Усман Юсупов

7 КАВАЛЕР ОРДЕНА ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

На похоронах Юсупова вслед за гробом, как положено по ритуалу, несли на бархатных подушечках его награды; процессия растянулась далеко: шесть орденов Ленина, два ордена Трудового Красного Знамени… На отдельной подушечке один из товарищей нес красную звезду на фоне золотых лучей — орден Отечественной войны 1-й степени. Этой наградой отмечались, как правило, длительные военные заслуги. Если у человека на груди Отечественная война 1-й степени, можно с уверенностью сказать, что за плечами у него сотни походов и боев.

Юсупов носил этот орден по праву.

О войне он узнал, как все, неожиданно и и тот миг, когда меньше всего думал о ней. Раньше бывали дни, когда Юсупов, по его собственному признанию, ждал, что «вот-вот начнется…». В то же навеки врезавшееся в нашу общую память июньское воскресенье Юсупов позволил себе отдохнуть, что случалось, как известно, нечасто.

Он находился в предгорном Нуратинском районе. Сам захотел посмотреть, как используются неполивные массивы для посевов зерна. Времени это отняло немного, и он велел шоферу гнать «бьюик» в степь. Она была очень хороша — в высоких, еще сочных травах, среди которых поднимались островками гордые эфемеры. Ближе к выходу из долины, в золотых под солнцем, покрытых острой стерней пшеничных полях прятались перепела — они стали еще осторожнее, напуганные недавней жатвой; мелькали жаворонки, будившие своим порханием тишину летнего утра.

Юсупов, как обычно и такие поездки, захватил с собой охотничье ружье. Он спросил, пройдет ли автомобиль по предгорному бездорожью к ложбине, где сейчас могли пастись дикие козы.

— Зверь — не машина! — с удовольствием прислушиваясь к ровному гудению мощного мотора, ответил, чуть повернув голову, шофер.

И тут же бабахнуло где-то сзади и справа. Раз, другой. Выстрелы раздавались беспорядочно и часто. Юсупов велел остановиться, вышел и увидел, что по их следу спешит, подпрыгивая на буграх, открытая машина. На ступеньке стоял, свесившись, человек. Он размахивал над головой белой фуражкой. Как и пальба, это должно было привлечь внимание Юсупова. Вскоре он узнал в этом человеке секретаря Самаркандского обкома партии Чиковани.

— Война, Усман Юсупович! — крикнул еще на ходу Чиковани.

Весть поразила его так, будто он не ждал ее со дня на день. Чиковани рассказал о том, что сообщило утром радио.

— Мне уже звонили? — спросил Юсупов.

— Звонили из Ташкента. Москва вызывает.

По пути в Самарканд Юсупов молчал; только когда уже подъезжали к станции, — в город он не поехал, велел, чтоб вагон прицепили к первому идущему в сторону Ташкента составу, — сказал:

— Да, большие беды придется вынести нашему народу.

Чиковани был настроен иначе. Как и многие, в начале войны он был убежден, что фашисты будут разгромлены едва ли не в первые дни боев. Не оставляло это настроение и его товарищей, уезжавших вскоре уже из Ташкента на фронт, — среди них были видные партийные работники: Кудрявцев, Филимонов, Котов, — и на вокзале в минуту прощания. Юсупов тоже провожал их, и они, разумеется, шутя пообещали в самое ближайшее время пригласить его на Берлинскую партийную конференцию. К слову, похожее событие, если иметь в виду хотя бы съезд СЕПГ, как известно, и впрямь состоялось, но как тогда было до него далеко, какими страшными вехами отмечен путь к нему. Видел ли мысленным взором эти вехи Юсупов в те июньские дни? Он знал главное — надо работать.

«Пора, товарищи, покончить, по крайней мере, среди наших ответственных работников с традицией работать только 8 часов, а остальные 16 часов болтать, отдыхать и спать… Работать упорно, работать без устали не менее 16 часов и своим личным примером поднимать широчайшие массы трудящихся на самоотверженную работу… Воина неумолима; она обязывает всех нас удесятерять свои силы и энергию, не щадить себя ради общего дела» — это из его выступления перед коммунистами Ташкента в первые месяцы войны.

Он был уверен, что какой бы дорогой ценой ни далась победа, она будет за нами.

«Пусть Гитлер и его приспешники уже сейчас подыскивают мышиные норы, чтоб спрятаться от нашего суда» — из выступления на третий день войны перед рабочими Ташкентского текстильного комбината.

Внешне Ташкент еще жил прежней, довоенной, жизнью; в гастрономе на углу улицы Карла Маркса и Кирова стоял спиной к зеркальной стенке плюшевый медведь, по-прежнему прижимая к груди коробку конфет «Тузик», и конфеты эти можно было купить здесь же, в кондитерском отделе. В кинотеатрах шли комедии, а перед ними — киножурнал, в котором показывался, пуск Краматорского завода тяжелого машиностроения и соревнование девушек-парашютисток в Коктебеле. На рассвете неторопливые дворники поливали кирпичные тротуары, черпая ведром воду из арыков, и протяжно возвещали о своем прибытии разносчики молока.

Но уже шагали по булыжным улицам под командой сутулого младшего командира стриженные наголо парни с котомками за спиной, и хозяйки, спешившие на Алайский рынок, останавливались, горестно покачивая головами: «Такие молоденькие…» — и чрезмерно бдительный патруль проверял на вокзале документы у мужчин. И громкоговоритель у трамвайной остановки сообщал, что в фонд обороны собрано уже пять с половиной миллионов рублей.

Узбекистан числил себя мобилизованным с первого дня войны. 23 июня рабочие паровозоремонтного завода имени Октябрьской революции (бывшие Красновосточные мастерские, колыбель революционных традиции, то же самое, что дли Ленинграда — Путиловский, а для Киева — «Арсенал») по собственному почину начали смену на два часа раньше обычного, и каждый выполнил по две-три дневные нормы. Колхозники Янгиюльского района обязались обеспечить двойной, «военный», как назвали они его, урожай хлопка, овощей, зерна.

Мозг, командный пункт республики — ЦК КП(б) Узбекистана работал почти круглые сутки. Отсюда шли не общие директивы — конкретные указания предприятиям о том, как переключиться на выпуск военной продукции; в связи с тем, что многие квалифицированные производственники уходили в армию, требовались резервы рабочей силы, определялись меры, способствующие ускоренной подготовке кадров. Скрупулезно учитывались запасы металла, сырья, топлива; оборудование, инструменты; контролировалась работа железной дороги, по которой уже перевозились военные грузы и войска.

Верный своему испытанному стилю, Юсупов, как никогда прежде, опирался на специалистов (группы были созданы по всем отраслям, включая медицину и культуру), прислушивался к их мнению.

Но историческая, без преувеличений, миссия Узбекистана в войне была впереди. Ее нетрудно было предвидеть: враг уже занял западные районы, двигался к Киеву и Москве. На пятый день войны ЦК ВКП(б) и Совнарком СССР вынесли специальное постановление об эвакуации и размещении людей и имущества.

На Восток двигалась огромная лавина: миллионы людей, станки и машины, тракторы и автомобили, архивы и музейные ценности, гурты скота. История человечества не знает и вряд ли узнает что-то хоть отдаленно похожее по масштабам на это перемещение. «Эвакуацию промышленности во второй половине 1941-го и начале 1942 года и ее «расселение» на Востоке следует отнести к числу самых поразительных организаторских и человеческих подвигов во время войны». Так писал английский публицист Александр Верт.

Глядя с позиций нашего времени, он подвел справедливый итог. Тогда же, летом 41-го года, все еще только начиналось.

Первым прибыл прорвавшийся под бомбежкой из Ленинграда завод текстильного машиностроения. На людей, руководивших эвакуацией (разве упрекнешь их за то, что рассуждать им было недосуг), гипнотически действовало название «Текстиль». Значит, в Ташкент. А завод на ходу перестраивался на производство боеприпасов. То был первый опыт.

— Разъяснять, как размещать, не буду, — сказал на совещании Юсупов. — Действуйте как на фронте, но чтоб все оборудование до последней единицы было принято и установлено.

Товарищи уже прикинули, что ленинградское предприятие можно поместить в недостроенные корпуса ниточной фабрики на Ташкентском текстильном комбинате (тоже название натолкнуло!), но где взять дефицитнейшие в Средней Азии доски для ящиков?

— Никаких отговорок! Хоть заборы ломайте, хоть полы в конторах, — ответил Юсупов, и этим было сказано все.

А в направлении Ташкента уже двигались эшелоны Ростсельмаша — предприятия особой важности, как было подчеркнуто в постановлении ГКО — Государственного комитета обороны, уполномоченным которого в Узбекистане являлся У. Ю. Юсупов. Еще в пути Ростсельмаш начал подготовку к выпуску снарядов для знаменитых «катюш» и 120-миллиметровых минометов.

Секретарь ЦК Ефимов, другие ответственные работники, казалось, лишь теперь ощутили до конца, что означает одно из любимых выражений Юсупова: «Ломать надо!»

Ломали головы: присоединили к Ростсельмашу ленинградские цехи, занявшие ниточную фабрику, а дальше? Ломали фабричные стены, чтобы вместить сложное и громоздкое оборудование, потолки, чтобы поставить вагранки. Ломали — и Юсупов в этом был первый — инерцию отношения к делу по справедливой, впрочем, но только для иных времен формуле: «Вы нам дайте все необходимое — мы исполним».

На фронте в выражениях не стеснялись не только старшины, но и маршалы. Юсупов на заседании бюро ЦК сказал:

— Сейчас надо ломать ребра тем, кто прикрывается незначительными мотивами, выискивает объективные причины, формальные поводы и тормозит основное дело.

Он требовал: искать и находить ресурсы. Делать невозможное, как на фронте. Установка была такая: если ты руководитель, неважно, какого ранга, — ты командир, а потому думай, проявляй инициативу, ошибайся, падай, вставай и продолжай бой. Да, ты рискуешь головой, ты можешь даже потерять ее, но на то воина.

Он ненавидел их открыто, свирепел при виде тех, кто мечтал пережить трудное время спокойно. «Узбекистан — не тыл. Узбекистан — передовая позиция».

С возмущением говорил о том, что вот находятся такие: на бюро ЦК выносят вопрос о том, что нет, дескать, железа для походных кухонь.

— Бочку возьмите! Обыкновенную железную бочку. Много ума требуется, чтобы приспособить ее вместо котла и сварить в ней борщ? Привыкли жить на готовеньком. Отвыкать надо, не ждать, пока пришлют, а выходить из положения самим. Или: не хватает электрооборудования, ламп. Снимите своей властью в парках гирлянды, оставьте всюду, где можно, даже в ресторанах, одну лампу вместо трех. Остальные отдайте эвакуированным заводам, которые должны работать ночью.

И в заключение, отдышавшись, хрипло, решительно, так, что все понимают — это не краснобайство:

— Я готов, если нужно для обороны, приспособить под военные заводы даже здание Совнаркома и ЦК.

Они выходят на Хорезмскую, темную, потому что стоит глубокая ночь. Закуривают, переговариваются негромко: Абдуллаев, Игамбердыев, Емцов, Ходжаев, Попов…

— Ты думаешь, он не вытряхнет, если надо, весь аппарат и не сделает здесь цехи?

— Вытряхнет как пить дать.

И короткие команды шоферам:

— На «Текстиль».

— На Полиграф.

— К складам «Заготзерно»…

Адреса строительных площадок, где без перерыва идут работы: становятся на ноги прибывшие с запада заводы. Военными стали заводы, все без исключения, как стал солдатом каждый советский человек.

Все было далеко от идиллии; прибывшие вели себя далеко не так, как подобает гостям. На рассвете к заместителю Председателя Совнаркома, смяв секретарские барьеры, пренебрегая и вежливостью, и тем, что в кабинете шло совещание, ворвались два возбужденных человека — главный инженер и парторг Кольчугинского кабельного завода.

— Мы стоим на подъездном пути. К разгрузочной пройдем лишь в том случае, если вы гарантируете как минимум тридцать тысяч квадратных метров для цехов и двадцать тысяч метров жилья. Иначе даем телеграмму Москве, а сами двинемся дальше. (Спрашивается: куда? Но об этом не думали.)

Намекнули и на то, что им, дескать, отлично известна установка ЦК республики: принимать все предприятия, чтобы они осели в Узбекистане; тем более грех отказываться от такого ценного объекта, как кабельный завод.

Зампред взорвался. Не стесняясь присутствием своих сотрудников, крыл несколько минут кряду отборнейшими выражениями. В заключение сказал:

— Шесть тысяч метров — вот все, что вы получите и никуда не двинетесь отсюда. А будете саботировать, привлечем по законом военного времени. Идите и доложите об этом своей дирекции.

В полдень прибыл Сафонов, директор Кольчугинского завода. Его повезли к складам «Заготзерно» — шесть сооружений, каждое по тысяче квадратных метров. Сафонов в отличие от своих подчиненных, весьма, впрочем, присмиревших, спросил, где можно разместить подстанцию, — и все.

Кольчугинцы в своем предвидении оказались правы. Кабельный завод вырастет после войны в махину. Он будет обеспечивать многие города страны и экспортировать продукцию за границу. Как нельзя более придется он ко двору республике. Впрочем, то же самое можно сказать о любом из эвакуированных предприятий, а их было около ста.

В годы войны была создана в Узбекистане могучая и разноотраслевая индустрия, которая составит впоследствии гордость республики и основу мощи ее. Юсупов предвидел это. Говорил, как всегда, не таясь, что война минет, а заводы останутся и будут работать на хлопководство; что «сами мы, у себя в республике, будем производить все необходимое для хозяйства». Что вырастут ряды узбекского рабочего класса, появятся отряды специалистов, которых прежде в Узбекистане недоставало.

