Усобники

Глава 9

Осенью на Плещеево озеро по утрам ложились холодные туманы. В их молочной гуще растворялась водная гладь.

Тихо. Иногда тишину нарушат голос и плеск весла. Из густого тумана выскользнет длинная рыбацкая ладья, направится к невидимому берегу.

Славится Плещеево озеро светлой жирной сельдью. Ею в обилии торгуют в Переяславле. Бочонки с сельдью развозят по всей русской земле.

А еще кормит Плещеево озеро переяславцев сушеными снетками. Со свежими снетками переяславские бабы пекут сочные пироги.

Переяславль всем городам русским город, потому как нет на Руси земли богаче. Здесь поля под рожью и пшеницей, овсом и гречей всем на удивление. Бог наградил переяславцев полями.

За неделю до Покрова скончался переяславский князь Иван Дмитриевич. Гроб с телом стоял у самого алтаря каменной церкви Спаса, возведенной еще Юрием Долгоруким. В те лета этот князь велел перенести Переяславль от Плещеева озера и заселил город людом.

Два дня провели у гроба переяславские бояре в ожидании приезда князя Даниила.

Московский князь приехал с сыновьями Юрием и Иваном. Явились Михаил Тверской, Константин Ростовский, Федор Ярославский, не было лишь великого князя Владимирского.

В церкви у гроба Ивана Дмитриевича епископ объявил волю покойного: Переяславская земля отныне едина с княжеством Московским…

Разъезжались князья с похорон недовольные, косились на князя Даниила. Каждый мыслил прирезать от Переяславского княжества кусок к своему уделу, ан Москве все досталось.

Провожая Михаила Ярославича, Даниил спросил:

— Князь Михайло, ведь ты не запамятовал наказ Ивана Дмитриевича, так ужели и ты зло на меня поимел?

Тверской князь огладил бороду, ответил миролюбиво:

— Помню, Даниил Александрович, но, вишь, Федор и Константин обиду затаили — не попрощавшись, Переяславль покинули. Чует мое сердце, вместе с великим князем Владимирским пойдут на Переяславль.

— В силе уговор наш, князь Михайло?

— Ряду не порушим, Даниил. Дружины тверская и московская, а ныне и переяславская противостоят великому князю Андрею, коли чего.

— Спасибо, князь, успокоил ты меня, врозь мы против Андрея не устоим, подомнет он нас поодиночке. Слышал, воротился он от хана несолоно хлебавши. А без татар великий князь — волк беззубый.

— То так, Даниил, да не совсем. Он ведь и подручных себе сыщет. Сам зришь кого.

— И то верно, но, ежели что, обнажим сабли.

На том и разъехались.

И вспомнилось Даниилу, как однажды по осени, когда лист уже привял и начал осыпаться, он собрался на охоту. Но приехал в Москву великий князь Владимирский Дмитрий. По пути в свой любимый Переяславль-Залесский завернул. Даниил брату не слишком возрадовался: чуял, жаловаться начнет на Андрея.

Так и случилось. Едва облобызались, как Дмитрий завел:

— Я, брат, поплакаться к тебе. Сызнова Андрей козни творит. Сколь терпеть?

Тогда он, Даниил, Дмитрию не посочувствовал, сам обиду на великого князя таил. Эвон, Московский удел в черном теле держит. Нет бы деревенек от богатого Переяславского княжества прирезать…

В тот день они с великим князем засиделись. Уж он, Даниил, как ни убеждал Дмитрия, что Андрей не великого княжества алчет, а правды: почто отец ему Городецкий нищенский удел отвел?

Однако он, Даниил, Дмитрия не убедил, и тот покинул Москву в обиде на Андрея…

Теперь, когда сам Андрей великим князем сел, он княжество Переяславское замысливает на себя взять, Московский удел обидеть.

Нет, не таким теперь видится Даниилу брат, великий князь Дмитрий. Он обид князьям не чинил и жалость к люду питал. Вспомнилось московскому князю, как после первого ордынского набега, когда Андрей навел татар на Русь, Дмитрий бежал в мещерские края. Возвратившись в Переяславль-Залесский на пожарище и увидев слезы мужиков и баб, услышав рассказы об угнанных в плен, князь Дмитрий выгреб все золото и серебро, какое у него имелось, созвал своих бояр и сказал им:

— Зрите, на что обрекли татары Русь. Андрей, брат мой, в том повинен. Стон и плач в земле нашей. Поспешайте, бояре, несите в Берендеево все, кто чем богат. Нет гривен, давайте рухлядь, кожи. Мы поскачем вдогонку за уходящей ордой, выкупим полон.

Великий князь Дмитрий так и поступил. Он настиг татар на переправе через Оку, отдал им все, что собрал, и вернул пленных домой…

На удивление прохладно встретила Дарья Олексу. Почему? И сама не поняла. А ведь как мечтала и ласку ему выказать, и угостить знатно. Еще собиралась назвать Олексу мужем…

Гридин даже решил, что не мил он Дарье. Ел нехотя, разговор не вязался. А когда стал прощаться, Дарья даже не проводила к калитке.

Закрылась дверь за Олексой, а Дарья ойкнула, на лавку опустилась и, положив голову на столешницу, запричитала вполголоса:

— Натворила ты, Дарья, бед, потеряла головушку. Оттолкнула судьбу свою, любимого. Ну как не придет он к тебе более, забудет?..

А Олекса дорогой гадал, сожалея: чем же не угодил он Дарье? И решил: завтра пойдет к ней, спросит…

Но наутро, едва заря зарделась, Олексу растолкал боярин Стодол. Вскочил гридин, спросонья не сообразит. А боярин ему наказ дает:

— Немедля поскачешь в Тверь, к князю Михаилу Ярославичу, с грамотой от князя московского.

Олекса наспех перехватил хлеба с куском вареного мяса вепря, коня оседлал, из Кремля выехал. И такое у него было желание хоть на минутку к Дарье завернуть, но пересилил себя, взял путь на Тверь. Мысленно прикинул: коли удача будет, в неделю туда-сюда обернется, тогда и Дарью повидает…

Малоезженая, поросшая блеклой, высохшей травой, дорога брала на северо-запад. По сторонам часто виднелись латки золотистого жнивья, иногда близко от дороги встречались избы смердов с постройками и копенками свежего сена, огородами, обнесенными жердями от дикого зверя.

Деревеньки в три-четыре избы. И повсюду стоял стук цепов. То на плотно убитых токах, под крытыми навесами, смерды обмолачивали снопы пшеницы.

Когда Олекса с гусляром бродили по миру и ночевали в деревнях, во время обмолота дед брал в руки цеп и вместе с мужиками обивал колосья, а Олекса с бабами и ребятней подносили снопы, на ветру провеивали зерно, и мучная пыль висела над током.

Отдыхал гридин в деревеньке, в самом верховье Клязьмы-реки. Деревенька совсем малая, двудворка: в одной избе старик со старухой и молодайка с тремя детишками живут, в другой мужик лет за тридцать с женой и отроковицами-погодками, девками горластыми, драчливыми.

Старуха угостила гридина хлебом из муки свежего помола, холодным молоком и медом, добытым, как поведала хозяйка, в ближних лесных бортях.

Влез Олекса на сеновал. Душисто пахло сушеным разнотравьем, весенним цветеньем, будто и не зима на носу. Спал как убитый, ночь мгновением пролетела. Пробудился гридин от гомона: то хозяева уже суетились на току. А когда Олекса выехал из деревеньки, его далеко сопровождал перестук цепов.

К обеду Олекса сделал привал на берегу озера, поросшего камышом и кугой. Два паренька варили на костре раков, зазвали гридина:

— Поди к нам, воин, раков поешь.

Один из парней слил из казана воду, высыпал на траву красных, паривших раков, промолвил:

— Раков тут, в камышах, тьма.

— Поедим, наловим домой, — добавил второй.

— Изба-то где? — спросил Олекса.

— Вон, вишь поворот, там деревня наша.

— В обмолот — и за раками?

— Управились. Хлеб ноне у нас скудный.

Олекса поел, поблагодарил мальчишек, вскочил в седло. Конь с места взял в рысь.

По правую руку, верстах в двадцати, остался Дмитров, городок Переяславской земли, ныне княжества Московского. Олекса не бывал прежде ни в Дмитрове, ни в Переяславле, но, став дружинником князя Даниила, он надеялся непременно повидать эти города.

Гридин перевел коня на шаг, запел вполголоса. Скорее замурлыкал. А песня была о любимой, о ней мечтал и хотел видеть своей женой. В песне не было склада, ее придумал сам Олекса, но ведь пел он о ней, о Дарье…

Минуя курган, сотня за сотней, тысяча за тысячей следовали тумены. За первым прошел второй, третий…

Потрясатель вселенной учил: монгол, посягнувший на великого хана, царя царей, не должен дышать. Тохта чтил закон Ясы, боготворил величайших Чингиса и Батыя, а себя мнил им подобным. Он говорил: «Темник Ногай не хан, я наступлю на горло возмутившемуся и непокорному».

