Усман Юсупов

8 В МОСКВЕ

20 марта в день рождения Юлии Леонидовны, над Ташкентом бушевала весенняя гроза, с громом, бледными молниями, проливным дождем. Юлия Леонидовна, верная своему характеру, не выражала вслух то, о чем сказала с детской непосредственностью и верой в чудеса одиннадцатилетняя Инна:

— Папа обязательно прилетит, вот увидишь.

И он явился: шагнул прямо к праздничному столу в мокрой кожанке, широкий и широко улыбающийся, с прутиками приобретенной в Москве кавказской мимозы в руках.

Время его, как время всех подвижников, ему не принадлежало. Но он сумел создать в доме традиции, возмещавшие многое. Эта была одна, которой он придерживался свято: в день рождения жены быть с нею.

Собственный юбилей его, 50-летие со дня рождения, отмечали всего лишь по-семейному. Жена и дети преподнесли ему альбом со снимками, на которых был он. Владик, Инна, Фаина постарались расположить фотографии так, чтобы они отображали, веха за вехой, путь отца. Было приложено и письмо на память. В иных случаях говорят — адрес, но официальный термин этот здесь неуместен, хотя в письме были и фразы, звучащие не по-домашнему. Но иначе обращаться к нему в этом случае нельзя было: такой уж дан был этой семье муж, друг и отец. По отношению к нему естественно звучали слова, которые в ином случае показались бы выспренними.

«Пятьдесят лет — полдень твоей жизни. И к светлому своему полдню ты пришел не с пустыми руками. Во все победные дела любимого народа ты вкладывал свое сердце революционера-большевика.

Ты был всегда в первых рядах борцов за социалистический Узбекистан, борцов за счастливую жизнь.

Мы гордимся тем, что твое имя в народе произносят с глубокой любовью и уважением, и мы, твои близкие, учимся у тебя, как надо служить народу.

Мы учимся, и будем учиться у тебя трудолюбию, скромности, чуткости, твердости духа. Мы хотим так же неутомимо трудиться на благо Отчизны, как трудишься ты…»

Самые близкие товарищи по работе, сотрудники аппарата ЦК, поздравили его тепло и искренне, но без традиционных корзин с цветами и адресов в сафьяновых папках. Зашли в перерыв к нему в кабинет члены бюро, представители партийной организации ЦК — неизменный помощник и друг Владимир Иванович Попов и Гани Ходжаевич Игамбердыев; кто-то произнес короткую речь; пожали ладонь Усману Юсуповичу и вышли.

Не было ни торжественных заседании, ни банкета.

Все могло бы состояться, но знали, как отнесется Юсупов даже к намеку на пышный юбилей.

Указом Президиума Верховного Совета СССР его наградили орденом Ленина. То был шестой орден Ленина, заслуженный Юсуповым.

Не случайно Сталин обстоятельней, чем когда бы то ни было, расспрашивал его о делах и перспективах в хлопководстве. Мысль эта пришла Юсупову в голову, когда он приехал на митинг на Фархадскую ГЭС. Уже давали ток два агрегата. На станции проходили большие торжества в связи с 25-летием республики. Юсупов воздал хвалу и славу всем, кто строил замечательное сооружение и одновременно строил, как он выразился, себя. Тысячи людей пришли на Фархад не очень грамотными; знали единственное орудие — кетмень. Здесь они стали прекрасными мастерами: сварщиками, арматурщиками, бетонщиками, электриками. «Вот, — говорил Юсупов, — наш главный итог наряду с током, который бежит сейчас по мощным проводам от турбин к городам и колхозам».

Жаль, что речь эта, как множество других выступлений Юсупова, не стенографировалась, а магнитофонные записи тогда еще только-только входили в обычай. Дома у Юсупова, правда, уже был трофейный аппарат, подаренный кем-то из военачальников, едва ли не самим маршалом Жуковым, и переданным через товарищей, ездивших в Германию, чтоб получить оборудование, выделенное Узбекистану из того, что было взято как возмещение Советскому Союзу за причиненные воином убытки. (Ничтожная, в общем-то, доля от ущерба, если вспомнить сожженную Белоруссию и разграбленную Украину.)