Не на корысти, не на эгоистичной расчетливости был основан юсуповский призыв-указание: «Берем все!», а на том, что называется сочетанием общегосударственных интересов с задачами развития республики.

Кстати, призыв этот сулил блага только в будущем, которое иногда, за завесой войны, видел не каждый, а хлопоты, заботы, ответственность — и все это — непомерное! — взваливал на плечи уже сегодня. И тут уместно сказать умышленного противопоставления ради о тех руководителях из соседних и несоседних краев, которые не выискивали причины, а приводили разумные и убедительные доводы «против», и ГКО соглашался с ними и отправлял то или иное предприятие в Узбекистан. Сами говорили: «Пошлите к Юсупову, он возьмет». И Узбекистан брал не только потому, что ЦК КП(б) Узбекистана прозорливее смотрел в будущее. Это при всей своей важности находилось на втором плане. А впереди была военная задача — дать фронту оружие и боеприпасы, исполнять с честью свой воинский долг.

Это отнюдь не высокие слова. Все силы, вся энергия отдавались решению этой сегодняшней задачи, а то, что она удачно сочеталась с перспективой, — так в этом же и состоит, между прочим, искусство партийного руководства.

Не всеми и не сразу был тогда Юсупов понят. Среди ближайшего окружения его находились товарищи, искренние благожелатели, которые предостерегали: «Выдюжим ли? Ведь каждый завод — это план, за который теперь будем отвечать и мы, поскольку предприятие становится узбекским. Это станки, которым нужна энергия и сырье. Это люди, которым нужен хлеб, кров, детские сады, школы и больницы».

Сегодня, внутренне устыдясь, вспоминают иные, как высказывали опасения, не сыграет ли злую шутку с Юсуповым свойственная ему неуемность, размах? Говорили об этом и вслух, и он отвечал:

— Говорят, по одежке протягивай ножки. Эти товарищи исходят из старого стиля: дадут фонды, будем строить, не дадут — откуда нам взять? Не дадут! Мы обратимся, как всегда, к нашему народу. Народ поймет. Он сделает возможное и невозможное для строительства военной промышленности.

Снова убежденная, страстная вера в силы народа, способного творить чудеса.

Он обращался в эти же дни к агитаторам и пропагандистам Ташкента:

— В дни Отечественной войны мы должны больше, чем когда-либо, дорожить страстным словом большевистской правды, способным поднять людей на беспримерный героизм и на фронте, и в тылу.

И подвиги совершались.

7 ноября 1941 года, когда на Красной площади состоялся тот незабываемый в ряду других, куда более представительных и торжественных, военный парад — высокая демонстрация воли и непреклонного мужества советских люден, уходивших от стен Кремля на передовую, пролегавшую всего лишь в десятках километров отсюда, — в Ташкент прибыла шифровка: сможете ли принять авиационный завод?

Казалось, все, что могло быть использовано под заводские цехи, — многие из них давали продукцию для фронта уже через 1,5–2 месяца после того, как были сняты с колес, — было занято.

Юсупов экстренно собрал бюро ЦК.

— Есть предложение — принять завод.

— Усман Юсупович, вы представляете, какая это громадина? Надо строить новые помещения — единственный выход.

Он сказал:

— Когда строить? Немцы под Москвой. Самолеты давать надо, а не цехи строить. Через месяц давать. И дадим!

Товарищи молчали, ждали, какой выход предложит Юсупов.

— Будем выселять наши собственные предприятия. Я думаю, освободим здание полиграфкомбината. Еще что можно?

— Ремонтный завод ГВФ.

— Ангары на аэродроме.

Здесь же, при всех Юсупов позвонил в ГКО, сообщил Щербакову о решении, ответил на вопрос, о смысле которого все догадались:

— Собирать будут под открытым небом. Вначале. А впоследствии построим цехи.

Положил трубку, ударил ребром ладони по столу:

— В двадцать четыре часа, вы слышите, товарищ Ефимов и товарищ Глухов, — на вашу ответственность: в двадцать четыре часа очистить полиграфкомбинат и другие объекты. Эшелоны уже получили команду — в Ташкент.

Каково же было директору комбината Василию Федоровичу Архангельскому снимать машины, которые едва ли не вчера были установлены на новеньком, выложенном керамическими плитками полу! Благо не нужно было ничего объяснять рабочим. Они уже знали, что здесь будет авиационный завод, но как все же тяжко было сокрушать ломом стены; еще помнилось, как давал Василий Федорович нагоняй из-за каждой царапинки на голубой панели, а тут…

— Днепрогэс изорвали, когда обстановка потребовала, — сказал Архангельский, сутулящийся больше обычного.

Когда подошли первые платформы, цехи уже были свободны.

На фронте бытовало выражение: «С колес — в бой». То же можно сказать об авиастроителях (к ним, кстати, присоединились и многие ташкентские полиграфисты).

Лили нудные бесконечные дожди. К брезентовым чехлам, которыми были укрыты самые ценные станки, прилипли заброшенные злыми холодными порывами ветра разлапистые листья чинар. Все — и рабочие, и инженеры, и директор завода Борис Дмитриевич Лисунов — не уходили с площадки. Здесь питались из походных кухонь, здесь получали по карточке свою рабочую норму: 800 граммов хлеба, здесь, между станин, на несколько часов засыпали в изнеможении, пока товарищи продолжали нести вахту.

Ровно через месяц из кабинета Юсупова было доложено в ГКО: «хозяйство Лисунова» выпускает продукцию. Первые десантные самолеты уже «обкатывались» в ташкентском небе.

Разумеется, и собственная промышленность Узбекистана, не только металлообрабатывающая, но и текстильная, и даже пищевая, встала на военные рельсы. Всего за полгода хозяйство было перестроено на военный лад. И все это при том, что Узбекистан теперь мог полагаться лишь на себя. Война прервала налаженные экономические связи; мгновенно возникла нужда в материалах, промышленном сырье, инструментах, запасных частях. Об этом докладывали письменно в ЦК, а из отделов Юсупову. Он собрал аппарат и сообщил со всей свойственной ему подчас категоричностью:

— Ни у меня, ни у других секретарей ЦК нет времени читать докладные записки. Этот стиль работы, товарищи, надо прекратить. Вы спросите, что делать? Я вам отвечу: идти на предприятия, помогать им, изыскивать возможности на месте, бороться с волокитой и бюрократизмом по правилам, которые диктует военная обстановка; советоваться с народом, с большевиками.

На Ташкентской швейной фабрике выходили из строя машины из-за того, что сносились детали. Нечего было надеяться теперь на то, что их пришлют из подмосковного Подольска. Инструктор ЦК собрал партийцев, спросил: «Как быть? Фронт ждет нашей продукции. (А это были не только гимнастерки, но и парашюты, и чехлы для орудий.) Мы — в бою. Давайте действовать как в бою».

Фронтовая ударная бригада члена партии Примова — токари, слесари, кузнецы — сама начала изготовлять простейшие детали, а вскоре даже самые сложные и тонкие. Все до единой машины были введены в строй.

Расшевелили и местную и кооперативную промышленность, которые едва ли не традиционно числились в отстающих. Они искали (и находили, порой на удивление ученым!) местное сырье, лом цветных металлов, подвергали его первичной обработке и поставляли военным заводам, а сами использовали для дела отходы крупных предприятии.

Фронт получал из Узбекистана самолеты, авиамоторы, минометы, бомбы, мины, обмундирование и обувь, продукты. Когда под Москвой были даны по фашистам первые залпы из «катюш», в ЦК КП(б) Узбекистана говорили друг другу радостным шепотом, — производство реактивных снарядов в Ташкенте относилось к области военной тайны: «Мы стреляли».

Через полгода после начала войны Юсупов говорил со строителями Северного ташкентского канала (кстати, на этой встрече присутствовали эвакуировавшиеся в Ташкент Алексей Толстой и Владимир Луговской, а переводил речь Юсупова с узбекского Гафур Гулям, прекрасный поэт и широчайшей души человек, тот самый, который обратился к обездоленным войной детям со словами «Ты не сирота»), согревшими сердца миллионам).

— На каждую фашистскую гадину, — докладывал народу первый секретарь ЦК, — мы даем, по крайней мере, по одной авиабомбе, по одному снаряду и гранате, несколько сот патронов. Если не на одного, то на десяток фашистов — по одной «катюшке», — он произнес именно так, с милой неправильностью, и разъяснил строителям, по преимуществу колхозникам: — Говорят «Катя», а уменьшительно «Катюшка». Правда, обычно понимают так, что Катеньку любить — хорошее дело, но я вам доложу, что это такая «Катенька», которая не оставляет от фашистов ни мяса, ни костей. — И люди восторженно рукоплескали.

Из Узбекистана уходил эшелон за эшелоном: запломбированные вагоны, и на площадке — красноармеец с винтовкой наперевес.

«Мы разместили, смонтировали и пустили в ход десятки важнейших оборонных предприятий… Можно с полным основанием сказать, что за время войны Узбекистан стал одним из серьезных центров военной промышленности Советского Союза», — говорил в другом своем выступлении Юсупов.

Шли эшелоны и в Узбекистан. Прибыло несколько институтов Академии наук СССР (около четырехсот ученых), Белорусская академия наук, Ленинградская консерватория, Украинский академический театр драмы имени Франко, московские театры: имени Ленинского комсомола, имени Революции, Государственный еврейский театр.

Приехала большая группа писателей, и среди них — Алексей Толстой, Анна Ахматова, Якуб Колас.

Ватаги студентов из Ленинграда, Киева, Харькова, мгновенно загоревшие под южным солнцем парни и девушки, весьма беспечные и веселые на фоне грозной поры, разгружали институтское оборудование, сколачивали в общежитиях двухэтажные нары.

Ловко перескакивая начищенными сапогами через лужи на кирпичных тротуарах, спешили на занятия слушатели Высшей военной академии имени Фрунзе.

Во дворе Центрального телеграфа на рассвете выстраивались на зарядку курсанты академии связи, одного из многих военных учебных заведений, прибывших в Узбекистан.

А сколько двигалось черепашьей скоростью, застревая на каждом разъезде, но неуклонно — на Ташкент, наспех сформированных злыми от усталости станционными дежурными поездов, с горькой иронией называемых «пятьсот веселый». Ехали в теплый спокойный край осколки семей, чьи отцы сложили головы в первый день войны, на пограничном рубеже; ехали, спасаясь от фашистов, киевляне и одесситы, жители сожженного Смоленска и израненного Минска; ехали из Молдавии и Буковины…

Счет шел уже не на десятки, а на сотни тысяч. И каждому нужна была хоть одна лепешка в день. А Узбекистан до войны две трети хлеба завозил из краев, которые ныне были заняты врагом. В ноябре, когда волна эвакуации достигла высшей точки, было подсчитано, что зерна остается только на несколько месяцев.

И каждому нужна была хоть какая-никакая защита от непогоды и холода, а кирпича, досок, даже гвоздей не хватало, чтоб строить цехи для военных заводов.

На Привокзальной площади Ташкента сидели таборами беженцы — на чемоданах и узлах, соорудив из одеял ненадежные навесы над головами. Созданные сразу же комиссии: от местных Советов до Совнаркома (членом республиканской комиссии по делам эвакуированных состоял и У. Ю. Юсупов), — занимались учетом, устройством этих людей; принять и обеспечить мало-мальски необходимым всех сразу было невозможно и чисто физически, и потому, что надо было искать и находить новые решения, а возможности были, казалось, исчерпаны дотла. И самые слабовольные из эвакуированных уже ходили по дворам, прося пристанища, а самые нахальные, бывали и такие, так же как бывали трусы на фронте, уже брали за горло. Из уст в уста передавалась похожая на легенду история о еще нестарой тетке, которая привела шумную и бесцеремонную ораву своих детишек в горисполком, впустила их в кабинет председателя и заявила, что никуда они не уйдут отсюда, пока родная Советская власть не даст ей квартиры.

Не исключено, что версия эта немало обросла домыслами. Более того, могла она наряду с паническими слухами о положении на фронте быть сознательно пущена вражескими языками. К тому же зазвучали эгоистичные, дремавшие в благополучное время струнки в душе у иных обывателей, которые теперь вынуждены были стоять в очередях, длина которых возросла вдвое, а то и втрое. А как обидно было — тут уж попробуй не пойми ее — добропорядочной ташкентской хозяйке, когда приезжая дама (а вместе с массой тех, кто лишился последнего достояния, прибыли в Ташкент и люди весьма денежные) забирала, не торгуясь, последний десяток яиц на Алайском рынке у перекупщицы с бегающими глазами.

Морская волна выбрасывает на песчаный берег мириады капель соленой воды, а вместе с ними — окурки, ржавые жестянки и пустые бутылки.

Сидя на земляном полу, усыпанном окалиной и спекшейся глиной от опок, усталые женщины, недавние минские модельерши и ленинградские искусствоведы, обрубали тяжелыми молотками заусенцы с минных болванок.

Девочки из интеллигентных киевских семей, мальчики из знаменитой одесской школы имени профессора Столярского становились токарями и фрезеровщиками.

Юноши неумело переправляли в паспортах год рождения — конечные цифры «25» на «23», — чтобы их призвали в армию, пока идет воина. Но находились и приспособленцы, и спекулянты, и воры. Пусть их было немного, они в отличие от тех, кто торопился затемно на заводы, были на виду.

Даже на собрании городского партийного актива к Юсупову поступила записка: «Ташкент чрезмерно перенаселен ненужными элементами. Но лучше ли отправлять эшелоны дальше?»

