Усобники

Глава 10

Стонала русская земля, кровавыми слезами умывалась. Уже шесть десятилетий прошло, как поработили ее татаро-монголы. Ведут учет русским людям ордынские счетчики, собирают выход — дань — ханские баскаки. На невольничьих рынках Сарая и Кафы торгуют рабами-русичами. Трудятся они в Орде и Константинополе, в Персии и на Востоке, за морем Хвалисским. Прикованы к скамьям на военных кораблях Византии и Венеции, их весла выгребают воды в Русском и Средиземном морях. Руками искусных мастеров из Руси отстраивается столица ордынцев и богатеет Золотая Орда.

Ордынская сабля нависла над Русью. Опасность подстерегала Русь не только с Востока, она подступила к ней и с Запада. Еще при жизни Александра Невского, княжившего в Новгороде, немецкие рыцари пытались прощупать русичей силой, но получили достойный отпор. Рыцарские ордены — Ливонский и Тевтонский — старались подчинить литовские племена. И тогда перед лицом опасности литовцы начали объединяться. Их князь Миндовг, заняв Новгородок, распространил власть не только на литовские племена, но и на некоторых русских князей, правивших в верховьях Немана. Под власть Литвы попали земли Черной Руси: Гродно и Минск, часть Полоцкого княжества, Витебского, Смоленского.

Теснимая с Востока и Запада, Русь сопротивлялась…

Чем больше лет прибывало князю Даниилу Александровичу и гуще покрывала седина голову и бороду, тем чаще и ярче подступали воспоминания о далеких годах детства в Новгороде, где княжил отец Александр Ярославич.

Буйный, горластый Господин Великий Новгород с его концами, в которых жили мастеровые и торговые люди, Волхов с наплавным мостом, соединяющий две стороны города, Детинец, собор Святой Софии, вече, собирающееся по ударам колокола, шумное, драчливое…

По теплу, когда вскрывался Волхов, новгородцы провожали ушкуйников — ребят лихих, отчаянных. Они уходили покорять для Новгорода новые земли, строить городки и укрепления. До самого Белого моря и до гор Уральских доставали ушкуйники.

Стоял Великий Новгород на перекрестке главных торговых дорог, собирал пошлину с гостей и сам вел торговые дела со многими землями.

О несметных сокровищах Новгорода говорили в замках шведских и датских королей, во дворце венецианского дожа и в палатах византийского императора, о богатстве Господина Великого Новгорода знали император германский и хан Золотой Орды.

Разрушив города Руси и сломив сопротивление удельных князей, хан Батый двинул свои несметные полчища на Новгород. Как саранча, летящая плотной тучей, поедающая все по пути, шла орда, и черный след оставался на земле после нее.

Страх обуял новгородцев. Но неожиданно Батый повернул орду и пошел на Киев, чтобы оттуда ринуться на венгров и поляков.

Что же остановило непобедимого хана, внука могучего Чингиса? Путь на Новгород перекрыли полчищам Батыя болота. Хан сам видел, как тонули в трясине его передовые отряды. Топи беспощадно поглощали и воинов, и коней, засасывали их, и тогда жуткий вой сотрясал всю окрестность.

Пользуясь ослаблением русских княжеств, скандинавские предводители, литовские князья и немецкие рыцари пытались овладеть землями Новгорода, но горожане дали им отпор.

Но когда хан Батый, вернувшись из Западной Европы, создал свое ханство — Золотую Орду, он призвал к себе русских князей и объявил их своими данниками. На Русь наехали баскаки и счетчики с многочисленными отрядами, а в Орду потянулись вереницы русских рабов, заскрипели колеса татарских высоких арб, груженных ордынским выходом. И не выстоял Господин Великий Новгород. И хоть не признали новгородцы себя покоренными, но отныне вынуждены были выплачивать Орде немалую дань.

Богател торговый город Новгород, твердо стоял на западных рубежах Руси.

Упрямы и непостоянны новгородцы: сегодня одному великому князю присягают, завтра другому. То великого князя Дмитрия Александровича признавали — ан не угодил им, то к Андрею Александровичу повернулись, его великим князем назвали… О псковичах и новгородцах думал князь Даниил, и вдруг явилась мысль: рассудил бы кто-нибудь их спор, спор братьев, сыновей Александра Невского!

Однако кто станет судьей? Был бы жив храбрый Довмонт, князь Псковский, — иное дело. Даниил видел Довмонта, когда молодой литовский князь явился в Псков и попросил убежища. До этого он служил великому князю литовскому Миндовгу, но, когда тот отнял у него жену, поднял против него мятеж, убил Миндовга и отправился на Русь. Довмонт княжил в Пскове больше тридцати лет и своими подвигами снискал себе славу. Не Довмонт ли предоставил последний приют переяславскому князю Дмитрию, когда тот отрекся от великого княжения в пользу городецкого князя Андрея?.. Второе лето, как нет в живых Довмонта. А перед тем одержал он победу над немцами из Ливонского ордена. Когда те осадили Псков, грабили монастыри, убивали монахов и женщин с детьми, старый, больной воевода Довмонт вывел из города свою дружину.