Впрочем, то, что речи не записывались, способствовало раскованности. Юсупов в таких случаях говорил не только свободней, но и ярче, образней, чем с официальных трибун; позволял себе вполне в народном стиле и солоноватую шутку, и намек, который не для ушей классных дам, особенно если выступал перед такой, как сейчас, аудиторией: сплошь работяги. Грубоватым и добродушным хохотом откликнулись они, когда Юсупов, лукаво сощурившись, отчего глаза его на миг исчезли совсем, бросил, что вот, дескать, поток Ширинсай (Ширин — имя легендарной красавицы) попал ныне в надежные объятия к Фархаду. Не вырвется!

Смеялся и видный партийный деятель, прибывший из Москвы на праздник. Он-то и обронил, как бы между прочим, когда после осмотра блещущего кафелем машинного зала они вышли на верх плотины и с извечно присущей людям заинтересованностью смотрели на падающую с шумом воду, что вот, мол, наверное, станем мы вскоре соседями.

Юсупова мучила жажда. Он полагал, из-за того, что долго говорил, но после митинга уже выпил чайник зеленого чая, а во рту было сухо вновь, и голова кружилась, и в затылке ныло. Он, пренебрегающий, как это принято у людей из народа, тем, что называется прислушиваться к себе, к своему организму, все же отметил это, и видный работник, не дождавшись реакции на свой намек, тоже обратил внимание на то, что вид у Усмана Юсуповича нездоровый.

Домашние вызвали к нему врача. Вскоре был поставлен неприятный диагноз — диабет.

В клинику он не лег. Подлечился медикаментами, почувствовал себя лучше и уже усмехался по поводу болезни, огорчая Юлию Леонидовну своей беспечностью. Нет-нет появлялся в шутках Юсупова, которые он позволял себе в семенном кругу, оттенок грусти, когда он говорил, что вот, мол, скоро поменяет воду, может, она окажется целебней.

Его ждало назначение на почетный всесоюзного ранга пост — министра хлопководства СССР. Он узнал, конечно, об этом гораздо раньше, чем был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР. Хлопок был его родным делом, и все же…

Родные, близкие товарищи, люди, бывшие рядом с Юсуповым в том его юбилейном году, вспоминают, не вдаваясь в исследования, что был он спокоен и сдержан, как генерал, получивший приказ и не привыкший к обсуждению.

Кто-то заметил однажды, явно желая доставить приятное ему, что вот, дескать, будете жить теперь в переулке Грановского, рядом с Манежем, с Кремлем. Он, соглашаясь, кивнул большой своей головой:

— Там мне свободно гулять будет. Здесь, в степи, чабан встретится: «Здравствуйте, Усман-ака». Остановиться надо, поговорить.

В Ташкенте, да что в Ташкенте — в Узбекистане! — не было человека, который не знал бы Юсупова в лицо. В Успенском же, где ему предоставили обширную дачу (сам Сталин распорядился: «У него семья большая, пусть займет»), Владимир Иванович Попов спросил у встречного, еще нестарого, интеллигентного с виду мужчины, где живет Юсупов, и услышал, что, дескать, в Париже. Ироничный интеллигент имел, разумеется, в виду бывшего князя Феликса Юсупова. Попов рассказал об этом как об анекдоте и не сразу понял, почему Юсупов помрачнел.

Что ж, он был не лишен честолюбия, но понимал его по-своему: его не радовал шепоток, который пробежал по рядам в Большом зале Совета Министров СССР, когда он впервые появился за столом президиума:

— Это и есть Юсупов?

— Где?

— Слева от заместителя, третий…

Но он действительно был очень доволен, если даже в далеком Хорезме его, запыленного, в стоптанных сапогах и рыжем малахае, безошибочно узнавали, где бы он ни появился.

