика пришла к съезду, позволили делегатам не без гордости за то, что было сделано народом, записать в резолюции по докладу, с которым выступил Юсупов: «Вооруженные ленинской теорией о возможности перехода отсталых стран с помощью победившего пролетариата передовых стран к социализму, минуя этап капиталистического развития, трудящиеся Узбекистана под руководством Коммунистической партии, при помощи передового русского рабочего класса быстро преодолели свою экономическую и культурную отсталость и превратили Узбекистан из аграрно-сырьевого придатка царской России в цветущую передовую социалистическую республику, равную среди равных в великом созвездии могучего и непобедимого Союза Советских Социалистических Республик».

Война уже заявила о своем приближении первым, пока отдаленным раскатом грома. Только закрылась первая сессия Верховного Совета Узбекистана, депутаты еще не разъехались по домам, — Юсупов одну за другой принимал делегации областей, когда ему стало известно о боях у озера Хасан. Конечно же, понятно было, что японских вояк — их называли, вкладывая в слово презрительный оттенок, самураями — интересовал не пустынный участок территории у Хасана, а прочность советских границ и Красной Армии. То была первая предпринятая врагами разведка боем.

Юсупов более, чем другие, был в курсе военных событий. Бои шли ожесточенные. Он и не сомневался, что враги хорошо вооружены, солдаты их натасканы. В сражение вступила наша авиация. Японские части начали отступать на маньчжурскую территорию, Юсупов с тревогой ждал сводок: введут ли японцы новые войска? Нет, они убрались, как написали вскоре наши газеты, поджав хвост.

События у Хасана бурно переживались всеми. Еще не было сообщено о победе, когда Юсупов собрал у себя ответственных работников ЦК и вновь созданного Совнаркома. Френч его более чем когда-либо напоминал военную куртку. Над накладным карманом алел эмалевый флажок с золотыми буквами — знак депутата Верховного Совета СССР. До начала совещания кто-то заговорил о Хасане, и сразу же в беседу включилось несколько человек, завязался даже небольшой спор о новых видах оружия. Поглядывали выжидательно на Усмана Юсуповича: он-то знает больше. Юсупов встал за столом, поднял ладонь.

— Товарищи, — он начал, как всегда, негромко, — поговорим, посоветуемся о главной задаче сегодняшнего дня, — и бросил в напряженную тишину как призыв: — Это хлопок! Убрать урожай нужно до последней коробочки. Вот наш, узбекский вклад в оборону Советской страны, вот наш ответ врагам.

Говорил это и думал: не забыть дать задание помощнику — основательно подготовить материал об усилении оборонно-массовой работы среди населения.

В том году Узбекистан вышел на первое место в мире по урожайности хлопка.

По вечерам над листвой парков, уже посеревшей от зноя, плыл в густом теплом воздухе паточный голос Вадима Козина — непонятное, как все, что относится к моде, увлечение молодежи, которая, впрочем, с гораздо большим энтузиазмом распевала не приторно-сладкие козинские романсы, а бодрые боевые песни из кинофильмов. Юсупову нравилось, когда его ребята ставили на патефон пластинки Леонида Утесова или «Веселый ветер», но случалось, из-за соседних оград неслось бесконечно повторяемое: «Брось сердиться, Маша…» Патефоны были в большой моде. Их выпускали даже складными, чтоб можно было брать с собой на прогулку, и Юсупов, замечая парня в широченных коломянковых штанах, который держал под локоток подругу, неся в другой руке обтянутый красным дерматином громоздкий чемодан, говорил шоферу:

— Вот какие пошли молодые люди, посмотри: без музыки вроде жить не могут совсем.

Что ж, молодежь, как обычно, удивляла: и увлечения, и образ жизни, и тенденции века она доводила порой до крайностей, но была в юношеском максимализме положительная сторона: недостатки выпячивались, становились зримыми.

Утром Юсупову доложили, что в Фергане, где проходила комсомольская конференция, шести коммунистам, уйгурам по национальности, предложили покинуть зал заседаний. Мандатная комиссия заподозрила, что у этих людей могут быть родственники за границей, в Синьцзяне. Юсупов рассвирепел. Он продиктовал секретарю текст телеграммы, запретив менять хотя бы слово: «На каком основании вы, беспартийные сопляки, выводите коммунистов из конференции? Опомнитесь! Что вы делаете? Юсупов».

Телеграмма, как велел Юсупов, была зачитана с трибуны вслух. Коммунистов пригласили в зал, извинились, немедленно доложили об этом Юсупову. Он рассеянно выслушал сообщение помощника. Голова была занята иным: нельзя так. Нет. В сейфе лежала бумага, не анонимная, с подписями, обвиняющая двух видных инженеров во многих смертных грехах. К заявлению было приложено и техническое обоснование вины «вредителей»: они, оказывается, предлагали построить плотину и водохранилище, которое — если плотина рухнет, разумеется, — выльется на город и уничтожит его. Уже звонили несколько раз по поводу этой бумаги.

Юсупов снял трубку, сказал коротко, что займется расследованием сам.

Вновь принял он ответственность на себя и вновь не ошибся: оба инженера отлично трудились много лет, а плотина оказалась сверхпрочной.

И вновь напрашивается сравнение с полководцем. Области деятельности гораздо более близкие, чем кажется на первый взгляд, потому что ни штурмом Зимнего, ни штурмом Перекопа революция не завершилась. Она продолжалась; стал иным лишь характер сражений, но миссия полководца, обязанного принять единственно верное решение, принять на себя ответственность за успех дела, за истраченные силы и средства, за судьбы людей, а нередко — всего народа, за будущее, остается неизменной. Именно поэтому партийным руководителем становится тот, кто видит дальше других, кто смел не безрассудно, а потому, что сумел раньше других взвесить все «за» и «против» и, говоря все тем же партийным языком, вовремя поднять нужный вопрос.

Юсупов не просто обрадовался почину папских колхозников, проложивших канал Лянгар, но и загорелся душой, почуяв начало знаменательных событии.

— Поднимем людей, тысячи, десятки тысяч. Устроим всеузбекистанский хашар. — Даже в окружении юсуповском не всем еще было понятно, что он имеет и виду, хотя о древнем обычае — хашаре, когда вся сельская община собирается вместе, чтобы за одни день построить глиняный дом для бездетных стариков или перекинуть мостки через горный поток, знали хорошо.

И как отзвук юсуповских мыслей (а может, наоборот?) в самом начале 1939 года в той же Ферганской долине, в Маргиланском районе, на собрании водопользователей, где речь шла все о том же — о недостатке влаги для полей, уважаемый всеми мираб Урутжан Расулев сказал, что следует, дескать, и нам поступить так же, как в Папе, — построить своими силами канал для переброски воды из многоводного по весне Исфайрамсая. Едва узнав об этом, Юсупов немедля сообщил, что его поддержка колхозному почину обеспечена. Он готов был дать команду начинать работы хоть сейчас, но здравый смысл всегда соседствовал в нем с увлеченностью. Юсупов понимал, что даже 32-километровый канал без изыскании и проекта не проложить.

Вновь всплыло сакраментальное требование: сроки. Но если колхозники, вооруженные кетменями, носилками и энтузиазмом, берутся сделать невероятное, то неужто инженеры…

Они тоже совершили то, что до сих пор представляется удивительным: всего за три недели были не только проведены изыскания, но и выдан готовый проект соединительного канала Ляган. Вот фамилии инженеров, которые в тиши кабинетов, как принято это называть, положили начало трудовому подвигу: В. Ф. Машков, Ф. М. Миронов, Н. И. Сатурнов, Ф. Д. Русанов, К. Л. Сумароков, Е. Н. Орлова. Главный инженер проекта А. И. Клочков. Помощь Юсупова состояла не только в том, что он вдохновлял этих люден своим словом, увлек их идеей. Отнюдь не искусственной препоной встал на пути у замысла сельхозбанк. Он отказался финансировать работы на местности по обоснованной причине — проект не утвержден, не включен в соответствующие списки. Юсупов пригласил к себе директора сельхозбанка Исмаилова, спокойного, уверенного в своей правоте работника.

— Как так получается: я даю людям задание, ты деньги не даешь?

— Будет проект — будут деньги.

— Есть проект, товарищ Исмаилов, — сказал Юсупов. — Это я тебе говорю: есть! Не мешай делу, слышишь? Иногда ломать надо, отступать от буквы. Жизнь такая штука — в рамки не лезет. Понимать надо, — и помолчав: — Я буду отвечать. Понятно?