— Помните, — сказал он воинам, — за вами отечество! За веру Божью не знайте страха!

И здесь, на берегу реки Великой, Довмонт разгромил рыцарей.

Довмонт обнес Псков каменной стеной, и власть его простерлась почти до Полоцка.

После той победы над немцами Тохта позвал Довмонта, но псковский воевода умер, так и не изведав ордынского унижения…

Шло лето шесть тысяч восемьсот девятое, а от Рождества Христова одна тысяча триста первое. Великий князь владимирский Андрей Александрович принимал новгородское посольство. Много раз приезжали к нему новгородцы, просили помощи. Одолели шведы. Пятину, какую освоили ушкуйники, — карельские земли, — шведы посчитали своей. Их ярл Сиге заложил крепость и назвал ее Кексгольм.

К Кексгольму подступили новгородцы, взяли крепость на щит, не оставив в живых ни одного шведа. Новгородцы срыли вал и засыпали ров, а на берегу Финского залива восстановили свою крепость Копорье. Минуло пять лет, и огромный шведский флот бросил якоря в Неве. Его привел маршал Торкель Кнутсен — государственный правитель Швеции. Здесь, при устье Охты, шведы заложили крепость Ландскрону.

Засланные в стан новгородцев шведские лазутчики выведали, что их флоту угрожает опасность: новгородцы вознамерились пустить на шведский флот свои корабли на Ладожском озере.

Маршал Торкель тут же велел оградить Неву, а воевода Коттильмундсон встретил высадившихся новгородцев и разгромил их.

Ударил новгородский вечевой колокол, бурлил люд:

— Свеи отнимают у нас землицу карелов!

— Они закроют наш торговый путь!

И приговорило вече:

— Слать гонца во Владимир, молить великого князя Андрея Александровича прийти к нам с воинством, изгнать свеев из озерной Карелии…

В тот же тысяча триста первый год двинулась низовая рать в далекий путь, в край озер и вод — Карелию, чтобы очистить ее от шведов. Построив крепость Ландскрону и посадив в ней многочисленный гарнизон, они считали, что обосновались здесь прочно.

Шли ратники из княжеств Владимирского и Переяславского, Ярославского, Ростовского и Московского, из разных городов, а когда миновали Великий Новгород, пристало к ним новгородское ополчение.

Двигалось воинство на конях и пешим, а от Ладожского озера подняли паруса на своих ладьях ушкуйники, повернули к Охте.

Осадили русичи Ландскрону, потребовал великий князь Андрей от коменданта крепости ярла Стена сдачи, но тот ответил надменно:

— Здесь наш гарнизон, и он готов к сражению. Мы овладели этим краем не для того, чтобы его возвращать…

Месяц и другой осаждали русские полки Ландскрону. Голод и мор наступили в крепости. И тогда великий князь Андрей Александрович велел начать приступ.

В несколько дней русские ратники разрушили и подожгли укрепления, не ведая пощады, убивали шведов, и вскоре не осталось в живых ни одного защитника Ландскроны.

Взирая на пожар, слушая крики и вопли, князь Андрей Александрович говорил воеводе, боярину Ереме:

— Очистив от свеев землю карелов, я привязал разгульных новгородцев к власти великого князя владимирского, а будущей весной поклонюсь хану, и с его милостью Московское княжество ужмется до того удела, каким оно было во времена, когда Даниил получил его от отца, Александра Ярославича.

За два года до того, как ходила низовая рать на шведскую крепость Ландскрону, из Киева через Чернигов, Брянск на Москву, а оттуда в стольный город Владимир прибыл последний поезд с книжной библиотекой митрополита.

Давно понял владыка Максим, что миновали времена Киевской Руси, настала пора ростово-суздальских княжеств Руси Залесской, что отсюда начнется воссоединение русских уделов и освобождение русской земли от ордынского ига. Потому и перенес владыка митрополичий престол Русской православной церкви из Киева во Владимир.

С виду не жилец, Максим, высокий старик в обвисшей монашеской рясе на худом теле и черной бархатной скуфейке, прикрывающей редкий пушок на голове, несмотря на преклонные годы, сохранил на редкость здравый ум, трезвое суждение, а его мудрые глаза, казалось, замечали все.

Андрей Александрович побаивался митрополита, а потому редко являлся к нему. Великому князю чудилось: владыка Максим едва дышит, однако лезет своим оком в самую душу, читает его сокровенные мысли о власти, которую обрел, опираясь на татар.

Однажды митрополит явился в княжьи хоромы. Отрок торопливо распахнул перед ним двери, и Максим, постукивая посохом, вступил в палату. В ту пору князь вел речь с тиуном Елистратом о запасах, какие остались с прошлого полюдья. Увидев митрополита, князь пошел ему навстречу:

— Благослови, владыка.

Митрополит осенил его двуперстием, проделал то же с тиуном, после чего Елистрат удалился, прихрамывая, а князь молвил, указав на плетенное из лозы кресло:

— Садись, владыка, обскажи свои заботы.