На совете темников Егудай сказал:

— Ногай был храбрым темником, но, возомнив себя ханом, он потерял разум. Ты, мой повелитель, ведешь на Ногая двадцать туменов, и горе постигнет Ногайскую Орду, а сам Ногай приползет к тебе, великий хан, как побитая собака ползет на брюхе к своему хозяину…

Тохта сам ведет войско, потому как ему хочется насладиться унижением Ногая. Тохта вырежет всех темников, жен Ногая отдаст Егудаю, а остатки орды хана поселит у моря, где ей будут грозить касоги.

Тохта поманил темника:

— Егудай, ты пошлешь верных людей, они пустят слух, что три тумена пойдут вдогонку за улусом Ногая.

Отправив темника, Тохта снова вернулся к своим мыслям. Когда Ногай узнает, что он, Тохта, разделил тумены, то решит побить хана Большой Орды порознь. Ох как жестоко он ошибется! Постарел, постарел Ногай, мудрость порастерял, и зубы стерлись, а все мнит себя клыкастым. Тохта выбьет Ногаю последние зубы, наденет на ноги колодки и отправит к женщинам собирать бурьян и делать кизяки.

Тохта оскалился. Давно он не чувствовал себя таким счастливым, даже день не казался ему жарким.

Когда войско миновало курган, Тохта обратился к сопровождавшей его свите:

— Так будет со всеми, кто нарушит закон Ясы!

Любомир держал коня в поводу и вместе со своими товарищами-гриднями ждал, куда хан поведет войско. Страшно русичам: ужели ордынцы нацелились на Русь? Любомир и его товарищи представляют, как вся эта огромная силища навалится на русскую землю, как загорятся ее города, прольется кровь, в дыму и пожарищах связанных попарно людей погонят в Орду и станут продавать на невольничьих рынках.

Тумен за туменом промчались мимо кургана, татары горячили коней, и тысячи их растворялись в степи. Любомиру ведомо — это отлично организованное мощное войско, беспрекословно подчиняющееся своим начальникам, а те — хану.

Тревожатся гридни, переговариваются:

— На погибель обрек хан княжества наши.

— Совладать ли с такой силищей?

— Кабы князья заедино держались, то, может, и отбили бы недруга…

У Любомира все больше и больше зрела мысль: как стемнеет, он постарается покинуть ордынцев и поскачет вперед ханского воинства на Русь, предупредит великого князя Андрея Александровича…

К полудню, однако, стало ясно: не на русскую землю идут тумены. Они направляются на запад, к Танаису, к морю Сурожскому.

Любомир предположил: не на касогов ли нацелился хан?

К вечеру определилось: Тохта ищет Ногая…

В неделю мыслил уложиться Олекса, но судьба распорядилась по-иному. Гридин к Твери подъезжал, а князь Михаил Ярославич на охоту отправился.

Дворский грамоту принял, велел ждать князя: вдруг вздумает Михаил Ярославич отписать что-то московскому князю.

Жил Олекса в гриднице с отроками из младшей дружины. Спросил у гридней, подолгу ли князь на охоте бывает, и когда услышал, что, случается, и по месяцу, охнул: ну-тка и впрямь столько ждать?

Томительно медленно потянулись дни, гридин им и счет потерял. Лишь когда первый мороз тронул землю и серебряный предутренний иней опорошил траву, а прихваченный лист пожух, начал свертываться, вдалеке затрубили трубы и залаяли охотничьи псы, а вскоре в детинец въехал и сам князь Михаил Ярославич. В тот же день Олексу позвали в княжью палату.

— Ты, гридин, отправляйся в Москву и передай Даниилу Александровичу: я наш уговор не запамятовал.

Подминая легкими сапогами пушистый восточный ковер, князь прошелся по палате. Остановился рядом с Олексой.

— Еще скажи Даниилу: ведомо мне, великий князь намерился по весне звать во Владимир князей Константина Борисовича и Федора Ростиславича с дружинами. Чую, воевать удумал князь Андрей.

От жары пересохшая степь волнуется под седым ковылем, перекатывается вспененными валами, шумит, будто волны сползают по песчаному берегу.

А в зеленом логу, где от родников струится прозрачный ручеек, под высокими деревьями стоит ханский шатер. День и ночь переговаривается листва тополей, а от сочной травы тянет прохладой. Сюда, в лог, казалось, переселились птицы со всей степи.

В откинутый полог шатра заглядывают косые лучи солнца. Два великана сторожат покой Ногая, а в становище все двигается и гудит. Ногайцы разбирают шатры, ставят кибитки на высокие колесные арбы, сбивают в косяки стада и табуны коней, откочевывают улусами. Вчера вечером, когда Ногай, сытно поев, отдыхал на кожаных подушках, лениво потягивая холодный кумыс, прискакал из далекого караула дозорный с тревожной вестью: Тохта идет!

И тотчас затрубили трубы, заиграли рожки, и становище пришло в движение. Тысячные собирали воинов, а темники сколачивали их в десятитысячные тумены.

Раб, много лет преданно служивший Ногаю, помог ему надеть кольчужную рубаху — подарок великого князя владимирского Андрея Александровича, подал саблю. Раб верен Ногаю. Лет десять тому назад хан привез его из страны ясов и с той поры неразлучен с ним.

В шатер шагнул темник Сатар, поклонился:

— Хан, тумены готовы в путь.

Тяжелый взгляд Ногая остановился на темнике:

— Мы встретим Тохту у Саркела и не дадим ему перейти Танаис, отрезать наши вежи от Днепра.

Когда Ногай вышел из шатра, вокруг сновали пешие и конные воины, толпились военачальники. С появлением хана все стихло. Ногаю подвели высокого тонконогого коня, помогли сесть в седло, и хан, разобрав поводья, тронулся. Следом застучали по сухой степи многие тысячи копыт.

На север, к Саркелу, двинулась конная орда Ногая. Она спешила на перехват орде Тохты.

Под топот копыт Ногаю думалось легко. Он слышал за собой силу и был уверен — его орда осилит орду Тохты. По всему видно, Тохта плохой воин. Ногай перережет путь его туменам и нанесет удар первым. Как в прежние годы, Ногай поведет в бой своих воинов. Сражение будет жестоким и беспощадным. Когда ногайская орда одолеет орду Тохты, Ногай будет преследовать своего врага до самого Сарая и заставит Тохту признать Ногая ханом…

В голове первого тумена ордынский богатырь везет ханский знак, бунчук, — конский хвост на высоком копье. Бунчуки поменьше у каждого тумена, а у тысячных свои знаки.

Далеко впереди рыщут ертаулы, а по сторонам сотни прикрытия. На полпути к Саркелу глаза и уши орды — дозоры — выведали: Тохта идет с двадцатью туменами. Пять из них он пустил вдогонку за улусом.

Ногай возликовал: нет, он даже не предвидел, что темники Тохты допустят такую ошибку. Он подозвал темника:

— Сатар, тебе известно, что сделал Тохта? Как мы поступим?

Темник нахмурился:

— Если дозоры привезли истину, то кто скажет, зачем Тохта разбросал тумецы?

— Разве у Тохты есть ум военачальника? Мы уничтожим его тумены порознь, пока военачальники Тохты не объединились…

Ногаю весело: никогда еще победа не была так близка. Глаза хана блуждали по степи. Взгляд зоркий. Вот вспугнутая лиса юркнула в терновник, — видно, там у нее нора. Где-то вскрикнули перепела, а любопытный заяц, прежде чем пуститься наутек, сел на задние лапки, осмотрелся.

Под конскими копытами потрескивал высохший бурьян. Заунывно затянул песню кто-то из богатуров, а в чистом небе проплыл орел.

Из-за гряды дальних курганов выскочил всадник. Сатар указал на него. Ногай буркнул:

— Вижу! С чем этот вестеносец?

Всадник поравнялся с Ногаем и, еще не осадив коня, пал ниц:

— Хан, я целую прах у копыт твоего коня!

Ногай стегнул вестеносца плетью:

— Что привез ты, сын ворона?

— Хан, там тумены Тохты изготовились к бою!

Ногай недовольно поморщился:

— К чему орешь?

Подозвав темника, он распорядился:

— Разворачивай тумены лавой, Сатар. При мне останется тумен Еребуя.

Олекса приподнялся в стременах, насторожился. За кустами без умолку трещала сорока. Гридин знал, так неугомонно ведет себя эта птица, если ее что-то беспокоит. Натянул повод, всмотрелся. Будто никого.

День клонился к концу, и Олекса решил остановиться на ночлег в первой же деревне. Пригляделся. Птица вроде начала затихать. Тронул коня. Снова подумалось о Дарье. Завтра он увидит ее…

Вдруг с высоты раздался резкий свист, и кто-то крупный и сильный свалился на Олексу. Его окружили, стащили с седла, били под бока, приговаривая:

— Попался, голуба!

— Потроши его суму! Кажись, там не бедно!

Один из ватажников склонился над гридином, закричал:

— Робя, это же Олекса, гусляра Фомы выкормыш!

Теперь и Олекса признал Сорвиголова с товарищами. Гридина подняли, усадили, прислонив спиной к дереву.

— Эвон, голуба, не признали мы тебя.

Олекса потирал ушибленные бока, сетовал:

— Поколотили вы меня изрядно, как в седле удержусь?

— Воздай хвалу Всевышнему, что кистеня не отведал, — рассмеялись ватажники. — Поведай, откуда путь держишь?