Деньги дали, и, когда еще не просохли «синьки», когда еще дребезжали примитивные на современный взгляд арифмометры в сметной группе, в Ферганскую долину уже отправились надежные люди Юсупова, инженеры И. Ф. Федодеев и Б. Д. Коржавин, назначенные руководителями народной стройки. Сам Юсупов в это время ехал с делегацией Узбекистана в Москву на XVIII съезд ВКП(б). Но еще прежде, в самом начале 1939 года, он выступил на очередном пленуме ЦК КП(б) Узбекистана, а потом — со статьей в «Правде», настойчиво повторяя все ту же мысль о «самодеятельной ирригации». Замыслы у Юсупова были грандиозны. Он уже жил идеей — проложить, подняв на всенародный хашар, Большой Ферганский канал.

В марте тридцать девятого, выступая с трибуны XVIII съезда партии, он уже знал — одни из немногих, — что вопрос о Большом Ферганском канале практически решен. С председателем Совнаркома Абдурахмановым они привезли в Москву предварительную смету затрат, составленную Среднеазиатским проектно-изыскательским трестом. Сумма выглядела внушительной — 144,3 миллиона рублей. А прибавь сюда возмещение стоимости всех видов отчуждений (ведь канал пройдет по земле с пашней, строениями, садами — за все это надо платить!), и цифра расходов подпрыгнет еще выше, к ста пятидесяти миллионам.

У государства не было таких денег на одну стройку — они это прекрасно понимали. Они и не просили. Вопрос стоял так: какую часть затрат может взять на себя Госбюджет и, главное, сумеют ли без ущерба для себя, для своей экономики покрыть остальную (считай — большую) часть ферганские колхозы.

Юсупов знал: главный бой им дадут по этому, второму, пункту. Трезвые хозяйственники из государственных плановых органов, молчаливо и сосредоточенно сосавшие «Беломорканал», вежливо останавливали выступавших из республик при первых же попытках мелодекламации. Их интересовали только цифры. Настырностью, темпераментной болтовней их нельзя было пронять. (Юсупов испытывал к такого рода людям смесь симпатии и суеверного страха — чувствовал себя рядом с ними недоучкой.)

Недаром так тщательно, не давая покоя помощникам, десятки раз перекраивая, изменяя, готовил он свою десятистраничную речь к XVIII съезду ВКП(б). Не потребностью похвастать, не фанфаронством вызваны эти его слова;

— …Посмотрите на экономику республики, на жизнь, на людей и попробуйте сказать, что наша национальная политика не воплощена в жизнь!.. Мы имеем в республике сейчас пятьсот колхозов-миллионеров. Среди них есть такие колхозы, которые получили в 1938 году свыше восьми миллионов рублей дохода, и трудодень у них составляет двадцать восемь рублей…

(Эта же цифра — пятьсот колхозов-миллионеров — фигурировала и в докладной записке в плановые органы. «Более шестидесяти процентов хозяйств с миллионными доходами, триста с лишним колхозов, — говорилось там, — приходится на районы Ферганской долины, где намечено строительство. Если каждый такой колхоз возьмет на себя полностью содержание собственных строителей канала, оплачивая их работу на трудодни, обеспечит их питанием, инвентарем, арбами, лошадьми, — это составит не более одного-полутора процентов годового колхозного дохода, — следовательно, не только не подорвет экономику хозяйства, но фактически будет незаметно в общем балансе его расходов».)

Юсупов говорил с трибуны съезда, не называя пока Большой Ферганский канал: да, мы уже способны и на такое. Социалистическое сельское хозяйство Узбекистана твердо стоит на ногах. Нам по плечу большая стройка.

Перед ним на вечернем заседании 11 марта выступил Щербаков. Они сидели в президиуме съезда недалеко друг от друга, и будто специально для него Щербаков неожиданно стал говорить о канале Москва — Волга, недавно построенном, о том, сколько новых стахановцев, героев труда родила эта стройка.

Юсупов разволновался: надо было вставить в выступление хоть два слова о Лягане. Как он не подумал об этом! И тут председательствующий назвал его имя. Он шел к трибуне, так и не решив: говорить или нет? И промолчал. Трудно сказать почему. Ведь в те дни, когда работал съезд, когда Юсупов говорил с трибуны, недалеко от Ферганы, в местечке Ляган, шла генеральная репетиция к Большому Ферганскому, народная стройка тридцатикилометрового канала из Шахимардансая в Исфайрамсай, кетменный восемнадцатидневный предшественник нарынской эпопеи.

Можно себе представить, как нетерпеливо, как мучительно ждал он вестей оттуда, как много значили для него скупые строчки телефонограмм, регулярно поступавших в Москву: «13 марта сделано 22 процента земляных работ. На строительство вышло 14 тысяч человек…»; «15 марта. Дневная производительность на человека от двух с половиной до пяти с половиной кубометров земли…»; «17 марта Алты-Арыкский район, идущий впереди, начисто закончил проведение канала на протяжении пяти километров. Алтыарыкцы перешли в порядке соцпомощи на участки второй очереди».

Большой Ферганский канал был для Узбекистана, для страны, в истории наших пятилеток не меньше, чем Магнитка, Днепрогэс, Кузнецк. Как и они, эти стройки-легенды, как дрейф «Челюскина», перелеты Чкалова и Гризодубовой, как зимовка папанинцев на льдине, Большой Ферганский — в общем ряду ярчайших проявлений набиравшего взлет социализма — сформировал лицо целого поколения, сам будучи классическим его детищем, стал своеобразным паролем эпохи, дав ей неповторимую окраску, ритм, вошел в историю государства как образец массового коммунистического отношения к труду.

«Я считаю одним из счастливейших воспоминании — мое пребывание на Ферганском канале. Там все было великолепно, как в эпоху завершенного коммунизма. И я так жалел, что я не музыкант, чтобы передать это все в звуках, что я не поэт, чтобы воспеть это дело. Конечно, лучше было бы работать как прозаику, но я не сделал этого, потому что думал, что нужно быть всем вместе — и поэтом, и прозаиком, и музыкантом — настолько это было великолепно и многокрасочно… Я здесь видел живую силу народа, сконцентрированную на моих глазах и показывающую, что будет делаться в дальнейшем».

Это говорил не восторженный юноша. Слова эти сказаны Петром Павленко в 1950 году после того, как он побывал на финской и Великой Отечественной войнах, после того, как увидел дымившуюся в пепелищах, разграбленную, растоптанную Европу. Да разве только он один как песню пронес в душе Большой Ферганский!

Странная, чудная вещь ретроспекция.

В какой-то растерянности думаешь о том, что всего-то этого, громкого и величавого, не знал тридцатидевятилетний секретарь ЦК КП(б) Узбекистана Юсупов. Для него, сидевшего в Большом Кремлевском дворце предвоенной Москвы, все это существовало пока в будущем. Этому еще предстояло свершиться.

Отчего же он был так упорен? Что руководило им? Почему так зло, методично отметал он любой довод против строительства?

…«Вот если взять такую проблему, в отношении которой почти пять лет спорили: можно ли что-нибудь получить с точки зрения улучшения орошения Папского района? В этом году результаты показали: канал, о котором пять лет шли споры, о котором говорили, что его без цемента, железа и бетона нельзя построить, сейчас в основном этот канал построен!»

Это выписка из неправленой стенограммы его февральского выступления на IV пленуме ЦК КП(б) Узбекистана, за месяц до съезда. Четырежды брал он тогда слово, возвращаясь всякий раз к одному и тому же: «Хватит тянуть волынку! Смотрите: в Папе ведь построили! Ляган накануне пуска. Течет, черт возьми, вода на колхозную плантацию! Чего же вы мямлите, уважаемые спецы, про хрестоматию ирригационного строительства? Вот хрестоматия:

…«Деды наши, отцы наши строили десятки, сотни лет без цемента, без железа. Надо последовать многовековому опыту!..»

Не правда ли, не очень убедительно сейчас звучит это: «деды строили»? Но мы-то, сегодняшние, точно знаем: канал протяженностью в триста с лишним километров, построенный в основном дедовскими методами, живет и трудится поныне. Да, странная, чудная штука это — ретроспекция.

Думал ли Усман Юсупов, что рискует? Ведь был риск — и немалый! — об этом говорили ему люди, отлично знавшие свое дело, позволившие себе сомневаться лишь по праву трезвого расчета, в силу сознаваемой ответственности. И ведь не беспочвенными были их сомнения. Просто вывести на ограниченную территорию сто пятьдесят тысяч живых душ, которым в течение полутора месяцев надо пить, есть, спать, — это ли не задачка? Не говоря обо всем остальном: изыскании трассы, проекта. Только это!

