Усман Юсупов

9 ПОСЛЕДНЯЯ ВЫСОТА

Убеждения не были для него догматом, тем паче привычкой. Они были глубоко осознанной основой нравственной ответственности перед обществом — чувства, владевшего Юсуповым на протяжении всей жизни его. (Он говорил: «перед народом, перед людьми».) Если обречен на провал актер, который, но известному выражению Станиславского, любит себя в театре, а не театр в себе, то тем более приговорен к неудачам при жизни и, мягко выражаясь, к быстрому забвению после смерти государственный деятель, который любит и видит в политике только себя. (Впрочем, не исключено, что о нем и вспомнят, но, увы, вовсе не так и не в тех выражениях, восхищенных и благодарных, на которые он рассчитывал.)

Не будем уходить от точных определений, как ни неприятны они сами по себе. Наивно и нечестна было бы утверждать, что для деятеля масштаба Юсупова, опыта Юсупова, заслуг Юсупова, нерастраченных возможностей Юсупова, в конце концов таланта Юсупова отстранение его от должности Председателя Совета Министров и назначение директором заброшенного совхоза в Голодной степи было нормальным явленном, едва ли не благом. Да, то было бы падение, но только для иного человека, для такого, который, выражаясь без ненужной усложненности, сам себе дороже, нежели идея, коей он вызвался служить. История, в том числе новейшая, та, что на памяти даже у молодого читателя, знает подобные примеры, и он легко их отыщет сам.

Величие Юсупова, позволим себе впервые все-таки употребить эту оценку, состоит в том, что в самую тяжкую пору своей жизни он, пятидесятичетырехлетний, не очень здоровый человек, вызывает не жалость к себе, не сострадание, а еще большее уважение.

В декабре 1954 года — не просто холодный, а неприятный день: с серого неба низвергается снег не снег, дождь не дождь — противная слякоть. Она налепляется на шапку и кожанку Юсупова, мгновенно тает; холодная жижа стекает за ворот. Ко всему у него невыносимо болят зубы. Щеку раздуло. Он кутает ее шарфом, курит, чтоб заглушить сверлящую невыносимую боль. Мог бы сослаться на нее, поехать к врачу, но люди расцепили бы это как бегство. И, наглотавшись до головокружения пирамидона, он высидел все столь тяжкое для него заседание пленума ЦК, казавшееся ему не только из-за больных зубов мучительно нескончаемым. Больше всего разговоров было о ширине междурядий на хлопковых полях. Юсупову уже приходилось не раз выслушивать обвинение в консерватизме и в грехах более тяжких из-за того, что он не разделял взгляды некоторых работников о массовом переходе к узкорядной схеме возделывания хлопчатника. Юсупов по своему новаторскому характеру не отвергал начисто эту мысль. Он хорошо помнил совет старого своего собеседника Рихарда Рихардовича Шредера: «Число коробочек, созревающих к более раннему сроку, будет тем обильней, чем больше стеблей хлопчатника будем иметь на единицу площадей».

Итак, больше кустов! Однако видел, просто не мог не видеть Юсупов и иные пути, отвечавшие возможностям существующей материально-технической базы села. Еще в ту пору по инициативе специалистов хлопководства, активно поддержанных Юсуповым, началась научная и практическая разработка метода загущенных посевов при 60-сантиметровых междурядьях, и новой прогрессивной широкорядной схемы, рассчитанной на завтрашнюю высокопроизводительную широкозахватную технику. Практика подтвердила, что жизненность именно этого направления оправдала себя. Подтверждением тому станут миллионы тонн хлопка в будущем.

Однако участвовать в осуществлении этих больших планов Юсупову пришлось в иной должности. Он видел, что на июльском пленуме ЦК КП Узбекистана и на состоявшемся в Ташкенте Всесоюзном совещании хлопкоробов вокруг его деятельности складывается атмосфера обидного недопонимания, субъективной предвзятости. Юсупов был достаточно искушен, чтоб не понять, что стояло за вопросами и замечаниями, адресованными ему, когда он говорил с трибуны.

Он был готов к тому, что произошло. Более того — к гораздо худшему. Мужественно, сдержанно, с огромным достоинством принял он свое отстранение от деятельности на высшем уровне. Понятно же, что не о перемещении с должности на должность шла речь. К слову, Юсупову дано было понять, что он может рассчитывать на дипломатическую работу все же не очень высокого ранга или на солидную должность в Потребительской кооперации. Но для этого нужно было, очевидно, ходить с просьбами, хлопотать. Он выбрал иное: ждал, пока ему предложат работу сами. И когда предложили пост директора в «Баяуте-4», принял его не раздумывая.

И тут открывается новая замечательная глава деятельности Юсупова — коммуниста, борца, мечтателя и строителя. Это не конец пути, а начало нового, блестящего по нравственному наполнению периода его биографии. Не падение, а взлет; последний, однако не менее высокий, чем предыдущие, если принять во внимание (а только так будет справедливо) скромные масштабы деятельности Юсупова, уже не секретаря ЦК, не министра, а самого обыкновенного директора совхоза.

В расхожей фразе, которую подчиненные нередко в сердцах адресуют начальству: «Сами бы попробовали побыть на нашем месте», — заключен не только упрек, но и вызов и сомнение. Так вот Юсупов побывал на месте тех, кого не раз корил, наставлял на путь истинный, снимал, случалось и такое, с работы. Судите сами, каков он в последнее десятилетие своей многотрудной жизни. Вот что действительно достойно и внимания, и интереса, и памяти людской. Но прежде все же ответим. Ответим словами самого Усмана Юсуповича на сакраментальные «как?» и «почему?».

В марте 1955 года он приехал в Москву на сессию Верховного Совета СССР. К нему в гостиницу пришли дочь Инна — она училась в университете — и сын Владик с женой. Как ни направлял Юсупов разговор в иное русло, он неизбежно пришел к тому, что еще не остыло, и кто-то из детей посетовал на несправедливость. Юсупов сказал тогда — не с трибуны, не для протокола, в сугубо семейном кругу:

— Знайте только: отец, наш всегда был честен перед народом, перед партией. Я коммунист. Мне поручили новую работу. Буду ее делать.

С похожих слов начал он свое первое выступление, когда знакомился с коллективом совхоза.

— Товарищи, — сказал он. — вы, наверное, знаете, я больше двадцати лет находился у руля республики. Партия послала меня к вам работать. Я буду учиться у вас, буду работать вместе с вами.

На целину, на соленые земли, в землянки без электрического света, в глушь (ни дорог, ни мостов; из отделений в центр совхоза добирались через разъезд Баяут. Напрямую — три километра, а приходилось топать в обход все двадцать пять, к тому же по колено в грязи осенью и зимой, а летом по уши в невесомой седой пыли) приезжали не только подвижники — таких было немало, они-то и стали опорой Юсупова, — но и вышибленные из жизненной колеи люди, а то и уголовники. Были и такие, что скрывались здесь от суда и тюрьмы. Обнаглевшие, одичавшие, уверившиеся в безнаказанности. Единственный милиционер, участковый, ходил сторонкой, только поглядывая на отпетую бражку, верховодил которой некий Капитан — некоронованный король поселка Баяут. Они и Юсупову — что для отщепенцев заслуги, имя, личность! — сразу решили заявить о себе, о своей власти. Нашли пустячный повод: кто-то из них белил накануне помещение конторы, и явились к нему уже за полночь трое нетрезвых мужиков, нагло требуя: «Гони, хозяин, деньги за работу…»

Он сказал, что получат в день зарплаты. Попросил их уйти. Тогда Капитан поиграл ножичком, подстриг финочкой ноготь на своем мизинце и выставил лезвие вперед, держа его нарочито расслабленными пальцами.

С проворством, которого от него не ждали, Юсупов повернулся к стене и сорвал свое охотничье ружье.

— Давай! — крикнул он яростно. — Кто кого. Ну!

— А ты, хозяин, с норовом, — сказал Капитан.

Они ушли и несколько дней не показывались. Боялись, что Юсупов позовет из Ташкента милицию. Он сам нашел Капитана в клубе (стыдно сказать: глиняная крыша на столбах, туда нет-нет приезжала передвижная киноустановка) и велел ему выходить с утра на работу.

Как хотелось бы продолжить эту линию в духе Макаренко, рассказать о том, как изменился хотя бы тот же Капитан, но случилось иначе: он попался вскоре на преступлении, правда, не в совхозе, а в поезде и исчез из поля зрения Юсупова. Но остались дружки его и многие с похожей судьбой и характерами. Они действительно стали иными; до сих пор трудятся в «Баяуте»; уже поседевшие дядьки не по принуждению поминают добрым словом Усмана Юсуповича.