— Куда? — спросил, в свою очередь, с сердитым вызовом Юсупов. — К папе римскому?

В заключительном слове он все поставил на места:

— К нам едут люди, которые жестоко пострадали от войны. Многие из них испытали ужасы фашистского террора. Надо окружить их вниманием, протянуть руку братской помощи, а вместо этого эвакуированных в ряде случаев третируют, относятся к ним как к чуждым советскому обществу людям. Партийный актив должен решительно разбить подобные настроения как вредные, антисоветские. Нужно принять все меры к бытовому и трудовому устройству эвакуированных, окружить их вниманием, помочь быстрее включиться в нашу общую работу.

Таково было мнение и указание Центрального Комитета, высказанное его первым секретарем, а далее, выступая уже как Усман Юсупов, в умении которого подсказать выход из, казалось бы, безвыходного положения все убеждались не раз, он советовал:

— Потесните учреждения; рабочий стол может стоять даже в коридоре, но освободите хоть комнату для общежития.

— Стройте времянки, как наши прадеды строили: из глины и самана, зато внутри тепло и сухо.

— А как быть с хлебом? — опять и опять спрашивали у него.

Бывает, человек в порыве перескочит через пропасть, а потом, оглянувшись, и восхищается собой, и ужасается: как это я сумел? Нечто подобное испытывают нынче люди, которые были близки к Юсупову в годы войны. Они вспоминают, как, знакомясь с очередной сводкой о количестве выданных населению продовольственных карточек, не скрывали своих страхов за то, удастся ли пережить без голода год грядущий. Но вот же: остались живы все, хотя до сих пор кажется это невероятным.

Он был партийным руководителем, пусть первым в республике. Кроме него, кроме ЦК, были органы законодательные, исполнительные, которые он никогда не подменял авторитетом ЦК, не оттеснял от дела; наоборот, постоянно подчеркивал: «Необходимо все вопросы хозяйственного, советского порядка рассматривать лишь на заседаниях СНК и его решения считать окончательными, подлежащими безусловному выполнению. Совершенно излишне рассматривать одни и те же вопросы ЦК и СНК, дублировать работу». Никогда никого не упрекал и не наказывал Юсупов за проявленную инициативу. Все знали об этом. Но знали, что и результат должен быть при этом благим. А кто примет на себя величайшую, чтоб не сказать страшную ответственность: посеять на поливных землях Узбекистана, хотя бы на части площадей, не хлопок, а хлеб?

Сама жизнь Юсупова снова приводит нас все к тому же сравнению первого партийного руководителя с полководцем. Да, он не подставляет, подобно солдату, голову под пули. Но нередко ему приходится принимать, уже одному, окончательные решения, взвалив на себя такую ношу ответственности перед настоящим и будущим, что впору поседеть за ночь.

Юсупов, следуя своим правилам, прежде всего заставлял работать и думать членов ЦК, всех, кто занимался сельским хозяйством. Никогда, ни прежде, ни потом, не ставил он столько раз одни и тот же вопрос: мы можем рассчитывать лишь на собственные ресурсы. Как в этом случае обеспечить население хлебом? 20 сентября он обращается с этим к активу Ташкентской парторганизации. Он говорит, что необходимо расширить (очевидно, лишь в одной Ташкентской области) посевные площади по сравнению с текущим годом почти на 120 тысяч гектаров. Речь-то шла не только о зерновых, но и о сахарной свекле (в Узбекистан эвакуировался десяток сахарных заводов). Прежде в республике эту культуру не сеяли. Теперь это стало насущной необходимостью.

— Каждое зерно будем учитывать, — предупреждает Юсупов, чтобы окончательно поломать довоенную тенденцию, когда план по озимым кое-где выполняли спустя рукава, а после ссылались на неурожай. (Земли-то, на которых сеяли хлеб, — неполивные (богара), так что все зависело от бога, от погодки.)

Две недели спустя на собрании работников аппарата ЦК он вновь напоминает:

— Надо посеять озимые на богаре, в течение ближайших десяти-пятнадцати дней, иначе будет поздно. Посеять зерно на условно-поливных землях, использовать весенние паводковые воды, два раза полить зерновые.

Он не до конца уверен, правильны ли его рекомендации, и обращается к специалисту:

— Можно это сделать, товарищ Мальцев?

— Можно.

На память перечисляет он районы, где есть возможность расширить зерновой клин:

— Только в Орджоникидзевском районе — тысяча — тысяча пятьсот гектаров. В колхозе «Темир кадам», например. Можно на этих землях и повторные посевы делать — сеять просо.

Надо шевелиться, ехать в Таджикистан, в другие районы, чтоб купить этих семян. А спросите вы об этом товарища Инжелевского, он ответит: «Зерном не занимаюсь». Спросите Гогсадзе, он скажет: «Вы по ошибке у меня спрашиваете. Спросите у Мальцева…»

Неделю спустя на крупнейшем с начала войны совещании перед секретарями обкомов и председателями облисполкомов, руководителями республиканских организации:

— Мы должны во что бы то ни стало увеличить производство зерна в два с половиной — три раза. Проверки показали, что в колхозах есть свободные земли; надо использовать приусадебные участки колхозников: сперва снимать урожай хлеба, а потом — овощей. Или сначала овощи, а вслед за ними сеять просо или маш[10]. А сколько пустующей земли в садах, в виноградниках?

Иногда сталкиваешься прямо-таки со смехотворными фактами: на большой площади держат четыре дерева и говорят, это сад. Почему в таких случаях не использовать землю под зерно?

Двадцать лет спустя директор совхоза «Халкабад» Усман Юсупов будет поступать именно так, хотя потребность в хлебе уже не будет столь остра.

Он задает направление, тон, и выступающие не просто соглашаются с ним; они предлагают: «Подсобные хозяйства заводов должны сеять не бахчевые, а рис»; «Ташкент в состоянии покрыть потребность в хлебе за счет собственных ресурсов»; «Урожайность на богаре должна быть не меньше шести центнеров, а на поливных землях — 15 центнеров с гектара».

Юсупов обращается к колхозникам. Они вышли на строительство Северного ташкентского канала:

— Неужто мы будем просить союзное правительство, чтобы нам в такое тяжкое для страны время дали десять миллионов пудов хлеба? Нет, это было бы неправильно, это было бы нахально, это было бы не по-большевистски: к трудностям фронта наваливать дополнительные трудности. А как же быть? А так: решить проблему хлеба здесь, в Узбекистане, самим обеспечить себя.

Он знает сердце своего народа и взывает к нему:

— Представьте: вот ваш голодный ребенок плачет, старуха мать пьет чай без кусочка лепешки, а вы не в состоянии дать им хлеб. Это в тысячу раз труднее любых трудностей, которые нам предстоит здесь преодолеть.

Мы можем многое сделать, используя внутренние возможности республики. Одна из них — оросить эту степь. Тогда уже в начале нынешнего лета она даст не два-три, а пятнадцать центнеров зерна с гектара.

28 марта 1942 года земляные работы на канале были окончены. Ко времени поливов по нему пошла вода.

Но всей огромной хлебной задачи Северный ташкентский, к сожалению, не решал. Строительство его было одной из важных мер, намеченных пятым Пленумом ЦК КП(б) Узбекистана. Он состоялся в конце первого военного года и был посвящен вопросам производства вооружения и боеприпасов, разработке военно-хозяйственного плана на 1942 год и вопросам усиления организационно-партийной и политико-воспитательной работы в условиях военного времени. Пленуму предшествовала та требующая огромной отдачи сил и, увы, почти незаметная внешне, как многие настоящие свершения, работа, которая и составляет подлинную суть партийной деятельности. Пленум или съезд начинается задолго до заседания, президиумов, стенограмм и принятия решении. Тот, о котором идет сейчас речь, начался тогда, когда на места выехали направленные бюро ЦК, снабженные подробнейшими инструкциями бригады. Во главе их стояли самые ответственные работники — секретари ЦК, заместители председателя Совнаркома. В очень короткие сроки они определили и взяли на учет все внутренние ресурсы и производственные возможности каждой из областей. Ночи напролет просиживали они с сотрудниками обкомов и облисполкомов над сводками, таблицами, картами, а потом начиналось главное: выезды в районы, во все наиболее крупные колхозы, в совхозы; собрания первичных партийных организации, где нередко высказывалось рядовым членом партии мнение, мысль, предложение, которые затем полноправно входили в постановление пленума и возвращались уже в качестве директивы-приказа, продиктованного коллективным умом партии.

Та, принятая в декабрьские дни 1941 года, требовала от большевиков резко увеличить производство боеприпасов, расширить добычу цветных металлов, пустить новые электростанции, чтоб была обеспечена бесперебойная работа военных заводов, наладить производство всех важнейших стройматериалов; цемента, извести, мела, черепицы, толя.

Было подсчитано, что посевные площади можно будет увеличить на полмиллиона гектаров, а валовой урожаи зерновых должен быть доведен до 15 миллионов центнеров. (В 1941 году было собрано 5,5 миллиона центнеров.)

Вновь были направлены на село партийцы из городов — агрономы, механизаторы, бухгалтеры и просто — организаторы производства.

Но борьба на трудовом фронте, так же как на фронте военных действии, не была триумфальным маршем от победы к победе. Знал ли, предвидел ли Юсупов, что требование — дать во что бы то ни стало хлеб — снизит внимание к главной культуре, к хлопку? Сегодня только он один смог бы ответить на этот вопрос, а заодно сказать о том, почему он, столь в иных случаях непримиримый в своем отношении к тому своеволию, когда во имя ограниченных сегодняшней потребностью интересов отодвигается на задний план главное (а для Узбекистана это, разумеется, был, несмотря ни на что, хлопок), почему он до поры не призвал к ответу тех товарищей с мест, которые допустили, чтобы и на поливных землях выращивался не хлопок, а хлеб? Ответ на это следует искать, наверное, не в характере Юсупова-политика, а в душе Юсупова-человека, Коротко можно сказать, не боясь сентиментальности, заключенной в расхожей фразе: сердце его обливалось кровью, когда он видел голодных детей. А они прибывали и прибывали в узбекский край с такой понятной надеждой в рано повзрослевших глазах: отогреться, успокоиться, наесться досыта.

Мы упоминаем о детях, но речь-то идет и о рабочих, которые должны были иметь силы, чтобы выстоять двенадцатичасовую смену, и о колхозниках (в семье у каждого не менее шести человек), и о солдатах, которые в степях под Ташкентом учились военному делу, а потом били врага под Сталинградом.

Ему досталось к тому же на самом что ни на есть высоком уровне — на Секретариате ЦК ВКП(б). Были вызваны туда еще Абдурахманов и Глухов. Был поставлен вопрос о хлопководстве. Секретарь ЦК ВКП(б) Щербаков говорил так, да и атмосфера была такая, что каждое слово впечатывалось в мозг и душу на веки вечные. Не стеснялся к тому же — круг был узкий — и в выражениях:

— Собирать на поливных землях высокие урожаи хлеба каждый дурак сможет. Как не понять, что война не бесконечна, уже освобождены многие хлебные районы, а хлопок, кроме Средней Азии, нам никто не даст. Будьте добры, занимайтесь хлопком!

Надо полагать, Юсупов предвидел этот выговор и даже подготовился к еще худшему. Более того, и товарищи, наказавшие его, наверное, понимали, что кто-кто, а Юсупов не мог забыть о хлопке.

— Идите работайте, — сказали ему и товарищам в заключение.

Они работали.

Началась борьба, тут уж иначе не скажешь, за хлопок 1944 года. На полевых станах внесли лозунги: «Урожай хлопка и наступление на фронте — звенья единой цепи». Но работа ЦК не ограничивалась призывами. Самые сильные сотрудники из партийного и государственного аппарата (1700 коммунистов и около 2000 комсомольцев) были направлены на руководящую роботу в село. Практически в каждом колхозе оказался хоть один из них. Это была гвардия, четко представлявшая задачу, принципиальная, не отступающая на шаг от решении ЦК. (А указание давать и хлопок и хлеб оставалось по-прежнему в силе.) «Мы были люди Юсупова, — вспоминает один из товарищей, посланных партией в отдаленный андижанский колхоз. — Мы действовали от имени ЦК. Каждый имел право входить с любым вопросом лично к Юсупову».

На село тоже проникли настроения, свойственные испокон веку войне: «Как-нибудь пережить бы тяжелые времена, а там — займемся делами».

«Сейчас, — говорили большевики, — сегодня пускать на поля технику». Тракторы, даже сеялки, оставленные механизаторами, ушедшими на фронт, пришли в негодность. Организовали летучие ремонтные бригады — 1500 коммунистов и комсомольцев: механики, трактористы. Одна-единственная приходилась на целый куст колхозов, но зато это были мастера, готовые работать по-фронтовому, день и ночь. Но где взять запасные части?

Обратились к рабочим. Партийные организации заводов решили без ущерба для выпуска боевой продукции обеспечить колхозы запчастями. Город взял шефство над селом, которое недавно спасло его от голода. Рядом с плакатом: «Что ты сегодня сделал для фронта?» — в цехах появился второй: «Что ты сделал для села?» Весной на хлопковые плантации вышли тракторы, конечно не весь довоенный парк, но все же гораздо больше, чем в предыдущем сезоне. ЦК партии напоминал, требовал: никаких скидок на военное время; агротехнику во время сева соблюдать строжайше!