Он мог быть доволен: республику на съезде хвалили. Главным образом за прошлогодний хлопок, за рост урожайности на гектаре (а год был тяжелый, безводный. Первый фактически год, когда он стал отвечать за все).

Он с нетерпением ждал, когда А. А. Андреев, выступавший по вопросам сельского хозяйства, дойдет до раздела «технические культуры». Напрягся, сжав в пальцах карандаш, услышав: «А вот какие дела творятся по хлопку…»

Непривычная по нынешним представлениям фраза не резанула его, казалась естественной, как и остальным, сидящим в зале. Андреев перечислял районы Узбекистана, добившиеся наивысшего урожая. Назвал Избаскентский район, получивший по тридцать три центнера с гектара (Юсупов вспомнил, как тысячи ферганцев поднимались прошлым летом по тропинкам в горы с кетменями на плече — помочь вскрытию ледников, поддержать минимальный уровень в реках).

— Вы видите, товарищи, — звучал глухой, без интонаций голос Андреева. — как летят все пределы, все теории, все разговоры о плодородных и неплодородных землях под напором передовых колхозов и колхозников.

Прозвучали аплодисменты. Юсупов глянул из-за плеча: Сталин смотрел в его сторону, хлопал вместе со всеми. Ему стало жарко, радостно.

В докладе о пятилетием плане Узбекская ССР была названа основным производителем хлопка в стране. Звучали с трибуны волнующие слова:

— …Это уже успех не отдельных людей или групп работников. Это победа узбекского народа, который на деле показал, какие громадные силы таятся в наших колхозах.

Никого из делегатов XVIII съезда ВКП(б), и Юсупова в том числе, не удивила скромная цифра капиталовложений в сельское хозяйство на новую пятилетки — в сравнении с тем, что вкладывалось в промышленность. Ответ читался на свежеотпечатанных листах газет.

«Подробности контрреволюционного переворота в Мадриде».

«Вооруженная борьба на улицах Мадрида».

«Оккупация Чехии и Моравии германскими войсками».

«Как сообщает агентство Рейтер, изменническая мадридская хунта сдала Мадрид генералу Франко».

«Итальянский фашизм совершил новый разбойничий акт. Он напал на маленькую беззащитную Албанию и с помощью оружия захватил ее. Сначала жертвой итальянского агрессора стала Абиссиния. За Абиссинией последовала интервенция в Испании, героический народ которой почти три года сражался против наглых захватчиков. Сейчас очередной жертвой итальянского фашизма стала Албания».

Война стучалась в наш дом.

В резолюции XVIII съезда стояло: довести урожайность хлопка на поливных землях до 19 центнеров с гектара, коренным образом улучшить севообороты. Ничего этого нельзя было сделать без дополнительной воды. Вот на этом пункте, пожалуй, и кончились сомнения Юсупова. А риск? Он рисковал всю жизнь.

29 марта председатель Президиума Верховного Совета Узбекистана Юлдаш Ахунбабаев перерезал красную ленточку на временной перемычке между Исфайрамсаем и каналом имени XVIII съезда ВКП(б), построенным в дни его работы добровольными строителями из ферганских кишлаков.

Успел на торжественный пуск Лягана и Юсупов, прилетевший сюда из Москвы членом Центрального Комитета ВКП(б).

Опыт маленького Лягана не просто изучали. Его разобрали по косточкам скрупулезнейшим образом. По свежим следам Центральный Комитет КП Уз и Совнарком республики обсудили итоги стройки, приняли, обнародовали постановление, строго наказав областным оргкомитетам ЦИК и обкомам партии в месячный срок подготовить конкретные предложения по переустройству ирригационной сети. Ляганский почин обрел строгие формы концепции.

В первый день по возвращению из долины ему позвонил редактор «Правды Востока» А. Т. Александровский, попросил выступить со статьей «Уроки Лягана». Юсупов ответил, что согласен, спросил, однако, с иронией:

— Название уже есть? Может, статья тоже готова, Абрам Теодорович? Подписать только?..

В отличие от некоторых он любил писать, не отказывался от предложений редакций, подталкивал соратников, членов бюро, руководителей:

— Давно не выступал… Давай напиши в газету. Есть же о чем!

Завидовал по мальчишески Ахунбабаеву за его дар рассказчика, за нешаблонность, свежесть его письма, говорил с оттенком удивления:

— Юлдаш-ака рожден писателем. Ему бы, как и мне, образование. Он бы здорово писал. Не хуже Айни.

Упорно вырабатывал собственный стиль (дома хвастал удачной фразой, особенно перед старшим сыном Леонидом, пятиклассником: «Читали? Сам придумал. Я лучше вас по-русски пишу…» Жаль, по сию пору не собрано воедино, не издано журналистское печатное наследие Юсупова).

Статью о Лягане он, разумеется, назвал по-своему: «Возглавить народный подъем». Он написал в ней о трудной, неблагополучной весне, о том, что дожди, неожиданный снег, заморозки во многом помешали нормальному ходу посевной, но что сев хлопчатника все-таки в основном закончен и что впервые за многие годы перевыполнен план по севу люцерны.

Юсупов говорил в статье, что Ляган вызвал в народе удивительный подъем, что дехкане по примеру ферганцев строят собственными силами арыки и каналы к приближающемуся летнему поливному сезону, что народными методами уже вырыты каналы в Пскентском районе, в Кировском районе, что прорыт заново древнейший канал Зандони в Бухаре.

«Трудно описать многообразное и многокрасочное проявление народного энтузиазма в процессе этого строительства, — читаем мы в статье. — Трудно описать отдельные волнующие и вдохновляющие эпизоды, которыми насыщены дни сооружения и открытия каналов. Можно только сказать, что тот, кто побывал в эти дни на строительстве Ляганского и других каналов, наглядно увидел, как глубоко вспахала социалистическая революция советскую почву, какие глубокие пласты народной целины подняты ею и какой богатейший урожаи созрел на этой почве…»

(Спустя три недели в «Правде» появилась известная статья Усмана Юсупова «Замечательное народное движение», в которой впервые публично говорится о готовящемся строительстве Большого Ферганского канала.)

Ляган стал боевым оружием Юсупова в спорах (кстати, «Ляган» в переводе на русский — большое керамическое блюдо, довольно увесистое). Когда его припирали к стенке, он вопрошал победно:

— Ладно, допустим. Но вот Ляган?..

Это был отличный союзник — настоящий канал. Все, через что потом прошел Большой Ферганский, было испытано вчерне, апробировано — в скромных, разумеется, по сравнению с ним масштабах — на трассе рукотворного канала имени XVIII съезда партии.

Чтобы оцепить по достоинству сделанное ферганскими колхозниками в тридцать девятом году, понять ответ шестидесятилетнего Юсупова: «Ферганский канал» — на просьбу назвать самую значительную в его жизни работу, нужно знать о таких вещах, как режим рек и тесно увязанные с ним условия и принципы водопользования в зоне орошаемого земледелия Ферганы, в особенности — южной ее части.

Итак, зачем это понадобилось — рассечь из края в кран южную часть долины, где уже немало и без того протекало разного рода рек и речушек, еще одном водной магистралью?

Ферганская долина (точнее, котловина) стиснута с трех сторон горными системами Тянь-Шаня и Гиссаро-Алая, откуда берут свое начало все ее реки. Они неоднородны по режиму. Одни питаются главным образом водой высокогорных ледников. Время их основного паводка, совпадающего со временем интенсивного таяния ледников, — разгар лета. Это Сох, Исфара. Весной они маловодны, вялы. Другие, как Караунгур, Кургарт, Акбура, зарождающиеся сравнительно невысоко, напротив, несут больше всего воды весной, едва только солнце пригреет их снежные кладовые. Их хватает ненадолго. Запасы снега на невысоких горных склонах и в лощинах быстро иссякают, реки мелеют.

Но есть в этой речной иерархии свои баловни — Нарын, Кассансай. Это реки смешанного питания, с двумя паводками — весенним и летним. В них практически круглый год вдосталь воды. И надо же, именно Нарын, полнящийся водой в самые горячие месяцы летних поливов, течет себе преспокойно на север, огибая стороной томящиеся от безводья земли Южной Ферганы, главный поилец которых — Карадарья — в июле не преграда даже овцам, переходящим ее вброд.