— Из Твери, гонял с грамотой князя Московского к князю Тверскому.

— То нам ни к чему, — прервал Олексу Сорвиголов, — а коль желание поимеешь, прокоротай с нами ночь, раздели трапезу, а с рассветом и дорога ближе покажется, да и конь передохнет.

Они углубились в лес, и на полянке Олекса увидел крытый еловыми лапами шалаш. Один из ватажников высек искру, раздул огонь под костром, другой снял с дерева оленье мясо, завернутое в мокрую холстину, порубил на куски.

Постепенно затихал лес, сгущались сумерки, жарилось на угольях мясо, и неторопливо вели беседу ватажники. Слушал их Олекса, дивился — от рождения не ведает человек, какие испытания ему посланы Господом, какую чашу испить, каким горем закусить.

— Мы, — говорил Сорвиголов, — мнишь, удачи ищем, но на легкую тропу нас злая судьба загнала. Вон Лука, ты порасспроси его. Боярин от него женку увез, да еще глумился: тебе, сказывал, смерд, женка ни к чему, эвон, в избе соседа полно девок.

Сорвиголов перевернул мясо, продолжил:

— Ведь и у меня своя судьба. Княжий тиун в полюдье клети мои обчистил, а весна голодна, дитя померло, следом и хозяйку схоронил. Оттого и в лес подался, на боярах да княжьих угодниках злобу вымещать.

Немало земель исходил Олекса с дедом-гусляром, много бед повидал, но разве когда задумывался, что же гнало людей в лес, заставляло сколачиваться в ватаги, промышлять воровством, разбоем? Прежде считал — бегут от ордынцев, от разорителей-баскаков, а теперь вот услышал и иное.

За полночь перевалило, луна временами пряталась в облаках. Разгреб Сорвиголов уголья костра, разостлал на горячей золе армяк, сказал:

— Ложись, Олекса, может, сон увидишь сладкий.

Сердце-вещун, сердце-провидец — таким создал Всевышний человека…

Второй день княгиню Анастасию не покидала тревога. Она была с ней неотступно, болела душа. Предчувствие беды давило тяжелым гнетом. Княгиня не могла ответить, есть ли тому какая причина. Мысль назойливая: не стряслось ли чего с Любомиром?

Анастасия не ела, не отлучалась из горницы, а на другой день, когда солнце поднялось к полудню, кликнула отрока и велела оседлать коня.

Накануне ее осмотрел лекарь и поведал великому князю:

— Сие не болезнь, сие предстоящее материнство сказывается. Жди, великий князь, княжича…

Выбравшись за город, княгиня пустила коня в рысь. Сама того не замечая, ехала той дорогой, какую наездили они с Любомиром.

Послушный конь с рыси то переходил на широкий шаг, то пускался вскачь. Отрок едва поспевал за Анастасией. «Верно, — думал отрок, — княгиня в деревню едет, что в той дальней низине».

Княгиня неожиданно перевела коня в намет, помчался за ней и отрок. Вдруг конь под княгиней, учуяв зверя, прянул в сторону, и Анастасия не удержалась в седле, выпала на дорогу.

Когда отрок склонился над ней, она корчилась от боли:

— Там, в деревне, старуха… Скачи…

Великий князь отдыхал после сытного обеда. Вздремнет, пробудится, снова вздремнет… Отрок ворвался в опочивальню с криком:

— Княже, княгиня убилась!..

Когда князь Андрей Александрович прискакал в деревню, Анастасия лежала на лавке, и слезы скатывались по ее щекам. Она прошептала:

— Не бывать дитяти, князь Андрей, не бывать…

Конь вынес Ногая на курган, и увиденное на мгновение озадачило хана. Опытный воин, он сразу понял замысел Тохты. Хан Золотой Орды развернул на Ногая все свои тумены, а те, которые послал будто вдогонку за ногаевскими улусами, — не ударят ли они в разгар сражения в спину орде Ногая?

Хан насупил брови:

— Сатар, у вестника, что не увидел тумены, выколи глаза и вырви язык.

И снова Ногай быстрым взором окинул войско Тохты от правого крыла до левого. Вон за передним полком толпятся ханские советники, военачальники, нукеры. Ногай глазами отыскал Тохту. Тот, верно, думает, что Ногай струсит и не примет бой? Нет, у Ногая холодная голова и ясный разум — так говорил Берке-хан, когда Ногай первым переправился через Клязьму-реку и вместе со своим десятком врезался в строй русского князя Андрея Ярославича.

В ту пору Ногаю едва перевалило через шестнадцатую луну и он водил всего десяток воинов. За тот бой Берке сделал Ногая сотником.

— Сатар, — спросил Ногай, — если тебе надо расколоть камень, что ты делаешь?

— Я бью его молотом, хан.

— Перед тобой каменный щит, и мы должны раздробить его.

Темник кивнул.

— А ответь, Сатар, как поступишь ты?

— Хан, по левую руку Тохта поставил основные силы. Видишь, как там крепко сбились в кулак тысячи воинов? Хан думает, что мы не осмелимся ударить по этому кулаку и повернем на правое крыло. Может, так и лучше, но я ударю Тохту по левую руку, где нас меньше всего ждут. Когда мы завяжем бой, Тохта постарается повернуть на меня свое чело [28] и нажмет на нас грудью.

— Ты мудро рассудил, Сатар. Когда правое крыло обнажит сабли и насядет на тебя, оно непременно повернется ко вше боком и я шиплю на него темников Сургана и Надира. Тохта не выдержит паники, тут я с тремя тысячами вступлю в сражение. Мы одолеем Тохту и заставим его бежать, как трусливого шакала.

На дальние курганы выскочили первые всадники, крутнули коней и исчезли, а вскоре в степи появились сотни и тысячи воинов. Они выстроились в боевой порядок, подняли бунчуки, застучали в тулумбасы. Раздались звонкие команды, и в сухую землю ударили тысячи копыт.

Орда пошла на орду.

Сшиблись. Звенел металл, лязгала сталь сабель, визжали и хрипели воины. Ржали, грызли человека дикие татарские кони. Степь кричала и стонала, щедро лилась кровь; под конскими копытами трещали кости воинов.

В битве сцепились две конные силы, и никогда прежде не доводилось видеть. Любомиру такую жестокую сечь. Накануне боя мурза Чета сказал русским гридням:

— Кто приведет хану на аркане ослушника Ногая, тот, милостью величайшего, будет вознагражден.

— Зрите, Ногай на кургане! — выкрикнул Любомир и первым толкнул коня в сечу.

За ним помчались другие гриднн.

— Заедино держитесь! — подал толос Любомир и занес меч.

Долго рубились русичи, и там, где гуляли их мечи, пролегали улицы. К исходу боя половина русичей пала под татарскими саблями.

Сначала бой склонялся в пользу Ногая. Вот качнулось левое крыло орды Тохты, но вскоре выровнялось. Не повернул хан Тохта и чело. Тогда ударили по нему ногайцы, задев и правое крыло. Будто изогнулось золотоордынское воинство, но спустя время тоже выровнялось.

С тревогой следил за сражением Ногай. Так, как он рассчитывал, бой не получился. И хан сказал:

— Пора!

Принял из рук нукера шлем, надел и, подняв руку в кожаной рукавице, дал знак тысячникам.

Три тысячи воинов, подчиняясь ханскому приказу, такая и визжа, помчались в сражение.

Прищурившись, взирал на битву Тохта. Он видел, как упорно наседают на него ногайцы. Но вот хан заметил и другое — в сражение вступил сам Ногай.

— Егудай, кажется, Ногай задыхается, — сказал Тохта.

— Он задохнется, когда я пошлю на него еще два тумена.

— Ты это сделаешь сейчас?

— Я подожду, пока за спиной Ногая не окажутся темники, какие отправились в обход.

— Но почему они задерживаются? Не опоздают ли?

— Я ожидаю их, когда солнце перевалит за половину своего пути.

— Ха, — выдохнул Тохта, — но это скоро…

Тумены появились совсем неожиданно для Ногая. Свежие, совсем не измотанные. Их удар был настолько стремительным, что ногайцы перестали сопротивляться. Они попятились, заметались. Ногай вздыбил коня. Кто-то из нукеров ухватил его за повод, потащил из боя. На нукеров наскочил Любомир, ударил одного. Краем глаза успел заметить, как в него метнули аркан. Упал на гриву. Петля пронеслась над ним. Мелькнула мысль: миновал плена.

На Любомира налетели два ногайца, а хан Ногай занес саблю. Отбив удар, гридин сшибся с Ногаем. Хан хоть и стар, а рубился ловко. Но на подмогу Любомиру подоспели товарищи. Они сбили ногайцев, прикрывавших хана, а Любомир, извернувшись, достал его…

Рассеяв и уничтожив большую часть ногайской орды, Тохта потерял интерес к сражению. Он ждал, когда к нему пригонят, как побитую собаку, того, кто вздумал называться ханом. Тохта станет глумиться над своим недругом и заставит его встать на колени на устрашение всем мурзам и темникам, толпившимся за хвостом ханского коня.

— Егудай, почему не ведут Ногая? — спросил Тохта у темника.

— Великий хан, — темник потупил голову, — его зарубил в бою русич. Он привез тебе голову непокорного.