Поправив рясу, митрополит сел.

— Редко вижу тебя в храме Господнем, великий князь, оттого и нужды наши тебе неведомы.

— О-хо-хо, владыка, в мирских хлопотах дни пролетают.

— Не приступай к делам мирским, не воздав хвалу Господу. На тебя, князь, люд взирает.

— Люд? — Князь Андрей Александрович усмехнулся. — Люд, владыка, волком на меня косится.

— А задумывался ли ты, княже, отчего?

— Ужели мне о том размышлять?

— Стоило бы, князь Андрей. Прежде на вас, Александровичей, люд как на сыновей светлой памяти князя Невского смотрел, когда он вам уделы выделял. Но когда вы распри меж собой затеяли да татар на Русь наводить принялись и зорить ее, а народ на поругание обрекли, за что любить вас?

— Дмитрий с Ногаем связался.

— А ты, князь, в Сарай дорогу протоптал. Слух есть, и ныне к хану намерился?

— Управы на Даниила и Михаилу искать. Они меня Переяславля лишили, а ведомо — я един, великий князь, на него право имею. Переяславское княжество от Владимирского повело начало.

— Мыслишь с татарами вернуться, кровью страх нагнать? Не суд — расправу чинить?

Андрей Александрович насупился:

— За этим пришел, владыка?

Митрополит вздохнул, поднялся:

— Беден народ наш, князь, обнищали и приходы церкви: скудны княжьи пожертвования. Припомни, великий князь, когда подавал ты на храм Господень? Ты хану отвозишь много боле, а все для того, чтоб ордынцы твою власть поддержали. Как ответишь ты, великий князь, на Божьем суде за свои деяния?

— Я сам себе судья на этом свете, владыка. — Андрей резко вскочил.

— Гордыней обуян ты, великий князь.

Вскинув голову, митрополит не спеша покинул княжьи хоромы.

От Владимира до Суздаля великого князя сопровождали боярин Ерема и десятка два гридней. До Боголюбова ехали берегом Клязьмы, затем дорога повернула к северу. Сначала она петляла лесом, но ближе к Суздалю вырвалась на равнину, где поля и деревни на открытом просторе далеко просматривались.

Ерема ехал с князем стремя в стремя. Кони шли шагом, позванивая сбруей, и боярин думал о том, что быть у князя первым советчиком — честь большая, но и опасная. Эвон, как было с Семеном Тонгалиевичем. Еще в Городце был он любимцем князя Андрея, и слух шел, что это он подбил городецкого князя начать борьбу за великое княжение.

Когда о том проведал Дмитрий, то подослал к боярину убийц, и те жестоко расправились с Семеном Тонгалиевичем…

При мысли об этом у боярина Еремы холод гулял под рубахой: ну как и его такая судьба ждет?

В пути князь Андрей вспомнил, о чем у него был разговор с митрополитом, молвил Ереме:

— Владыке бы Даниила воззвать к покорности, ан не поймет Максим, что великому князю без татар не обойтись. Звать их, да не токмо Даниила, но и Михайлу Тверского проучить. Вишь, возомнил себя выше великого князя! Владыке бы сказать: «К смирению приведи их, князь Андрей Александрович, и другие князья за ними потянутся…»

— Воистину, княже. Эвон, как Федор и Константин хвосты поджали, когда надобно было меч на Даниила и Михайлу обнажить. Только бы дал Тохта воинов — князей кровью умыть и княжества их разорить. Они того заслужили, великий князь.

Кивнул князь Андрей:

— Сказывал митрополит о нелюбви ко мне русичей: татар-де я привечаю. Аль мне с князьями удельными в мире жить, ежели они против меня злоумышляют? Меч мой кровью не измазан, а в саблях татарских я не волен. Хан своих воинов посылает на Русь власть великого князя укреплять.

— Твою власть хан ярлыком закрепил.

— Верно, боярин Ерема. А вон и главы собора завиднелись, поглядим, чем нас Суздаль порадует.

В безлесном плодородном ополье со времен первых князей встал Суздаль. Рубленый кремль на горке, у небольшой реки Каменки, впадающей в Нерль, хоромы и дома, торговые ряды и мастерские ремесленного люда, вал и ров, а над всем Суздалем высятся каменные церкви и собор Рождества Богородицы.

Посадские ремесленники на всякие дела тут горазды. Но особенно славен Суздаль искусными каменщиками.

Под горой, в зелени деревьев, Александровский монастырь, а в стороне обнесенная высоким тыном женская обитель с деревянными кельями, трапезной, рубленой церковкой и хозяйственными постройками. Монастырь малый, в нем десятка два монахинь и послушниц.

Подъехав к воротам, князь Андрей Александрович спешился и, передав поводья гридину, наказал боярину Ереме:

— Жди меня здесь.

Войдя во внутренний дворик, великий князь осмотрелся. Тихо и безлюдно, будто и жизни здесь нет. Молодая послушница провела князя к игуменье. Пригнувшись под притолокой, Андрей Александрович вошел в келью. В полумраке увидел Анастасию. Она стояла у налоя, спиной к двери, оглянулась, и князь смутно различил ее лицо.