Представьте себе теперь, что все эти реки с различным временем паводков соединились между собой, стали единой водной артерией (наподобие схемы кровообращения в учебнике анатомии), а роль основного соединительного отвода взял на себя канал. Теперь у этой новой единой реки непрерывный паводок. Остается только регулировать его, направлять весной воду в конец канала, где реки, питающиеся от ледников, пока еще дремлют в безводье, и, напротив, отнимать у них лишнее в июле, переключив канал на подачу воды в Карадарьинскую систему, истощившую к тому времени свои ресурсы.

Мало того. Трассу Большого Ферганского предполагалось выбрать с таким расчетом, чтобы пересечь низовья всех прежних ирригационных систем Южной Ферганы. Канал должен был разделить орошаемую этими системами территорию на две части. Правобережную предполагалось орошать самим каналом. Земли левобережья оставались на обслуживании ранее существовавших систем, с них, таким образом, снималась значительная часть нагрузки, и они теперь были в состоянии обеспечить водой значительно урезанный земельный клин.

Так — схематично — выглядела техническая идея, заложенная в основу будущего канала.

Витала она в разных вариантах довольно давно, еще с начала нынешнего века.

На памяти десятилетнего Усмана — приезд в кишлак диковинных по обличью людей — в тяжелых ботинках на толстой подошве, в белых рубахах без рукавов, в одинаковых, тяжелых на вид, но удивительно невесомых на поверку шляпах, застегивающихся ремешком на подбородке.

Приезжие обнаружили беспримерную щедрость на угощения, без счета одаривали кишлачную босоногую детвору сластями, мальчишки ходили за ними плотной толпой, водили приезжих на колкие от сгоревшего под солнцепеком кустарника, пыльные, неприютные холмы в окрестностях Каптархоны, тащили с натугой наверх длинные палки с нарисованными значками, тяжелые, одетые гладкой черной кожей смотрильные машины, аккуратно упакованные в узкие брезентовые мешки. Дехканам было, конечно, крайне любопытно выяснить, что делают на их земле непонятные люди. Спросили наконец, улучив минуту, сопровождавшего приезжих круглолицего, медлительного в движениях урядника из волости, целый день дремавшего на байской веранде, пока его подопечные колдовали своими хитрыми игрушками. Урядник ответствовал: не вашего, мол, ума дело. Ему самому все это было невдомек.

Только впоследствии выяснилось: навещали Учкурганскую степь инженеры-проектировщики английской фирмы «Пирсон и сын» и швейцарской Кюрштейнера для составления проекта большого оросительного канала, берущего начало из Нарына, а наняла их для оной работы Московская оросительная компания, недавно созданная на капиталы крупнейших мануфактуристов России — Рябушинского, братьев Морозовых, Бахрушиных, Коноваловых, Кноп, Кузнецовых — и имевшая цель прибрать к рукам золотые, пока еще не орошенные земли Ферганской долины, сулившие после постройки магистрального канала тысячепроцентный барыш на каждый вложенный рубль. Мировая потребность в хлопке росла невиданными темпами. Московские текстильные магнаты нервничали: не обернись они проворней, обойдут как пить дать англичане, американцы, насулят с три короба туземцам, возьмут концессии, облапошат. И свои, единокровные, ивановские, орехово-зуевские промышленники тоже зевать, поди, не будут: кусок-то жирный. Московская оросительная компания — «Мок» — торопилась. В Фергане объявилась целая армия ее представителей. Они ездили вдоль предполагаемой трассы канала, вели переговоры с дехканами, советуя им продать русской компании их земли или согласиться покупать будущую воду, платя за нее натурой — хлопком.

Переговоры, однако, затягивались. Тогда акционеры «Мок», банкир Коновалов и фабрикант Рябушинский, пользуясь собственными мандатами членов Государственной думы, внесли на рассмотрение господ депутатов законопроект о передаче компании 250 тысяч гектаров земли Ферганской долины в аренду сроком на 99 лет. И провели бы законец, не извольте сомневаться, не помешай разразившаяся вскоре первая мировая воина.

— Представляю вам, товарищи инженеры, начальника строительства канала…

Сидевший рядом с Юсуповым хитроватый на вид дядька с тонкими, серпиком, усиками по углам рта, с орденом Ленина на давно не глаженном кителе, предпринял не слишком активную попытку подняться со стула — Юсупов жестом посадил его обратно:

— Товарища Тишабая Мирзаева, председателя Оргбюро ЦИК по Ферганской области, вы знаете. Вот, товарищи… начальник строительства уже есть. Больше пока ничего нет. Мы уже три часа тут сидим, — он повысил голос. — и пока не услышали ясно и толково: когда будет проект? Все пока туда-сюда, никаких конкретных сроков… Вы мне назовите число. Или как хотите? Директивно это дело решать? Дадим вам число: что хотите, то и делайте. Или будем копать в сентябре, октябре? Хлопок провалим, скажем в Политбюро: мы канал копали, не ругайте нас, пожалуйста. Так, товарищ Аскоченский?

Совещания в ЦК проходили почти ежедневно. Землеустроители, ирригаторы, инженеры ходили в конструктивистский особняк на Гоголевской как на работу. Передавались из рук в руки в разгар прений телеграфные сообщения-оперативки из Ферганы: пройдено столько-то. На будущей трассе работали первые изыскательско-проектные отряды, геологические группы.

То и дело поднимали с места Лебедева, светлоглазого подтянутого белоруса с обветренным лицом степняка — автора проекта. Просили пояснить то, другое. Он отвечал коротко, улыбчиво глядя на спрашивавшего. (Этот похожий на подростка-втузовца веселый инженер был к тому времени составителем первых ирригационных, рельефных карт Ферганской долины, пятнадцать лет строил и конструировал водное хозяйство Узбекистана.)

— …Хорошо. — останавливал нетерпеливо Лебедева Юсупов, — ты нам скажи, Иосиф Дмитриевич, за сколько такой канал построят американцы (к их темпам внимательно тогда присматривались)? Все вместе — проект, канал, сооружения…

Лебедев стоя листал свои тетрадки, находил нужное место, принимался читать… Всеамериканский канал в штате Калифорния — для орошения из реки Колорадо двухсот шестидесяти тысяч гектаров земли в долине Империаль. Протяженность сто двадцать девять километров. Строился новейшей землеройной техникой четыре года… Опыт строительства канала протяженностью в сто десять километров в штате Вайоминг. Проект утвержден в тридцать третьем году. Строительство началось три года спустя — в тридцать шестом на протяжении первых четырех километров. За шесть месяцев тридцать седьмого года вынуто немногим более полутора миллионов кубометров грунта…

— Стоп… — стучал по столу Юсупов. — Когда они закончат с такой производительностью?

— В общей сложности канал может быть построен за пять-шесть лет.

Юсупов громко хмыкал — американцы ему плохо помогали.

— Ладно, — говорил он, — оставим Америку. Им же не строить социализм… Объявляю перекур на пятнадцать минут.

Ферганский эксперимент вошел в историю мировой ирригации как явление уникальное, исключительное. Были сметены, опрокинуты в одночасье веками складывавшиеся параметры водного строительства, поколеблена инженерно-экономическая логика, где-то даже, казалось, здравый смысл. Трехсоткилометровая река — четыре метра глубиной, тридцать вширь — должна была возникнуть в ирреальные сроки — не за годы, не за месяцы даже — за сорок пять дней! Изыскание трассы и проект — за два с половиной месяца!

…На том порешили — уже поутру — в расплывавшемся сизым папиросным дымом угловом кабинете первого секретаря. Иного выхода у них не было. Другого решения они принять не могли.

Юсупов засмеялся хрипло: участники совещания еще собирали со столов, засовывали в портфели бумаги, когда принесли пачку свежих газет. Он увидел мельком заголовок передовой в «Правде»: «Покончить с заседательской суетней».

Лебедев, другие специалисты торопились на ферганский поезд. Уезжал с ними и Тишабай, так и не произнесший за все время ни слова — казалось, дремавший во время споров (те, кто плохо его знал, косились в его сторону: ну и начальничек строительства, нечего сказать!).

Юсупов подозвал помощника, попросил: — Принеси чего-нибудь пожевать… Подожди! (Тот уже был в дверях.) Свяжись с газетами. Пусть завтра дают сообщение.

Оно появилось на следующий день, 10 июня, сообщение: «В ЦК КП(б)Уз и СНК УзССР. О строительстве Большого Ферганского канала»[8].