В Москву на работу в новое министерство он пригласил с собой тех, кого, не боясь высокого слова, хочется назвать сподвижниками его: Аскоченского, Ефимова, Попова, Кудрина, Голубеву, Чуфистова, Бакулина, Саркисова. Назначение министерства было ясно — расширять и совершенствовать хлопководство не только в Узбекистане — главном производителе той ценнейшей культуры, о которой без особого преувеличения еще в начале нашего века говорили: «хлопок правит миром», но и во всем Союзе, и тех республиках, где он может произрастать.

Юсупову со свойственной ему нетерпеливостью хотелось, чтоб это назначение оправдывалось сразу же, но не все ладилось. Надо было устанавливать связи на уровне ином, нежели тот, к которому он привык, да и сложности возникали особого рода: в Узбекистане сама личность Юсупова («Усман Юсупович подписал», «Сам Усман-ака сказал») сообщала дополнительный вес любому указанию. В стране его, понятно, знали и уважали, но то же можно сказать и о любом другом из союзных министров. Необходима была поддержка со стороны Председателя Совета Министров. Понятно, для Юсупова не было новостью, сколь сложно войти к нему со своими вопросами, но он не предполагал, что ждать придется месяцами. Более неотложные дела отодвигали, к примеру, решение вопроса об опытных посевах хлопка в засушливых районах Украины, о расширении плантаций в Закавказье, где к выращиванию трудоемкой культуры кое-кто относился, мягко говоря, без энтузиазма. Среди этих неотложных дел были и те, что касались Узбекистана, и Юсупов не раз думал не без сожаления, что, будь он сейчас на прежней должности, Сталин сам вызвал бы его, и уже не раз. Впервые в жизни страдал он еще из-за того, что подводило здоровье. Организм с трудом приспосабливался к длительному пребыванию в северном (для него, уроженца солнечной Ферганы) климате. А может, попросту, когда перевалило за полсотни, начало сказываться напряжение, с которым работал все годы? Не могли все же пройти бесследно ни ночные бдения, ни отказ от положенного отдыха. Двадцать человек, никак не меньше, по преимуществу бывшие технические работники ЦК, свидетельствуют не без гордости, что ездили в разные годы на курорт, в том числе в замечательный, находящийся в ведении республики санаторий «Узбекистан» в Кисловодске, по путевкам, на которых была указана фамилия Юсупова. Дирекция в этом случае не замечала пункт, гласящий, что нельзя передавать путевку другому лицу.

В Москве же на пятьдесят втором году жизни пришлось волей-неволей все чаще обращаться к врачам. В ту пору там проездом оказался профессор А. Л. Каценович. Юсупов как-то прослышал о приезде Александра Львовича и сразу же пригласил его к себе на дачу. Профессор по понятным причинам был растроган. Кстати, он, находя в этом свой долг, не преминул осмотреть Юсупова, хотя был зван не как врач, а как старый друг — к обеду. По совету Каценовича Усман Юсупович, привыкший прислушиваться к нему, согласился обратиться к хирургам. Вскоре Юсупову была сделана операция на щитовидной железе, и теперь уже без былого сопротивления медицинским предписаниям, сознавая печальную необходимость лечения, он отправился во второй раз в жизни на курорт. Вместе с ним была и Юлия Леонидовна. Беспокоился все же о своем министерстве. Звонил по три раза на дню и требовал, чтоб сообщали о самом важном ему. Гулял по аллеям, усыпанным похрустывающим красным песком, незаметно спускавшимся к морю. Оно стояло бутылочного цвета стеной, подпирающей синее небо с курчавой отарой быстро бегущих по нему забавных маленьких облаков. С пляжа доносились крики беспечных купальщиков и радиомузыка. Юсупов, шумно дыша, повернул направо, на дорогу, поднимающуюся вверх. Она была обсажена кипарисами, ряды их плавно изгибались, повторяя профиль пути. Он остановился, с трудом втиснувшись между двух стволов; вопреки замыслу садовника рядом со старым деревом поднялось, от случайного побега наверное, тонкое деревце. Его пожалели, не стали рубить, и оно выросло довольно высоко, так, что уже доставало тонкими глянцевыми листьями до кроны большого кипариса, но было все же что-то жалкое в том, как тянулись вверх, словно собрав последние силы, редкие ветви.