И уголовники, и грязь, и темнота, и бескультурье, и жалкое жилье, в котором ютились целинники, были заметны с первого взгляда; усилии для осмысления здесь не требовалось: надо все менять, начиная с самого нуля. К тому же Юсупов был из тех, кому не требовалось больших усилий, чтобы понять нужды рабочих. Даже там, наверху, все сожалел о том, что попросту недосуг (желание было всегда) пройтись опять по той жизненной тропе, где топают кирзовые сапоги и пыльные ботинки. И вот довелось, и он вздохнул облегченно, поняв, что не оторвался, не ломал недорогую комедию, когда сидел с ними на вытертых паласах в сельских чайханах, лазил в котлованы на Большом Ферганском канале и в Каттакургане. Очень естественное для него сердечное движение побуждало прежде всего заняться бытом. Но тут уж сказался, ум и опыт государственного человека и теоретика. Он не желал строить на песке. Знал, все развалится вновь, если не заложить прежде всего основу, а было это, как всегда, производство.

В совхозе говорили, как в Москве или в Ташкенте: «Пошли в центр». В Баяуте это была сырцовая хибара из трех комнат — контора. К ней справа приткнулась будка вездесущего сапожника, а слева поставил свое фанерное сооружение парикмахер. Вот и все. В конторе Юсупов вот уж в буквальном смысле дневал и ночевал. Рядом, в пожарном сарае, жил плановик-экономист Василий Сергеевич Макаревич с женой Раисой Федоровной — учительницей. Обосновался Макарович в «Баяуте» всего лишь год назад, а до того нелегкая судьба мотала его, уроженца Калуги, по свету немало.

В семнадцать лет был в родных местах комсомольским активистом, работал в кооперации, в тридцать седьмом году занимал немалую должность — заместитель начальника управлении по снабжению в Московском облисполкоме, в самом начале войны был ранен в Эстонии. В возрасте уже под пятьдесят пришлось начинать новую главу своей жизни — в Узбекистане. Человек не из робких, не сетующий ни при каких обстоятельствах на судьбу, не чувствовал себя обойденным ею, хотя ему, который и в столице живал, куда как не показался поселок, отрезанный от мира. Сюда даже дороги не были проложены. Каждый топал или, редкое везение, добирался на попутной машине от Мирзачуля по нехоженой плоской степи как бог на душу положил — своим путем. Над болотами, поросшими камышами, зудели мириады комаров и москитов. В воскресенье Макаревичи разрешали себе удовольствие — ходили километра за четыре в соседний «Баяут-3» — пообедать в тамошней столовой.

С неудобствами он мирился, знал: не век будет так. Угнетала мысль о бесперспективности нового хозяйства. «Баяуту» были отведены огромные площади, однако они были больны: шло уже вторичное засоление. Соль разъедала почву. Чего уж больше — колючка и та не росла; в морозы (а они случаются и здесь) лед не образовывался. Под черной коркой таилась трясина. Велись, правда, постоянно дренажные работы — воды, а точнее, рассол выводился подземными полыми ходами, заполненными хворостом и камнем, в коллекторы, но все это осуществлялось самодеятельно, без научной основы, без мысли о будущем, — отвоевать участок-другой, чтобы хоть что-то посеять. «Помогали» «Баяуту-4» и соседние хозяйства. Поливая обильно свои поля, способствовали еще большему заболачиванию здешних низинных земель. Обо всем этом Макаревич докладывал новому директору, Усману Юсуповичу, без оптимизма. Прямо сказал:

— Совхоз подняться не сможет. Дренажные работы не организованы. Фонды, которые нам выделяют, мы реализовать не в состоянии: нет людей, а они не приедут, пока не будет более-менее нормального поселка. Дальше: полевые работы не планируются, а надо проводить их строго по циклам — предпосевной, посевной, вегетационный, уборочный, и все работы осуществлять строго по плану, а то в прошлом сезоне нарезали борозды, дали полив, а с культивацией запоздали; почва засохла, уплотнилась, и все надо было начинать сначала…

Юсупов слушал, положив на колени отяжелевшие ладони, не перебивал нетерпеливыми замечаниями, хотя многое, о чем говорил Макаревич, было для него азбукой. Лицо у него было непроницаемо, и мнилось поначалу Макаревичу, что думает недавний секретарь ЦК о своей невеселой участи: провалить совхоз позорно, а поднять трудно даже молодому и здоровому человеку. О Юсупове этого, увы, не скажешь: одутловатость в лице, мешки, набрякшие под глазами. Он спросил наконец, что нужно, по его мнению, делать. Макаревич начал сдержанно, опасался, что Юсупов упрекнет его едва ли не в маниловщине, но Юсупов сам направлял его, подавал идеи, которые совпадали с теми, что были давно выношены Василием Сергеевичем прежде, но казались несбыточными, и Макаревич с давно не испытываемым воодушевлением начал говорить прежде всего о том, что представлялось ему, главному бухгалтеру, самым важным, — надо изменить систему оплаты труда, чтобы материально заинтересовать каждого рабочего.

Юсупов пожал ему руку:

— С тобой мы, вижу, сработаемся, Василий Сергеевич.

Среди управляющих отделениями Юсупов сразу выделил Асилбека Алтынбекова. Называл по имени и его и других — всех, кто был симпатичен. Объяснил как-то одному дотошному ревнителю официальности, почему так поступает:

— Ты сына своего как зовешь? По фамилии, что ли? А они мне все разве не сыновья?

Алтынбеков был молод, едва 25 минуло, но хлопок знал отменно: родился и вырос в Голодной степи. Вскоре Юсупов рекомендовал его на должность парторга.

— Почему меня? — спросил польщенный Асилбек.

— Ты один из всех управляющих, когда я приехал, лишний раз про недостатки, про трудности на своем отделении не говорил. Для себя никаких выгод не требовал. У всех плохо — надо общие меры принимать, тогда всюду хорошо станет, — так говорил.

Всюду было плохо. Юсупов молчал, ходил по полям, подолгу сидел на бугорке, перебирал в пальцах белесую голодностепскую почву. Удивлял многих тем, что беседовал не с одними лишь ответственными (по-совхозным меркам) работниками, не с одними лишь аксакалами, но и с подростками, с хозяйками, а около компании замурзанных малышей — на красных от холода босых ступнях растоптанные калоши с чужой ноги, корявые опорки — мог простоять полчаса: угощал конфетами, смешил малышню.

С общим собранием, которого все ожидали с понятным нетерпением, не торопился. Сидел опять до петухов с активом. Сказал наконец, в чем видит главные задачи: промыть земли, удалить соль.

Активисты переглянулись понимающе: мы, мол, хоть и невысоко летаем, но сами давно до этого додумались. Пока земля больная, урожаев не жди. Но вот только что ты о деньгах скажешь, дорогой Усман Юсупович? Деньги где взять, если нам на капитальные вложения отпускают как бедным родственникам? А люди, работники откуда возьмутся?

Он предвидел это. Сказал:

— На самых засоленных землях посеем рис.

Все умолкли на миг. Мысль казалась гениально простой; и тут же посыпалось:

— Специалисты-рисоводы нужны.

— Прекрасная коллекторная сеть требуется.

— Вода с рисовых полей подопрет соседние участки. Вторичное засоление на хлопке начнется.

Кто-то даже сказал (чего теперь-то Юсупова бояться?):

— Афера.

Он переждал, пока не успокоились. Полистал свой блокнот.

— Я все это учел тоже. Пригласим рисоводов из колхозов.

— Так они и пошли к нам!

— Условия хорошие предложим. План — тридцать пять центнеров с гектара. Остальное — ваше. На пятом отделении начнем. Ты согласен, Асилбек?

(Несколько лет спустя была принята правительственная директива: проводить на сильно засоленных участках посевы риса с последующим использованием оздоровленных земель под хлопок.)

Сразу за этим заговорил о дорогах. Для нового человека «Баяут» начинается с того, как он сюда добрался.

Пообещал похлопотать о шоссе (осуществил это вскоре с помощью Саркисова, начальника Главголодностепстроя), но в первую очередь предложил завершить строительство узкоколейки. Понимал хорошо, что на одном энтузиазме далеко не уедешь, но знал по опыту той же ветки Чарджоу — Ургенч, с какой готовностью откликаются люди на призыв проложить дорогу. Не ошибся. Всего за две недели проложили рельсы по степи, и к «Баяуту» от станции пошел гудящий трясущийся дизель. На нем впереди стоял Усман Юсупович в белой фуражке, торжественный, счастливый.

Тем же методом народной стройки (кто сказал, что погиб дух Большого Ферганского Канала!) проложили мощеную дорогу до второго отделения, где находился гравийный карьер. До начала работ собрал за чаем трактористов и шоферов из мелиоративного отряда.

Разговор шел начистоту, по душам:

— Вот так, ребятки мои дорогие. Все начинается с дороги. Не будет дороги, не будет жилья. Не завезут вовремя… — сделал паузу, подмигнул хитровато, — портвейн, говорю, вовремя не завезут. Вчера, я видел сам, один товарищ бульдозер гонял на третье отделение, в ларек, — опять помолчал, переждал, пока утихнет шум. — Вот я и думаю, как в анекдоте, два выхода есть: или каждому по бульдозеру, или дорогу строить.