Конечно же, хлеб на поливных землях в первые годы войны сеяли, но была и более важная причина, из-за которой часть массивов выпала из оборота. Поднялись грунтовые воды; поля заболотились, засолились. Был залит весь Бухарский, затоплен Каганский, пострадали многие другие районы. Нужно было провести вовремя профилактические мелиоративные работы, а сил недоставало: из Узбекистана, так же как и всех советских краев, люди уходили ежедневно на фронт. Шестнадцатилетние бухарские мальчишки, стоя по горло в воде, чистили коллекторы. Коржавин рассказывал об этом на бюро ЦК. Даже по одному этому факту судя, можно представить, какой ценой были все же осуществлены мелиоративные работы и земли возвращены в строй.

Старики и дети, узбекские женщины, испокон веку великие труженицы, на их плечи легли заботы о хлопке.

У кого не хватало сноровки, у кого руки были слабы, а окучивать хлопчатник на глубину в восемнадцать сантиметров под жарким солнцем, да еще не очень сытому, — дело нелегкое. Юсупов знал, что это за работа, и потому, когда прочитал в Ферганском обкоме весьма успокоительные сводки о ходе обработки, не обрадовался, а обеспокоился. Сам проехал по полям; увидел, что у иных корней земля едва разворочена кетменем, что сорняки остались едва ли не выше хлопчатника. Свирепел, кричал, справедливо негодуя:

— Кого обманываем? Это все равно что на фронте послать командованию ложное донесение. За это расстреливают!

Доброкачественная окучка нужна была прежде всего потому, что не хватало удобрений. Надо было, чтоб земля кормила как можно лучше каждый куст хлопчатника, чтоб сорняки не забирали из нее драгоценные соки себе.

Секретари обкомов призывались к ответу. Докладывали, что приняты меры: на таких-то площадях будет произведена дополнительная окучка, на поля выйдет столько-то людей.

— И все? — спрашивал Юсупов. — А политико-воспитательная работа? Каждый ли колхозник понимает, какое значение для победы имеет его труд? Если бы понимал, умер бы, но не оставил рядом с хлопком сорняк. — Он рассказывал, не скрывая удовлетворения, о фронтовых бригадах, которые возникали по инициативе комсомола повсеместно. — Я видел десятки таких бригад, и они замечательно работали. Эти фронтовые бригады делают в два-три раза больше, чем другие, и качество работ отличное… Они живут прямо в поле, как на войне. Если не успели построить шалаши, спят прямо на грядках. Они не следят за временем, у них нет часов, — с особым упором произнес эту фразу, — они не разгибают спины, пока не обработан весь участок. Что им дает силы? Высокая сознательность. На поле — не машина с кетменем в руках, а комсомолец, боец партии.

На каждом заседании, с каждой трибуны, в любом документе настойчиво предъявляет он это требование: видеть во всем политический смысл и доводить его до сознания людей.

— Мы будем наказывать тех руководителей, которые под предлогом занятости пренебрегают агитационно-пропагандистской работой. Мы не деляги, а политические деятели, поставленные партией во главе республики.

Прочитайте теперь вот эти несколько цифр в сочетании со всем тем, о чем шла речь прежде: 10 декабри 1944 года Узбекистан выполнил государственный план хлопкозаготовок. Урожайность по сравнению с предыдущим годом повысилась более чем на четыре центнера с гектара. Триста тридцать четыре бригады собрали по тридцать центнеров с каждого гектара. Хлопка было сдано на триста двенадцать тысяч тонн больше, чем в 1943 году.

«Героической работой на хлопковых плантациях колхозники Узбекистана показали, как надо преодолевать порожденные войной трудности. Их победа — это победа животворного советского патриотизма, спаявшего воедино все народы СССР» — так оценила этот трудовой подвиг «Правда».

Следующий сельскохозяйственный год был, как все они, по-своему труден: весна наступила поздно, тракторы поизносились вконец. Но был собран урожай выше, чем в предыдущем декабре. Передовики-хлопкоробы были награждены орденами и медалями. Две тысячи шестьсот двадцать и одни человек. Этим одним был Усман Юсупович Юсупов, вновь награжденный орденом Ленина.

В войну он редко бывал дома. Случалось, месяц кряду ездил по областям, жил на больших стройках. Когда являлся в дом на Гоголевской, в мрачноватых комнатах со старой мебелью для всех наступал короткий праздник. За столом рассказывал о Сталинграде; вилки, ножи изображали армии. Все задавали вопросы, семилетняя Инна — тоже:

— А почему они не затопили печку? (Юсупов говорил о замерзающих итальянцах.)

Старший сын его, Леонид, тоже был на фронте, служил у Сабира Рахимова, первого узбека-генерала, но семья расширилась: родилась дочь Зоя, и была взята на воспитание пятилетняя русская девочка Фаина.

Юлия Леонидовна работала в Наркомате легкой промышленности, но заботы, как у всех, не ограничивались ведомством. Занималась она и детскими домами. Однажды стриженая русская девочка вскинула на Юлию Леонидовну, красивую, неизменно элегантно, но строго одетую, глаза, произнесла «мама» и тут же смолкла, поняв, что ошиблась. Юлия Леонидовна взяла девочку к себе. С Усманом Юсуповичем ничего не согласовывала; знала, он одобрит. Сам привозил из каждой поездки полон вагон (свой, служебный) детишек, подобранных на дорогах и вокзалах. Устраивал в детские дома, а тех, кто постарше, — на работу.

В Ангрене, где строили угольный разрез (начинали еще народным методом), в снежный холодный день пошел по баракам. Прежде заглянул в рабочую столовую, на кухню, поворотил поварешкой в котле.

Где картошка? — спросил у оробевшего пучеглазого зава и безошибочно заключил: — Между собой разделили. Ну ладно, доберемся до вас.

Б бараки увидел парня лет семнадцати, тощего, слабого. Оказалось, он из Донбасса, год скитался, питаясь чем бог пошлет, пока добрался до Узбекистана. Сирота, шахтерский сын.

— Долго тебе придется набирать мясо на таком питании, как у вас здесь. — И шоферу: — Возьми его в машину, отвези к нам в вагон.

Шофер Виктор Орда, еще молодой, едва тридцать минуло, отвез парня на станцию, отдал ему свое белье. В Ташкенте спросил:

— Куда этого, Усман Юсупович?

— В гараж к себе. Скажи, я велел.

Парень работал, учился, потом попросился в Ленинское стрелковое училище. Окончил и уехал на фронт лейтенантом. Наверное, погиб; иначе непременно дал бы знать Усману Юсуповичу о себе.

Никто из них, в чью жизнь Юсупов вошел как добрый гений, а нередко — спаситель, не забывал этого, а было таких людей множество. Из той же поездки, к примеру, привезли девчонку-таджичку. Нашли на станции, спала, приткнувшись к теплой стене водогрейки. Обычная невеселая история: отец на фронте, мать умерла; жила у каких-то дальних родичей, вниманием ее не жаловали, обиделась, убежала куда глаза глядят.

— На дачу ее, уборщицей поначалу, — велел Юсупов.

На даче ЦК, в благословенной, утопающей в яблоневых садах и виноградниках Дурмени, в пятнадцати километрах от Ташкента, сам он бывал очень редко. Да и семья жила в городе, Юлия Леонидовна хотя была занята меньше Усмана Юсуповича, но тоже допоздна засиживалась то в наркомате, то на заседаниях. В Дурмени жили те, которых Юсупов ценил особо; не за положение — за талант; достаточно назвать певца Фазлитдина Кары, поэта-сказителя Чархи, чтоб понять, что это были за люди. Была и молодежь. Азизхан Каюмов, к примеру.

Юсупов увидел его в Коканде. Восемнадцатилетнего Азиза и четырнадцатилетнего брата его Лазиза (ныне Лазиз Лулатович Каюмов, светлая голова, профессор, крупнейший в республике литературовед), поэт Чархи, покровительствовавший способным юношам, привел на чаепитие, собранное в честь Юсупова в кокандском саду.

— Наш юный стихотворец.

— Читай, — сказал Юсупов.

Ребята были в жалкой одежонке, робели, к тому же взгляд их помимо воли был прикован к скатерти, на которой стояли подносы с фруктами, лежали свежие лепешки. Как равноправные гости, могли и они взять что хотелось, но в присутствии такого человека…

Азиз начал читать стихи, посвященные курултаю (съезду) хлопкоробов. (Какие же еще могут понравиться первому секретарю ЦК?) Сочинение это, длинное, риторичное и довольно-таки нудное, было опубликовано Б городском газете, и Азиз этим обстоятельством весьма гордился.

Юсупов выслушал его терпеливо и заключил:

— Мы не поэты, конечно, но если бы поднатужились, то могли бы что-то наподобие этого сочинить. Прочти-ка еще.

— Читай свою лирику, — подсказал Чархи.

— Вот это нравится, — сказал Юсупов и с особым вниманием посмотрел на Азиза. Узнал, что тот учится в местном нефтяном техникуме не потому, что душа лежит, а по бедности: в Ташкент отец отправить его не в состоянии.

Слабости своей Юсупов все же уступил. Обстоятельно порассуждал вслух о том, что к таланту нужно еще и образование, тогда только он сможет окрепнуть и развиться. Мальчики почтительно слушали, а голова у них кружилась от запаха свежих лепешек. Он понял, конечно. Встал и сказал:

— Оставайтесь за столом. Попейте чайку, ребята.

Они сперва набросились на еду, а потом полезли на вишню, набили полные карманы… Неожиданное пиршество это запомнилось, пожалуй, не меньше, чем разговор с Юсуповым.

А он не забыл, оказывается.

Вскоре Азиза пригласили в горком и сообщили, что отправляют его в Ташкент и что он должен явиться в секретариат Юсупова. Все столь сложные в военное время вопросы (надо было сняться с воинского учета, получить разрешение на прописку в столице; даже билет на поезд достать было непросто) были решены мгновенно, и Азиз в саржевой гимнастерке и с не имеющей цены трехрублевкой в кармане прибыл в Ташкент. Заняться им сразу же Юсупов, разумеется, не мог. Товарищи из аппарата решили было, что юного поэта отправят в Янгиюльский театр. Было тогда такое зрелищное предприятие, которое, впрочем, спектакли показывало крайне редко, зато в штаты его, весьма раздутые, зачислены были не только актеры, но и многие писатели, ученые, художники. Нарушение это сделано было по прямому указанию Юсупова, чтоб поддержать, а может, даже спасти людей талантливых, но по-бытовому гораздо менее приспособленных к жизни.

В Янгиюльском театре получали зарплату, которая, впрочем, значения не имела, а главное — кормились три раза в день, отоваривали (было и такое выражение) литерные продовольственные карточки знаменитый певец из Хорезма Ширази, литераторы и музыканты, и среди них Айбек и Юнус Раджаби — достаточно, наверное, этих, всегда с гордостью произносимых в Узбекистане имен.

Но когда дошел черед до Азиза, Юсупов отправил его в Дурмень. Там парень был зачислен рабочим подсобного хозяйства, трудился и в ткацком цехе, и в саду, а осенью поступил на Восточный факультет САГУ. Пройдут годы, и Азиз Пулатович станет крупным ученым, ректором Узбекского института культуры.

Скажут, частная благотворительность, впечатляющие жесты, которые характеру Юсупова не были тоже чужды (по пути в Москву раздавал жителям степей чай в пачках; детишкам, игравшим возле колхозных школ тряпичными куклами, дарил надутые автомобильным насосом футбольные мячи. Кстати, покупалось все это — и чай, и мячи, и иное — на собственные деньги, они у Юсупова никогда не залеживались). Все это было бы, наверное, так, если бы первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана с еще большим рвением и отдачей душевных сил не заботился о детях войны, коли о них сейчас речь, — всех без исключения. Десятка тысяч их прошли через центральный эвакопункт Узбекистана, и ни одни не погиб, ни один не остался обездоленным.

Отношение к детям у Юсупова было особенным; в этом проявилось приметное свойство характера чадолюбивого народа. По его предложению, едва в Ташкент начали прибывать вагоны с эвакуированными, была создала при Совнаркоме комиссия по устройству и воспитанию детей войны. Юсупов выступил перед активистами, которые вошли в ее состав:

— К этим детям у нас должно быть отношение как к собственным, родным. Только негодяй и паразит может смотреть на этих детей с пренебрежением, только заклятый враг людей может пренебрегать нуждами этих несчастных детей, не помогать им. Можно и нужно поработать дополнительные часы, создать специальные фонды, организовать сбор домашних вещей, осуществить ряд других серьезных мероприятий по воспитанию и устройству детей.

И тут же еще одно предложение, в котором — весь Юсупов:

— Я думаю, у нас есть полная возможность приютить не только тех эвакуированных детей, которые прибыли в Узбекистан, но и собрать их по всей линии железной дороги, до Куйбышева включительно. Надо сейчас, не медля ни единого дня, послать своих представителей, собрать застрявших в дороге детей, захватить для них еду и одежду и привезти их в Узбекистан.

И исконное чадолюбие свое, и высокий интернационализм, рожденный в советские годы, проявил тогда узбекский народ. Всем известна стала семья вовсе не стремившегося к славе ташкентского кузнеца Шамахмуда, который вместе со своей женой Бахри усыновил тринадцать детей разных национальностей. Все они достойно носят одну и ту же фамилию — Шаахмедовы.

Детей дошкольного возраста взяли в свои семьи тысячи жителей Узбекистана. В их числе была и Фаина, которая так и выросла в доме у Юсуповых.

То был единый общенародный порыв, и, не умаляя значения его, хочется напомнить, что главная тяжесть забот о детях войны легла все же на плечи Советского государства; это оно выходило, выкормило, выпустило в большую жизнь многих и многих сирот.