Юсупов обхватил двумя пальцами ствол, пренебрежительно хмыкнул, сказал, обращаясь к жене.

— Думаешь, ему мало лет? — спросил он о дереве. — Может, всего на пять лет меньше, чем этим, — он с неудовольствием постукал носком ботинка по мощному стволу. — Оставили вот расти, а оно подыхает. И соседям из-за него хуже.

Потом, когда уже сидели на белой решетчатой скамье, сказал определенней:

— Сегодня совещание. Опять спорят, какие междурядья лучше: широкие или узкие. Я просил, чтоб стенограмму прислали.

Юлия Леонидовна вновь начала осторожно увещевать его. Напомнила, дал же слово врачам и товарищам из ЦК, что будет лечиться, отдыхать. Но ему трудно было оставаться спокойным. Существовало опасение, и немалое, что сторонники узких междурядий на хлопковых плантациях победят. Спор носил не абстрактно-теоретический характер. Суть его состояла в том, что группа специалистов, искрение заинтересованных в том, чтобы как можно скорее был превзойден довоенный уровень производства хлопка, полагала, и не без основании, что наиболее успешно можно достигнуть этого, если гуще расположить грядки на поле. Те, кто видел, как произрастает хлопчатник, хорошо представляют себе плантацию, устроенную, если можно так выразиться, по формуле: грядка — арык — грядка. Чем уже временная канавка, по которой пропускают воду из общего для всего поля оросительного канала, тем больше грядок можно расположить на одной и той же плантации. Но другие специалисты, не менее авторитетные, не менее убедительно возражали против сужения междурядий. Юсупов тоже полагал, — даже его крестьянский опыт говорил об этом, — что при часто расположенных грядках растения будут мешать друг другу нормально расти (не случайно же заметил он тот недоразвитый кипарис!), начнут тянуться вверх; листьев и стеблей будет много, а коробочек, ради которых выращивают хлопчатник, — меньше. Кроме того, удлинится срок созревания хлопка, значит, какая-то часть коробочек не раскроется вовсе; снизится качество волокна.

Но Юсупов понимал, что переход на более узкие междурядья может привести к видимости успеха. Общий итог окажется в первый год-два все же более высоким, а пока скажутся последствия, пройдет немало времени.

Он открывал — иначе быть не могло, — что должность всесоюзного министра способствовала его более широкому собственному взгляду на вещи. Теперь он больше заботился не только о нынешнем плане, но и о будущем хлопководства. Отсюда возникала все та же основополагающая мысль: судьба советского «белого золота» зависит от механизации. Никаких рук, самых трудолюбивых, не хватит для того, чтобы обработать (и не единожды!) хлопчатник на новых тысячах гектаров, а главное — чтобы собрать по граммам миллионы тонн.