Угрюмость все же хранилась еще на плохо выбритых мятых шоферских лицах. Он понимал причину. Сказал теперь доверительно:

— Само собой, каждый сюда приехал, надеялся, заработки хорошие. Но давайте подумаем вместе, откуда они возьмутся, если нельзя развернуть работы? Даже половины денег не осваиваем. Ну, допустим, один раз я вам подпишу ведомости на халтурку, но это же до первой комиссии. Приедут, увидят, ничего не сделано, а самое основное — хлопок не дадим осенью, все станет ясно. Как по-русски говорят: «Шила в мешке не утаишь». А заработки могут быть, и неплохие. По две, две с половиной гарантирую (и это обещание, кстати, тоже сдержал. Через два года в «Баяуте-4» в среднем зарабатывали по 2000 рублей). Пойдем дальше. Жилье. Я думал, советовался с товарищами. Многое на месте сделаем в части стройматериалов: сырцовый кирпич, камыш. Жженый кирпич постараюсь достать в Янгиюле. Наверно, — земляки не откажут. Вопрос: как будем подвозить кирпич на отделения? Разобьем же по пути машины, а кирпичи рассыплем все по грязи.

Так постепенно подвел народ к тому, с чего начал, — первую дорогу надо проложить безвозмездно. Потом труд, окупится сторицей. В заключение сказал:

— Я буду старший диспетчер. Пусть каждый сделает всего по три ездки. Когда встанете, ляжете — не мое дело. Сделал три ездки, уходи.

Дорогу длиной в пять километров проложили за несколько дней. Юсупов не уходил круглые сутки с трассы. Действительно отмечал, как диспетчер, сколько кто сделал ездок. Чумазый шоферяга Умурзак крикнул ему из кабины:

— А по четвертой можно, Усман Юсупович? Не заругаете?

Он влез на ступеньку «Урал-ЗИСа», поцеловал Умурзака, растроганный, счастливый. Не зря верил, что бессмертно оно, настоящее, посеянное в душах советских людей еще в годы революции. То, что на языке ученых называется психологией социалистических производственных отношении и социалистическим отношением к труду.

Верил в это свято всю жизнь, но знал, что энтузиазм — чувство тонкое, злоупотреблять им нельзя. Потому и ломал голову сам, и заставлял Макаревича (использовать ум, знания сподвижников!): разрабатывай свою идею, как обеспечить высокие заработки в сочетании — непременно! — с высокими урожаями.

Впервые за многие годы Василий Сергеевич воспрянул духом, ощутил себя вновь деятелем не баяутско-совхозного, а государственного масштаба.

Он думал: что, если закрепить поле за бригадой механизаторов, то есть сделать ее тракторно-полеводческой (комплексной), посадить бригаду на полный хозяйственный расчет: все работы делают сами; дирекция осуществляет только общее руководство, агрономы — научное. Минимум зарплаты, разумеется, гарантируется; на то и социалистическое государство, чтоб принимать часть убытков на себя, а сверхплановый доход — в пользу бригады. Так выглядит идея в ее упрощенном виде.

По указанию Юсупова Макаревич за несколько ночей составил в том самом, служившем квартирой ему пожарном сарае докладную записку. Мысли, изложенные в ней, не погибли втуне. Очень нескоро (увы!), три года спустя, пришло в степной «Баяут» письмо из Института экономики Академии наук СССР. Ученый секретарь сообщал Василию Сергеевичу, что тот поднял вопрос большого политического и практического значения. Считают, что следует перевести в порядке опыта на новую оплату труда несколько бригад…

Кто нынче посетует на то, что еще за два года до того, как был получен этот обнадеживающий ответ, в совхозе у Юсупова уже работала на предложенных Макаревичем началах бригада Насиба Бекирова. В первую же осень он и его ребята удивили хлопковый мир: дали самый высокий урожай при самых низких затратах труда и средств. Бекиров был награжден орденом Ленина и «Москвичом». О Макаревиче и Юсупове в этом случае не вспомнили, да они и не стремились к официальному признанию их заслуг. Счастливы были тем, что опыт удался. Значит, можно внедрять его повсеместно.

Юсупов жил в «Баяуте» почти безвыездно. Лишь по крайности выезжал в Ташкент да по вызовам — в район. Кстати, о вызовах этих. Он теперь сам негодовал по поводу того, что начальство не желает считаться ни с делами и заботами подчиненных, ни с тем, что людям надо отдыхать. Себя корил не раз за пресловутый юсуповский стиль, беспощадный к себе и другим. Теперь-то он, к сожалению, вынужден был давать отдых сердцу. Но, едва боль пройдет, вновь просыпался в нем неуемный, жадный до жизни и дела Юсупов. Да и то сказать: работа была дли него спасением. Единственным. Если бы кто-то решил наказать Юсупова, его надо было отстранить не от высокой должности, а от работы вообще; скажем, дать высокую пенсию, отличную квартиру в центре, шофера — избавить, одним словом, даже от бытовых забот. Для иных такое существование — мечта, венец деятельности. Для Усмана Юсупова это было бы концом.

Жена и младшие дети жили здесь же, в «Баяуте». Как все, выходили в поле. Никто уже не находил ничего необычного, видя Юлию Леонидовну и даже самого Усмана Юсуповича с фартуком, набитым хлопком и делавшим бы его фигуру комичной, если бы не уважение, не симпатия к нему, которая жила в каждом из рабочих.

Мусаев Кучкар Мусаевич, главный механик «Баяута-4», вспоминает:

— С Юсуповым жить было интересно, работали в охотку, легко; вот так в семье бывает, когда отец хороший. Усман-ака как пришел, мы сразу поняли: вот начальник, который о народе заботится; и вообще он про будущее думал. Мосты мы только при нем начали строить. Рубили тополя, тал. Он требовал: срубили дерево — сразу же посадите три. Дальше. На седьмое отделение воду возили бензовозом. Он дал технику, проложили канал, а по берегам разбили первые сады.

Договорился где-то, и к нам и магазин прислали арбузы и дыни. По две копейки килограмм!

У нашего совхоза были пустующие участки. Он предложил там, на богаре, пшеницу сеять. Начали собирать хорошие урожаи для своих нужд.

Озеро у нас до сих пор Юсуповским называют. Рыба туда из Дарьи заходила, но ее сразу же вылавливали, глушили, кто как мог старался. Юсупов поставил охрану, договорился с рыбхозом, завезли мальков. Машинами возили рыбу потом в рабкооповскую столовую.

Зияев Шакир, главный инженер совхоза, вспоминает:

— Еще никогда не забуду, как между первым и вторым отделениями в Казакауле канал прорвало. Юсупов народ поднял, примчался, сам за рулем, на «газике», схватил охапку камыша — и в воду. Его отталкивают, кричат: «Мы сами, Усман-ака!» Он ни в какую. Конечно, кто здесь устоит.

Механизаторов не хватало. Раньше писали заявки на специалистов, а техника простаивала. Юсупов в первый же год организовал курсы прямо в совхозе. Добился: дали учебные пособия, питание бесплатное (а жили-то мы всего в двух шагах от школы!). По пятьдесят-шестьдесят трактористов и шоферов обучали каждый год. Я на этих курсах учился. Потом Садыков Ашур (он теперь начальник гаража) и другие; многие там специальность получили.

О Юсупове рассказывать можно долго. Вот как он к людям относился. Один пример приведу. Одного человека с работы снять надо было. Выхода нет: лодырь самый что ни на есть. Что ни поручи, проваливает. Уже приказ заготовили. Юсупов, я сам видел, сидит над бумагой, лоб карандашом чешет.

— Нельзя, наверно, Василии Сергеевич, — говорит Макаревичу. — Он, конечно, человек этот, паразит, но у него же четверо малышей. Мы же и их накажем.

Советуется, советуется, а потом:

— Отменяй приказ! А этого лоботряса ко мне пришлите. Я из него дурь вышибу.

Детишек очень любил. Заботился. В первый же год поехал, договорился с таджиками — пионерлагерь возле Ура-Тюбе открыли, в горах. А для рабочих — санаторий «Целинник». В самый разгар работ все равно:

— Вот тебе путевка, езжай на неделю, потом в два раза лучше работать будешь.

Ну а если лечиться кому надо, направления в лучшие клиники доставал: в больницу имени Семашко, к профессору Федоровичу, куда надо. Бывало, кто-то отказывается, он сердится:

— Мы трактора и то два раза в год ремонтируем, а ты человек, бригадир.

Скажешь ему, бывало: «А сами вы, Усман Юсупович, почему не лечитесь?» Он скажет: «За что молодого ругают, за то старого прощают». По-узбекски это немножко по-другому получается, но суть такая же.