— Здрава будь, Анастасия, — сказал князь.

Игуменья глухо, но внятно выдохнула:

— Здрав будь, великий князь.

— Вот приехал глянуть на тебя, Анастасия.

— Здесь нет Анастасии, великий князь, здесь игуменья мать Варвара.

— Может, дозволишь присесть, мать Варвара? — чуть насмешливо спросил князь Андрей. — В ногах-то правды, чай, нет.

— Садись, великий князь.

Игуменья дождалась, пока князь уселся, сама присела на скамью напротив.

— Скажи, великий князь Андрей Александрович, что привело тебя сюда?

— Аль не догадываешься? Я ведь и поныне люблю тебя, потому просить намерился: вернись.

Игуменья удивилась:

— Как можешь говорить о том? Я Богу служу и от мирской жизни отреклась.

Князь насупился:

— Не Варвара ты, не игуменья, а жена моя, Анастасия.

— Была, князь. Зри во мне и чти мать настоятельницу.

Долго сидели молча, наконец игуменья обронила:

— Очнись, великий князь, на жизнь свою взгляни.

— Чего зреть ее?

— Аль нечего? Ведь всем нам на суде Господнем ответ держать. Всегда ли по правде жил?

— Я не затем к тебе приехал, чтобы обиды выслушивать.

— Великий князь Андрей Александрович, я многогрешна и за то у Господа прощения прошу, ты же о своих прегрешениях подумай. А они у тебя тяжкие.

— В чем?

— Не одним днем живи. Помни, что скажут о тебе потомки, народ, коему жить суждено. О брате Дмитрии вспомни. В жизни его суетной не ты ли, Андрей, повинен?

Князь усмехнулся:

— Ты мыслишь умом монахини, а я великий князь и живу, как мне определено свыше.

— Ужели определено свыше не мир нести, а раздор, прожить в ненависти, а у потомков заслужить презрение?

— Умолкни, мать Варвара! — Князь поднялся. — Я подобное от митрополита слыхивал. Молись, игуменья.

Не прощаясь, великий князь покинул келью…

Во дворе великокняжеских хором собралась вся старейшая дружина. Провожали великого князя в Орду.

В том году Андрей Александрович и не поехал бы: время на осень повернуло, начались холода, дожди зачастили, развезло. Но ближе к зиме, когда уже ударили первые заморозки, появился во Владимире баскак Ахмат, служивший прежде Ногаю, но переметнувшийся к хану Тохте.

Был Ахмат послан на Русь собирать ордынский выход, и привез он князю Андрею Александровичу повеление явиться в Сарай.

Вызов Тохты нагнал на великого князя страх; но, сколько ни допытывался он у Ахмата, зачем вызван в Орду, баскак не ответил — видно, и сам не ведал.

Спешно собрался князь Андрей, нагрузили короба мехами, уложили в ларцы дорогие украшения, попрощались наспех и пустились в путь. В дороге и зиму встретили.

Колючий снег вперемешку с мелким дождем сопровождал спутников до самого Сарая. Обмерзали кони, обледеневала одежда на всадниках, колом стояли сыромятные гужи. Нудно скрипели колеса груженых телег, на которых везли не только дары и пропитание, но и дрова: в степи их не сыскать, а от мокрого бурьяна-сухостоя разве что едкий дым по сырой земле стлался.

У костров отогревались, варили еду, обсушивались и, соорудив из телег защиту, отдыхали, чтобы поутру снова отправиться в дальний путь.

Мрачен князь Андрей, и мысли у него мрачные. С того лета, как побывал у хана княжич Юрий, чует князь неприязнь Тохты к нему. Как бы не отобрал у него ярлык на великое княжение, не передал другому. И оттого делается князю Андрею Александровичу страшно.

Одно желание одолевает его — вымолить ханское доверие, заслужить милость Тохты, сохранить за собой ярлык. Ужели доведется погибель в Орде принять?

Гадал великий князь: кто ныне у хана в чести, кому первому подарки поднести, суметь ублажить, чтобы тот слово за него, Андрея Александровича, замолвил? Верная тропинка к сердцу через женщину, но известно, что у Тохты нет любимой жены. Некоторое время ханским доверием пользовался царевич Дюденя. Это он приводил к городецкому князю воинов и помог одолеть Дмитрия. С помощью Дюдени сел князь Андрей на владимирский стол.

В Сарае великий князь должен сначала повидать епископа Исмаила: кому, как не владыке, знать, кто у Тохты в любимцах. И лишь потом можно отправиться ко всем царевичам и мурзам и их многочисленным женам. Он будет низко кланяться им, одаривать, и чем влиятельнее сановник, тем богаче дары. Сколько раз он, князь Андрей, ублажал алчных ханских придворных, раздавал им золотые и серебряные украшения, камни драгоценные! Давал связками шкурки беличьи, куньи, соболиные и иные меха из зверя, какой водится в российских лесах…

На всем степном пути редкие татарские дозоры. Ордынцам некого остерегаться: разве есть сила, коя смеет обнажить сабли против тех, кто поставил на колени полмира и заставил содрогнуться вселенную? Перед великим и непобедимым ханом падают ниц короли и князья. Князю Андрею ведомо: отец, Александр Ярославич Невский, уж на что горд и своенравен был, однако сломился, отправился в Орду на позор и унижение.