Лицо Тохты искривилось в гримасе, он хлестнул темника плетью.

— Где этот гридин?..

Любомир спешился, поцеловал землю у копыт коня Тохты. Хан дышал тяжело, замерла его свита.

— Ты не исполнил моего повеления, русич!

Любомир поднял голову, смело взглянул хану в глаза:

— Величайший из величайших, Ногай погиб, как подобает воину, с саблей в руке.

Тохта поднял плеть, но удара не последовало. Голос хана был хриплым:

— Ты не притащил мне живого Ногая, но совершил над ним суд, какой вправе вершить только я, а потому я казню тебя.

К Любомиру подскочили нукеры.

— Поступите с ним так, как он с Ногаем.

Нукеры кинулись на гридина, но тот оттолкнул их:

— Не троньте, сам пойду!..

Княгиня Анастасия лежала на высоких подушках, и мысли ее были далеко, там, где в Дикой степи хан казнил Любомира. О том поведали гридни, поздней осенью вернувшиеся из Орды.

Говорят, беда не ходит в одиночку, — княгиня в том убедилась. «Для кого теперь жить? — задавала она не раз себе этот вопрос. — Почему не убилась тогда, падая с лошади?»

Скрипнула дверь, и в опочивальню вошел князь Андрей. Анастасия насторожилась. Он уселся в ее ногах, долго молчал. Она ни о чем не спрашивала. Пожалуй, Анастасия знала, какой разговор поведет Андрей Александрович. Последнее время он избегал княгини, все дни был пасмурным, готовился к зимнему полюдью.

Князь вздохнул:

— Ты не убереглась, Анастасия, и горько наказала меня.

— Аль я того хотела, княже Андрей Александрович?

— Сколько лет ждал я!

— Видно, так Богу угодно.

— За чьи грехи? — усмехнулся он.

В опочивальне снова наступила тишина. Наконец князь промолвил:

— Кому стол наследовать?

Что она могла ответить ему?

— Когда я брал тебя в жены, то мыслил о сыне, но ты долго жила пустым цветом.

— Моя ли в том вина?

— Господь рассудит.

Сказал князь и будто хлыстом ударил княгиню. Она сжалась, попросила:

— Дозволь, великий князь, мне в монастырь удалиться.

— В келье покоя ищешь? Либо есть покой на земле?

— Богу послужить хочу, вины свои отмолить.

При тусклом свете лампады, тлевшей под образами, Анастасия увидела, как зло сверкнули глаза князя.

— Сердцем чуял, не любила ты меня уже с того часа, как взял тебя в жены.

Ничего не возразила Анастасия. Великий князь встал, подошел к двери и, взявшись за ручку, бросил резко:

— Поступай, как душа тебе подсказывает.

От княгини Анастасии он возвращался, будто пива хмельного перебрал, покачивался. Мысли горькие: чем жил в последние месяцы, чему радовался?

Ждал, что родит Анастасия наследника, будет кому княжение передать. Ан нет, не привел Господь испытать отцовства. Зачем жил?

Неожиданно остановился. Будто молния ослепила.

«Есть, есть Всевышний, есть суд Божий. За грехи мои тяжкие, видно, карает меня Господь…

Дмитрий, брат мой, за козни мои, что творил я, за обиды, какие наносил тебе, несу я ныне крест страдания…

Брат мой, Дмитрий, ужели не простил ты меня, и в монастырь удалившись? Не таи досаду на меня, ибо ты, схиму приняв, вскоре в иной мир удалишься. И там, на суде Божьем, не обвиняй меня. Во грехе своем готов я нести покаяние…»

Качнулся, едва не упал. Следовавший за ним боярин Ерема успел подхватить, сопроводил великого князя до опочивальни, помог разоблачиться.

Не могло укрыться от великого князя владимирского, что теряет он ханское благоволение. Почему? И так и этак гадал князь Андрей, ум отказывался понимать. Ужели зерно недоверия посеяли брат Даниил и племянник Юрий?

Угроза потерять расположение хана страшила Андрея Александровича больше, чем просьба княгини Анастасии об уходе в монастырь.

Теперь хан Тохта обрел невиданную силу, его власть распространилась от седых гор Урала и Закаспия до горбов Карпатских; и отныне ни один из князей не будет искать защиты у Ногая.

Дабы сохранить великокняжеский стол, владимирский князь Андрей Александрович весной отправится на поклон в Орду, но прежде пойдет на Переяславль, заставит переяславцев покориться его воле.

Нельзя сказать, что он не задумывался над словами Анастасии и ее желанием уйти в монастырь. Он не только не возразил, но даже одобрил ее готовность стать монахиней, Ежели ей не суждено сделаться матерью, к чему быть женой?

В гридницу заглянул тиун:

— Кажись, к снегу повернуло, ветер с моря задул.

— Все ли готово к полюдью, Елистрат?

— Два десятка саней да полсотни гридней дожидаются санного пути.

— С тобой боярин Ерема поедет. Смердов не жалей, они на слезу давят. Особо проследи, чтоб порченую рухлядь не подсовывали, мех самолично проверяй. Кто из мужиков дань начнет утаивать, того на правеж, дабы другим неповадно было.

Князь Андрей потер крупный нос:

— Вели печи топить, ночью колею.

И снова о полюдье заговорил:

— Поторопись, Елистрат, не то баскаки наедут за ордынским выходом.

— Люд злобится, хан ясак на откуп отдал.

— На то ханская воля, и нам ей не перечить.

— Я ль перечу? Откупщики-нехристи шкуру сдирают, как бы до смуты не довели.

— Баскак — слуга хана, у него охранная грамота. Хан за баскаков с нас спросит. Поди, не забыл, как мурзу Чету ублажали за бунт суздальцев? Кабы Тохта о том прознал, помыслить страшно, что было бы. Все мы под его властью ходим и дышим по ханской милости.

— Слух есть, княгиня нас покидает.

Князь Андрей Александрович строго посмотрел на тиуна:

— Я княгине волю дал, и епископ благословил, пусть поступает, как ей Бог повелел. О том более не вопрошай.

Тиун, прихрамывая, удалился.

— Покличь боярина Ерему! — вслед ему крикнул князь.

Узнав о смерти Ногая, княжич Юрий со смешком сказал брату Ивану:

— Хан хана жрет и тем сыт бывает.

На что Иван заметил:

— Мыслю я, брат, настанет та пора, когда источится сила ордынская.

— Не верится — велика она.

— Ныне велика, а завтра? Печенежские аль половецкие орды малы были? Время, брат, все перетрет.

— Когда такое случится, нас жизнь сомнет. Не доживем мы до ордынской погибели.

— Нас не будет — другие увидят. Мыслю, к тому времени князья наши в разум войдут, к единению Руси потянутся.

— А до той поры мы еще не раз псами лютыми друг другу горло грызть будем.

Иван ответил с сожалением:

— Тут я, брат, с тобой согласен.

Зима легла ровная, снежная, унялись ветры, и не давили морозы. Ночную тишину нарушали лишь караульные со стен:

— Вла-ди-мир!

И снова все замирало.

А на рассвете город пробуждался от колокольного звона: звали к ранней заутрене.

На первой неделе после Покрова покидала Владимир княгиня Анастасия. Умостилась в широких розвальнях вместе с холопкой, согласившейся разделить с госпожой ее долю.

На розвальнях поклажа, вещи Анастасии, в руках холопки ларец из кипариса с серебряными монетами — вклад княгини в монастырь.

Накануне отъезда Анастасию навестил епископ Владимирский, грек Андриан, напутствовал.

— Дочь моя, — говорил епископ, — в молитвах и послушании обретешь покой мятущейся душе…

Утром, в час отъезда, вошла княгиня к мужу — попрощаться. Тот встретил ее холодно, промолвил:

— С Богом. Замаливай не только свои грехи, но и мои.

И отвернулся…

Сани окружила дворня, приковылял тиун, скинул шапку, поклонился низко, чуть не коснулся снега бородой:

— Путь тебе добрый, княгинюшка, завсегда помнить тебя будем.

— Ты, Елистрат, за великим князем доглядывай, он ныне в тревогах.

Анастасия поманила тиуна и чуть ли не в ухо шепнула:

— Заблудший он, на брата Даниила замахивается. Отговори. Или Дмитрием не сыт?

— Ох, княгинюшка, аль тебе норов великого князя неведом? Ему власть превыше всего, за нее он и Орду на Русь наведет.

— Мне ли того не знать, оттого и волнения мои. Коли не сам, так руками ордынцев народ русский изводит…

Сани тронулись, и княгиня бросила на ходу:

— Прощай, Елистрат, и вы, холопы, буду за вас Всевышнего молить…

Съехались во Владимире. Уж больно загадочно звал их, князей Ярославского и Ростовского, великий князь. Собрались в гриднице хозяин Андрей Александрович, Федор Ростиславич да Константин Борисович. О делах, зачем званы, говорить не торопились, пили пиво хмельное и меды выдержанные, закусывали выловленной из проруби стерлядью, жареным и вареным мясом молодой лани-важенки, солеными груздями и пирогами с брусникой.

Ели, перебрасывались редкими словами, ждали, когда начнет разговор хозяин. А великий князь на пиво нажимает да все знак отроку подает, чтоб кубки наливал. Князь Константин Борисович разрумянился, глаза озорные.