«Правда Востока», 20 июня:

Что скрывать: не все понимали, сколь важен и этот почин, и будущий канал. Но находились — вот уж истинно, не для смягчения формулировки — отдельные люди, те, кто всему на свете предпочитал спокойное существование — не жизнь, потому, что есть, пить, спать, как известно, еще не означает — жить. Не впадая в крайности, отвечавшие духу времени, был Юсупов по отношению к таким людям — руководителям ли, рядовым ли — весьма и весьма крут. Случались и перегибы: бывало, и несправедливо наказывал того, кто попался под горячую руку, не тратя времени на то, чтобы разобраться в деле. По той же телеграмме Лебедева велел снять с работы за халатность директора Кокандской гостиницы; там даже в единственном на всех рукомойнике воды не было.

Уже на трассе канала обратил как-то внимание на хромого чайханщика; тот опираясь на костыль, тем не менее весьма ловко передвигался от одного огромного самовара к другому, быстро ополаскивая в тазу пиалы, а чай заваривал на удивление вкусный.

Юсупов, отдуваясь и отирая мощную шею платком, поблагодарил его, высказал предположение, что чайханщик унаследовал свою почтенную специальность от деда-прадеда.

Хромой человек улыбнулся, показав редкие зубы.

— Я на руководящей работе был, — сообщил он и добавил не без удовольствия: — Директором гостиницы назначили в городе Коканде. Только три дня директором побыл, сразу сняли. Из самого Ташкента команда пришла. Вот какой я человек видный, оказывается! — Он рассмеялся во весь щербатый рот, уверенный, что большому начальству история эта тоже покажется забавной.

— Это я велел, чтоб тебя сняли, — признался Юсупов. — Ты уж прости, не сердись.

— Спасибо, искренне сказал, прижав руки к груди, чайханщик. — Я же сам не хотел идти на выдвижение. Зачем мне все эти хлопоты? Здесь, на чистом воздухе, в сто раз лучше, ей-богу!

Справедливости ради заметим: на пути у Юсупова встречались не только чайханщики, выдвинутые директорами гостиниц. Но к чести его, он умел вовремя, как говорили об этом, «дать задний ход» и привести извинения несправедливо обиженному человеку. Зато и в благодарности своей был щедр. Талантливых, преданных делу людей поощрял всячески, поднимал, славил. А уж как была богата ими всенародная стройка — большой всеузбекский хашар.

170 тысяч узбекских колхозников строили канал. Более тысячи из них были награждены орденами и медалями.

Вспомним все же, как это начиналось, но прежде перенесемся лет на сто назад, во времена последнего кокандского хана Худояра, и сделаем это не эффектного сопоставления ради, а чтобы глубже заглянуть в суть событий, значение которых далеко не исчерпываются их практическими результатами, хотя они и сыграли жизненно важную роль не только для Узбекистана.

Итак, во времена Худояра пустили воду из Карадарьи во вновь построенный арык Улунгар. Левый берег при этом был мгновенно размыт, и поток ринулся на поля, смывая посевы. Мусульманские шейхи, присутствовавшие при торжественном событии, дали мудрый совет: закрыть разрушенное место телами дехкан, которые носили имя Тохта («Стой!»). Сотню человек связали по двое и закрыли брешь их телами, а сверху засыпали камнями и снопами камыша.

Среди строителей нового канала были и внуки этих несчастных Тохта и Тохтасинов.

А разве не примечательно, что высокая честь вынуть первый ком земли на трассе была оказана сыну другой мученицы — Чинбиби Бадалевой, участницы восстания 1916 года, брошенной царскими властями в тюрьму. Усман, сын Чинбиби, родившийся в тюремной камере, вышел на холм и поклонился народу. Призывно загудели карнаи — огромные, пришедшие из древности трубы. Сотни раз скликали они рать на борьбу с бесконечными вражескими нашествиями. Ревели они и тогда, когда вели на нелепую гибель, отправляли связанных за руки Тохтасинов. Они звали на суд и расправу; на исполнение тяжких повинностей; на поклонение неправедным властителям.

25 июля 1939 года карнаи возвестили о том, что в Узбекистане начинается великий праздник свободного труда; родить его смогла только та эпоха, о которой Ленин сказал: «Широкое, поистине массовое создание возможности проявлять предприимчивость, соревнование, смелый почин является только теперь». При социализме.

Усман, сын Чинбиби, взмахнул кетменем. Зеркально блеснула под лучами яркого солнца отточенная лопасть. Тысячи людей в халатах, подпоясанных яркими платками, взметнули в воздух руки с кетменями.

«Вы видели, — спрашивал в одном рассказе мудрый писатель, — как строят плотники дом для своего товарища?» Вы видели ту трудовую добросовестность, которая возводит ремесло на уровень искусства? — хотел он этим сказать. В Ферганской долине наблюдалось не только это. «Вы видели, как потомки рабов прокладывали дорогу в будущее для себя и для своих детей?»

74-летний Таджимат Хидыров пришел на трассу из колхоза «Ленинизм» вслед за сыновьями, Базарбаем и Эргашем. Братья, сами с сединой в бородах, и не чаяли увидеть здесь отца. Он добирался где пешком, где на попутных грузовиках. Встал рядом с Эргашем, поплевал по дехканской привычке на руки и в первый день вынул три нормы грунта — двадцать четыре куба. На завтра — тридцать шесть. Вскоре он вынимал 66 кубометров земли в день. Восемь человек таких, как старик Таджимат, заменяли современный экскаватор с однокубовым ковшом.

Рядом с седым узбеком трудился Николай Бочко, строитель, работавший ранее на прокладке канала Москва — Волга. Многотиражная газета, редактируемая Сулейманом Азимовым, писала о его опыте: «Тов. Бочко изготовил себе хорошую тачку, приготовил 3 лопаты и 20 погонных метров катальных досок. Грунт он насыпает в тачку и сразу отвозит его на дамбу, тогда как другие сперва выбрасывают грунт кетменями, а потом загружают им тачку».

Только свободный труд, только труд на себя рождает творчество. Вот что, а не только миллионы вынутых кубометров, видится в работе строителей канала. Вот что учитывал Юсупов, когда целеустремленно отстаивал свою идею о его строительстве. Он знал, что, если понадобится, люди будут работать по пояс в воде, нырять, соперничая в выдержке с искателями жемчуга, чтобы закрепить на дне опоры свай. И они делали это, как нечто само собой разумеющееся.

Сорок лет отдал делу орошения среднеазиатских пустынь инженер Клавдий Никанорович Синявский. На Большом Ферганском канале он вызвался руководить пятым участком, одним из самых трудных из-за сложного рельефа местности. Были дни, особенно вначале, когда душу старого инженера, привыкшего доверять строгим справочникам и расчетам, мучили сомнения: успеем ли, сумеем ли? Впоследствии, уже в Ташкенте, за вечерним чаем с дивным айвовым вареньем, рассказывая родным о канале, он признавался, подтрунивай под собой, что вдруг почувствовал себя тем самым подгулявшим телеграфистом, который самоуверенно выходит на арену цирка, чтобы на глазах у обожаемых барышень поднять гирю, весящую больше, нежели он сам.

На самом же деле все было сложней. Не минутного конфуза страшился Клавдий Никанорович. Больно было окончить карьеру поражением, но еще горше становилось при мысли, что из-за его самоуверенности ли, инженерной несостоятельности ли разочарование постигнет всех этих смуглых колхозников, чьи глаза горели такой верой в возможность того, что казалось Синявскому, как он ни возражал себе, почти недостижимым. Почти.

На третий день работы Клавдия Никаноровича ждал первый сюрприз: к нему на участок прибыл сын, Георгий, доцент кафедры механизации. Взял отпуск и приехал руководить тракторными работами. Кстати, на трассе были и механизмы: тракторы, экскаваторы, грузовики. Их было немного, но каждая машина, включая старенькие экскаваторы «Рустон-Бисайрос», показывала рекорды производительности, о которых и не подозревали ее создатели. Но люди, люди… Клавдий Никанорович порой не верил глазам, не сводки читая — глядя на то, как возникает русло, растут дамбы.

Строители делали невозможное, делали то, что не должны были делать, и все это — с удовольствием, с радостью, с тем завидным подъемом, тепло от которого остается в душе до старости, согревая ее сознанном, что жил ты на свете не зря.