И не мыслит князь Андрей, что настанет время, когда падет ордынское иго. Ужели такое может случиться? Кто сломает хребет Змею Горынычу? Откуда погибель на него нагрянет?

Невдомек великому князю Владимирскому, что сомнут ордынцев русичи, а первым нанесет удар праправнук Александра Невского, будущий князь Московской Руси Дмитрий, кого народ наречет Донским…

В пору излома, когда осень уступает зиме, уныла степь. Чуть не задевая землю, плывут рваные тучи. Попряталось все живое, и только на вершине кургана, каких множество в степи, хохлится орел.

Породистый конь под великим князем, мокрый от дождя и снега, прядет тонкими ушами, осторожно выбирает дорогу. Сутулясь, немного оборотясь в сторону, сидит в седле князь Андрей. Тяжелый меч оттягивает пояс. Но великий князь не упомнит, когда и обнажал его. Все, что имеет, даже великокняжескую власть, обрел интригами, заговорами. Оболгал брата Дмитрия перед ханом, навел на Русь царевича Дюденю. Разорили и ограбили татары города и деревни, проливали кровь, но он, князь Андрей, сам участия в том не принимал, только взирал со стороны…

— Княже, — сказал боярин Ерема, — Сарай близок, дымы чую. — И потянул мясистым носом воздух.

Князь осмотрелся, промолвил:

— За тем дальним курганом откроется…

Тлели в жаровне угли, и скудное тепло едва расползалось по темной каморе. На заплесневелых стенах поблескивали капли сырости. Скинув шубу и оставшись в меховой телогрее поверх суконного кафтана, князь грел над огнем руки. Он чувствовал, как лениво вливается в него тепло и морит сон. В который раз князь Андрей помянул недобрым словом ордынцев, что живут без стола и скамей, сидят на земле, свернув калачиком ноги. Никакого отдыха ни ногам, ни телу. Ко всему — нет душе покоя. Вчера навестил великий князь епископа Исмаила, весь вечер провел у него. Узнал, что Дюденя по-прежнему у Тохты в доверии, и от того, что он нашепчет хану, будет зависеть судьба князя Андрея Александровича. Теперь великий князь владимирский станет добиваться встречи с царевичем, но прежде надо попасть к его молодой жене, хорезмийке, коя, сказывают, имеет огромное влияние на Дюденю. Князь Андрей приготовил для нее золотые колты с рубиновыми каменьями, пояс в изумрудах да парчи штуку, серебряной нитью расшитую, не считая шелка да бархата. Великому князю обещали, что хорезмийка примет его…

Закрыл князь глаза, епископа вспомнил. Просил его Исмаил выкупить суздальского мастера: знатный-де каменщик, такие Руси сгодятся.

Уговаривал, а князь Андрей ему в ответ:

— Мастер? Русь мастерами добрыми богата, а на выкуп невольников у меня денег нет. И не желаю лишнего гнева ханского. Ну как скажет Тохта: вишь, разбогател, деньги-то откуда, может, выход утаиваешь? Нет, владыка, не проси. Значит, у того мастера судьба такая — хану дворец возводить.

В камору заглянул боярин. Князь Андрей открыл глаза:

— А, Ерема, умащивайся, ноги калачом сплетай. Сколь в Орду приезжаю, все не привыкну.

— Чай, не татарин.

— Что слыхивал?

— У мурзы Четы побывал, два десятка беличьих шкурок поднес, язык развязал. Сказывал, баскак Ахмат тобой недоволен, выход-де мал, и то до ханских ушей докатилось.

— Ахматка подл, а уж я ли его обижал? И откуда богатому выходу быть, скудеет земля.

Промолчал Ерема, а князь спросил:

— В великом ли гневе хан?

— Чета того не ведает.

— И на том спасибо. Знать будем, откуда ветер дует. Но Ахматкин навет еще не такая печаль — я думал, брат Даниил наследил. — Великий князь повеселел: — Утешил, боярин, теперь Тохту бы улестить, покланяться да посулить: добрый ясак-де баскак собирать будет.

— Еще прознал, будто Ахматка добивался получить сбор ясака в Ростовской земле на откуп.

Князь посмотрел удивленно:

Не сыты ли баскаки возмущением против хивинца?

— Мыслю, княже, дал бы нам хан ярлык самим собирать ордынский выход: и Орде спокойней, и нам, гляди, чего перепадет.

— Ты, Ерема, мудрец, но о том не время речь вести, ныне оправдаться приехали. Ко всему, княжье недовольство вызовем, скажут, великий князь баскаком сделался, в своей земле откупщик.

Помолчали. Но вот Ерема начал:

— Прости, княже, все не осмеливался вопрос тебе задать. В Суздале ты у княгини побывал — поди, звал воротиться?