— Впору девок-холопок, князь Андрей Александрович, пощупать!

Но великий князь шутку ростовского князя не принял, да и ярославский князь из-под седых бровей бычился. Буркнул:

— Тебе, князь Константин Борисович, девки к чему? Разве подержаться?

— Обижаешь, Федор Ростиславич, у меня в палатах не одна девка забрюхатела.

— Грозился беззубый кобель волка загрызть.

— Но-но, гости, к чему перебранка, поди, каждый свою силу имеет.

Тут отроки наполнили кубки медом, пареным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:

— Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.

Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:

— Помню, такой мед любил пить отец, Александр Ярославич.

— Грех не пивать, — сказал князь Ростовский, — от такого медка душа распахивается.

— Когда мурзу Чету ублажал за суздальцев, сколько истратился, — такого меда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да еще пяток с собой прихватил.

— Э-э-э, — протянул Федор Ростиславич Ярославский, — дешево отделался.

— Я ль один? И от вас грозу отвел. Ну-тка наедал бы хан ордынцев — всем княжествам горе.

— Да уж воистину, — кивнул Константин Борисович, — умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут…

— Знамо. А медок у тебя, великий князь, хорош…

Но князь Андрей Александрович видел: князей не мед интересует, ждут, о чем речь хозяин поведет. Отставил кубок:

— Что не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?

Посмотрел на одного князя, на другого. Ростовский князь развел руками:

— Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберетесь.

— Твоя правда, князь Константин Борисович, — кивнул великий князь. — Но по чести ли живет Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?

— Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тебя, великий князь, глядели.

— Не было там ни ханского, ни моего добра. Ужели потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?

— Московское княжество, ровно жаба, раздулось, — зло кинул Федор Ростиславич.

Константин Борисович огладил шелковистую бороду:

— Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?

— Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.

— Наказать Даниила, — поддакнули оба князя. — Только уж ты, князь Андрей Александрович, переяславскими сольницами по справедливости распорядись, чтобы вместе ими владеть.

Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:

— Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.

— И то так, — согласились князья.

Ночь еще простирала свои крылья над Москвой, а Олекса уже пробудился. Стараясь не шуметь, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь.

Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щеку, и при отблеске пламени Олекса дивился ее красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил ее неторопливые движения, напевность ее говора.

В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошел к Дарье, а увидел ее на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги. Олекса стоял за ее спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:

— Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?

Дарья оглянулась и ойкнула:

— Олекса!

И он понял, что она ждала его…

Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами. Олексу радовал тот день, когда Дарья пекла хлебы и в избе надолго повисал хлебный дух.

Дарья выгребала жар из печи, сажала в нее разрезанное на куски тесто, обмятое ладонями, закрывала печь. Готовые горячие хлебы с румяной корочкой Дарья сбрызгивала водой и укутывала холстиной. Хлебы отходили, начинали дышать.

Дарья пекла хлебы, как, наверное, пекли ее мать, бабка и прабабка, как пекли все женщины на Руси, но Олексе казалось, что не было никого искусней, чем его жена, чем его прекрасная Дарья — дар, ниспосланный ему Господом.

Когда Олекса в карауле сторожил Москву от недругов, он знал, что бережет Дарью. Сколько таких, как она, угнано ордынцами либо гибло в княжьей усобице… Он думал: ужели настанет время, когда ордынцы не будут разорять Русь, а удельные князья ходить войной друг на друга? Бродил ли Олекса по миру с дедом-гусляром, ночевал ли в избах смердов и ремесленников, повсюду видел он эту озабоченность.

Посылал князь Даниил Олексу к князю Михаилу. Гридин знал, московский князь с тверским уговорились сообща стоять против великого князя. Да и как иначе, коли великий князь владимирский волю покойного переяславского князя Ивана Дмитриевича нарушить вздумал: Переяславль у Москвы захотел отнять. Корысть князя Андрея Александровича душит, богатства Переяславской земли покоя не дают, от одной соли в княжью скотницу сколь серебра поступает! Да и опасается великий князь: усилится Москва — не станет повиноваться Владимиру, как и Тверь. Эвон, тверской князь Михаил Ярославич давно считает себя равным великому князю Владимирскому.

Князья власть делят, каждый норовит какой-нибудь городок либо деревеньку прихватить, а о смерде и не помыслит. А он ту землю пашет и хлеб растит…

Не раз слышал Олекса об этом от деда Фомы, когда они бродили по свету и видели, как горе людей пилит. Но в ту пору до малого летами Олексы тревога деда почти не доходила, не то что ныне. Да и немудрено: Олексе на семнадцатый год повернуло.

Взятый в младшую дружину князя Даниила, Олекса привык к этому городу, нравился он ему, хоть и нет здесь каменных построек, как во Владимире. Все из дерева: бревенчатый Кремль на холме, княжьи и боярские палаты, крытые тесом, храм Успения, а за стенами Кремля домишки и избы, торговые ряды и лавки, мастерские ремесленного люда. А у Москвы-реки, на Зарядье, лепятся хибары и кузницы, бани и причал…

Жизнь в городе начиналась затемно, как и в домишке Олексы и Дарьи. Кузнецы раздували мехами огонь в горнах, кожевники вытаскивали из дубовых бочек с едким раствором шкуры, принимались мять их, гончары грели печи для обжига горшков, стучали топоры плотников, а от коптилен тянуло дымом: здесь солили и коптили окорока, грудинку и иное мясо, птицу и рыбу к столу князя и дружины, да и для бояр и торга…

В Кремль Олекса направился с восходом солнца, минуя хижины и землянки, засыпанные снегом, — весной они утонут в жидкой грязи, — поднялся вверх, к торговым рядам, вошел в открытые кремлевские ворота. В Кремле гридни день и ночь несли сторожевую службу.

У княжеских палат Олекса повстречался со Стодолом. Не успел гридин боярину поклон отвесить, как тот спросил насмешливо:

— Сладко ль зоревал с молодой женой, отрок?

Покраснел Олекса: что Стодолу ответить? А тот на высокое крыльцо хором взошел, дверь в сени открыл, к Олексе голову повернул:

— Милуйся, гридин, покуда сила есть…

— Ты мыслил, сыне Юрий, я тебе после смерти князя Ивана Дмитриевича Переяславль в удел дам? Ан нет, у меня другие думы.

Даниил Александрович отрезал от свиного окорока кусок, положил на хлебную горбушку и лишь после этого поднял глаза на сидевших напротив сыновей Юрия и Ивана.

Шестой день они шли с егерями загоном. Отыскали стадо туров, удалось свалить одного, а в глухом лесу, под развесистыми дубами, наскочили на лежбище вепря, убили.

Пора бы и домой, да Даниил Александрович заартачился: «Хочу берлогу отыскать, поднять медведя на рогатину».

Глянул князь Даниил сыновьям в глаза, заметил у старшего беспокойство.

— Я, Юрий, разумею: тебе хочется удел свой иметь, князем сесть. Но я по-другому рассудил: Московскому княжеству надобно не дробиться, а земли собирать и усиливаться. Ныне Коломна и Переяславль тому начало, а вам продолжить. Настанет такое время, когда Москва за великий стол потягается.

Даниил Александрович с сыновьями сидел за столом в избе, на которую набрели в лесу. Горели дрова в печи, и дым тянуло в отверстие в крыше.

Промолчал Юрий: отец разгадал его тайное желание. Мечтал: умрет Иван Дмитриевич — сядет он, Юрий, князем Переяславским. Ан отец по-иному решил. Значит, не видать им с Иваном своих уделов. А Иван сторону отца принял, молвил:

— Коли Московское княжество обрастет землями, городами новыми, ее голос вся Русь услышит, а раздробимся — недругам в радость.

— Мудро сказываешь, сыне Иван, а княжить еще успеете, бремя власти носить тяжело, и надорваться можно. Умом и хитростью должно править, земли русские собирать воедино. А настанет час, и Орде место указать. Покуда же следует спину гнуть перед ханом, угождать, отводить грозу, дабы не извели ордынцы русичей. Но не так, как великий князь Андрей, — руками ордынцев нас разоряет и тем, мыслит, власть свою укрепляет.

Пока князь с сыновьями отдыхал, с полатей за ними наблюдали любопытные ребячьи глаза. Дети шепталась, иногда заводили спор, и тогда возившаяся у печи мать, еще молодая крестьянка, прикрикивала.

— Хозяин-то где? — спросил у нее князь.

— Прошлым летом медведь задрал.

— Так и одна?

— С ними вот. Они мне в крестьянском деле помощники.

— Ну-ну, — удивленно промолвил князь. — А в полюдье тиун к тебе наведывается?

— Ответь, княже, что ему брать у меня? Разве вот детишек.

— То так. — Даниил Александрович поднялся. — Однако ты дань не платишь, а как князю и его дружине быть? Она ведь вам защита.

Крестьянка руки на груди скрестила, спросила со смешком:

— От какого недруга, княже? От ордынцев меня лес спасет, а вот от гридней, когда они с тиуном в полюдье, ежели случай отведет.

Даниил Александрович недовольно бросил:

— Ладно, хозяйка, передохнули, спасибо. Пойдем медвежью берлогу поищем, накажем зверя, какой твоего мужа задрал.