— Что он сделал самое главное, — говорит Насиб Бекиров, Герой Социалистического Труда, главный инженер колхоза имени Ленина, бывший бригадир первой комплексной бригады в совхозе «Баяут-4», — до него о механизации много разговаривали, а он повернул дело так, что всю работу начали делать механизмы. Заинтересовал механизаторов в том, чтобы техника не простаивала. Например, прежде бывало, трактор стоит, а тракторист в тени от трактора спит. «Простой, — говорит, — не по моей вине, минимум мне все равно совхоз заплатит». А при Юсупове, когда бригады стали комплексные, каждый понимает: трактор стоит, культивация не проводится, сорняки хлопчатник заглушат, урожая не будет, расчет получишь еле-еле… Ну и так далее. А тут еще товарищи по бригаде напирают: «Ты стоишь, нам за тебя вкалывать, а доход будем делить поровну». Короче, берет тракторист разводной ключ и лезет под машину. А назавтра придет, еще темно, чтоб трактор подготовить.

Конечно, он не одной материальной заинтересованностью брал. Все к нему сразу любовь почувствовали, потому что он о народе заботился. Вот пример: у нас тут в первые годы малярия прямо свирепствовала. Комаров было — невозможно на улицу выйти. Юсупов привез специалистов, самолет нанял: болота опрыскивали и свели малярию на нет.

Не хочу все-таки говорить, что Юсупов сделал «Баяут» процветающим. Это невозможно было сделать сразу. Но фундамент для этого заложил он. И никто другой.

У каждого — а в совхозе не было человека, включая школьников, с которым Юсупов так или иначе не сталкивался бы лично, — остались воспоминания и представления о нем в известной мере субъективные, но в общих, главных чертах совпадающее. Естественно, что парторг Алтынбеков заметил то, что ускользнуло от других. Усман Юсупович, коммунист с самым большим во всем районе стажем, приходил на партийные собрания за полчаса до начала. Садился на скамейку рядом с рабочими, а не за стол президиума по мнимому праву старшего и руководителя.

— Держите партийную дисциплину, партийную демократию, — требовал он от Алтынбекова.

Если не мог явиться на бюро, по десять раз звонил, приносил извинения.

Вот и опять: убеждения не были для него ни догматом, ни привычкой. Они были плотью и кровью Юсупова.

В совхозе было много переселенцев из отдаленных районов, предгорных, степных. Девушки из этих семей, выходя на люди, накидывали на голову бархатный жилет (джиляк, этакий рудимент сгоревшей в тридцатые годы паранджи). Юсупов нового худжума не начал. Обратился к старикам, и от них вышло повеление: сбросить джиляки. Вновь подтвердилось, как он, исконный сын Востока, знал его нравы и этику.

Когда начиналась страдная пора, на уборку хлопка первыми выходили аксакалы — старейшины вместе с Усманом Юсуповичем. Обставлялось это торжественно, даже празднично. Ревел карнай, на полевых станах вмазывали в очаги черные огромные котлы для плова. Вслед за стариками выходили на поле все до единого. Никого не надо было понуждать или убеждать. Действовал закон Востока.

С первым караваном отправлялся на хлопкопункт директор совхоза Усман Юсупов. Гордился, если удавалось опередить соседей, подтрунивал беззлобно:

— Жены у вас, видать, молоденькие: спите допоздна.

Болел за честь совхоза. Только ли? Осенью, в дождливую ночь, когда давали последние центнеры, сотые процента, без которых план не был бы выполнен, к нему постучались, подняли и сообщили, что плана не будет: последнюю партию хлопка приняли с огромной скидкой на влажность. Он вскочил, ругаясь, и люди пожалели, что разбудили его, так болезненно выглядел в ту ночь Юсупов. Но о том, чтобы остановить его нечего было и думать. Он отправился на грузовике на заготовительный пункт. Думали, сейчас Юсупов заставит лабораторию сделать новый анализ и докажет, что скидка завышена. Так поступали, бывало, руководители хозяйств, умеющие, как говорится, постоять за себя.

Юсупов, топая по лужам кирзовыми сапогами, пошел не в лабораторию, а на склады. Узнал, где хлопок, сданный только что «Баяутом-4», зло выдрал клочок из вороха, растер пальцами, даже понюхал и сплюнул. Не заботясь об изысканности выражений, высказался в том смысле, что государство ждет от нас хлопка, а мы вот даем ему дрянь. Велел грузить хлопок на машины и везти на сушилку. Дежурный отговаривал Юсупова: суши, дескать, не суши — третий сорт первым не станет.

— Посмотрим, — сердито сказал Юсупов.

Он провел всю ночь на сушилке, у смердящей печи, в пыли, следил сам за тем, чтоб хлопок не сгорел: чтоб улучить момент, когда пора выгребать очередную партию хлопка, требовался его опыт. Утром сам сдал первым сортом. Выяснилось, что приемщики, как всегда, ошиблись в свою пользу, завысили скидку на влажность.

Юсупова поздравили с выполнением плана. Он думал о другом. Пообещал взыскать строго с тех, кому безразлично все, кроме цифр. Ворчал:

— Из-за чего беспокоились, подумай: полпроцента не хватает! А мокрую пахту сдавать не стыдно было! Заберет, значит, государство, а потом трава не расти…

Лицо его было отечно, серо. Дышал он еще трудней, чем обычно.

После этих треволнений и бессонной ночи на сушилке слег, как ни крепился. Врачи приехали из района, сказали, надо немедля ложиться в клинику, иначе будет совсем худо.

Он лежал, дожидаясь санитарной машины, окруженный помощниками. Были здесь и Алтынбеков, и инженеры Пак и Макулбеков, и главный агроном Виктор Хайдуров. Совсем еще недавно носил Виктор титул — молодой специалист. Ехал после окончания института вместе с однокашником Махмудом Токовым в целинный совхоз без уныния (молодые, поработаем два-три годика), но и без восторга. Может, действительно бросили бы парни «Баяут» в поисках более благоустроенных мест или аспирантуры, не попади они к Юсупову. Он сразу предоставил обоим самостоятельность: назначил Токова — тот до института работал бригадиром в одном из совхозов — управляющем третьим отделением, а Хайдурова — агрономом к нему. Верный своим правилам, проверил делом, сознавая, что риск допущен. Но видел: ребята молодые, здоровые, грамотные и, что само собой разумеется, хотят показать себя в работе. Не ошибся. Они трудились, не щадя себя, и росли. Всего за пять лет оба вышли в руководители: Хайдуров был назначен главным агрономом «Баяута-4», а Токов стал директором нового совхоза. Оба благодарны судьбе за то, что сразу после институтской скамьи получили такого наставника, как Усман Юсупович.

В то по-печальному запомнившееся утро он сказал, что поручает хозяйство Хайдурову, надеется на него. Его упрекнули все же, не следовало, дескать, так переживать из-за того мокрого хлопка. Нашли бы еще тонну-другую, а если бы даже план чуть-чуть недовыполнили, здоровье все равно дороже. Юсупов сказал доброжелательно, превозмогая боль, морщась:

— Дурак ты, честное слово. По-государственному мыслить надо, вот в чем суть. А он — план… — посмотрел на Хайдурова. — Вот у Виктора подход правильный.

На скромной для него должности, в обстоятельствах, когда иной прикрылся бы от упреков тем тоненьким щитком, в который из жалости стесняются метать стрелы («Я, однако, теперь человек маленький, что с меня возьмешь?), Юсупов оставался деятелем государственным. Отсюда и стиль руководства совхозом, и неприятие местничества, узости, требование видеть перспективу, и непосредственно — забота о делах, касающихся всей республики. Об одном, о комплексных-бригадах, уже говорилось; вторым важным, как то подтвердило будущее, начинанием, родиной которого тоже явился «Баяут-4», была новая система поливов.

Открытие это было сделано не в бессонные ночи за крепким чаем и спорами до хрипоты, как то показывают порой в телевизионных спектаклях. К новой системе привела широта юсуповского взгляда на жизнь, практика и свойственная искони Юсупову бережливость по отношению к высшему благу Азии — воде. А непосредственным поводом явился приезд Георгия Анисифоровича Хорста, былого Гоши — управляющего делами союза строителей, с которым сидели в разгороженной фанерными стенами комнатке под лестницей Дворца труда. Целый век прошел с той поры, а точно — три десятка лет. Георгий Анисифорович трудился теперь в Ирригационном институте на кафедре мелиорации, побаливал, но, узнав, что студентов отправляют на уборку хлопка в «Баяут-4», к Юсупову, собрался с силами и поехал с ними.

Любопытная для характеристики обоих этих людей подробность. Хорст жил вместе со студентами в здании школы, выходил в поле вместе с ними на рассвете, когда на белесо-зеленых листьях хлопчатника, на жестких колючих створках, из которых выглядывал белый комочек ваты, густо лежала холодная роса, расспрашивал пожилого бригадира, хмурого переселенца, приехавшего год назад из Ферганы, об Усмане Юсуповиче, но сам зайти к нему не решался. Тридцать лет прошло, срок большой, ну как не подумать о том, кем был Юсупов во все эти годы, какие высочайшие посты занимал, какие люди его окружали… Наивно полагать, что даже в его обширной памяти сыскался уголок, где хранится во всем своем непрезентабельном виде тощий студент Гоша, который прячет конспект под скоросшивателем с протоколами.