Андрей Александрович недовольно поморщился:

— Пусть молится.

Боярин почесал затылок:

— Однако велик ли грех за ней?

— Ей виднее.

— Тебе бы, княже, с ханом породниться, взять в жены ту, на какую Тохта укажет. Тогда и князья удельные присмиреют.

— И без того хвосты подожмут. — Великий князь зевнул: — На сегодня довольно разговоров, боярин, спать хочу. Эвон, улягусь в уголке, будто пес бездомный. И это русский князь-то…

На левое и правое побережье Москвы-реки надвинулась иссиня-черная туча. Рванул ветер, завихрил, поднял не скованную льдом воду, сорвал местами плохо уложенную солому на крышах изб и утих разом, будто и не дул. Потом налетели крупные снежные хлопья, и вскоре снег валил белой стеной — в двух шагах человека не видно.

В такую пору в домике Олексы и Дарьи закричал младенец. Дарья родила. Старая повитуха выбралась из-за печи, где лежала роженица, поклонилась замершему у двери Олексе:

— Радуйся, молодец, дочь у тебя. Голосистая, крепкая.

От счастья Олекса не знал, что и отвечать, к Дарье кинулся. А она, уставшая, но умиротворенная, только улыбалась.

С того дня поселилась в домике еще одна живая душа — Марья.

Зима в силу входила. Марья росла здоровой, прожорливой. Бывало, воротится Олекса с княжьей службы, глянет на Дарью, головой покачает:

— Всю кровинушку она у тебя выпьет. Да не корми ты ее часто, себя пожалей.

Дарья посмеивалась:

— Пусть ест, молока много. Я тебе еще не одну выращу. Ты лучше поведай, где ноне дозорил, что повидал.

Расскажет ей гридин, как день в дружине провел, и бежит по хозяйству управляться. А оно у них немалое: корова, кабанчик да кур с десяток.

В субботний вечер Дарья заводила опару, замешивала тесто, пекла хлебы, а ранним воскресным утром, еще и заря не загоралась, вытаскивала из печи румяные да духмяные пироги, укладывала их в берестяной короб, укутывала и несла на торг…

Так и жили Олекса с Дарьей.

Не одну неделю сидит великий князь Владимирский в Орде. Уже и с Дюденей увиделся, и у хорезмийки обласкан был — она его дарам, ровно дитя малое, радовалась, — а Тохта все не допускает к себе.

Кинется русский князь то к одному ханскому вельможе, то к другому, но они ухмыляются. А ведь не с пустыми руками обегал их великий князь Владимирский: все, что в Сарай привез, порастряс, лишь придерживал подарки хану. Но когда позовет его Тохта к ответу — неведомо.

Великий князь и боится этого часа, и ждет его. Он падет ниц перед грозными очами хана, и тот будет волен в его жизни и смерти. Но князь Андрей воспринимает позор как должное. Чингис и Батый поставили Русь на колени, и с той поры ханы повелевают русскими князьями, словно улусниками. Великий князь Владимирский знает, как здесь, в Орде, у хана Берке, сломили гордого и храброго отца — Александра Невского.

Его определили в живую лестницу к ханскому трону, и нога старого Берке вот-вот должна была ступить на шею и голову князю Александру, но хан велел ему подняться и встать рядом с царевичами.

Князь Андрей Александрович не мог представить, что творилось в душе отца, потому как сам он гордость свою оставлял дома, на Руси, где милостью хана Тохты повелевал князьями. Но удельные князья строптивы и не всегда покорны. Между ними часты раздоры, особенно когда делят уделы, — вот так случилось с Переяславским княжеством. По какому праву Даниил обрел его, если им владел их отец Александр Ярославич? А ведь он, великий князь, поддержал брата, когда тот Коломну к Москве прирезал. Так-то отблагодарил его Даниил, с Михаилом Тверским связался, заодно против него, великого князя Владимирского!

Ох, если бы хан поверил ему и послал с ним, князем Андреем, свои тумены, чтобы наказать и Даниила, и Михаила, а заодно и Федора Ярославского!

От злости у князя Андрея желваки на скулах заиграли. Он представил, как будут метаться удельные князья, когда великий князь явится с ордынцами. Даниил отдаст ему Переяславль, а князья подпишут ряду.

Неожиданно вспомнил, как боярин Ерема говорил: мол, тебе бы, князь, в родство с ханом войти… Оно хорошо, да что он, старый князь Андрей, станет делать с молодой женой? Может, потому и Анастасия от него в монастырь удалилась?

Анастасия… Анастасия… Как он любил ее! Да и сейчас она будто заноза в его сердце. В Суздаль ездил — теплилась надежда вернуть ее из кельи в княжьи хоромы, чтобы скинула монашескую одежду и красовалась в наряде княгини.

Прошлое нахлынуло: как в Городец ее привез и она, ладная и статная, поразила всех своим великолепием и строгостью. На память пришло, что сестра Анастасии, Ксения, — Михаила Ярославича, а надо же! — никакого родства тверской князь к нему, князю Андрею, не питает. Да и что Михайло, когда брат родной, Даниил, на него замахнулся…

Открыв дверь каморы, князь Андрей покликал отрока:

— За жаровней следи, перегорит скоро. Князя заморозишь!