Младший сын князя московского Иван Даниилович, роста среднего, русоволосый, с серыми, чуть навыкате глазами и пушком на верхней губе, имел от роду тринадцать лет. Но, несмотря на молодость, был умен и хитроват.

С братом Юрием он дружил и никогда ему не перечил. Иван понимал: если отец сказал, что не намерен дробить княжество Московское, значит, так оно и будет. А потому после смерти отца, князя Даниила Александровича, сидеть князем Московским по старшинству Юрию, а он, Иван, останется без удела. Но Иван и на то согласен и будет помогать Юрию сделать Москву богатой и княжеством великим.

Высказал Даниил Александрович мысль о Москве как о великом княжестве, и Иван об этом задумался. Понимал, трудным будет путь к величию Москвы. Первый, кто встанет на этой дороге, — родной дядя, брат отца, великий князь владимирский Андрей Александрович. Он уже готов обнажить меч на Переяславль.

Возвращались с охоты не спеша, не гнали приморенных коней, и каждый размышлял почти об одном и том же. По правую руку Даниила Александровича — Юрий, по левую — Иван, а позади гридни и санный обоз с добычей.

Князь Даниил будто догадался, о чем думал меньший сын, сказал:

— Весной, Иван, отправишься в Переяславль, встанешь над переяславской дружиной. Как проведаешь, что князь Андрей двинулся на переяславцев, заступи ему путь, а там и мы с князем Тверским подоспеем.

— Слышал, будто великий князь звал на нас князей Ростовского и Ярославского? — спросил Иван.

Князь Даниил кивнул.

— Не послать ли им, отец, грамоты, чтоб не держали руки великого князя?

— И я о том мыслил, Иван, да ретивы князья Константин и Федор.

— А ежели грамоту с посулами?

— Слыхал, они у Андрея просили переяславскими сольницами совместно владеть, — сказал князь Даниил Александрович.

— И что великий князь? — задал вопрос Юрий.

— Оставил без ответа, — усмехнулся Даниил Александрович. — Будто не слышал, чего князья просили.

Тут Иван снова голос подал:

— А ты, отец, посули, а тот посул посулом и останется.

Даниил Александрович кинул на меньшего беглый взгляд, подумал: «Хитро, хитро, посулить — не значит дать…» А вслух произнес:

— Разумно, сыне. Покумекать надобно. Как мыслишь, Юрий?

— Без того, что Иван советует, князей Константина и Федора от великого князя не оторвать.

— Так и поступим, — согласился с сыновьями Даниил Александрович. — Пошлем грамоты в Ростов и Ярославль.

При впадении Которосли в Волгу, на торговом пути, во времена Ярослава Мудрого заложили город и нарекли его Ярославлем. С той поры город разросся, обустроился, удивляя приезжающих обилием рубленых и каменных церквей, детинцем на холме и большой церковью на мысу — храмом Успения.

На княжьем дворе палаты и постройки всякие. А за детинцем посад Ремесленный, огороды и выпасы.

В Ярославле Олекса бывал лет пять назад. Они с дедом-гусляром пришли сюда из Ростова Великого, а ныне в Ярославль прислал его князь Даниил с письмом к князю Федору Ростиславичу. Прельщал московский князь ярославского сольницами переяславскими, обещал добром отблагодарить, коли Федор Ростиславич с Москвой заодно будет. Заманчиво писал Даниил, было отчего задуматься. Боялся великого князя, но посулы князя Московского перетягивали…

И тогда решил Федор Ростиславич на Переяславль с великим князем не идти, а послать полсотни дружинников с воеводой, самому же на болезнь сослаться. А потом что Бог даст. Будет удача у великого князя — с ним ярославский, воевода на Переяславль ходил, отобьется Даниил — он, Федор Ростиславич, всего-то малую часть дружин в подмогу князю Андрею Александровичу выделил. Попробуй попенять…

Колючий осенний ветер будоражил Волгу и Ахтубу, гнул камыш в многочисленных рукавах и, вырываясь в море Хвалисское, поднимал воду. Последние купеческие корабли покидали Сарай до заморозков, уходили к берегам Персии, а оттуда уже гости торговые отправятся караванами через пустыни и неведомые земли в Самарканд и Бухару, Хорезм и дальше, за грозные горы. За ними живут народы, торгующие шелками и еще многими чудесными товарами.

В ту осень на кораблях увозили невольников-ногайцев. Невольничий рынок в Сарае, на голом, продуваемом насквозь берегу, был наводнен рабами. Их гнали толпами, как отары, и продавали дешевле захудалой овцы.

Невольникам-ногайцам, чтоб не пытались бежать, набивали на ноги колодки или подрезали сухожилия. Такова была воля того, кто называл себя потомком великих Чингиса и Батыя. Он, непобедимый и могучий Тохта, покарал ослушника Ногая. Где теперь Ногай, возомнивший себя ханом? Труп этого шелудивого пса склевало воронье. И так будет с каждым, кто даже в помыслах посчитает себя равным ему, хану Тохте…

А остатки Ногайской Орды, переправившись в низовьях Дона, уходили берегом Сурожского моря к горбам Кавказа. Скрипели колеса двуколок, брели старики, женщины и дети, стада и табуны, чтобы на левобережье бурной Кубани-реки найти себе пристанище. Так побитый и пораненный зверь ищет логово, чтобы зализать раны.

С первым апрельским выгревом, когда стаял снег на полях, но еще оставался по лесным буеракам да по глубоким оврагам, из Владимира выступил великий князь с конной дружиной. По дороге к нему пристал князь Константин Борисович, а из Ярославля привел четыре десятка гридней воевода Дрозд, и полки сдвинулись на Переяславль.

Недоволен великий князь Андрей: схитрил ярославский князь, не прислал дружину. Хотел было не принять его воевода с малым отрядом, но до поры промолчал. Настанет день, и он, князь Андрей, напомнит об этом Федору Ростиславичу.

У великого князя на душе неспокойно. Не потому, что терзала совесть, — ведь на родного брата войной пошел. Но у князя Андрея нет угрызений совести, не испытывал их ни сейчас, ни тогда, когда против брата Дмитрия меч обнажал. Беспокоит его, отчего хан Тохта не дал ему воинов?

Прежде, когда Андрей с Дмитрием вражду за великий стол повел, ордынцы ему помогли, на великое княжение посадили. И хотя они немало зла на Руси наделали, крови русичей пролили и многочисленный полон угнали, князь Андрей по воле хана Русью владеет.

Мысль, что хан отказал ему в своей поддержке, тревожит князя Андрея Александровича. Чем вызвал он недовольство хана Тохты? Ведь угождал, землю у ног его целовал, а уж сколько всякого добра, золота и серебра подарил и хану, и всем, у кого хоть малая власть в Орде была.

Теплилась у князя Андрея надежда, что Даниил не посмеет сопротивляться, миром уступит Переяславль, чай, понимает, на великого князя замахнулся, у кого ханский ярлык на господство…

Может, оттого Андрей Александрович и двигался не торопясь, словно давая брату Даниилу, князю Московскому, время одуматься. А когда переступили рубеж Переяславского княжества, прискакал дозорный из ертаула с недоброй вестью: у Клещина озера собралась рать князей Московского и Тверского и дружина переяславцев. Кроме конных гридней выставили князья еще пеших ополченцев. Правое крыло московская дружина держит, в челе Михаил Ярославич, князь Тверской, встал, а по левую руку — переяславцы.

Позвал великий князь своих воевод, совет держал. Мялись они, никто первым не решался высказаться. Наконец князь Константин Борисович заявил:

— Как ты, великий князь Андрей Александрович, хочешь, а я своих гридней на истребление не дам, ты уж прости меня.

Его сторону принял и воевода Дрозд. Насупился великий князь, сказал резко:

— Устрашились воеводы.

— Пустые слова твои, великий князь, — недовольно промолвил князь Ростовский. — Аль недруги перед нами? Свои же.

— К миру с ослушниками взываешь?

— Кто ослушник, князь Андрей? — со смешком спросил князь Константин Борисович.

— Москва Переяславское княжество на себя приняла.

— По воле покойного князя Ивана Дмитриевича, — возразил ростовский князь.

— С Переяславским княжеством великому князю разбираться.

Пожал плечами Константин Борисович и встал:

— В таком разе и судитесь с Даниилом Александровичем.

Сказал и вышел из шатра, а за ним последовал воевода Дрозд.

Князь Андрей Александрович повернулся к боярину Ереме:

— Вели дружине изготовиться в обратный путь. Поклонюсь хану Тохте, чтобы рассудил нас с Даниилом. Ежели так далее пойдет, не будет сладу с Москвой.

Веселым хмельным застольем прощались Даниил Александрович и Михаил Ярославич. Вместе с ближними боярами пировали на горе. Сошлись в хоромах покойного князя Переяславского Ивана Дмитриевича. А кому места в просторной трапезной не досталось, тем столы во дворе поставили, благо день погожий, теплый.

По стенам трапезной — полки резные с посудой драгоценной, охотничьи трофеи, добытые переяславскими князьями, лук, который, по преданиям, повесил князь Ярослав Ярославич.