Да что скрывать, у Юсупова была возможность, пусть это звучит не совсем лестно, облагодетельствовать кого-то, но давайте учтем, что в равной мере он, человек, призванный решать общегосударственные проблемы, как никто другой, имел право пройти мимо отдельного случая, сделать из него и множества подобных выводы, принять меры, касающиеся всех, а не единиц. Он занимался этим весьма успешно, но он не мог оставить страдающего человека, если тот попадался на глаза.

Осенью, не доезжая Коканда, он заметил у дороги изможденного, обросшего бородой человека. Тот лежал, глядя на мир безучастными темными глазами.

— Останови, сынок, — велел он Орде. — Узнай, кто и что.

— Еврей из Одессы. Три дня не ел, говорит, — доложил Виктор.

— Позови.

Юсупов пожал его ладонь: узловатые пальцы, иссеченные черными порезами.

— Кто по специальности?

— Шорник. Могу даже портным быть, если надо.

— Надо, а ты валяешься на дороге, ай-ай.

— Семью искал. Сказали, где-то здесь. Жена, дочка. Ходил, ходил — разве найдешь? Сил нет.

— Мы найдем.

— А-а, это вы мне только говорите.

— Дай-ка ему поесть, Виктор.

Человек затрясся, увидев лепешку, колбасу, чай. (Орда всегда возил два термоса, с зеленым и черным.)

В первом же колхозе Юсупов сдал его с рук на руки председателю:

— Вот нужный для тебя человек. Он и хомуты починит, и штаны сошьет.

Недели две спустя проезжали неподалеку от тех мест.

— Заверни-ка в колхоз.

Шорник жил в маленькой комнатке уже вместе с семьей. Суетился, хлопотал, угощая высокого гостя — теперь-то он знал, кто это — чаем.

Он любил делать хорошее, любил, чтоб радовался народ, но не упускал случая обрадовать, если мог, и одного человека. Первый узнал, что писатель Василий Ян — тот тоже был в эвакуации в Ташкенте — отмечен за роман «Чингисхан» Сталинской премией.

— Владимир Иванович, — попросил помощника Попова, — приведи-ка Яна сюда.

Во времени, как обычно, не ориентировался, и Попов возразил:

— Поздно, Усман Юсупович. Одиннадцатый час.

— Найди.

В темноте привезли счастливого Яна-Янчевецкого.

— С вас суюнчи[11], — сказал Юсупов, смеясь.

И вот то, что у литераторов, а заодно и у политиков называется выходом в широкий жизненный план. На бюро ЦК КП(б) Узбекистана с участием всех ответственнейших работников из Ташкента и областей обсуждается вопрос «О задачах партийных и советских организаций по охране здоровья и обеспечению бытовых условий трудящихся». Выступает первый Юсупов:

— Мы в ЦК обменивались мнениями и решили со всей серьезностью поставить сейчас вопрос об отношении к живым людям. Для нашей партии этот вопрос всегда был важнейшим. Особенно остро встал он в период, войны. Однако, несмотря на значительную работу, проделанную партийной организацией Узбекистана в этом отношении, мы получаем уйму сигналов о недопустимом отношении к живым людям.

Он привел и примеры из писем, и собственные наблюдения, особенно по Ангрену.

— Я считаю необходимым, чтобы за каждым таким случаем бездушно-бюрократического отношения к живым людям следовало острое политическое реагирование…

…Наши товарищи порой представляют свой авторитет односторонне. Они думают: надо выполнить план. Но авторитет, кроме выполнения плана, коммунист-организатор завоевывает еще и в самом тонком деле — это отношение к живому человеку.

В каждом выступлении его звучит эта тема:

— Прежде всего — об отношении к людям. Нельзя относиться к ним так, как некоторые руководители… На объединенном участке (Юсупов выступает перед строителями Северного ташкентского канала) колхозники в течение четырех дней жили на кукурузной болтушке, а между тем такой руководитель, как Азизов, который должен был отвечать за питание колхозников, каждый день кушал шурпу и плов… Нельзя терпеть такое хамское отношение к людям. Поэтому первое требование: раз народ здесь, то и руководитель должен быть здесь, должен вместе с народом переживать все трудности. Не имеет права руководитель отсиживаться в тепленьком месте. На фронте таких «командиров» расстреливают.

Центральный Комитет партии работает тоже по плану, но сверх всех намеченных мероприятий едва ли не каждую неделю собирает Юсупов то большую группу партийных работников и говорит с ними о помощи семьям военнослужащих (вскоре колхозы выделили для них около 75 тысяч пудов зерна, около 200 тысяч пудов овощей, 10 тысяч овец, 2 тысячи коров. Было отремонтировано 60 тысяч домов и квартир), то секретарей парткомов — от райкомов до ЦК и совещается с ними, как обеспечить города продовольствием и топливом. Приглашает к себе руководителей четырех пригородных районов («Я вас лично прошу, дайте дополнительно овощи и картошку»), и они дают.

Не ради эффектного противопоставления: сам-то он себя, а заодно и непосредственных подчиненных не щадил никогда, а в те годы особенно.

Однажды, уже в 1944 году, потерял сознание у себя в кабинете. Шло очередное бюро ЦК.

То была первая болезнь, и ее могло не быть, но он не знал, что такое отпуск, насмешливо относился к тем, кто ездил на курорты («Выдумали Ессентуки! У нас Шахимардан в сто раз лучше»), на осмотр в поликлинику вытащить его было невозможно. Профессор Каценович, невысокий, подвижный, быстрый, невзирая на полноту, ко всему — друг дома, возмущался, объяснял, что бесследно все это при изнурительной работе не пройдет. И случилось. Юсупов слег, но уже неделю спустя Каценович увидел его в коридоре. Юсупов искал телефон. Профессор рассвирепел, встал на цыпочки, даже пальцем перед лицом Юсупова помахал: «Вы думаете, если вы секретарь ЦК, вам все можно. Я буду жаловаться…»

Со стороны это выглядело забавно: грузный, немного растерянный Юсупов в мешковатой пижаме — и солидный, подпрыгивающий от негодования профессор, отчитывающий его; но ослушаться Юсупов не посмел. Он и потом, когда валили с ног инфаркты, один за другим, лежа в правительственном стационаре, требовал:

— Пригласите Каценовича. Хочу, чтоб лечил он.

Тогда, после первого удара, придя в себя, облегченно улыбнулся, простодушно спрашивал, как все больные:

— Где это, меня угораздило?

Каценович покачивал головой:

— Беговат, Фархадстрой — все вместе.

— А как же иначе, Александр Львович?

Да, иначе нельзя было. Нужны были и военные заводы, и хлопок, и хлеб; нужно было отдавать сердце людям; нужно было отдавать здоровье и Фархаду, и Беговату.

Еще осенью 1941 года, когда лава заводов двигалась с запада в Узбекистан, Константин Михайлович Ефимов, второй секретарь ЦК КП(б) Узбекистана, сказал:

— Хлеб для военных предприятий — это металл. Где его брать? Только получать с Урала? Но там тоже возросли потребности.

Юсупов прислушался, предложил послать на имя Сталина телеграмму: «Узбекистану нужно собственное металлургическое предприятие».

Вскоре в Свердловск вылетел Глухов. Он был принят там заместителем министра черном металлургии Меркуловым. Было получено согласие на строительство Узбекского металлургического комбината. Для выбора площадки в Ташкент прибыл академик Бардин. Комбинату требовалось много воды, потому и площадку выбрали в поселке Беговат. Неподалеку сооружалась Фархадская ГЭС, названная в честь героя поэмы Алишера Навои. Легендарный Фархад совершил подвиг, осуществил мечту своего народа; он столкнул в Сырдарью скалу, преградил путь воде, и она устремилась на поля и в сады. В трудное военное время подвиг этот, уже не в поэтичном, не в образном, а в самом прямом смысле довелось повторить людям Узбекистана — обычным колхозникам, рабочим, инженерам. ГЭС должна была дать энергию и воду уже строящемуся комбинату.

В Беговате и на Фархаде руководили строительством самые сильные работники: Ш. Ч. Айтметов, М. 3. Мирзаахмедов, Т. Л. Чернов, А. А. Саркисов, В. Г. Мирзабеков, А. Н. Аскоченский, — на каждого Юсупов мог положиться как на самого себя, и все же сначала, когда выбирали площадку (в дождь, в бездорожье Юсупов в ватнике, ушанке вместе со всеми вытаскивал из грязи свой «бьюик»), и до торжественного пуска доменной печи, прокатного стана «300», обводного канала все пути первого секретаря ЦК пролегали через комбинат и ГЭС.

Строительство их было нелегким, но, когда оцениваешь его с вершины минувшего тридцатилетия, когда отходят на задний план трудности, неурядицы, бытовые неудобства, угнетавшие даже люден весьма нетребовательных к комфорту (странно и слово-то это употреблять, когда вспоминаешь о землянках, каждая — на сорок человек, о пронизывающих насквозь, так что ватная телогрейка только по названию оставалась таковой, диких беговатских ветрах), — видишь, как значительно в историческом аспекте было это дело и для республики, и для всей страны. Был дан металл, дан электрический ток. Бомбы и мины, которые сокрушали фашистские укрепления на Висле и на Зееловских высотах под Берлином, были отлиты и из узбекистанского металла. Это достойно оценено. Это не будет забыто. Но это все же ушло в историю. Остался опыт, который в других условиях родиться не смог бы; чего стоит, к примеру, возрожденная в колоссальных масштабах в Беговате узбекская народная практика применения сводчатых перекрытий, порожденная отсутствием строительного леса. Кстати, поражающие своими размерами сводчатые потолки в цехах натолкнули Юсупова на мысль о строительстве того самого театра имени Мукими, о котором уже упоминалось. Здание это знаменито не только как памятник народному оптимизму, его вере в победу. Оно замечательно и с архитектурной, строительной точки зрения, особенно — ребристые своды в зале, под которыми сразу ощущаешь очарование Востока. Можно ли не упомянуть, что театр был возведен за три месяца под руководством тех же инженеров, которые строили беговатский комбинат, что в ноябре 1943 года были сданы в эксплуатацию кузнечный, котельный, компрессорный, ремонтный цехи, железнодорожная ветка к металлозаводу и одновременно — здание театра, в котором Юсупов открыл торжественное собрание, посвященное XXVI годовщине революции. В зале, среди лучших людей республики, среди фронтовых героев, строителей сидели и первые узбеки-металлурги; восемьсот человек из Узбекистана, по преимуществу — колхозники, обучились на уральских заводах у русских мастеров мартеновскому и прокатному делу. Несколько месяцев спустя А. Серов и X. Ганиев дали первую плавку узбекского металла.

Беговат и Фархад были копилкой опыта, кузницей кадров. Зоркий глаз, чуткая душа, ум, способный к широким обобщениям, видели за ворохом фактов, героических и будничных, возвышенных и прозаично грубых, явления непреходящей ценности, черты будущего. Тогда молодой летами, но опытный партийный работник, писатель и журналист Шараф Рашидович Рашидов, участвуя в стройке, создавал — именно так, потому что картины жизни, образы рождаются в душе гораздо раньше, чем писатель садится за стол, — роман, названный кратко и точно — «Могучая волна». Он показал тружеников тыла, которые по праву стояли в едином, осененном знаменем общей великой победы почетном строю рядом с узбеками-фронтовиками.

Не один отряд проводил в бой Юсупов. Он напоминал им:

— Вы идете в армию не для того, чтобы помаршировать; вы идете, как говорят узбеки, «баш кесишга» — головы рубить врагу, вы идете кровь пускать из него. Некоторые скажут: культурно ли так выражаться? Да, утверждаю, что так культурно, потому что высшая справедливость, подлинная человечность, истинный гуманизм и культура — судьба их зависит от того, сумеем ли мы отрубить голову фашистскому зверю.

Части, сформированные в Узбекистане, защищали столицу СССР — 1753 воина-узбека награждены медалью «За оборону Москвы». В рядах прославленной Панфиловской дивизии сражалось 180 питомцев военного училища имени В. И. Ленина.

В 1941 году в холодном, с заколоченными окнами здании Эрмитажа под председательством академика Орбели проходила научная сессия, посвященная 500-летию великого узбекского поэта Алишера Навои. Вокруг знаменитого хранилища произведений мирового искусства лежали мешки с песком. Сюда тоже долетали фашистские снаряды с Пулковских высот, а там, на передовой, в мерзлом окопе, сын Ферганы Каюм Рахманов, прежде чем пойти в бой, в котором ему суждено было пасть, писал: «Когда фашисты ворвались в Советскую страну, я почувствовал, как задрожала Ферганская долина, и каждый, в ком билось честное сердце узбека, сказал себе: «Иди вперед, останови врага, защити свои дом, свою семью».

Без Москвы, без Ленинграда, без Советской России нет свободного Узбекистана…»

Не сбылись злорадные пророчества той же, к примеру, английской «Дейли мейл», утверждавшей в канун гитлеровского нападении на Советский Союз, что СССР, «состоящий из громадного количества разнородных стран, может рассыпаться на куски при столкновении с военной обстановкой».

«Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат…» Юсупов сказал об этом по-своему: «Удар молотка разбивает орех, а меч от ударов делается лучше. Так и дружба наших народов стала за время тяжелых испытаний только прочней».

Впоследствии, оценивая значение победы в Отчетном докладе ЦК X съезду КП(б) Узбекистана, Юсупов подчеркнул как важнейший итог ее то, что «стойкость и организованность, которые проявил узбекский народ в Великой Отечественной войне, являются прямым результатом, замечательными плодами воспитательной работы нашей партии, ее справедливой национальной политики».