Юсупов и впрямь раз-другой, когда Хорст попадался ему на глаза, проходил мимо, все же будто спотыкаясь. Хорст тоже давно не видел его вот так, рядом с собой. С сожалением, забыв в это время, как все мы, о том, что и он сам, увы, совсем не похож на того, двадцатилетнего, отмстил, как отяжелел, осунулся Усман Юсупович, как трудно ему ходить и дышать. Юсупов все же уловил однажды этот взгляд — не постороннего, а близкого человека. Он постоял с минуту, глядя на Хорста, потом спросил, ткнув пальцем в грудь ему:

— Скажите, вы в профсоюзах не работали? Хорст только руки распростер в ответ.

Юсупов позвал его к себе. Все повторял за чаем:

— Молодец ты. Так и надо: не смотри на болезнь, работай. Я вот тоже: полежал, полежал — надоело, ей-богу! Встал.

Говорили не только о прошлом, как водится при встрече старых сослуживцев. Юсупов поделился с Георгием Анисифоровичем (специалист-ирригатор, стоит ли упускать возможность!) своими мыслями о поливах в условиях Голодной степи. Его давно беспокоило, что на новых землях, в руководимом им совхозе в том числе, где возделывание хлопчатника организуется на современной основе, где почти все процессы механизированы: и пахота, и нарезка поливных борозд, и продольная культивация, и даже уборку уже отчасти проводят машины, — поливы осуществляются на том же уровне, что при Тамерлане. От участкового канала (распределителя) отводят поперек уклона ок-арык для каждого поля, а из него питают многочисленные борозды; справа и слева от каждой — грядка с кустами. Усталый от бесконечного хождения с грядки на грядку поливальщик в покоробившихся кирзовых сапогах, в почерневшей от пыли и пота сорочке без ворота, сквозь которую видна широкая загорелая грудь, открывает, отваливая кетменем ком земли у горла каждой борозды, дорогу воде; едва дойдет до края поля, надо возвращаться: излишняя влага хлопчатнику тоже ни к чему, да и вода дорога. И так во всю ночь, благо хоть луна иногда светит, не то с фонарем ходить. Больше трех — трех с половиной гектаров поливальщик за сутки обслужить не успевал, а счет площадям в том же «Баяуте-4» шел уже на тысячи гектаров. Людей же всегда не хватало.

Беда была еще в в том, что тракторам было трудно, подчас невозможно перебираться через поперечные каналы. Из-за этого обработку растений можно было вести только вдоль борозд, а поперек поля приходилось пускать рабочих все с теми же кетменями в руках.

И Юсупов, и Хорст, каждый своими путями, пришли к одной и той же мысли: следует отказаться от выводных арыков, заменить их группой распределительных борозд, питающихся непосредственно из канала (временного оросителя). Иными словами, осуществлять полив сразу по бороздам. Одна эта мера позволяла в два раза повысить производительность труда поливальщиков. Помимо этого, за счет ликвидации ок-арыков можно сохранить два процента посевных площадей (пересчитайте-ка на миллионы гектаров, освоенных, в Голодной степи!), улучшится и мелиоративное состояние полей.

В номере одиннадцатом журнала «Социалистическое сельское хозяйство Узбекистана» за 1956 год появилась статья об этом. Называлась она: «Пути рационализации полива хлопчатника в Голодной степи» и была подписана директором совхоза «Баяут-4» У. Ю. Юсуповым и заслуженным ирригатором Г. А. Хорогом. У самых ярых злопыхателей (а были, что скрывать, и такие) язык не повернулся произнести банальную фразу: «М-да, не те теперь масштабы у Усмана Юсуповича…»

Масштабы были все те же — общегосударственные, и это для нас сейчас важнее, чем вопрос о том, было ли повсеместно встречено с одинаковым одобрением то, что предлагали Юсупов и Хорст, и к каким результатам привело на практике.

Не обиделся, не замкнулся в своей скорлупе.

Стоит ли говорить, что Юсупова не забывали. То и дело заворачивали к нему, хотя совхоз расположился в стороне от больших дорог, то начальник Главголодностепстроя Саркисов, то другие старые друзья: Гани Ходжаев, начальник Ташкентской дороги, или Юлдаш Бабаджанов. Приходили в первые годы (дело, как говорится, прошлое, да и кто осудит за благородный порыв?) колхозники из Ферганы и Джизака; ухитрялись вырваться даже в самую горячую пору хоть на несколько дней, чтобы помочь в работах хозяйству Усмана-ака.

Азиз Пулатович Каюмов, почитающий его по праву вторым своим отцом, добирался к нему в первую же осень пешком, разумеется, бескрайней соленой степью. Шел, шел, выбился из сил, встретил — совсем как в сказке — старика с посохом. Спросил, где центральная усадьба «Баяута-4». Старик ничего не понял. «Ну новый совхоз где?» — «К Усману-ака направляешься ты, сынок? Так и говорил бы. Иди вон к тому каналу…»

Было уже совсем темно, когда Азиз Пулатович добрался до глиняного домика. За низенькой дощатой оградой росло несколько чахлых деревьев. Правда, стоял уже навес для жиденького виноградника, видно, только нынешней весной посаженного. Для Азиза Пулатовича то было как Юсуповская примета. В комнате стояла только солдатская койка хозяина да стол.

— У меня теперь порядок, — сказал Азизу Пулатовичу Юсупов, — койка возле стенки. А старый директор ее по всей комнате двигал, если дождь идет. Крышу ремонтировать не хотел. Думал, все равно скоро бросит эту Голодную степь.

В щели задувал ветер.

— Как спал? — спросил утром Юсупов, и Азиз Пулатович понял, что вопрос не праздный, не единой вежливости ради.

— Хорошо, — ответил он и объяснил: — Я же кокандский, вы знаете. У нас же ветра, ветра…

— Молодец, — сказал Юсупов, — ты умеешь находить хорошее даже в самом плохом.

Нужно ли говорить, что он сказал это и о себе.

Вспомним еще раз Герои Социалистического Труда Насиба Бекирова: «Не хочу говорить, что Юсупов сделал «Баяут» процветающим… Но фундамент заложил он».

В совхоз, страдающий от недостатка рабочих рук, пришли люди. Их привлекло многое: популярность, авторитет Юсупова, попросту любовь к нему. Этого, однако, было бы недостаточно. Переселенцы были уверены, что там, где Юсупов, все будет хорошо: быстро наладится жизнь на новых землях, будет богатое общее хозяйство, хорошие заработки, усадьбы. Они не ошиблись.

Юсупову работать приходилось несколько легче, нежели директорам соседних целинных совхозов. Он просто-напросто не щадил себя и — вот это уж, наверное, и впрямь преимущество перед иными — не боялся, отстаивая право и правоту свою, испортить отношения с начальством в районе или даже в столице.

В 1958 году в «Баяут» прибыли переселенцы из Фариша. Триста хозяйств с детишками и домашним скарбом. Разместились, пока было солнечно, во времянках, начали по указанию Юсупова возводить сырцовые стены будущих домов своих, но не было балок и досок, а близился период дождей. Папки в конторе пухли от переписки. По телефону обещали уже полгода: «Следующая: очередь наша. В понедельник отгружаем…»

Он оставил все дела, махнул рукой на предостережения врачей (это было после очередного сердечного приступа) и сам поехал в Ташкент. Три дня подряд путешествовал из приемной в приемную, упорный, готовый снести все, но добиться выполнения того, что положено по законам — государственным, партийным, человеческим.

На четвертые сутки, пасмурным утром пригнал он на свою станцию пять вагонов леса. Выяснил, кстати, что соседний совхоз по той же разнарядке получил лес еще два месяца назад. Зубами Юсупов от обиды не скрипел. Принимал и такие факты как должное. Для него тоже делали кое-что, потому что он Юсупов. Как-то, завернув к нему, Акоп Саркисов застрял со своей «Волгой» в баяутской грязи. Юсупов прибыл на место происшествия с трактором, вытащил Акопа, давнего товарища, смеялся, подстрекая: «Ну что, будешь теперь дорогу строить?» И начальник Главголодностепстроя действительно распорядился, чтобы в совхоз к Юсупову дорогу проложили в первую очередь.

«Одна пчела укусит, зато другая меду принесет», — как говаривают узбеки.

Юсупову было не легче, чем всем. Потому и дорого то, что он сделал, будучи директором «Баяута-4».

Зарабатывать при нем стали в два с половиной раза больше, чем прежде. Построили себе хорошие дома, посадили сады и виноградники. Деревья были его непреходящей любовью. Сам стоял в кузове, когда развозили юные яблоньки, вишни, персики по усадьбам.

— Бери двадцать штук, Ишбай-ака.

— А сколько за каждую?

— Три рубля.