Князья Даниил Александрович и Михаил Ярославич сидели за дубовым столом на помосте, а ниже Юрий с Иваном да сын князя Тверского Александр, похожий на отца, — крупный, русоволосый, годами, как и Юрий.

Князья и бояре пили за дружбу, славили Всевышнего, что не довел до кровопролития, и удивлялись, отчего хан, милости которого так щедро сыпались на великого князя, на сей раз не послал Орду на Русь.

— Мыслимо ли, — говорил Даниил Александрович, положив руку на плечо Михаилу Ярославичу, — брат на брата войной шел!

Тверской князь кивнул, а Даниил продолжал:

— Мы с тобой, Михайло, от одних корней, Ярославовых, не забудем этого.

Иван к Юрию подался, шепнул:

— Предадут, ох как предадут, ровно Иуда Христа.

Александр услышал, однако не возразил. Может, и прав меньший Даниилович? Сыну тверского князя Иван не приглянулся: ни ростом не вышел, ни обличьем.

Говорили, умом Бог не обидел, но как в том убедиться, коли Александр с Иваном редко виделись?

— И оное случается? — насмешливо спросил Юрий у брата.

— Свершится, брат, и мы станем тому свидетелями.

— Ужели?

— Вспомни Священное Писание: когда пропоют петухи.

Юрий повернул голову к Александру:

— Чай, слыхал, о чем Иван плел, — так это хмель в нем взыграл, а то и потехи ради.

И поднял кубок:

— Мыслю, Тверь с Москвой одной веревкой связаны, пока Владимир над ними стоит.

В самом торце стола теснились переяславские бояре со своим посадником Игнатом, они тот разговор слышали. Посадник переглянулся с товарищами. Те кивнули, будто ведая, о чем Игнат сказывать будет. Встал кряжистый, седобородый посадник, заговорил трубным голосом:

— Князь Даниил Александрович, отныне ты нам князь и вместо отца. Одним уделом мы повязаны, и где главный город — Москва ли, Переяславль, — не о том мое слово. Мы, бояре переяславские, в чести были у князя Ивана, верим, и ты нас не обидишь.

Среди переяславцев прошел гул одобрения, а князь Даниил подошел к ним, руку поднял:

— Зрите, бояре, пальцы, и каждый из них мне дорог. Так и вы мне.

— Верим, князь.

А посадник свое гнет:

— Ужели кто в том сомнение держал? Мы, князь, не о том речь ведем: дал бы ты нам на княжение своего сына Юрия.

Нахмурился Даниил Александрович:

— Я, бояре, думал о том и с сыновьями разговор имел. Два удела ныне в один тугой узел связаны, и не дробить его — такова моя воля. Вас же, бояре, заверяю: вы мне так же любы, как и московские.

Над притихшим, спящим Переяславлем подрагивали редкие крупные звезды. Поднялся Даниил Александрович по крутой лестнице на угловую стрельницу, осмотрелся. В серебристом свете луны смутно угадывался ближний лес. Там две деревни, одна за другой, но князю их не видно: все сливается в ночи. Темнеет освободившееся от снега поле. Днем на нем зеленеют латки озими. Совсем рядом с городом заросший кустами овраг.

Кутаясь в шубу, князь слушал, как перекликаются на стенах дозорные. Вот заухал сыч, заплакал обиженно. Воздух свежий, с весенним ночным морозцем. Дышалось легко, будто пил князь хмельное вино.

Вчера утром князь Даниил проводил тверичей, обнимались с Михаилом, в дружбе клялись. А на той неделе покинет Переяславль и он, Даниил, а здесь, в Переяславле, останется посадник Игнат. Пожалуй, лучше не сыскать: и разумом наделен, и характером тверд, справедлив. Боярин и люду переяславскому по сердцу.

В эти размышления неожиданно вмешался внутренний голос: понапрасну ты-де благодушествуешь. Аль запамятовал брата Андрея? Не даст он тебе покоя, наведет на Русь татар… Голос тихий, въедливый.

Вздрогнул Даниил. Правду, истинную правду услышал. Не оставит Андрей своих подлых замыслов, отправится с жалобой к Тохте, и ежели хан поверит ему, то вернется великий князь с татарами, как уже не единожды случалось, причинят разор Москве и Тверь достанут. Эвон, когда Андрей с Дмитрием тяжбу за великое княжество затеяли, кто помог владимирскому князю? Ордынцы. И за то Андрей с ними Русью расплачивался…

Спустился князь с башенки, направился в хоромы. Теперь его мысли перебросились на те дни, когда Андрей с Дмитрием враждовали. Андрей начал и его, Даниила, втянул. А чем у хана доверие заслужил? Наговорил: Дмитрий-де не на Орду, а на немцев и Литву смотрит.

Тохта тем словам поверил, разгневался на Дмитрия, и пришлось тому горе мыкать. Сначала бежал в Новгород, от новгородцев и псковичей вернулся во Владимир. Его поддержал хан Ногай, и это совсем распалило Тохту. Он послал в подмогу Андрею тумен своих воинов, и те, как неводом, прошлись по русским княжествам и посадили Андрея на великокняжеский стол, а Дмитрий доживал последние годы в Волоколамском монастыре.

В опочивальне Даниил улегся на широкое ложе, прикрылся шубой и всю ночь не сомкнул глаз — все вспоминал. Думал о нелегкой судьбе Руси. На мысль пришел брат Андрей и брат Дмитрий. Вспомнил, как боярин Стодол возвестил о его смерти… А было все так…

Московские княжьи хоромы бревенчатые, между бревен сухим мхом переложены и оттого даже в самую лютую зиму жаркие. Палаты и сени просторные, с переходами, лесенками и башенками да все затейливой резьбой украшены. Хоромы поставлены три года назад и еще пахнут сосной.

У князя Даниила в волосах и в бороде уже седина серебрилась, он кряжист и в движениях нетороплив. Овдовел Даниил рано и с той поры так и живет с сыновьями. Старшему, Юрию, шестнадцать сравнялось, Ивану на четырнадцатое лето повернуло. Остальных трех Даниил Александрович в подгородном княжьем селе Ломотне держит под присмотром боярыни. Князь Даниил видится с ними время от времени.

В тот день воротившись с охоты, сели за стол. Трапезовал с сыновьями, когда вошел старый дворский. Даниил поднял глаза. Дворский сказал:

— Княже, гонец из Волока. Князь Дмитрий скончался. — И очи потупил.

Даниил резко поднялся, перекрестился:

— Упокой Господь его душу.

Повернулся к дворскому:

— Готовь коней, поеду с братом проститься.

Выехали на рассвете, едва засерело небо и начали гаснуть звезды. За князем следовало с десяток гридней, стремя в стремя скакал ближний боярин Стодол. Он рядом с Даниилом с того часа, как Александр Ярославич тому Москву в удел дал. С тех пор минуло три десятка лет.

Даниил перевел коня на шаг, пригладил пятерней бороду:

— Помнишь ли, Стодол, тот день, когда мы из Новгорода в Москву уезжали? Мне тогда десятый годок пошел, а ты в молодых боярах хаживал, и отец меня поучал: «Пусть тебе, Данилка, старшие братья за отца будут. Да землю бы вам заодно беречь». А по отцовской ли заповеди прожили?

Стодол промолчал, а Даниил вздохнул:

— Простишь ли меня, брат Дмитрий, и по правде ли мы жили?

Боярин повернул голову:

— Ты о чем, княже?

Даниил отмахнулся:

— Сам с собой я.

Господи, отчего ты создал человека так, что не всегда по желанию память возвращает его в прошлое, хорошее оно или плохое? Подчас человек и думать о том не хотел бы. Даниил встряхнул головой, словно прогоняя непрошеное, ан нет, вот оно наплыло…

Нелегко начинал княжение Дмитрий. После смерти Невского его ближайшие бояре пытались подбить юного Дмитрия, княжившего в Переяславле-Залесском, против великого князя Ярослава Ярославича. В ту пору Даниил совсем малый был, и Дмитрий опекал его, жалел…

В лето шесть тысяч семьсот восемьдесят четвертое, а от Рождества Христова тысяча двести семьдесят шестое Дмитрий сел на великое княжение.

Вскоре заехал в Москву к Даниилу средний брат, Андрей, князь Городецкий. Долго сидели в трапезной вдвоем, выпили медовухи с вином заморским, захмелели, а когда перебрались в палату, Андрей Городецкий язык развязал.

«Брат, — сказал он с дрожью в голосе, — как смирюсь я с властью Дмитрия над собой? Ужели тебе великое княжение Дмитрия по нраву?»

Даниил хорошо помнит, что ответил Андрею:

«Малое княжение Москва, Дмитрий сулил земли прирезать, да дальше посулов не пошел».

Андрей подогрел:

«Дмитрий о себе печется, о нас забыл. Ты меня держись, Даниил, единой бечевой мы повязаны».

И он, Даниил, пока Дмитрий на великом княжении сидел, заодно с Андреем был, хоть и видел, что Городецкий князь на место великого князя рвется…

От Москвы до Владимира дорога долгая, все вспомнилось. И теперь, когда не стало Дмитрия, Даниил вдруг подумал: а может, они с Андреем не по правде жили? Трудно было княжить Дмитрию, а на чье плечо оперся? Князья усобничали, татары разоряли Русь, прибалты Новгороду грозили. И они, родные братья, злоумышляли на Дмитрия.