Для строительства Яз-Яванского сооружения нужно было подвезти гравий, а транспорта не было. Тогда прораб Туркин, как говорят в подобных случаях — обыкновенный сметливый человек, сколотил с колхозниками примитивные плоскодонные баржи. Когда их нагрузили гравием, они осели в воду почти по края бортов. На передней барже стоял сам Туркин, давая указания не хуже заправского капитана. Это дало повод острякам присвоить ему звание «адмирала Яз-Яванской флотилии». Туркин снес и насмешки, и злые пророчества («Вот увидите: на дно пойдет вся эта армада»). Гравии был доставлен к мосту назначения.

Как тут не вспомнить о грянувшей вскоре войне, в которой равным оружием были и легендарные «катюши», и неисчерпаемая народная сметка. Один лишь факт: если бы простые солдаты не придумали похожие на лыжи «мокроступы» из ивовых прутьев, вряд ли так успешно была бы осуществлена знаменитая операция «Багратион», в конечном результате которой советские войска вышли по болотам к границам гитлеровской Германии.

Естественно, на Большом Ферганском канале еще ярче проявляли изобретательность те, кому это самим богом велено: инженеры, изыскатели.

От Нарына до Карадарьи трасса проходит через четыре перепада и понижается на 18 метров. Едва начали сооружать перепады, как возникла, впрочем, давно предвиденная угроза, что падающий с большой силой поток будет размывать стенки канала. Буквально на ходу инженер В. Поярков спроектировал коническую наклонную стенку, чтобы гасить энергию падения, а инженер А. Тюленев предложил остроумную конструкцию так называемых консольных перепадов: поток пропускается сквозь отверстия в дне лотка и расщепляется на множество струй. Он обрушивается вниз, как обильный дождь. Помимо того, что исчезла опасность для стенок отводного канала, новый тип консолей позволил сократить длину лотков и глубину заложения опор, а значит — вдвое уменьшить расходы.

Ферганский канал был большой школой. Мастерству бетонщиков и арматурщиков колхозники учились здесь у рабочих, которых прислал текстильный комбинат и другие предприятия Ташкента.

Не нужно думать, однако, что канал был лишь парадом доблести и добродетелей. Самодеятельности недостает знаний и мастерства, свойственных профессионализму, а помимо этого, у смекалки имеется оборотная сторона: то, что по-русски определяется как надежда на «авось да небось».

Августовское утро казалось мглистым от рано наступившего зноя. Юсупов, тяжко дышащий, в белой рубашке с короткими рукавами и полотняной фуражке, объезжал вместе с Коржавиным участок за участком и мрачнел все более и более, слушая доклады инженеров:

— Дамба поставлена на неподготовленное основание: нижний слой не очищен, не разрыхлен.

— Между дамбой и грунтом оставлена прослойка. Туда может просочиться вода.

Начальники участков не оправдывались — просили о сочувствии:

— Ну что с ними поделаешь? Хороший грунт снесли в отвал, а в дамбу насыпали песок.

— Что там… У меня на участке деревья в дамбе оставили. Вот такие! Ей-богу!

— Разве за всеми уследишь?

На десятом и двадцать втором участках дамбы не были утрамбованы как следует. Коржавин наметанным глазом сразу определил причину:

— Утрамбовывают сразу толстый слой, к тому же не поливают.

Дамбы, дамбы…

Юсупов был в ярости и досаде.

— Кому такой канал нужен будет, а? Вся вода сразу по степи разольется. Зачем копаем, зачем силу тратим?

В семнадцать часов, когда свирепое солнце, казалось, плавило песок, Юсупов созвал экстренное совещание начальников участков. Коржавин, показывая нарисованные от руки схемы, обстоятельно говорил о технологии с учетом специфики каждого из участков. Дал себе право и на эмоции:

— Потемкинская деревня нам не нужна. Канал должен работать.

— Так! — Юсупов кивнул головой. На загорелом лице за все время не мелькнуло и тени улыбки. Встал, и каждому показалось, что все упреки — только ему одному. — Создать инструкторские группы, — сказал Юсупов. — Задача: довести до каждого строители правила укладки дамб. Это еще не все. Объяснить, чтоб любой понял, почему это дело такое важное. Сам буду спрашивать у колхозников, у одного, у другого. Чтоб все до одного знали, понимали. Ясно? — Помолчал. Отпил глоток зеленого чая. Добавил уже мягче: — А то мы одной рукой строим, другой ломаем. Не годится так.

Грешны были и проектировщики. Оказалось, что южнее Коканда при переносе трассы на натуру была допущена грубая ошибка. Несколько километров колхозники прорыли зря. Остановили людей, решили отправиться к самому Юсупову. Повинились, хотели было сослаться на спешку: он-то сам задал эти сроки… Юсупов все понял, прервал объяснение:

— Не без того… Конкретные виновники, конечно, есть, но наказывать никого не будем. Исправить ошибку.

— Уже все сделано. Трасса проложена как следует.

— Тогда действуйте дальше.

В сумерках, когда окончились работы, снова двинулся вдоль трассы.

У Эйзенштейна — он собирался ставить фильм о Большом Ферганском канале — не зря родилось сравнение с тимуровскими походами: на десятки километров в степи — цепочка огней. Приближаешься — и видишь: пекари хлопочут у слепленных из глины сводчатых тандыров; ошпазы-повара сосредоточенно моют котлы после ужина, просеивают рис (с древности — лучшая основа еды: горсть риса, сваренного в жире, обеспечивает землекопа жизненной силой на день); бойкий (сам в изрядной щетине) парикмахер, худощавый бухарский еврей, сыплет прибаутками и ловко бреет голову молчаливому гиганту, глядящему в землю; неподалеку устроился портной, даже вывеску сообразил, над которой не один мудрец голову поломает: «Прием заказов от мастерской № 11 производится из своего материала»; стучат легкими молотками сапожники. Внизу, в только что вырытом русле, сидят, как в зрительном зале, только что не в креслах, а прямо на дне, по которому вскоре — все уверены — пойдет вода, сидят тесно аксакалы из Маргилана, широкоплечие андижанцы, парни с тонкими чертами лица, с девичьими изогнутыми бровями; они из Чуста, славящегося красотой своих женихов и невест.

На перемычке устроен настил из досок. Светят с грузовиков два мощных прожектора, и в перекрестье широких потоков света танцует и поет несравненная Халима-ханум, любимица Узбекистана.

Нужно быть ценителем своеобразного узбекского вокала, чтобы понять, с каким страстным нетерпением, — не меньшим, нежели в Большом театре, когда Нежданова вот-вот должна была взять верхнее «ми», — ждут слушатели финала известной песни; Халима-ханум должна вновь поразить их зажигающей силой своего голоса, полного ликования, избытка радости.

Юсупов стоит, опираясь на пыльное крыло машины. Вот он, этот миг, которого так ждали! Люди в халатах вскакивают, вскидывая над головой изрядно натруженные за день ладони; они кричат в восторге, приветствуя и благодаря певицу. Она низко кланяется, прижимая руки к яркому платью, дает знак своему небольшому ансамблю, и вновь, вдохновенно раздувая щеки, заводит тоненькую мелодию на нае уже немолодой музыкант; и старается — двадцать ударов в секунду пальцами по туго натянутой коже — дойрист. И опять ноет Халима.

Помощник решается напомнить:

— К утру не успеем в Фергану, Усман Юсуповыч. У вас же два разговора с Москвой.

— Э-э, кой сан чи[9], — по-дехкански отмахивается Юсупов.

И помощник молча ждет.

Справа, вдалеке, пляшет в низине луч кинопроектора. На соседнем участке идет новый фильм. Все лучшее — на канал.

Юсупов с трудом садится на ступеньку машины. Снимает полотняную фуражку, отирает бритую голову.

— Яша, Халимахон!

Пройдет еще полгода, и Халима-ханум, Тамара-ханум, юная Муккарам Тургунбаева пройдут в восточном танце, в котором каждое легкое движение рук исполнено особого, с радостью угадываемого зрителями смысла, по руслу канала, а вслед за ними, мгновенно заполняя следы, оставленные атласными башмачками, хлынет поток большой ферганской воды.