Заводы в Ташкенте и Чирчике уже выпускали усовершенствованные культиваторы и сеялки. В старинном русском городе Владимире делали тракторы специальной модификации, предназначенные для хлопковых полей. Решали вопрос о создании тракторного завода в Узбекистане. Весь комплекс машин, включая самую сложную — хлопкоуборочную, выстраивался в разумном законченном, порядке. Чтобы увидеть этот ряд, Юсупову не нужно было отправляться на полигоны. Мысленным взором видел он и машины и поля — геометрически правильные прямоугольники, идеально ровные плоскости, изборожденные длинными, сходящимися у горизонта в пучок, словно лучи в фокусе линзы, зелеными рядками с голубоватыми арыками между ними. И снова приходил к тому же — какой все-таки ширины должны быть междурядья? Его вернейшая опора — специалисты разошлись во мнениях. Его попытались убедить: рассматривайте сужение междурядий как меру временную, как тактический шаг, но он не мог, и должность союзного министра укрепляла его в этом, не быть стратегом. При взгляде же с командного пункта становились очевидными многие вещи, не то что не замечаемые, попросту игнорируемые людьми, для которых сегодняшний центнер хлопка значил больше, чем будущая тонна. Хотя бы то, что придется выпускать всю новую технику, хлопкоуборочные машины тоже, с узкими осями, а потом, когда жизнь неизбежно вынудит вернуться от 60 и даже от 45 сантиметров (кое-кто предлагал и такое) к междурядьям шириной в 90 сантиметром и даже 1 метр 20 сантиметров, переделывать весь огромный машинный парк.

Он всегда был приверженцем больших масштабов; не вдаваясь в теорию, интуитивно ощущал, что размах — черта, органически присущая социализму. Относилось это ко всему, к хлопководству в том числе. Не случайно же первый документ общего характера, принятый Совмином СССР по представлению руководимого Юсуповым министерства, был посвящен переходу на новую систему орошения. Дело в том, что все еще сохранялась унаследованная от былых времен практика, когда поливные участки были малы по размеру, а это вынуждало создавать густую сеть оросительных каналов (не арыков, питающих грядки, а тех, общих для всего поля каналов, из которых вода поступает в междурядья). Приводило это к большим потерям поливных земель, расположенных вдоль оросительных каналов и потому не занимаемых хлопчатником, а главное — препятствовало внедрению техники. Были и иные обстоятельства, может, не столь значительные с точки зрения экономики, но издавна раздражавшие Юсупова, и не одного его, конечно. Он не мог видеть заросли сорняков, порой скрывавшие под собой узкий канал-ороситель; мерзкую тину, которая в мгновение ока образовывалась, едва прекращался ток воды; обрадованные пауки тут же перекидывали с одного неровного обрывистого бережка на другой свои серые липкие сети. Колхозники то и дело отвлекались от необходимейшей работы на полях и чистили оросители. Знал Юсупов и о том, что влага впитывается в стенки многочисленных этих каналов, уходит под землю, сливается там с грунтовыми водами, которые губят культурную почву.

В том году, когда Юсупов вступил на пост министра, начался повсеместный переход к устройству оросительных каналов только на время поливов. Затем они заравнивались. Он знал об опыте нескольких крупных хозяйств в Узбекистане, которые давно переустроили оросительную систему, и было очевидно, насколько временные каналы лучше, но все же — такова уж природа человеческая! — нашлись противники и у этого новшества, преимущества которого были несомненны, но зато оно требовало и внедрения новой техники, в частности канавокопателей. Кое-кто скрупулезно подсчитывал, что обходится дешевле: издержки старой системы или производство канавокопателей — массивных плугов с отвалами, расположенными по обеим сторонам. Спор снова же шел не о частностях; спор шел между узко понимаемой насущностью и широким взглядом на будущее. Так понимал это Юсупов. Вот почему по настоянию коллегии министерства в постановлении Совета Министров был приведен строгий план перехода на новую систему орошения с конкретными заданиями каждой республике и даже каждой из хлопкосеющих областей на каждый год из четырех лет — с 1950-го и по 1953-й, когда мероприятие должно было завершиться.

Этих-то сведений, предварительных за 1952 год, он и требовал, когда отдыхал в благословенный «бархатный сезон» в Мисхоре, среди обилия роз и винограда. Крымские сорта все же, не в обиду будь сказано, уступали, по мнению Юсупова, знаменитым узбекским «Хусайни» и «Чарасу». Не особо верил он в то, что здешнее виноградолечение поможет ему, коренному ферганцу, но так или иначе в Москву он возвратился поздоровевшим, подтверждая тем самым, сколь справедлива сделанная в в его курортной книжке стереотипная запись: «Выписан с заметным улучшением».