— Кой, кой…

— Подожди. Меня послушай. Приживутся деревья, будет тебе бесплатно. Засохнут — возьму вдвойне.

Действительно проверял потом в течение пяти лет, живы ли деревья.

Да только ли сады! Мяту завез в Голодную степь с юга, из самого Термеза. Запах у нее, всем известно, приятный, а настой из сушеных листьев — отличное средство для лечения желудка.

Свет в «Баяут-4» подали с Фархада. С той самой ГЭС, которую строил в годы войны он, секретарь ЦК КП Узбекистана.

Электрификация тоже была непростым делом, но справились и с ним. Водокачку построили в самую первую очередь. Начали качать артезианскую воду. Заставил районных техников установить, во всех новых домах радио. Школа и больница — он в родном Янгиюле кирпич выпросил, пальцем считал каждую штуку — появились в первый же год его директорства. Выгнал жуликов из рабкоопа. Добился, чтоб привозили для рабочих свежие продукты, овощи.

Заказал проектному институту генплан совхоза, и все строительство теперь вели в соответствии с этим планом. Просил, чтоб в генплане предусмотрели и строительство собственного совхозного хлопкозавода, но пробить это не удалось.

Двадцать девять коров было в хозяйстве, когда он его принял. Все к тому же бруцеллезные. Через, несколько лет в коровнике стояло три сотни здоровых коров. Ну и, разумеется, первое по значению — хлопок. На второй год «Баяут-4» выполнил план — и по освоению новых земель, и по валовому сбору, и по урожайности. А потом начался рост: не бурный, не поразительный, но, как говорится, неуклонный…

Совет Министров Узбекской ССР наградил Юсупова Усмана Юсуповича, директора совхоза, за успехи, достигнутые хозяйством в производстве хлопка и других культур радиолой «Рекорд». То была далеко не самая высокая премия: иные хозяйственники получили даже «Москвичи», но Юсупов был счастлив: отметили его. Сам стирал с глянцевых боков «Рекорда» пыль. Берег его до конца жизни.

А год спустя его пригласили на традиционный курултай хлопкоробов в Ташкент, в театр имени Навои. Ехал и волновался. Это было вполне понятное волнение человека, отвыкшего от больших представительных собраний, от торжественных речей и оваций. Войдя в зрительный зал театра, он сел с краю, у прохода: в середину ряда пробираться ему было трудно.

В зале было много молодежи, незнакомых ему лиц. Молодые люди оживленно переговаривались. Но краем глаза он замечал: на него изредка поглядывают, его узнают. И он чувствовал, что во взглядах, обращенных на него, не праздное любопытство, а молчаливая симпатия и, может быть, еще что-то большее.

Объявили перерыв, он хотел выйти в фойе, но ждал, когда освободятся проходы. Тогда-то и произошло неожиданное: его пригласили занять место в президиуме…

Там же, на курултае, вручали награды. Когда объявили громко:

— Медалью «За трудовую доблесть» — Юсупов Усман Юсупович, директор совхоза «Баяут-4», зал поднялся как одни человек. Он долго ждал, пока стихнет шум, не дождался, подошел к микрофону, хотел что-то сказать, но поперхнулся, выкрикнул несколько несвязных слов каким-то не своим, высоким голосом и смолк, и стоял, глядя на восторженно хлопающих, кричащих людей, и не стыдился слез, счастливый, гордый, — Усман Юсупов, награжденный шестью орденами Ленина…

Об одном хочется сказать еще: уже при жизни Юсупова восторжествовала широкая колея. Так же, как на железных дорогах мощным тепловозам смехотворно не соответствовала бы узкоколейка, по которой, натужно пыхтя, когда-то катились дымящие «овечки», так же и в поле: могучей четырехрядной СХМ нужен был размах в шагу. В знаменитом совхозе «Малек» у прославленного директора Бочкарева впервые применили широкие междурядья с одиночным стоянием растений на грядках и пустили уже не отдельные хлопкоуборочные машины, а собрали с их помощью весь урожай. И оказался он все таким же высоким, как обычно в «Малеке».

Вскоре широкие междурядья пришли на все узбекские поля, в «Баяут-4» тоже. Правда, Юсупов к тому времени уже сдал хлопководческий совхоз новому директору.

Как было легко в финале прийти к идиллии, прежде всего не в этом жизнеописании, а самому нашему герою на склоне его лет; безмятежность (причем в самом буквальном смысле — на лоне цветущей природы) могла бы стать уделом этого шестидесятитрехлетнего человека, так много и плодотворно послужившего своим убеждениям и своему народу. Прошло три года, как он получил право на пенсию. Многого, если иметь в виду быт ему не нужно было: маленький домик, хауз во дворике, виноградник, цветник — вот и все, и все это было не так уж трудно осуществить, поселившись в том же родном Янгиюле.

Он и вернулся сюда, но по-юсуповски: не стариком, вышедшим на заслуженный отдых, с заслуженными наградами, которым даже на его широкой груди было бы тесно, — попивать в благостный азийский вечер чай, смакуя, как то умеют только узбеки, каждый глоток и, не тревожась ничем, предаваясь неторопливым воспоминаниям, посреди почтительного молчания соседей, благоговейно слушающих самого Усмана-ака, а по утрам сидеть над мемуарами (Юсупов этого, как известно, не успел сделать, и это единственно из упомянутого ряда, о чем стоит пожалеть). Последние шаги его были тоже трудовыми, и сделал он их на той же земле, на которой полвека назад начал работать.

То была местность, неподалеку от бывшего селения Каунчи, называемая Халкабад. В честь знаменитого земляка местности этой дали имя «Усманабад». Первая составная — имя Юсупова, а слово «абадий» означает по-узбекски «вечность». Уезжая министром в Москву, не зная, вернется ли в Узбекистан вообще, он сказал:

— Я здесь действительно работал когда-то я саду у Машкова, у Алексеева. Но все, что здесь есть, сделано руками народа. Пусть же будет это Халкабад…

«Халк» означает «народ».

Произнеси что-либо подобное кто-то, позади которого как бы постоянно присутствует незримый, почтительный летописец и фиксирует, фиксирует для потомков каждое изречение выдающегося человека, слова эти (да и сам поступок) могли бы показаться рассчитанными на эффект, но кому-кому, а Усману Юсуповичу рисовка была несвойственна. К тому же, повторим, он не был уверен, что будет опять работать в Узбекистане, а коли так, то, казалось бы, наоборот: позаботься об увековечении имени твоего!

Но он был и мудр, и попросту совестлив, и опытен: тщета рассудочных высоких слов была ему известна. Единственно, что не изменит ни в настоящем, ни в будущем, — дело. Он и был рыцарем дела, и чем оно было труднее, до неодолимости подчас, тем больший смысл приобретал каждый день, отданный работе. Потому и не согласился уйти на тот заслуженный отдых, а коли уж захотели уважить, попросился на тяжелую должность директора первого в республике агропромышленного объединения, созданного по решению Союзного правительства в упомянутом Халкабаде. Да, позволил себе на старости слабость: оставил «Баяут», подумалось — удастся все же осуществить ту непогасшую, оказывается, мечту, которая грела с юности, когда рысцой носился по голым каунчинским холмам с загадочной рейкой в руках, пренебрегая уколами острых, словно гвозди, верблюжьих колючек, ступая прямо по ним потрескавшимися босыми ступнями. Сидел однажды на самом верху пологого кургана, ожидая, пока строгий недоступный топограф в зеленой с белым верхом фуражке подаст рукой сигнал, а тот, оказывается, позабыл о любопытном, но сдержанном туземном парне в штанах из мешковины, едва закрывавших колени. Усман сперва следил за фигурой топографа, пытаясь понять, что тот делает: записывает ли что-то в толстую красивую тетрадь или закусывает; потом забылся, заглядевшись на бесчисленные холмы, похожие на большую отару, которая прилегла отдохнуть у линии горизонта. Холмы были голы. Много, много пустующей земли. Естественная мысль пришла в голову: были бы здесь сады, вот так же — до самого края, куда глаз хватает… Сады в жемчужном весеннем цвету, в янтарных, нефритовых, рубиновых плодах — ясной туркестанской осенью.

Мечта была красива, как все мечты, а потому казалась еще неосуществимей. И вот в самом конце 1962 года пришел черед уже не мечте — делам. И он не устоял перед желанием оставить все же после себя сад — не в переносном — в самом прямом смысле.

Он был болен, это видели все и поэтому отговаривали, желая искренне добра. Но он-то знал лучше всех, что такое добро для Юсупова. Одной лишь Юлии Леонидовне признался:

— Пусть жизнь короче будет. Тем более надо спешить: сажать, сажать, сажать деревья надо. Мы не успеем попробовать, внукам будет.

Мечта, как это бывает в жизни Юсупова постоянно, соединилась и на этот раз с велением времени. Время требовало новых, более прочных и надежных, самых непосредственных связей между сельским хозяйством и промышленностью.