Гридин вошел с мешочком деревянных углей, насыпал в жаровню, подул на загасший огонек и, когда пламя ожило, заплясало, покинул камору.

Князь Андрей Александрович смотрел на разгорающиеся угли, и мысль о том, что жизнь человека подобна огню, неожиданно завладела им. Человек рождается с искрой, в молодости в нем бушует пламя, а в старости огонь гаснет. Таким Бог создал человека, чтобы прибрать к себе, когда жизнь ему станет в тягость. Одному Богу известны начало и конец жизненного пути человека, а тот суетится, хлопочет, не задумываясь о своем временном бытии на земле…

Странно, продолжал рассуждать князь Андрей, отчего же он сам забывает об этом? И ловит себя на мысли, что боится смерти, даже вспоминать о ней не желает. Ему кажется, смерть минует его, она подкарауливает других…

Набросив на плечи бобровую шубу, великий князь покинул караван-сарай. День клонился к вечеру. Осмотрелся князь Андрей. Во дворе редко гридина увидишь. Зимой в караван-сараях безлюдно, гости торговые еще по осени разъехались. Теперь до весны, когда в столицу Орды приплывут по морю Хвалисскому и Волге купеческие суда. Опасными путями от моря Русского и гор Угорских добирались гости из разных земель. Тогда тесно делалось в караван-сараях, оживали шумные базары, а сам Сарай, с пыльными кривыми улицами, с домами и дворцами, мечетями и синагогами, православным храмом, делался многоязыким, говорливым.

И так до самых холодов…

В осенние дожди Сарай тонул в лужах. Вода и грязь по колено. В колдобинах коню под брюхо.

Князь Андрей шел к епископу, сам не ведая зачем. Видно, намеревался получить душевное успокоение. Под ногами похрустывал ледок, припорошенный тонким слоем снега. Князь подумал, что в эту пору снег сугробами завалил Русь и будет лежать до самой весны, пока не начнет греть солнце и не зазвенит капель. Тогда снега начнут оседать, из-под них потекут ручьи, а отсыревший за день снежный наст ночной мороз схватит корочкой.

Великому князю так захотелось домой — хоть волком вой, но он не волен в себе. Пока шел, Новгород вспоминал, как с отцом жил, ловил на Волхове рыбу, зимой делал во льду лунки, ставил крючья на щуку. Ребята тешились кулачными боями конец на конец, но он, князь Андрей, не упомнит, чтобы сам дрался. Заводил мальчишек, а сам смотрел на драку со стороны. Верно, оттого и ныне у него целые зубы и не перешиблена переносица. Ведь в драке в ход шло все: палки и камни, — и всегда дело кончалось кровью…

Епископ встретил великого князя радушно:

— Я, грешным делом, думал, что забыл ты меня.

— Как мог я, владыка! Благослови.

Они сели в креслица у стола. Молодой чернец поставил перед ними глиняную чашку с мочеными яблоками, деревянный поднос с горячими лепешками и мисочку с пахнущим медом.

— Мед-то, сыне, с моей борти. Видал у оконца колоды? В зиму поднял на стойки от мышей — шалят. Да утеплил, чтоб мороз не пощипал божьих тружениц. Вот уж чудно устроены: себя кормят и нам подают. Живут по Священному Писанию.

— Людям бы так.

— Люди, великий князь, те, какие по Божьим заповедям живут, а иные предали их забвению.

Князь Андрей Александрович вздохнул:

— Воистину, владыка, и я в том повинен.

— Поступки свои сам суди, а что Господь скажет на своем суде, никому не ведомо. Человек о конце жизни мыслить должен, помнить о нем.

Князь печально усмехнулся:

— Ты, владыка, будто в душу мою заглянул. О том накануне думал.

Епископ подвинул князю яблоки:

— Отведай, великий князь, они хоть и мелкие, да сочные. Так, сказываешь, о смерти думал? Навестило тебя…

— Приходило такое. А еще о суете мирской.

— Ты дела свои государственные к этим думам примеряй… Слышал, княгиня в монастырь удалилась.

Андрей Александрович кивнул.

— Не печалься, она Господу жизнь свою вручила.

— Я, владыка, смирился.

— Ты, великий князь, еще гордыню свою смири. Как пастырь говорю тебе.

— Во мне и гордость?

Епископ прищурился:

— Я ли не вижу? Соразмеряй поступки свои, великий князь.

Исмаил помолчал и продолжил:

— А беды наши в княжьих сварах. Князья русские, родство презрев, сабли и мечи обнажают. — Добавил с огорчением: — Все, все от старейшин земли русской зависит, а они пакости друг другу творят. — С укором покачал головой: — Позабыли, что и Мономаховичи корнями от Ярослава Владимировича.

— Винишь? Я ль один, сам признаешь.