Явление, воплотившееся в миллионах людских поступков — и повседневных, и равных подвигам. Туйчи Эрджигитов, узбекский парень, под Волховом грудью лег на вражеский пулемет, чтоб спасти русских товарищей, чтоб спасти город Ленина. Усман-ата, отец погибшего солдата Умарджана, отправился добровольцем в ту же воинскую часть, стал снайпером. На его счету было пятьдесят три убитых им врага. Легендарный партизанский командир Мамадали Топывалдыев — именем его названа деревня в Белоруссии — возглавлял отряд, в котором сражались бойцы двенадцати национальностей.

Советские годы воспитали этих и многих других узбеков, сделали их интернационалистами, привили чувство гордости за принадлежность к единому советскому народу. Немалая заслуга и политической, воспитательной работы, которую партия осуществляла уже в дни войны. Это и те проверенные жизнью формы, которые общеизвестны, и своеобразные, рожденные местными условиями, основанные на знании народного характера. Инициатива и здесь зачастую принадлежала Усману Юсуповичу. Осенью 1941 года он собрал в ЦК пятьсот стариков и долго беседовал с ними.

— Некоторые удивляются, зачем Юсупов занимается такими вещами. А я организовал это дело вместе с товарищами, потому что это политическая работа. Надо знать, как сильно в нашем народе уважение к старшим по возрасту. Слово этих стариков — среди них есть, между прочим, и члены партии, и члены профсоюза с большим стажем — поможет нам бороться с болтунами, распространителями ложных слухов, со спекулянтами.

Слово старших, пример старших…

В начале войны на древней площади Хадра в Ташкенте выступил перед новобранцами Хасан-ата, седой человек, участник гражданской войны в Узбекистане. На глазах у тысяч юношей, узбеков и русских, вручил он свои боевой клинок сыну, уходившему вместе с товарищами на фронт, и наказал бить без пощады общего врага.

Нередко Юсупов начинал заседание с чтения вот таких писем, приходивших с фронта в ЦК:

«…Самаркандский колхозник Пулаталиев послал в армию двух сыновей и сам стал пулеметчиком. Славный узбекский воин в одном из боев уничтожил 18 гитлеровцев и повел своих товарищей-бойцов в атаку с возгласом: «За Родину!» Пулаталиев первым ворвался в немецкую траншею. Воодушевленные его примером, советские воины различных национальностей, презирая смерть, устремились вперед».

Время незабываемых подвигов, время безвозвратных потерь. Нередко Юсупов сообщал о гибели товарищей, и все умолкали в скорбных раздумьях, пока он не говорил: «Начнем работу».

То ли по роковому совпадению, то ли как следствие всеобщей, не щадящей никого беды, часто уходили из жизни многие хорошие люди не только на фронте, но и в тылу.

В день своего рождения, 1 марта 1943 года, Юсупов хоронил Юлдаша Ахунбабаева, первого президента Узбекистана и попросту старейшего друга, с кем шли рука об руку десятки лет. В народе, да и в кулуарах Дома правительства его называли «ата», хотя в феврале 1925 года, когда Ахунбабаев был избран председателем Центрального исполнительного комитета только что образованной первым (учредительным) курултаем Узбекской Советской Социалистической Республики, ему шел всего лишь сороковой год от роду. В нынешних семьях у такого отца (а «ата» по-узбекски — отец) даже старшие дети еще учатся в школе. Юлдаш-ата же был всегда отцом и для товарищей, которые работали под его руководством, — свой пост он занимал бессменно со дня избрания до дня в буквальном смысле безвременной кончины (ему было тогда 58 лет), — и для каждого узбека. Так, бывает, в полку и солдат-первогодок, и офицер, у которого посеребрены виски, одинаково тепло и по-доброму называют любимого командира «батя».

Юлдаша Ахунбабаева звали отцом, как зовут того, кому безгранично доверяют, кого по праву считают и опытней и разумней, к кому прибегают за советом, а в трудный час к первому обращаются за помощью с той неизбывной верой, которая отличает детей, на кого надеются, а в минуты неуверенности успокаиваются тем, что есть на свете он.

Все время в этой книге Юлдаш-ата Ахунбабаев присутствует рядом с Усманом Юсуповым во всех его делах и помыслах, удачах и сомнениях, радостях и невзгодах. Если делом жизни Юсупова были народные стройки, то душой народа неизменно пребывал Юлдаш-ата. Не показного демократизма ради — позерство ему, который был плоть от плоти трудового люда, было несвойственно и в помине — катал в Ангрене на строящемся угольном разрезе тачки, неотличимый от запыленных смуглолицых дехкан; на Большом Ферганском, на Северном ташкентском канале мог встать с кетменем в руках рядом с голыми по пояс бронзовотелыми строителями, выполнить за несколько часов дневную норму, и весть об этом облетала с той быстротой, на которую способен разве что одни «узун кулак», всю огромную стройку, восхищая, радуя, вновь и вновь утверждая людей в счастливом сознании, что вот какая она у нас, воистину народная наша власть!

Всей жизнью своей оправдал Юлдаш Ахунбабаев, бедняк и бедняцкий сын, ту рекомендацию, которую дал ему с трибуны исторического первого курултая Акмаль Икрамов, занимавший в 1925 году пост секретаря ЦК КП(б) Узбекистана:

«…Председатель должен быть таким человеком, чтобы к нему каждый батрак, каждый дехканин мог прийти непосредственно и побеседовать с ним о том, что ему нужно, и чтобы дехкане и батраки верили ему… Поэтому кандидата, который обладал бы всеми этими качествами, мы нашли в сельскохозяйственной области — Фергане. Там мы нашли батрака, не имеющего ни клочка земли… работающего в Маргиланском уезде в союзе «Кошчи», а именно — товарища Ахунбабаева».

Он был живой историей своего народа. Даже рождение его и имя, данное ему, символичны. В начале июля 1885 года отец его, аравасаз (колесник), Ахунбобо шел под палящим солнцем со всей семьей на поклонение гробнице святого Шахимардана. Ойимтилла, жена Ахунбобо, родила ему в пути мальчика. Событие это, увы, не очень обрадовало отца, на попечении у которого был десяток голодных ртов и на всех — крохотный клочок земли — верблюду негде улечься. Над тем, какое дать новорожденному имя, долго не раздумывали: появился на свет в дороге, значит, Юлдаш (спутник). Он и стал с первых самостоятельных шагов спутником новой жизни и борцом за революцию.

В 1916 году участвовал в маргиланском восстании против царя и местных богатеев. «Я проникся глубокой ненавистью к царизму. Я решил поднимать людей на протест».

Его бросили в тюрьму, били, но гнев и решимость бороться только укреплялись в нем. В годы гражданской войны он поднял в бой против басмачей вооруженную дубинками бедноту из кишлака Джай-Базар, где руководил сельсоветом. Потом двадцать два дня вел по известным только ему горным тропам кавалерийский отряд, преследовавший банду Мадамин-бека, и привел красноармейцев в тыл к басмачам.

Год спустя бедняки избрали его председателем союза, защищавшего интересы трудового дехканства, — «Кошчи». Как и Юсупов, он сердцем чувствовал правду, предвосхищал будущее. Еще в 1928 году создал в кишлаке Ертышар сельскохозяйственную артель, названную «Кизил Узбекистан», сам стал ее членом, причем понимать это надо было не как почетное звание: председатель ВЦИК республики каждый свободный день отдавал труду на земле. Артель стала маяком для трудового дехканства, образцом новой жизни.

Он вел огромную государственную работу, но высоко ставил и личный пример. Впрочем, к тому были и иные побуждения, рожденные в исконно дехканской душе. Отпуск использовал однажды для того, чтобы на двух гектарах каменистой почвы неподалеку от Ташкента посеять хлопок, и доказал, что даже здесь можно снять высокий урожай, но получил и истинное удовлетворение просто как дехканин, радующийся хорошему хлопку.

Юность нового строя, в характере которой неповторимо сочетались трезвая практичность и мечтательная романтика, отобразилась в обоих — в Юсупове и в его старшем по возрасту друге Ахунбабаеве. Как-то в 1928 году председатель ЦИК Узбекистана узнал об изобретателях удивительного аппарата — телефота. Этот предшественник современного телевизора пытались построить в Ташкенте Борис Грабовский, сын опального украинского поэта, и товарищ Бориса Юрий Белянский. По тем временам идея казалась многим если не сумасбродной, то фантастически неосуществимой. Недавний батрак-издольщик, долго не знавший орудия более совершенного, чем кетмень, глава республики принял изобретателей, которые могли представить лишь схемы да горячие рассказы о своем детище, и понял, и поддержал. Ахунбабаев подписал письмо в ВСНХ республики: «Прошу данный проект рассмотреть на техническом совещании в ВСНХ, установить размер необходимых средств на изготовление указанного аппарата».

26 июня 1928 года в Ташкенте состоялась первая в мире полностью электронная передача изображения, но важен для нас сейчас не этот, уже общеизвестный факт, а свет, который он проливает на личность первого узбекского президента.

В лютую зиму 1941 года, в самую тяжелую пору войны, Ахунбабаев во главе делегации узбекского народа повез подарки на Западный фронт: пятьдесят два вагона с фруктами. По-отечески обнял генерала Говорова, который, приветствуя делегацию, сказал:

— От заснеженной Москвы до солнечного Узбекистана — тысячи километров, но они нас не разделяют. Все вы нам очень близки и дороги, так же как и мы вам.

Казалось, совсем недавно это было: Ташкентский вокзал, Юлдаш-ата в круглой шапке с меховой оторочкой, подстриженная бородка, усы колечком…

Мокрый мартовский ветер хлестал в лица тысяч людей, собравшихся на траурный митинг. Юсупов вскинул руку с зажатом в ней фуражкой:

— Он был носителем мудрости, опыта народа. Мы называли его отцом. Прощай, наш ата.

Все мечтал о памятнике Ахунбабаеву в Ташкенте, но жизнь складывалась так, что заняться всерьез конкурсом, проектами не удавалось, а кой-какой ставить не хотелось. Памятник открыли уже после смерти самого Юсупова. Бронзовая фигура на гранитном постаменте возвышается над площадью, где нередко видели председателя ЦИК; гулял пешком, любил посиживать в чайхане со стариками.

Следующим летом, едва Юсупов сам оправился после приступа лабиринтита, нелепо погиб в автомобильной катастрофе Хамид Алимджан, известный поэт, энергичный руководитель Союза писателей, положивший немало сил на то, чтобы принять и устроить эвакуированных из России писателей. Жаль было Хамида, жаль его жену, совсем юную поэтессу Зульфию, темноглазую, с ниспадающими на высокий лоб завитками черных волос.

Как каждый сильный человек, Юсупов знал единственное средство от невзгод и дум о них — работать. Он и работал, несмотря на все тревожные, не лишенные оснований предупреждения врачей, того же А. Л. Каценовича, к которому прислушивался свято, работал неистово, не щадя себя и других. Но справедливо замечено: Все значительное, подвиг в том числе, возникает как результат нечеловеческого напряжения физических, и духовных сил. Работа на износ не изъян в характере, а изначальное свойство таланта и писателя (этот случай понятней; тут всегда вспоминается Бальзак), и политика, партийного руководителя. К тому же Юсупов нередко нагружал себя делами, которыми могли заниматься либо подчиненные, либо другие ведомства и учреждения, помимо ЦК. У него был проверенный, надежный аппарат, но таково уж было свойство юсуповской натуры: столкнется с неразумным указанием, с ошибочным частным решением, с тем, что называется недопониманием поставленных задач — и сам непременно влезет в вопрос, докопается до сути, а потом властью и авторитетом своим примет окончательное решение. То же, к примеру, распределение вездеходов — «газиков», в которых так нуждались все секретари сельских райкомов. В воину, да и в первые годы после нее их считали по пальцам, а во дворе одного из райкомов Юсупов увидел сразу три автомашины: списанный из армии «джип», еще вполне приличную «эмку» и новый «газик». Вскипел по-своему; велел представить сведения о распределении автомашин. «Наколесили вы здесь. Сам займусь». Но и сам, иначе быть не могло, где-то ошибся, дал опять не тому, кто более всех нуждался.

Другие обиды, без них в большом деле не бывает, забылись. Эта, с автомашинами, — нет. Впрочем, то был не единственный случай, когда ЦК и его первый секретарь принимали на себя несвойственные им функции: сами распределяли не только пресловутые «газики», но и тракторы, и культиваторы, и удобрения, — все, что было в трудную пору на вес золота. На XI съезде Компартии Узбекистана ЦК критиковали за это с трибуны. Прежде услышал Юсупов из уст того же Щербакова упрек еще и в автаркии. Смысл сразу понял, но все же велел отыскать в словарях это редко употребляемое слово. Товарищ, который принес словарь, осторожно посочувствовал: «Какой же вы, дескать, обособленец, Усман Юсупович?»

Он нахмурил брови, оборвал:

— Партия нас критикует за дело. Надо слушать и исправляться.

Многое переоценил, понял еще до XI съезда. Не искал себе оправданий, хотя мог бы сослаться на то, что в тяжкий и ответственный период попросту не было вопросов и дел, которые бы не имели отношения к политике, а значит, к ЦК. Мог бы напомнить и о другом: сколько раз, когда надо было принять рискованное решение, чреватое весьма и весьма серьезными неприятностями, он, Юсупов, а не кто другой, не человек, не коллективный орган, брал ответственность на себя. С тем же военным хлебом хотя бы. Его тогда всего-навсего отчитали, а попадись он под горячую руку, да еще самому…

Он сделал выводы — не случайно же все факты, которые приводились на съезде, относились к 1941–1946 годам. Но на критику не сетовал ни тогда, ни после. Готов был, если заслужил, понести любое наказание. Кстати, еще одна юсуповская черта: когда приезжали проверочные комиссии, требовал, чтобы им показывали все как есть, ничего не скрывая, не лакируя. Был случай, человек, не очень долго проработавший в ЦК, доложил не без довольства собой, как ловко составил он сводку для Центра: и все — правда, и не заметны изъяны.