Здоровье, необходимое ему, как каждому человеку, всегда, в ту пору было ему особенно нужно. Он ощущал, и весьма болезненно, тот разрыв между руководством и непосредственным исполнением, когда от министерства очень далеко до хлопкового поля, и не только в географическом смысле. Был все же свой резон в вошедших в легенды былых юсуповских эскападах, когда он мог перед рассветом приказать шоферу, чтоб тот гнал «бьюик» почти что «куда глаза глядят». Он останавливал машину у плантации, даже не зная зачастую, какому колхозу она принадлежит. Поле говорило ему порой больше, нежели самые обстоятельные бумаги. Потом уж начинались и разбирательства. Легко представить, сколь обескуражен был председатель колхоза, поднятый ни свет ни заря сообщением о том, что на самом дальнем и заброшенном участке его ждет, увы, не для того, чтобы выпить вместе утреннюю пиалу чая, не кто-нибудь, а сам первый секретарь ЦК. Не без оснований можно критически отнестись к подобным методам проверки исполнения. Но был в них, с учетом эпохи, свой немалый смысл. Все руководители тех лет, и, кстати, не только председатели колхозов, вспоминают, теперь-то, конечно, посмеиваясь над своими старыми страхами, как мерещился им в каждом облаке пыли на дороге вездесущий «бьюик» Юсупова.

Находясь в Москве, будучи министром СССР, он отнюдь не упивался своим положением, а, наоборот, переживал, прежде всего из-за того, что называется издержками чрезмерной централизации руководства. На XIX съезде партии об этой централизации шла речь с трибуны, но в общих выражениях.

Бывал он и в родных краях. Прежде всего по долгу службы. В феврале 1953 года участвовал в работе XI курултая хлопкоробов, вскоре же, всего два месяца спустя, вернулся в Узбекистан навсегда. Умер Сталин, сразу же, едва ли не в день похорон, было объявлено о реорганизации государственного аппарата. Министерство хлопководства СССР было упразднено. Усман Юсупович Юсупов был назначен Председателем Совета Министров Узбекской ССР.

Из многих эпизодов, относящихся к тому времени, когда Юсупов был министром СССР, следует все же отобрать один. Он и способствует обрисовке облика Юсупова, и в то же время присутствует в нем обстоятельство, которое когда-то назвали бы знамением. На заседании бюро ЦК КП Узбекистана были намерены отстранить от работы директора совхоза «Баяут-4». То было не просто отстающее, а самое гиблое хозяйство в республике, расположенное в стороне от всех дорог, на просоленных до белизны землях Голодной степи. Придет время рассказать в этой книге подробнее о «Баяуте-4». Сейчас же надо заметить, что Юсупов единственный вступился за директора, в конец убитого переживаниями. Он сказал:

— Поедем в совхоз, поглядим, что и как, потом решим. Отправился туда вместе с Шамедом Чакаевичем Айтметовым, заместителем министра хлопководства Узбекской ССР. Они увидели этот совхоз: ни единого дома в поселке. Рабочие жили в землянках, директор — в палатке.

— Он людей знает, два года работал, себя не жалел, — говорил о директоре Айтметов, — но вы же сами видите, какие у него условия.

Юсупов видел не только быт, но и поля, о которых только и сказал:

— Больные все как есть. Тут не поправлять надо дела, а начать и кончить, — посмотрел на директора, хлопнул по плечу: — Нос не вешай! Работать надо, и все будет в порядке, — повернулся к Айтметову, тот по разнарядке ЦК шефствовал над «Баяутом-4», и пошутил: — Не справишься, снимем товарища Айтметова с замминистра, назначим сюда директором.

«Как в воду глядел», — говорят в таких случаях. Только назначили вскоре директором захудалого «Баяута-4» не Айтметова, а самого Юсупова.