Еще сорок пять лет назад планировалось создать свыше трехсот аграрно-индустриальных комбинатов, однако не было тогда достаточных средств и техники. Осуществляться мечта начала только в шестидесятые годы, и пионером воплощения ее в жизнь в Узбекистане стал Усман Юсупов.

Вот что предстояло сделать на девяти с половиной тысячах гектаров целинных и залежных земель за Бозсуйским массивом: посадить на шести тысячах гектаров сады и почти что на двух тысячах гектаров виноградники. Построить холодильники, реконструировать маломощный консервный завод, с тем чтобы он давал 70 миллионов банок фруктовых и овощных консервов ежегодно, а также Янгиюльский винный завод, который должен был выпускать семь миллионов декалитров вин и коньяков в год. Объединение должно было производить в каждый-сезон 115 тысяч тонн фруктов, 35,5 тысячи тонн винограда. 350 тонн мяса, 3 тысячи тонн молока, 80 тонн меда, 13 тысяч тонн овощей. От себя Юсупов добавил к планам еще и 8 тысяч тонн хлопка, имея намерение выращивать его в междурядьях, пока деревья не поднялись высоко.

Итак, менее всего походила на идиллию его жизнь в течение последних трех с половиной лет, хотя она и протекала… Нет, теперь, когда читатель уже знает многое о Юсупове, он согласится, что иные глаголы следует по праву поставить в привычное словосочетание, юсуповская жизнь не текла спокойно даже сейчас; она напоминала все тот же вуадильский поток, который то несется упруго и могуче, вырвавшись из тесного ущелья, сметая со своего пути камни, грохоча и торжествуя, то остановится перед препоной, накапливая силу, напружась до предела, и ринется, торжествуя, опять вперед, то разольется по равнине, казалось бы, умиротворенно, устало, но лишь до поры, пока не будет преодолен крутой подъем, и вновь — стремнина, и пенная удаль, и хрустальный звон капель, и песенное ликование на перекатах… Движение это при всей романтичности его все же не самоцель. Смысл его в том, чтобы поток, рожденный в сердце гор, стал спокойным трудягой — каналом, разветвился тысячами аккуратных арыков, принес дыхание миллионам корней и жизнь краю…

Впоследствии, оценивая деятельность Юсупова в Халкабаде, произнесут привычную фразу: «…Отдавал всю свою кипучую энергию, весь свой недюжинный талант организатора и руководителя делу, которое было ему поручено партией». И будет это не данью случаю, а истинной правдой. И здесь он был не просто одним из хороших директоров, а Усманом Юсуповым. Он привнес в дело размах.

Предполагалось вначале, что комбинат будет снабжать свежими фруктами Ташкент, а другие районы страны — консервами. Юсупов сказал, отстаивал идею большого Халкабада:

— Нечего скрывать: есть много на Севере людей, которые не едят и килограмма винограда в год, тогда как в других областях приходится до тридцати килограммов на душу. Чем те люди хуже других? Это же наши, советские люди. Надо дать им узбекский виноград, персики, сливы.

Он не оставлял в покое проектировщиков, со всем юсуповским пылом и увлеченностью отстаивал идею сада-гиганта. Как раз в это же время вышло постановление о большой химии. Многие недоумевали, останавливали Юсупова: кто сейчас даст такие большие деньги, каких требует осуществление вашего проекта? Он сердился:

— Так рассуждают люди, не умеющие видеть ничего, кроме новой директивы. Будто нет и не будет ничего, кроме нее.

Выступил на ответственном республиканском активе, держа в руке красивое яблоко:

— Я, — сказал, — голосую за большую химию обеими руками. Химия даст нам одежду, обувь, мебель — все, что хотите. Но вот этот яблок (он произносил это слово так, будто оно мужского рода), этот яблок (высоко поднял яблоко над головой) она вам не даст. А если даже даст, вы его кушать не будете…

Привел соответствующий пункт об аграрных объединениях из Программы КПСС. Сказал: какие ни принимались бы конкретные постановления, главным документом, определяющим перспективу, остается Программа. Вернулся к Халкабаду.

— Консервные заводы наши загружены всего лишь несколько месяцев в году. Но беда не только в этом. Посмотрите, что они выпускают? Они же перерабатывают не самые лучшие, как полагалось бы, а самые худшие овощи и фрукты. Если на рынке избыток, если товар начинает портиться, колхозник несет его на приемный пункт. И иначе не будет, пока само государство не начнет выращивать фрукты в большом количестве. Нужны тысячи гектаров совхозных садов, нужны заводы, холодильники, сушильные предприятия. Нужно, чтоб рабочие жили в хороших домах, чтоб были современные школы, больница, клуб…

Убедил проектировщиков. Получил смету к новому проектному заданию — 94 миллиона рублей. Взялся за голову: такая сумма — «потолок» даже для союзного правительства, республика таких ассигнований дать не вправе.

Думали, думали вместе с верным другом и помощником Шамедом Чакаевичем Айтметовым, давним сподвижником, который возглавлял когда-то исторические стройки — Беговатский металлургический комбинат, Каттакурганское водохранилище. Недавно Юсупов встретил Айтметова в Ташкенте, тот сказал, что хворает, собирается на пенсию.

— Ну это ты брось! Какой ты пенсионер? Приезжай ко мне в Халкабад. Будем работать вместе.

Айтметов приехал.

— Ну спасибо! — радостно сказал Юсупов и велел шоферу: — С сегодняшнего дня будешь возить Шамеда Чакаевича, — и тут же вручил Айтметову постановление Совмина о Халкабаде. — Прочти, только внимательно, скажи, что думаешь.

Вечером Шамед Чакаевич сообщил жене, Алисии Николаевне:

— Я у Юсупова работаю.

— Кем?

— Не знаю, ей-богу. Да и неважно. Работаю — и все.

Он был, независимо от того, как называлась его должность, правой рукой Усмана Юсуповича. Вместе искали они и пути для сокращения сметы. На семь миллионов уменьшили расходы на ирригацию; решили, что удастся еще разок тряхнусь стариной — сделать кое-что методом народной стройки. Несколько сотен участков для домов решили отдать индивидуальным застройщикам. Нашли и другие возможности, но только не в ущерб садам, и Айтметов, с проектным заданием на 49,9 миллиона рублей (хитро: все же не 50!) поехал в Москву, согласовал проект и расходы в Госплане и Госстрое, и вскоре на холмах над арыком Бозсу начались работы.

Юсупов разослал своих людей во все области Узбекистана, вручил каждому письмо, адресованное такому товарищу, который поймет и поддержит дело, начатое в Халкабаде. Везли саженцы из Ферганской долины, из знаменитого института имени Шредера, из колхозов, где были богатые сады, а Юсупов знал их наперечет. Привезли хурму и даже лимоны из собственных узбекских субтропиков — из Сурхандарьинской области, где их выращивают в известном совхозе «Денау». «Известия» сообщили: «В Узбекистане создается гигантский сад, который даст один миллиард штук яблок — по пять яблок на каждую душу населения СССР».

Полмиллиона яблонь было высажено в Халкабаде при Юсупове. Он сам показал каждому рабочему, как надо сажать правильно: когда яма уже засыпана землей, возьми за ствол и вздерни раз-другой, чтоб корни расправились. Разумеется, всем, может, за исключением нескольких юнцов, и это, и вообще все, что относится к посадке деревьев, было хорошо известно, но Юсупов делал свое движение («вот так надо вздернуть…») настолько артистически, что даже опытным садовникам казалось: они сами прежде делали хуже. Шестидесятые годы… Мощные тракторы шутя одолевали халкабадские откосы, волокли за собой многорядные плуги и канавокопатели. Отличные (незасоленные, как в «Баяуте») земли, сытая богара и пастбища стали замечательным грунтом для фруктовых деревьев и винограда. 70 насосных станций начали качать воду для садов из Бозсу, из Северного ташкентского канала (вспомните народную стройку времен войны!). И встали яблоньки, по сотне на каждом гектаре — ровные, в линеечку, ряды, с какой стороны ни глянь, как девушки в спортивном строю на праздничной площади, — сравнение это приходило всем на ум невольно весной, когда яблони-трехлетки впервые зацвели. Яблони начинают по-настоящему плодоносить лишь на десятый-одиннадцатый год, поэтому между ними посадили косточковые породы: персик, сливу, алычу, вишню.

Уже на третий год урожай персиков удался такой, что собирать не успевали: смуглые, словно подпаленные с одного бочка, покрытые золотистым пушком плоды падали на траву (черенки не выдерживали тяжести). Он не мог смотреть на это.

— Слушай, — сказал Айтметову, — привози в выходной из города людей. Поработают в саду, на свежем воздухе, соберут килограмм по сто, погуляют, отдохнут.

Нашелся осторожный, предупредил:

— За всеми разве уследишь…

Юсупов вспылил:

— Ну и что, если каждый возьмет пять-шесть кило? Не спекулировать же, кушать! Себе, детям. На здоровье!