— Оставьте, — сухо сказал Юсупов, изучил документы, а час спустя позвонил в отдел и сказал товарищу, что ему лучше уйти на практическую работу (тот был агрономом). Объяснил все же: — Партия стояла и стоит на правде.

Ради этой святой правды мог и брата родного не пощадить. Понимать это следует не фигурально.

Брат его, Исан Юсупов, всю жизнь прожил в том же Янгиюле, бывшем селении Каунчи, и неподалеку от него — в Чиназе и Шуралисае. Трудился сперва так же, как Усман и Назира, на том же хлопкоочистительном заводе; вступил в партию, его избрали секретарем заводской организации, потом был председателем райисполкома, а в годы войны — секретарем Янгиюльского райкома партии. Усман Юсупович роли в этом выдвижении, однако, не сыграл. Может, сыграла роль общая фамилия, но тут уж он был ни при чем. Случалось, Усман Юсупович помогал устроиться, рекомендовал на хорошую должность людей, которых знал. Исан — не в счет, а он боготворил старшего брата и — едва ли не первый признак заурядности — пытался подражать ему. Но в отличие от Усмана, вспылив, не в состоянии был мгновенно остановиться, трезво взвесить обстоятельства, даже прощения попросить, коль оказался виновен перед кем бы то ни было. Исан надувался, как капризный ребенок, стоял упрямо на своем. Юсуповская решительность в нем обернулась самоуправством. Он научился требовать по-юсуповски, чтоб делалось дело. Он, казалось бы, тоже по-юсуповски не щадил себя: пропадал в полях с утра до ночи, знал только работу; прыгал, сутулый, небрежно одетый, с грядки на грядку, сам ковырялся в земле. Казалось бы, так же вел себя иногда и Усман, даже будучи секретарем ЦК. Но только со стороны это выглядело похоже. В том же Янгиюльском райкоме Усман мог в течение часа терпеливо, с непроницаемым лицом выслушивать доклад о положении дел в каждом из восьмидесяти колхозов, о том, какие и когда даны указания для исправления упущений и недостатков. Выходил, отправлялся надолго в поля, а затем секретари узнавали, что Юсупов проверял правильность каждого из этих указаний и то, как выполнялись они. Как вывод — хвалил («Продолжайте так же») или ругал («Плохо работаете: не слушают вас на местах. Формально указания даете, без знания дел») и приводил факты, красноречивей которых не найти. Он руководил партийным комитетом, Исан подменял собой звеньевого. Вытаскивал на свет божий, корил, кипел, грозил. Заботы о мелочах, об авторитете, а понимал он его как мгновенное и безусловное повиновение со стороны кого бы то ни было, поглощали все его дни, годы. Душу точило сознание, что вот не слушаются, обманывают его, Исана, даже в колхозе, которым он поставлен руководить, а Усману подчиняются беспрекословно все наркомы. Злился, командовал, нередко невпопад.

Многое от Юсупова скрывали, щадя его, но он не прощал случаев, подобных тому, когда Исан сорвал с распределителя на плотине замок и пустил воду, которая шла в Чиназ, к себе, на полив янгиюльских полей, а товарищ из ЦК, приехавший проверять жалобу чиназцев, рассудил, что лучше, дескать, замять дело, в котором замешан юсуповский брат.

— Какой ты уполномоченный партии? — в сердцах оказал Юсупов. — Тебя в шею гнать надо!

Руководителем райкома Исан был слабым, и Юсупов послал к нему вторым проверенного человека Николая Сидоровича Стройчука. Нередко ночью Николая Сидоровича будил звонок.

— Х-х, х-х!.. — слышалось знакомое придыхание в трубке, и дальше: — Здравствуй! Что у вас за семейные отношения с Юсуповым? Почему вы его покрываете? У него аппетит разгорелся, директора МТС избить хочет. Так вот: на бюро пусть вызывает, но безо всяких этих угроз: «Я тебя судить буду».

После первой же районной конференции Стройчук сменил Исана на посту первого секретаря.

Исан страдал вдвойне. Он очень дорожил мнением брата о себе, и, когда Юсупов, навестив мать, приглашал и Исана, тот был счастлив и радостно сообщал всем: «Помирились».

Айимнисо жила все в том же старом домике на полдороге между Янгиюлем и сахарным заводом. «Ая» — так называл ее и Юсупов, и все близкие — до глубокой старости трудилась. Была она искуснейшей вышивальщицей. В тяжкие годы жизни в Каптархоне ремесло ее единственно и спасало семью от голодной смерти. Сейчас вышивала тесьму для невесток, тюбетейки для внуков и внучек. Нет-нет к ней заезжали старшие из них, иногда жили подолгу, учась у нее певучему, образному народному языку; в городе такого не услышишь. Усман Юсупович, как все мы, был убежден, что вкуснее матери никто не готовит. В минуты усталости душевной, находил прибежище у нее. Сидел на айване, слушал неторопливые старушкины речи. Была ая не очень грамотна, но в жизни разбиралась, да и сама была к свое время активисткой: в родную Каптархону ездила агитировать женщин, чтоб сбросили паранджу.

— Мать для каждого из нас — святой человек, — Юсупов относил это ко всем матерям на свете. Виктор Орда — шоферская профессия никогда не склоняла его к сентиментальности — и сейчас рассказывает прерывающимся голосом о том, как в воину, если случалось ехать поездом в Москву, Усман Юсупович распоряжался, чтобы ко времени приезда в Оренбург — там жила мать Виктора — уже был накрыт стол. Он сам приглашал Дарью Федоровну в вагон, сидел вместе с ней за чаем, расспрашивал о житье-бытье. Не забывал сказать помощнику:

— Позвоните в обком. Пусть пришлют дежурную машину, отвезут старушку домой.

Последнее желание аи было, чтоб похоронили по-новому, в гробу. Умерла она в пятидесятые годы. Была свидетельницей и славы старшего, и той поры его жизни, когда он, уже немолодой человек, больше всего нуждался в слове матери: не по существу своих переживаний и нелегких дум — утешать себя не позволял даже ей, а в материнских речах, ничего особенно не значащих: о том, какой уродился нынче сочный виноград, о пользе гранатового сока, выпитого натощак (у Юсупова нашли диабет). Она была мастерица на вещи, согревающие душу.

Всегда уезжал от нее просветленный, готовый вновь окунуться в дела, планы.

В ту пору, когда переизбрали Исана, мысли Юсупова были устремлены в близкое будущее, хотя еще шли бои и еще не вся советская территория была освобождена от врага. Республика жила уже не только войной, но и заботами мирного времени. Строили электростанции, была заложена Ангренская ТЭЦ на угле, Алмалыкский свинцово-цинковый комбинат, суперфосфатные заводы в Самарканде и Коканде. Ясно было, что вступят в строй они через несколько лет, а значит — уже после победы, в которой никто не сомневался.

— Думайте о том, как военные заводы будут работать на хлопководство, — напоминал ответственным работникам Юсупов. И уже составлялись новые производственные планы, технические задания для Ташсельмаша, который вместо мин должен был выпускать, как только появится хорошая конструкция, хлопкоуборочные комбайны; для Узбексельмаша (вместо речных и якорных мин — сеялки); для Узбекхиммаша (не минометы, а химическое оборудование); для экскаваторного (не авиабомбы, а свои родные машины); для Ростсельмаша (он станет Текстильмашем, крупнейшим предприятием такого рода в стране); для каждого из 270 эвакуированных и 150 собственных крупных предприятий.

Думая о близком будущем, говорил, что у людей появится потребность в веселье, а кроме того:

— Ты пойми: Халима или Кары Якубов… Такие же не каждый день рождаются. Надо сохранить их голоса для внуков.

Нашел время, созвонился с Москвой, с наркоматом, послал уполномоченного в Подольск: может, найдутся прессы. Там действительно обнаружились два пресса на свалке машиностроительного заводи. Их привезли в Ташкент. Здесь установили в глиняной времянке, и вскоре на заседании бюро ЦК слушали первые пластинки: гимны Советского Союза и Узбекской ССР.

В Алмалыке проектировали мебельную фабрику, и Юсупов предложил предусмотреть производство пианино. Придет время, осуществится и эта мечта, одна из многих.

Очень хотелось ему, чтоб было много необычных цветов, хорошей музыки, песен. Первое, что сказал, когда Володя Варламов сообщил о победе:

— Ну теперь заживет народ. Заслужили.

Они ехали поездом в Андижан. Варламов вскочил в купе, не дождавшись разрешения Юсупова.

— Ты правильно понял? — все же переспросил Юсупов.

С ближайшей станции вызвали самолет и вылетели в Ташкент.

В день Парада Победы он был в столице. Остановились с Юлией Леонидовной в гостинице «Москва». Окна 110-го номера смотрели на Манежную площадь, по-праздничному убранную, веселую. Дождь начал накрапывать в начале парада, затем хлынул ливень, но радостно возбужденные люди ничуть этим не были огорчены. Маршалов и офицеров в красивых парадных мундирах вносили в гостиницу на руках с ликующими возгласами.

Он жил на третьем этаже и, несмотря на одышку, лифтом не пользовался. Стоял на лестнице, опершись на перила, хлопал в ладоши, высоко воздев руки. Два бойких московских подростка, умудрившиеся проникнуть в широкий гостиничный вестибюль, счастливые в своей ребячьей гордости от того, что узнавали в лицо многих видных военных и героев, заметили его, и один спросил у другого, кто это: в кителе без погон, но изрядно украшенном наградами. Потом начали спорить; до Юсупова долетело, что у него же на груди нет ни одного боевого ордена.

Он сказал об этом Юлии Леонидовне, и оба они по-доброму посмотрели на подростков.

Вечером они пошли пешком на праздничный банкет в Кремль. Город, мир был светел и чист. По улице Горького сновали толпы пьяных от счастья людей. Гремел салют, рассыпались разноцветные звезды фейерверка.

У Боровицких ворот Юсупов расстался с помощниками и шофером, которые провожали его и жену.

— Приду — расскажу, — пообещал на прощание.

Он и впрямь поднял их всех уже перед рассветом. Сообщил, не скрывая гордости, что вот и его наградили военным орденом Отечественной войны 1-й степени. Стал рассказывать о банкете («Стоило на свет родиться, чтоб пережить одни такой вечер»), о речи Сталина. Повторил несколько раз особо врезавшееся в память: «Победителей можно и должно судить».

Вскоре он ощутил на себе, что означают эти слова.

Еще одним делом его жизни была железная дорога Чарджоу — Кунград.

Началось, как всегда, с мечты. В Хорезм и Каракалпакию, расположенные на Амударье в ее северном течении, вплоть до Аральского моря добираться приходилось самолетами от Ташкента, либо пароходом с юга от туркменского города Чарджоу, где великую азиатскую реку пересекала железная дорога, уходившая на запад, к Каспию.

Юсупов испытал и тот и другой способ передвижения. Самолет, неуклюжий на сегодняшний взгляд биплан, бесконечно долго преодолевал желтую пустыню Кызылкум, раскинувшуюся на тысячи километров между Сырдарьей и Амударьей. Пароходики же, сменившие прописку волжские ветераны с широченными плицами на огромных колесах, еле-еле ползли вниз к Аралу, а обратно к Чарджоу, против течения, двигались, совсем уж изнемогая; к тому же фарватер на капризной реке менялся, и бедные «Налим» и «Язь» то и дело застревали на возникшей в течение какого-то часа обширнейшей мели.

— «Язь!», «Язь»! — кричали с берега. — Ты не видел, где «Налим»? Третьи сутки не идет.

— Черт его сыщет! Сидит за седьмым перекатом.

Беда была в том, что на слабые плечи этих пароходиков ложилась вся тяжесть перевозки грузов в обширный край с древней культурой земледелия, в Хорезм, известный некогда всему миру, но захиревший из-за варварства кочевников. С приходом Советской власти началось возрождение Хорезма. Тормозом, неодолимым препятствием была оторванность от Большой земли. Если упомянутый «Налим» застревал на мели, то сеялки и культиваторы поспевали на места к той поре, когда надо было убирать урожай. Да и собранный с плодороднейших земель хлопок лежал, бывало, годами в бунтах (в Ургенче однажды нашли бунт, которому исполнилось 15 лет!). Пытались вывозить хлопок на самолетах Ли-2, хотя бы до Чарджоу, а уж оттуда — в вагонах. Но подсчитали расходы и лишний раз убедились, как справедлива пословица: «За морем телушка полушка, да рубль перевоз».

На пристани в Чарджоу ржавели годами машины, предназначенные для заводиков, имевшихся в Ургенче и Турткуле.

Очень нужен был железный путь через барханы вдоль Амударьи от знаменитого Чарджоуского моста до устья Арала. Юсупов, используя удачный момент, напомнил о нем Сталину. И вот летом 1947 года сбылось: было принято постановление Совета Министров СССР о строительстве железнодорожной линии Чарджоу — Ташсака.