Лесная дорога узкая, едва разъехаться, кони князя и боярина жмутся друг к другу. Но вот лес сменился мелколесьем, и вставшее солнце первыми лучами пробежало по кустарникам.

— Как мнишь, Стодол, поди, князь Андрей возликовал, проведав о смерти Дмитрия? Чай, ему отныне спокойней на великом княжении сидеть?

Но боярин хмыкнул. Он недолюбливал городецкого князя, коварный Андрей и Даниила за собой потянул. А Стодолу великого князя Дмитрия и укорить не в чем, княжил по уму и будто не во вред Руси. Эвон, только великое княжение принял, как хан Менга-Тимур потребовал князей к себе в Орду, воевать против непокорных кавказских аланов [29]. И отправились князья. А кто их повел? Не великий князь Дмитрий, а Андрей, князь Городецкий, и с ним Борис, князь Ростовский… Федор Ярославский да Глеб Белозерский — заединщики. Слава богу, Даниил в ту пору занемог, в Москве отсиделся, не запятнал себя подсобником недругам-татарам. А Андрей, из того похода воротившись, кичился: мы-де аланов одолели, их городок Дедяков взяли, и за это хан нам милость выказал. Чему возрадовался — с супостатами заодно встал!.. Старому и малому ведомо, Андрей Городецкий во всем на Орду оглядывается, а ныне, когда великим князем стал, аль по-иному мыслит? Неужели Даниилу то невдомек?

Заночевали на поляне. Гридни развели костер, в казане сварили кашу. Даниил есть отказался, пожевав хлебную горбушку, улегся на потник. Спать не хотелось, и он смотрел в чистое звездное небо. Густая россыпь звезд проложила молочный путь по небу. Даниил подумал, верно, на небе столько звезд, сколько людей на земле.

Костер горел жарко, в огне потрескивал сушняк, выбрасывая рой искр. Взметнувшись, они исчезали в выси.

Подобна искрам жизнь человеческая: сверкнет — вмиг гаснет. Погасла искра отца, Александра Ярославича, потухла — брата Дмитрия, канет где-то в поднебесье и его, Даниила. Минут века, и исчезнет память о них. А может, вспомнят? Вот хотя бы об отце, Александре Ярославиче. Ведь назвал же народ его Невским… Может, и Дмитрия помянут. Копорье-то он строил. А он, Даниил, какую память о себе оставит?

И снова мысли вернулись к покойному брату. Не давали успокоения угрызения совести. Даниил вспомнил козни Андрея, тот татар на Дмитрия водил. И новгородцы чем, как не коварством, отплатили Дмитрию за Копорье? Когда карелы отказались платить дань Новгороду, его жители поклонились Дмитрию, и великий князь повел полки в землю карелов. Сломив непокорных, Дмитрий велел разрушить деревянную крепость Копорье и возвести каменную, а в ней оставил своих воинов.

Новгородцы проявили недовольство: дескать, карелы их данники, а не великого князя, — и быть бы Новгороду наказанным, не вмешайся новгородский архиепископ. Он приехал во Владимир, уговорил Дмитрия не готовить войско. Великий князь встал на Шелони и дождался, пока новгородцы не ударили ему челом да ко всему признали право великого князя на Копорье…

А уж сколько забот доставили Дмитрию княжьи распри! Не успели схоронить ростовского князя Бориса Васильковича и его супругу Марию, как вскоре умер и Глеб Белозерский, наследовавший Ростов. Тут и началась вражда между сыновьями Бориса. Дмитрий и Константин отняли у Михаила, сына Глеба, наследственную Белозерскую землю. Назрело кровопролитие. Великому князю Дмитрию удалось помирить братьев. Он отправился в Ростов и унял междоусобицу…

К полуночи сон сморил московского князя, и ему привиделось страшное. Гикая и визжа, мчатся на своих косматых лошадках татары, горят избы и дома, разбегаются люди, а татары рубят их саблями. И привел ту орду князь Андрей. Он на коне, позади его дружина, и князь Городецкий взирает на то, что творят татары. Подъехал к нему Даниил, спросил:

— Брат, к чему Русь губишь?

Андрей ощерился:

— Аль не сказывал я, мне великое княжение надобно…

Пробудился Даниил и удивился: сон, а ведь такое наяву было.

Задумав отнять у Дмитрия великое княжение, Андрей отправился в Орду с богатыми дарами и оклеветал брата. С татарами и ханским ярлыком на великое княжение он появился в Муроме и велел князьям прийти к нему. Те прибыли с дружинами и признали Андрея великим князем. Ордынцы разорили Муром, Владимир, Суздаль, Ростов, Тверь. Там, где прошла орда, остались пепелища. Татары сожгли Переяславль, получили от Андрея обильные дары и покинули Русь…

Дождавшись утра, Даниил велел трогаться в дальнейший путь. Отдохнувшие кони пошли весело, а московский князь, сидя в седле, снова погрузился в воспоминания…

Дмитрий бежал в Новгород, однако новгородцы отказались защищать его и потребовали покинуть Копорье. Они разрушили крепость и признали Андрея великим князем.

Когда татары оставили Русь и убрались в Орду, Дмитрий вернулся во Владимир, но Андрей вновь отправился в Сарай за подмогой, а Дмитрий поехал к хану Ногаю искать правды.

Ногай возвратил ему великое княжение, после чего Андрей до поры не оспаривал право старшего брата. На виду помирились, но городецкий князь затаился, выжидал…

— Княже, — сказал Стодол, — второй день пути, а ты все молчишь. Ужели смерть брата гнетет?

Даниил повернулся к боярину:

— Твоя правда.

Чуть помолчал, продолжил:

— У нас с Дмитрием и Андреем одна кровь, так отчего мы забыли о том? Злоба и алчность одолели нас. Ныне терзаюсь я.

— То, княже, кончина Дмитрия тебя к совести, к ответу воззвала.

Даниил приостановил коня:

— Эх, боярин, мне бы ранее очнуться, а не слепцом хаживать, брату Андрею в его кознях помогать да татар на Русь водить. Эвон, что татарские баскаки вытворяют! Чай, не запамятовал, как баскак Хивинец Курскую землю разорил, а князь Олег Рыльский и Святослав Липецкий в междоусобице смерть себе сыскали? Князья русские друг друга режут, а ханам того и надобно.

Отмолчался Стодол, да и что говорить? Лишь додумал: «Поздно каяться. Не вдвоем ли вы с Андреем злоумышляли против Дмитрия, не ты ли, Даниил, Городецкому князю угождал, Андрея на великом княжении хотел видеть? Это вас остерегаясь, великий князь Дмитрий опоры у Великого Новгорода искал, но не находил. А вы в озлоблении на Дмитрия удельных князей подбивали, и с зятем Ногая Федором Ярославским Дмитрия в Орде оболгали, и привели на Русь татарские полки. Их царевич Дюденя разорил землю русскую…»

Стодол покачал головой. Даниил догадался, о чем подумал боярин.

— Да, я впустил царевича Дюденю в Москву, но как было иначе?

Стодол не стал пререкаться, мысленно сказал себе: «Да иначе и не могло быть, ведь вы с Андреем сообща Дмитрия изводили. В тот раз разве что Михаил Тверской собирал рать на татар. Но ни ты, Даниил, ни кто-либо иной из князей не поддержал Михаила, а когда татары в Орду удалились, Андрей не без вашей помощи принудил Дмитрия от великого княжения отказаться! Не от тоски ли он постриг принял и скончался?»

— Чай, смерть князя Дмитрия угомонит князя Андрея, — насмешливо промолвил Стодол.

Но теперь отмолчался Даниил… Память напомнила ему, как свиделись они с Дмитрием в последний раз. Это произошло, когда он, Даниил, был в Торжке. Отсюда, сделав изрядный крюк, завернул в Волочек. Подъезжая, издалека разглядел бревенчатые монастырские стены, стрельчатую часовню, трапезную и приземистые кельи.

Оставив коня гридину, Даниил через распахнутые ворота вступил на поросший травой двор. У двери часовни увидел игумена, маленького, древнего, как сам монастырь, старца Аввакума.

Даниил низко поклонился:

— Благослови, отче.

На московского князя смотрели мудрые, глубоко сидящие глаза. Тихо, но внятно Аввакум спросил:

— Ты, князь Даниил, инока Дмитрия повидать вознамерился? Ступай на задний двор, он там дрова колет.

Завидев приближающегося брата, Дмитрий отложил топор. В очах ни радости, ни удивления. Спросил глухо:

— Зачем явился ты, Даниил, в обитель?

Перед московским князем стоял исхудавший, осунувшийся старик в черном монашеском одеянии. Даниил и рта не успел открыть, как Дмитрий продолжил:

— В жизни иноческой, в молитвах утешения ищу. Зачем нарушил покой? И не суди меня, уезжай. Я сам себе судья, да еще Отец наш, Всевышний.

Склонился Даниил в низком и долгом поклоне, медленно вышел за ворота. Грудь сжало, понял: не видеться ему больше с братом…

Гридин подвел коня, придержал стремя. Отъезжая от монастыря, Даниил оглянулся, но Дмитрия из-за бревенчатого забора не увидел.