Много лет спустя, рассказывая студентам Литературного института о себе, Петр Павленко говорил, что одно из самых счастливейших его воспоминаний — пребывание на Большом Ферганском канале, где все было как в эпоху завершенного коммунизма. Павленко, по его словам, увидел там живую силу народа, показавшего зримо, каким он будет повсеместно — коммунистический труд. Утверждение это основано не на пафосе, а на фактах, подобных тем, которые приводились выше; писатель лишь обобщил их и сформулировал вывод, определив, в чем главный политический итог народной стройки. Если же говорить о ее экономическом значении, то, принимая загодя упреки в прямолинейном детерминизме, напомним все же, что в первый год войны Узбекистан дал хлопка больше, чем в 1940 году, и вышел по урожайности на первое место в мире, а следующей весной посевные площади были увеличены более чем на полмиллиона гектаров. Это было бы невозможно, не будь проложен канал.

Не станем переоценивать значение хлопка для победы. Оно общеизвестно. Не случайно же, выступая перед читателями в Ташкенте, поэтесса Анна Ахматова, казалось бы, столь далекий от хозяйственных проблем человек, сказала (а ее-то в пристрастии к лести не упрекнешь), что без хлеба Ленинград в страшные дни блокады выстоял; не будь хлопка, а значит — не будь пороха, Ленинграду пришлось бы трудней.

Думал ли Юсупов, когда принял на себя огромную ответственность, пошел на риск, размеры которого можно понять только в контексте тех очень сложных годов, что Ферганский канал сыграет для победы в грядущей войне такую же роль, как военные заводы? Он не делился этими мыслями даже с самыми близкими людьми, а потому не станем ему приписывать их. Одно неопровержимо. То, что уже подчеркивалось не раз: Юсупов был партийным деятелем, руководителем. Это значит, что он умел смотреть в будущее и сегодня поднимать массы на свершения, без которых завтрашний день был бы невозможен или, по крайности, труден.

Пройдут годы, и Большой Ферганский канал, уже ветеран, весь в зелени склонившихся к воде ив, заметно уступающий новым ирригационным сооружениям по тем показателям, которые называются технико-экономическими, все так же исправно будет служить людям. Он будет носить имя Усмана Юсупова, и это справедливо.

Большой Ферганский канал был, пожалуй, главной, но далеко не единственной заботой Юсупова в памятном 1939 году. Конечно же, здесь имеются в виду не только официальные выступления; их было, как всегда, много: на Пленуме ЦК КП(б) Узбекистана и на съезде ВКП(б), на заседаниях комиссии по изменению Программы партии, на торжественном открытии канала Лягай, на активе Ташкентской парторганизации, на третьей сессии Верховного Совета СССР, на областном совещании по животноводству, и конечно — в газетах: в «Правде Востока» Юсупов писал не только о Ферганском канале, о 43-километровом Зеравшанском канале, прорытом тем же летом, о Комсомольском озере и парке, построенном молодежью в Ташкенте, о том массовом подъеме вообще, в котором выразилось великолепное приподнятое настроение народа, осознавшего себя социалистическим обществом, исполненного высокой преданности своей трудовой стране, веры в то, что восторжествовал наконец в многострадальной истории человечества строй, основанный на справедливости. Этот душевный настрой советских людей стал залогом его победы и в наступившей вскоре войне.

Она была ближе, чем когда-либо.

11 сентября Юсупов выступал в Учкургане. Там были завершены работы на особом Головном участке. Он, как обычно, увлекся, и люди, с доверием, гордостью и с любопытством глядевшие на него, — все сорок пять дней он был с ними, — зажглись его словами, простыми, дехканскими, еще больше потому, что сам-то Юсупов был такой же, как они и их соседи, но сила, уверенность, как бы почерпнутая свыше, наполняли его, и он делился ими со своим народом.

— Сегодня живем уже совсем неплохо. Завтра будет еще лучше!

Далеко окрест разносился львиный рык карнаев. Дымился бесподобный пряный парок над огромными черными котлами с янтарным пловом.

Юсупов посидел часок за достарханом с начальником участка Камаловым и передовиками — оказал по восточному обычаю честь им. Мало-помалу завязалось импровизированное состязание в остроумии — аския. Юсупов тоже смеялся, чтоб не обидеть учкурганцев. Он знал о том, о чем час спустя все прочли в свежих газетах, — о вторжении фашистских войск в Польшу. Уже не отсветы — языки военного пламени коснулись советских рубежей.

В машине рядом с Юсуповым сидел Сергей Константинович Емцов, давний сподвижник, еще по Ташкентскому окружному партии, добрый товарищ. Худощавый, подвижный, Емцов наклонился к Усману Юсуповичу, спросил взволнованно все о том же: чего теперь ждать на западных границах?

Юсупов молчал. Потом положил широкую ладонь на руку Емцова.

— Вилт меня мучит, Сергей Константинович. Вилт. Вот ведь зараза какая, подумай! Сколько хлопка попортил в этом году, — он обнял Емцова за плечи и спросил: — Ферганская селекционная станция далеко отсюда? Давай-ка заедем, а? Там, мне докладывали, новый сорт вывели. Говорят, вилта ничуть не боится.

В конце года должно было быть принято новое всесоюзное постановление о дальнейшем развитии хлопководства в Узбекистане. Юсупов внимательно следил за тем, как собирают материалы для Москвы. Наверное, строки о внедрении сортов, которым не страшен вилт, рак хлопка, иссушающий дотла живое волокно, будут в постановлении весьма и весьма уместны. Суть предстоящих дел не только в том, чтобы засевать как можно большие площади. Если не остановить вилт, он в состоянии сожрать треть урожая.

Сообщения о новых удачных сортах, весьма попахивающие сенсационностью, Юсупов слышал не раз; обычно они не выдерживали проверки практикой. Сейчас дело обстояло иначе. Юсупов чувствовал это, основываясь, впрочем, на реальных фактах. Он знал как солидных специалистов руководителей Ферганской опытной станции, в частности, прекрасного агронома Румшевича. Привлекло и то, что сами они были крайне сдержанны в оценках своей работы, высказывали даже сомнения по поводу того, проявит ли новый сорт свои достоинства в иных природных зонах, в Хорезме, к примеру.

Емцов, разумеется, тоже знал о работах Румшевича; он обрадовался:

— Знаете, они прошлой осенью умышленно заразили почву вилтом, высадили на участке больные растения рядом со своими. И оказалось, не болеет их сорт!

Юсупов все увидел сам и сказал во всеуслышание, что, как обычно, собственным глазам не верит. Тут же на станции надо немедля собрать лучших наших агрономов.

Он приехал на этот совет; особенно внимательно выслушивал сомневающихся, которые, впрочем, тоже соглашались с тем, что сорт хорош. Вопрос был перенесен в Наркомат сельского хозяйства.

Уже осенью, в позднее время суток, Юсупов позвонил наркому. Определенности в сообщении наркома, однако, не нашел. Спросил тогда:

— Ну хорошо. Допустим, ферганский тоже не устоит против вилта, но по урожайности, по другим показателям он лучше нынешних сортов?

— Во всяком случае, не уступает им.

— Внедряем тогда его с весны во всех производственных зонах, на больших площадях. Хуже не будет, а лучше — вполне возможно.

Сегодня специалисты говорят, что если бы не был внедрен тот сорт, то в годы войны, когда не хватало рабочих рук для обработки растений, плантации могли бы погибнуть от вилта. Вскоре ему на смену пришел «108-Ф», а затем «ташкент», но послушайте старых хлопкоробов:

— Раньше сказали бы: аллах послал новый сорт как раз тогда, когда он самый-самый нужный был.

— Это Юсупов ему дорогу дал. Ученые вывели вовремя, а поддержал Юсупов. Он. Никто другой.

Большой Ферганский канал и сортосмена, Чирчикский электрохимкомбинат — огромное, даже по нынешним, масштабам, предприятие, работающее на энергии каскада чирчикских ГЭС и производящее азотные удобрения, без которых поля погибли бы от голода — иными словами, расширение посевных площадей стало бы убогой самоцелью, не получи плантации питания. Ясно же, что дедовским способом, за счет удобрений, деликатно называемых местными, можно было подкормить почву лишь на небольших наделах.

Чирчикский комбинат — третья забота того года, третье звено в заботах Юсупова о хлопке завтрашнего дня; свидетельство не только его неукротимого напора, но и завидной последовательности, и разумно обоснованной целеустремленности в действиях.