Бюро ЦК ВКП(б) поручило руководить строительством Гани Ходжаевичу Ходжаеву, сероглазому, с густой черной шевелюрой, едва тронутой сединой. Железнодорожник по призванию, отдавший транспорту всю жизнь, Ходжаев всей душой разделял мечты и планы о пути из Чарджоу в Каракалпакию. За спиной у него был опыт не только эксплуатации, но и строительства дорог. Всю войну был он бессменным начальником Ташкентской железной дороги, имевшей самое непосредственное отношение к фронту, особенно в период боев на Кавказе. Человек он был изобретательный и решительный. В самом начале войны схлопотал два выговора подряд; нужно было дать уголь из Ангрена Ташкенту — для котельных того же Ростсельмаша, для холодных бараков, а рельсы, чтоб построить ветку на Ангрен, взять было неоткуда; тогда Ходжаев на свои страх и риск приказал разобрать вторые пути на линии Коканд — Наманган, имевшей менее важное значение. За то и был наказан, хотя неофициально ему говорили — молодец, дал городу уголь.

Вскоре Ходжаева вызнали в Москву к начальнику тыла Красном Армии Андрею Васильевичу Хрулеву.

— На Кавказе обстановка трудная. Мы обязаны обеспечить фронт всем необходимым. Есть решение ГКО: в кратчайший срок построить вторые пути от Джизака до Самарканда.

Ходжаев возразил было, и не без оснований: можно, дескать, снова не пожалеть себя, но что делать с девятикилометровой петлей у «Ворот Тамерлана», где без техники проход в скалах для второго пути не пробить?

Разговор этот был продолжен у Андрея Андреевича Андреева, секретаря ЦК ВКП(б), ведавшего транспортом. Впрочем, «продолжен» — не то слово. Разговор был коротким:

— ГКО обязывает вас, значит, построите и еще в более сжатые сроки, чем предусмотрено.

Построить невозможно было, но выход был найден. На перегоне была применена — наверное, впервые в мировой практике — живая сигнализация: на каждом километре, значит, в пределах простой видимости, был поставлен путеец с флажками и фонарем. Движение было пакетным: восемь поездов на перегоне (12 километров) вместо положенного одного. Поезда почти непрерывной цепью (едва сигнальщик покажет «путь свободен») шли на Самарканд, и там уже ожидали их готовые паровозы, и дальше, уже не опасаясь встречных, потому что путь был двухколейным, они пулей летели к Каспию.

Были и другие находки, о которых нынче рассказывают с улыбкой как о военной хитрости. Вот одна из них. Немцы не давали пройти по Каспию в Гурьев на перерабатывающий завод и обратно в Красноводск танкерам. Тогда железнодорожники (Ходжаев в этом сыграл не последнюю роль) решили опускать в море цистерны, наполненные на две трети нефтью, до Гурьева и обратно их таскали катера — неинтересная цель для вражеских самолетов, а покатые спины цистерн едва видны из воды.

Начинал службу Ходжаев на малых станциях, к тридцати годам был уже начальником Андижанского отделения. В 1939 году начальник Ташкентской дороги Владимир Алексеевич Ухтомский (сын знаменитого на всю Россию машиниста) взял его к себе заместителем.

Шестым чувством определял Юсупов талантливых людей. Гани Ходжаевич и не подозревал, что первый секретарь ЦК слышал о нем, а тот, и не в писаном докладе, а в беседе с городским партактивом, назвал его фамилию и похвалил за работу.

В начале войны Ухтомского перевели на Горьковскую дорогу, а Ходжаева назначили начальником Ташкентской. Ему было 35 лет. Он был уже избран членом ЦК, а вскоре — членом бюро ЦК КП(б) Узбекистана. Таков вкратце путь этого человека, одного из многих, без которых, как говорил Юсупов, он сам ничего не значил.

Любил Ходжаева, помимо всего, за волю, неутомимость, готовность отдать всего себя делу. Дважды проехал Юсупов на «газике» вместо с Ходжаевым и главным инженером проекта Иваном Ивановичем Скубием всю 410-километровую трассу. Машина то и дело застревала в зыбких песках. Если не удавалось быстро вытащить ее, а неподалеку было селение, отправлялись туда пешком. Проводили собрании партийных активов даже в колхозах (в городах и поселках — Хозараспсе, Ургенче, Турткуле — само собой, но эти, попутные, были не запланированы). Речь шла о том, как поднимать народ на стройку. К слову, агитировать долго не приходилось. Весь Амударьинский край так давно хотел увидеть эту дорогу.

И началось… Почти сто тысяч человек с лошадьми, арбами, с кетменями и кирками вышли на работу. Туркменские колхозы прислали верблюдов. За сорок дней было отсыпано полотно от Чарджоу до Хозараспса — пять миллионов кубометров земли переворочено!

То был еще один подвиг. Поколения мечтали о дороге (сперва даже не железной, а пусть такой, по которой арба пройдет в любую погоду), партия сказала — дорога будет. Потому-то и были оставлены позади трудности, в ином случае показавшиеся бы непреодолимыми.

Кратко, чтоб только представить хоть приблизительно, что это было.

На солнце 75 градусов (а тени не сыщешь). Посеревшее от зноя небо, бледно-желтый песок. Люди в ватной одежде и лохматых шапках, надвинутых на самые глаза, им не позволяли пить сырую воду и не разрешали умываться. Не только экономии ради. Стоило выпить стакан холодной воды, ополоснуть лицо и шею, как возникала неутолимая жажда. Все время кипятили в жестяных самоварах чай; его пили маленькими глотками.

Ходжаев был неотличим от строителей. Чумазый, с запавшими глазами. Как-то шоферы, те, что прежде умудрялись гонять машины по пескам, разговорились при нем в крохотной столовой у пристани Питняк.

— Конец лафе, братва. Раньше рейс туда-сюда, и, считай, четыре тысячи в кармане. Теперь сволочь Ходжаев калым начисто отнимет.

Ходжаев поддакнул, спросил, правда, каково было тем колхозам, с кого тысячи эти драли, но тут подошел его шофер и назвал генералом (он был генералом движения).

Бражка так и осталась с открытыми ртами. «Как в кино!» — рассказывал Ходжаев.

Из этих сорока дней двадцать с ними вместе был Юсупов. Был счастлив, горел, когда видел хорошую работу. Когда насыпь была готова, оставили на трассе 17 тысяч человек и путеукладчик. Остальных отправили по домам. (И тут не обошлось без анекдотичных случаев; иного степняка силой заталкивали в самолет.)

Тревога все же не оставляла Юсупова. Виды на урожай в тех краях были тогда никудышные: весна выдалась затяжная, хлопчатник не сумел развиться: три-четыре коробочки на кусте. Но все же… Оторвал своей властью колхозников от полей в самое жаркое время.

Убрали все до пушинки. Иные руководители из молодых, очень переживавших, что вот в самом начале самостоятельной работы такая неудача, заставляли подчиненных едва ли не из одеял вытряхивать вату. Когда подвели невеселый итог, оказалось, что республика недодала 365 тысяч тонн хлопка. Юсупов прекрасно понимал, что никакие причины: ни роковой холодный апрель, ни дожди, затянувшиеся до середины июня (во многих районах хлопчатник пришлось пересевать дважды, а то и трижды; в мокром грунте при низкой температуре семена не прорастали, а гнили), во внимание приняты не будут. Не сошлешься и на нехватку бензина и керосина, из-за чего простаивала техника. А вот строительство, развернутое в горячую сельскохозяйственную пору, пусть далеко от главных хлопкосеющих областей, ему припомнят и будут правы, хотя он виноват и не виноват.

Ехал в Москву по вызову на Политбюро, надеясь, что примут во внимание то огромное, что было проделано Узбекистаном в годы войны, от которых отошли едва на шаг. Республика же и после победы не замыкалась в кругу только своих забот. На Украину, в Краснодарский и Ставропольский края отправили в помощь разрушенным колхозам две тысячи тракторов и автомобилей, сотни паровозов, несколько тысяч отремонтированных вагонов, восемь тысяч лошадей, 170 тысяч овец и коз. Сотни добровольцев восстанавливали Сталинград, Донбасс…

— Кто дал вам право забросить хлопок? Стране хлопок крайне необходим, — сказали ему.

Он услышал многое такое, от чего он, умевший настраивать себя не на похвалу, а прежде всего на критику, пришел с заседания, затянувшегося за полночь, мокрый. Это в 25-градусный московский мороз!

Ему и председателю Совнаркома республики Абдурахманову объявили по выговору. Но суть не во взыскании. Он все думал, где была допущена ошибка; не позволял ни себе, ни другим (помощники Попов, Кудрин хорошо это знали и потому сочувствовали молча) находить оправдания, хотя ему, как каждому человеку, которого корят за упущения, сделать это было нетрудно.

— Партия нас критикует за дело и для того, чтобы мы работали лучше, — фраза эта была для Юсупова наполнена живым смыслом.

Был он, разумеется, подавлен, мрачен, возможно, полон невеселых размышлений о будущем — своем, а не республики; на этот счет сомнений не было. Соберутся умные головы, агрономы, ирригаторы, хозяйственники. Найдут выход, чтоб был хлопок. Да и год на год не приходится. Холодная, долгая весна в Узбекистане исключение. Но никому никогда Юсупов не признавался ни в слабостях своих, ни в сомнениях. Достоверно известно только то, что на другой день он был приглашен на дачу ЦК и там Сталин поднял за него тост:

— Тебя обсудили, наказали, но ты талантливый человек, самородок, большой друг своего народа. Мы в тебя верим.

Еще достоверней другое. Юсупов упорно искал, как избавиться наконец от роковом зависимости, от того, что называется капризами природы. Народ его знал до поры единственное средство — надежду на бога. «Худо холаса» — «Коль богу будет угодно», — добавлялось к каждой фразе, в которой речь шла о будущем. Теперь надеялись на водохранилища и каналы, которые могли напоить поля в самый засушливый год. На ту самую железную дорогу, по которой можно завезти в Хорезм технику, а из Хорезма и Каракалпакии вывезти хлопок: десятки тысяч тонн ежегодно, даже в ту пору. Уверенность в урожае придавала агротехника, новые сорта хлопчатника, удобрения, машины.

Но если вновь заморозки, дожди?

И здесь имелся выход, Юсупов знал о нем и сам, и от специалистов. В детстве слышал предания и песни о Карши, об обширнейшем крае, раскинувшемся к юго-востоку от Бухары. Плодороднейшие земли, захиревшие, одичавшие при эмире и беках, равнодушных к тому, что иссушаются, пропадают реки: и Аксу, и Кашкадарья, и Танхоз, и Лянгар, — Карши, Карши… Эта степь, по подсчетам знатоков, может давать более миллиона тонн хлопка в год. Но не менее важно и то, что климат (или, точнее, микроклимат) здесь, на юге республики, иной. Нередко в самаркандских краях идут весенние дожди, а в Карши и соседнем Сурхане по-летнему тепло и сухо. Каршинской степи самой судьбой было предначертано стать надежнейшим резервом для узбекского хлопководства.

Ташкентские ученые во главе с тем же Б. Д. Коржавиным подготовили вскоре после войны обстоятельный доклад о возрождении Каршинской степи. Предприятие это оказалось дорогостоящим и сложным, но иначе нельзя было. Прежде всего нужно было построить уникальнейшее, дерзкое по замыслу сооружение — 165-километровый канал с гигантскими насосными станциями (рельеф местности таков, что иначе, то есть самотеком, подать амударьинскую воду в русло невозможно).

Борис Дмитриевич докладывал об этом в присутствии Юсупова, разумеется, на одном из заседаний Совета Министров СССР. Ждали этого заседания долго, загодя представили все необходимые бумаги, касающиеся не только Каршинской степи, но и перспектив хлопководства в республике вообще. Юсупов изнемогал в Москве от вынужденного безделья; сидел у себя в номере у телефона, стучал по неизбывной привычке ногой по гостиничному выцветшему ковру. Кончалась неделя. По извечной иронии судьбы звонок раздался тогда, когда он позволил себе зайти в кинозал «Метрополя».

— Товарища Юсупова к выходу!

Его вызывал Сталин.

Вернулся довольный. Сталин интересовался хлопком, расспрашивал подробно о селекции, о механизации. Юсупов рассказал о сортах, выведенных академиком Канашем, урожайных, но созревающих очень поздно, о знаменитом «108-Ф» — детище Румшевича, оправдавшем надежды хлопкоробов. Говорили и о машинах для уборки урожая. Ясно же было, что миллионы тонн — а планировалось увеличить сбор в два, в два с половиной раза — руками не собрать даже с помощью привыкших к «хлопковому семестру» студентов и горожан. В Ташкенте уже работало конструкторское бюро по хлопкоуборочным машинам, были даже созданы опытные образцы, еще неуклюжие и малопроизводительные, как все первое.

О перспективах орошения Сталин предложил доложить Совмину.

Слушали Коржавина — он ко всему прочему мог еще и по-профессорски увлечь аудиторию — с интересом. Тем искреннее сожалели о том, что стране, еще не оправившейся после страшной войны, поднять всю степь пока не под силу: не хватает денег и техники.

Но работы, и немалые, начались. В пятидесятые годы был восстановлен древний канал Эскиангар, подпитывающий Кашкадарью зеравшанской водой, были построены обширные водохранилища: Чимкурганское емкостью пятьсот миллионов кубометров и Пачкамарское, вмещающее 280 миллионов кубометров воды. Восемьдесят тысяч гектаров было возвращено к жизни.

И снова: придет день, и Каршинскую степь пересечет тот самый 165-километровый канал с каскадом насосных станций, 18-метровой высоты агрегаты с лопастями, размах которых превышает 2,5 метра, станут подавать каждую секунду сорок кубометров амударьинской воды на высоту двадцать четыре метра.

Так осуществится полное освоение Каршинской степи. Новые земли будут давать пятьсот тысяч тонн хлопка.

Доклад Коржавина, речи Юсупова открыли перспективу. В этом — суть и самого дела, и характера людей, которые загорелись им и сумели многих убедить в увлечь.