Так говорил в этом случае Юсупов, для которого государственная копейка была священна. Позаимствовать пустяк для личных нужд — святотатство.

На такой должности, у «золотого дна» должен находиться коммунист. Здесь напрасны эпитеты — честный, преданный народу и т. д. Коммунист — этим сказано все. Человек, находящий единственный смысл жизни в служении идее, пусть он немного фанатичен; не надо, как говорят, бояться ни этого слова, ни этого свойства честной души.

Оба они, и Усман Юсупович, и Юлия Леонидовна, были коммунистами. Вспоминают, — странно, что не без удивления, — как педантично отсчитывала она кассирше в рабочей столовой пять копеек за стакан компота. Если были у Юсуповых зримые враги, то это, после фашистов, — стяжатели, ловчилы, воры, запускающие волосатую руку в богатую общественную казну.

Два типчика из краев заморских (если считать, Каспий морем) явились однажды и к Юсупову в Халкабад. Явились так, будто в Узбекистане собственные жулики перевелись. Сказали, поблескивая золотыми зубами, почтительно двигая мощными, до синевы выбритыми подбородками, что они-де редкие специалисты по производству шампанского ускоренным способом, который в Узбекистане еще неизвестен, а жаль, потому что трудящиеся очень хотят пить недорогое шипучее вино.

Оба стояли у крыльца конторы. В помещение Юсупов их не пустил. Невдалеке подремывал в своей размеченной шашечками «Волге» нанятый в Ташкенте таксист.

— Пятьдесят пять рублей, — сказал Юсупов.

Они не поняли.

— Пятьдесят пять рублей в месяц в золотые зубы каждому, — объяснил он. — А украдете копейку — повешу без суда. Сам. Устраивает?

— Шутите. — сказали они и, вымученно улыбаясь, пошли к машине, но Юсупов, побагровев, крикнул своим людям, чтоб шофера задержали и составили акт на него: как он смел, мерзавец, гонять в район городское такси?

— Вон! — крикнул Юсупов, и дельцы рысцой затрусили к большой дороге, вмиг растеряв апломб и нагловатость.

Стыдно упоминать о подобных ничтожествах рядом с именем Юсупова. Но они же были и есть, к сожалению, — существа, исповедующие животные идеалы счастья: кто сам лучше спит и сам лучше жрет, тот живет достойнее. «Как настоящий мужчина», — добавляют не без самолюбования.

Вот он был мужчиной в самом полном и самом высоком смысле. Он был отцом многодетной семьи, и судите сами, каково было ему получать от жены вот хотя бы такие письма: «…К зиме купила Ульмасу и Фархаду форму и Ульмасу зимнее пальто. Но ни у меня, ни у Зои, ни у Инны нет зимней обуви. Ходим черт знает в чем. Инна через месяц должна уехать в Ленинград. Там очень холодно, а у нее нет зимней одежды.

…В доме у нас страшный холод, котельная обогревает очень плохо; оказывается, эта котельная рассчитана на другой вид топлива, — уголь горит плохо. Пробовала топить дровами — от дров нагревалась хорошо, и было тепло, но дров у нас нет.

Усман, хочется поехать к тебе, но оставлять одну Инну с ребятами нельзя…»

И все же не жалобы на нелегкий быт главное в этом письме, посланном в совхоз «Баяут-4».

«…Дело в том, что тебе, мне и особенно детям нужно, чтобы мы были все вместе».

Он не стал тогда благоустраивать ташкентский дом — привез всех в совхоз. Семья жила на том уровне, на каком положено жить семье директора. Только так. Был, правда, случай, он пожалел, что нет у него ни гроша на сберкнижке. Уже в Халкабад приехали в гости к нему белорусские товарищи, из тех, что жили в Узбекистане в годы войны. Он позвал на плов, угостил превосходно, но все-таки попросил жену:

— Дай-ка все, что у нас осталось до зарплаты. Пошлю шофера в рабкооп за халатами. Какой же я узбек, если отпущу гостей без подарков?

Предлагали ему — взять из кассы, а потом оформить расход решением дирекции. Он отказался жестко:

— Нет. Они ко мне приехали. Лично.

Не забывал упомянуть, когда давал кому-либо на прощание дыню или виноград, что это из собственного сада. Присутствовал здесь, разумеется, и оттенок авторской гордости: вот, мол, что за чудо я вырастил в этой просоленной степи. В «Баяут» приезжал к нему Константин Михайлович Симонов, всегда искренне любивший Юсупова. Уже затемно вышли и сад… Юсупов велел зажечь факелы и показывал, гордясь, гранаты, виноград, айву, яблони, цветы. Дал гостям секаторы:

— Режьте. Вот «хусайни», вот «победа». Берите. Это я сам сажал.

За Халкабад Юсупова наградили орденом Трудового Красного Знамени. Он сказал с трибуны:

— Моя мечта была — осваивать Голодную степь, новые земли. Мне посчастливилось осуществить это своими руками. Не общее руководство осуществлять, а лично работать. Я доволен, я счастлив.

Чувствовал не разумом — уставшим сердцем: мало осталось дней. Знал, что не суждено увидеть многое, что было заложено при нем, но жил — не растерял это свойство — будущим. Уже после смерти Юсупова сдадут самый мощный в Средней Азии холодильник, кварталы двухэтажных жилых домов, большую школу и — предмет его особой заботы — техникум на шестьсот мест, где будут готовить бригадиров для Халкабада — современных специалистов, знающих машины и агротехнику, — садоводов, виноградарей, овощеводов.

Он мог бы увидеть все это, но не в силах был изменить своему существу: прожить хоть один день без забот, без мыслей о деле, без волнений по серьезным поводам и по пустякам. Увидел, как подростки сажают вдоль дороги чинары, рассердился: «Губят такие ценные деревья!» Сам начал сажать деревце за деревцем на солнцепеке, не замечал времени.

Бульдозерист нечаянно, а может, по неопытности срезал ножом молоденькую тую. У Юсупова исказилось от боли лицо. Шамед Чакаевич испуганно остановил его:

— Не надо так переживать. Другую посадим.

Он отмахнулся:

— Как ты не понимаешь? Они же — как люди. Их вырастить надо.

— Все принимал близко к сердцу. Оно и не выдержало, — так просто объяснил Айтметов раннюю смерть Юсупова.

Наверное, это заключение, не претендующее на медицинскую обоснованность, самое точное. Сколько их в истории и памяти народа, революционеров, коммунистов, чье сердце остановилось до срока… Юсупов встал и здесь в один ряд с ними. Есть, правда, одно загадочное совпадение: Юсупов почувствовал себя худо именно в ту памятную многим весеннюю ночь, когда в Ташкенте произошло землетрясение, — 26 апреля 1966 года. В Халкабаде толчки почти не ощущались, но, как показала статистика, число смертей, особенно среди сердечников, возросло в апреле — мае почти во всем Узбекистане. Что за связь между глухим, загадочным бытием недр и человеческим существованием? Или мы впрямь — и люди и деревья, и гранит — единое целое.

Он ощутил эту связь накануне, 25 апреля. Созвал на совещание инженеров и техников и не смог прийти вовремя; когда явился, в сером лице ни кровинки. Извинился. Сказал: «Начнем работу», — но сидел, смежив веки, будто прислушивался к тому, что происходило не в нем, а в огромном мире.

Сутки спустя у него отнялась правая сторона тела, расстроилась речь. Несколько дней около постели толпились люди: врачи, родные. К вечеру 6 мая он попросил жестом всех уйти.

Окно было раскрыто. Он мысленно видел летний туман пыльцы над садами Халкабада, пронизанный розоватым солнечным светом. Воздух пахнул тонким ароматом цветущих персиков и вишен, кизячным дымком, парным молоком. Через взгорок перевалило стадо, сопровождаемое босоногими мальчишками, галопирующими на осликах. Протарахтел мимо трактор; уже успевший загореть белозубый парень повернул на миг лицо к директорскому дому и поехал дальше, усталый, довольный: у порога ждет молодая жена. Потом в бледном, сиреневатом небе засветился лунный диск, лишенный полутонов, зловеще-багровый. На закатной стороне неба еще долго отсвечивали сполохи ташкентской беды. Затеплилась трепетной келейной лампадкой первая звезда. На темной воде хауза с краями, подкрашенными лунным светом, распластались тонкие листья лилий. Он сам посадил в пруду лилии, осуществил и эту мечту. На лилиях уже должны были появиться твердые, похожие на крохотные дыньки бутоны. Но чтоб увидеть их, надо было встать…

После похорон, на митинге в Халкабаде выступил первый секретарь ЦК КП Узбекистана Шараф Рашидович Рашидов. Он сказал:

— Мы сидим в саду, выращенном руками Усмана Юсуповича. Это символично. Там, где ступала нога Усмана Юсуповича, всюду, где он прикладывал руки, возникали сады, поля, цветы, жизнь. Он был садовником. Он был бойцом партии. Куда бы ни поправляла его партия, отовсюду возвращался он с победой.

Все мы свидетели итого.