В Ташкенте, в ЦК, среди обязательных утренних докладов было непременно и сообщение о строительстве первой очереди каскада чирчикских ГЭС. Строительство ее завершалось. Три горные красавицы, три реки, до сих пор по достоинству не воспетые поэтами, — Чаткал, Угам и Коксу, километрах в пятидесяти от Ташкента, кончают свой грохочущий бег и сливаются в единый полноводный поток — Чирчик. В нем течет вода, пришедшая с высокогорных ледников; она обжигающе-холодна и, оказавшись в долине, растекается, стараясь уйти как можно дальше от берегов, словно желая отдохнуть на равнине. Здесь, у поселка Газалкент. Чирчик перегородили головным сооружением; французские инженеры, тоже принимавшие участие в проектировании, назвали его Барраж (плотина). Имя это так и закрепилось за поселком. Отсюда, от водохранилища, находящегося метров на тридцать выше обмелевшего русла реки, сдерживаемого надежным бетонным телом, не раз начинали путь вниз вдоль Чирчика Юсупов и А. Н. Аскоченский, одни из основателей проектного института «Сазводпроиз», главный инженер его и главный инженер на Большом Ферганском канале. Аскоченский десять лет управлял Чирчикстроем. Это был один из тех людей, которых Юсупов в душе слегка идеализировал — их знания, их специальность повелителей воды.

Осматривали станции, уже готовые к пуску.

— Как думаешь, когда можно будет сдать азотно-туковый? — спросил Юсупов.

Аскоченский назвал самый оптимальный срок — начало 1941 года.

— Раньше надо, в сентябре. Энергию дай.

— Энергия будет.

— Народ поднимем как на Большом Ферганском, — сказал Юсупов. — Люди поймут, что надо быстрее. Увидишь: ташкентцы построят Чирчик, как ферганцы — канал.

В декабре было принято постановление ЦК ВКП(б) и СМИ СССР о Чирчикстрое. Был указан срок ввода азотно-тукового: сентябрь 1940 года.

Земляные работы на Большом Ферганском канале были завершены в сентябре. Большинство колхозников, как и предполагалось, ушло домой, на поля, нуждавшиеся в рабочих руках. Узбекистан собрал хлопка полтора миллиона тонн без пятидесяти тысяч. Очень хотелось округлить итог; собирались ощипки, вытаскивали волокно из нераскрывшихся почерневших коробочек; отвердевшие створки больно кололи пальцы. Кто-то сказал Юсупову, что в Соединенных Штатах осенью сжигают на корню высохшие кусты (по-узбекски «гузапая») вместе с остатками хлопка. Дескать, дешевле выходит.

— На то они и буржуи, — возразил не раздумывая Юсупов. — Им доход лужен, нам — хлопок. — Он добавил: — Они не только гузапаю, зерно, кофе сжигают!

О кофе он, впрочем, не сильно сожалел. Не находил в нем вкуса. То ли дело — зеленый чай «№ 95» — знаменитый, «токсан беш»! Не без труда раздобыл Юсупов несколько ящиков, чтобы порадовать аксакалов и передовиков в день пуска воды.

Совпало сразу несколько торжеств: пятнадцатилетие Советского Узбекистана, открытие канала, награждение участников строительства: более тысячи человек были отмечены орденами и медалями. Орденами Ленина — Аскоченский, Лебедев, Федодеев, Коржавин, Пославский. Юсупов, Ахунбабаев, Абдурахманов — орденами Трудового Красного Знамени. То был блестящий финал ферганской эпопеи.

Странно, казалось бы, но это лишь на первый взгляд: когда огромное дело, до той поры самое важное в его жизни, было завершено, Юсупов не испытывал ничего, даже отдаленно напоминающего восторг. Скорее — усталость и непонятную пустоту. То же, что испытывает художник, положивший последней мазок на холст, или актер после премьеры. Это преддверие новой работы. Юсупов знал, что будет она потруднее Большого Ферганского канала, хотя не мог, конечно, представить ту без преувеличения историческую миссию, что выпадет вскоре на долю партийной организации Узбекистана.

Война уже началась. В день, когда по каналу пошла вода, на севере, в тысячах километров от Ферганы, парни в белых маскировочных халатах штурмовали финские доты и падали, обожженные пулями.

Жаль было каждого человека.

Перед отъездом в Ферганскую долину Юсупов извлек из нижнего ящика объемистую кипу бумаг: сообщения о неправильных действиях руководителей работ на строительстве канала; не то делают, издают неверные распоряжения, кто их знает — сознательно, нет ли, но объективно вредят… Он порвал один за другим все эти листки из школьных тетрадей, из канцелярских книг с отчеркнутыми поверху красными линейками; подписанные неразборчивым каракулями, четко выведенными фамилиями с указанием профсоюзного стажа и номера членской книжки. Лучше всего было бы бросить эти клочки в поток, путь для которого открыли те самые люди, чью руку требовали остановить. Сегодня они были героями дня. Их обнимал Юлдаш-ака Ахунбабаев, Председатель Президиума Верховного Совета республики, руководитель, столь же любимый и почитаемый в Узбекистане, как Михаил Иванович Калинин в стране.

Юсупов тоже обнял и поблагодарил — и Лебедева, и Пославского, и Тишабая Мирзаева, начальника строительства, и богатыря Мамаджан-палвана Курбанова, и самого обычного с виду землекопа Дунана Дусматова, показавшего фантастические результаты на работе.

Было сооружено и дружеское застолье, и, сидя среди возбужденных счастливых людей, разделяя всей душой их радость, Юсупов почувствовал теперь уже чисто физическую усталость. Но надо было опять торопиться. В Ташкенте готовился очередной пленум ЦК, и Юсупов хотел еще раз прочитать уже переработанный не однажды по его указаниям проект совместного с СНК постановления о мерах по дальнейшему подъему хлопководства…

Да не посетует читатель на то, что в этой книге так много пленумов, бюро, съездов, резолюций, постановлений. Бытует расхожая мысль о пустой трате времени на заседания. Но кто-кто, а Юсупов знал, сколь дорог каждый час; уж он-то не позволил бы ни себе, ни другим тратить время зря. И если он так назаседался, так наговорился с трибун, то все это не зря, потому что вся эта незаметная, но тяжкая, изнурительная работа: обсуждения, совещания, сопоставления мнений, мучительные поиски наиболее удачных формулировок, — выливается в итоге в дела, необходимые обществу. Такова она, лишенная романтического ореола партийная работа.

Напористый помощник Юсупова каждые пять минут звонил по телефону. Девушка с аэродромного метеопункта устало и монотонно отвечала: видимость по-прежнему плохая, улучшения погоды не ожидается. Но молодой помощник не терял надежды.

В соседней комнате громко смеялись, говорили вразнобой. За окном сыпал некрупно сухой торопливый снег — новогодний подарок некстати: из-за него застряли в Фергане после торжественного пуска канала. Среди разговора Юсупов вдруг вспомнил:

— А где Пенсон? Пусть покажет снимки.

Ему не терпелось увидеть на фотографии момент пуска воды.

Послали за известным ташкентским фотокорреспондентом Пенсоном. Оказалось, тот уехал прямо с митинга в Ташкент — готовить разворот для «Правды Востока».

Стали опять пить чай. В это время вернулся мотавшийся то и дело на аэродром — глянуть на машину — командир самолета Гусев, вошел как был — в заснеженном треухе, в мокро блестевшей кожаной куртке нараспашку, сказал то, что уже все знали:

— Не будет сегодня погоды, Усман Юсупович.

— Эх ты, Водопьянов… — Юсупов грузно выбрался из кресла, вышел в смежную комнату. Держа трубку на отлете, сказал: — Девушка! Это Юсупов. Давайте мне Ташкент. — Телефонистка ответила — связи нет.

Он взорвался было:

— Что у вас тут, понимаешь? Из-за снега все хозяйство кувырком! — Потом, сразу поостыв: — Ладно…

Повесил трубку.

— Садись, — сказал помощнику.

Сам прошел в боковую комнату с двумя кроватями у противоположных стен, с пустым графином на подносе на отдельном столике, с малиновыми, еще с осени пыльными гардинами рыхлого бархата на окне и наглухо заколоченной дверью на веранду.

На одной кровати спал неловко, на боку, поджав ноги, шофер.

Отодвинул гардину. Сквозь редкий снег светился неярко между двумя портретами на здании обкома забранный в желтенькую трассу мутно мигающих лампочек транспарант: «С Новым годом, товарищи!»

Он снял сапоги, китель, тихо, чтобы не разбудить шофера, лег на свободную кровать. Вытянул блаженно затекшие ноги, прикрыл глаза; через мгновение он спал.

За стеной не умолкали разговоры. Слышался звон посуды: накрывался праздничный стол. За окном, в реденьком кружащемся снегу, уходил из жизни поколения тысяча девятьсот тридцать девятый год.