— Ты, великий князь, им в отцы дан. Отчего съезд не созвать да полюбовно разойтись? Я однажды, чай, не забыл? — едва вас утихомирил. Вы уж готовы были мечи в ход пустить. А ханский посол на вас смотрел да посмеивался. Ордынцам ваша брань ровно мед.

Исмаил постучал ногтем по мисочке…

Покинул великий князь епископа, когда тьма над Сараем сгустилась. Из-за Волги дул ветер, гудел заунывно, будто волчья стая. Пока до караван-сарая добрел, ни одного человека не встретил. У самых ворот татарин к нему приблизился, промолвил:

— Великий князь, от царевича я. Завтра к хану тебя поведут, смирись и раболепствуй.

Сказал и удалился, а Андрей Александрович шубу скинул и всю ночь у жаровни просидел, одолеваемый мыслями. Гнетет его все, и потолок каморы словно еще ниже опустился, давит, ровно крышка гроба. Даже войлочный шатер, в котором великий князь будет отдыхать, возвращаясь из Орды, покажется ему хоромами по сравнению с этой затхлой берлогой.

В столице Золотой Орды русским князьям было не велено ставить шатры, им определялось жить в караван-сарае. Одному отцу, Александру Невскому, хан Берке в знак своего расположения к храброму князю дозволил разбить шатер поблизости от дворца.

Тускло мерцал каганец, чадил, за стеной похрапывали гридни. Сон не морил князя. Он вышел во двор. Высоко холодным светом горели крупные звезды. В темноте не видно Сарая, ни огонька. Где-то там, у самой Волги, — ханский дворец… О чем спросит Тохта князя Андрея, в чем винить станет?

Почувствовав, как мороз лезет под суконный кафтан, князь возвратился в камору…

Долгая и утомительная ночь. Но вот рассвело, сквозь дверную щель пробился свет. Гридин внес в камору кувшин с водой, деревянную бадейку. Слил, подал льняной рушник.

Ел великий князь нехотя. Медленно жевал хлеб с куском вареного мяса, запил хлебным квасом и принялся ждать, когда за ним придут.

Во внутреннем дворике ханского дворца его подвергли унизительному досмотру. Заломив руки, проверили, не несет ли русский князь оружия. После он оказался в полутемных сенях, где теснилась верная ханская стража. Здесь великому князю велено было снять шубу и шапку. Начальник караула провел его через первый зал, где толпились те, кто не удостоился чести стоять у ханского трона.

Сколько раз бывал во дворце князь Андрей Александрович и всегда испытывал дрожь в коленях.

Два суровых богатура, положив руки на рукоять сабель и скрестив копья, замерли у двери. Там за ней, на высоком помосте, восседал тот, кого на земле сравнивали со Всевышним.

Прежде чем Андрею Александровичу предстать перед светлыми ханскими очами, в зал внесли дары великого князя. Как воспримет их Тохта?

Наконец стража отбросила копья, кто-то невидимый распахнул перед русским князем двери, и он вступил в зал. Теперь ему предстояло сделать несколько шагов к трону и, рухнув на колени, поцеловать пол, по которому ступали ноги Тохты.

Никого не видели глаза князя Андрея: ни нойонов, теснившихся по правую и левую руку от трона, ни стоявших у стены царевичей и мурз, весь он был во власти маленького и тщедушного человека, который восседал так высоко, что казался вознесенным к самому небу.

Стоя на коленях, князь Андрей Александрович услышал тихий, скрипучий голос:

— Отвечай, конязь, отчего скудеет земля русичей?

— Великий и могучий хан, твоя власть над всей поднебесной. Земля, какую доверил ты мне, не скудеет, и ты в том убедишься, когда пришлешь своих баскаков собирать выход.

— Но отчего не повинуются тебе удельные конязи? Может, постарел ты, конязь, и надо отобрать у тебя ярлык?

— Великий хан, я слуга твой верный и дышу, пока ты мне это позволяешь.

Тохта откинулся на спинку трона, рассмеялся мелко, и в угоду хану в зале захихикали. Но вот Тохта подался вперед, и все замерли. Глаза у Тохты злые и голос резкий.

— Ха! — выдохнул он. — Ты, конязь, тявкаешь, как щенок.

В словах хана князь Андрей учуял скрытую угрозу, и дрожь снова охватила его.

— Великий и могучий хан…

— Ты, конязь, мыслил, я дам тебе тумены и мои воины накажут тех урусских конязей, какие не слушают, что плетет твой язык? Но я не дам тебе богатуров: зачем мне разорять свой урусский улус? Убирайся, я подумаю, держать ли тебя великим конязем…

Боярин Ерема поджидал князя у дворцовых ворот и по тому, как, потупив голову, Андрей Александрович вышел, понял: хан принял великого князя сурово.

Ничего не спросил боярин, молчал и князь. Только войдя в камору караван-сарая, промолвил:

— Миновало бы лихо… Коли казнят меня в Орде, тело мое домой везите. Не во Владимир — в Городец, где был отцом на княжение посажен.

— Эк заговорил, великий князь. Бог даст, все добром кончится.

— Суров был хан, суровым и приговору быть. И чем не угодил я хану? Ответь, боярин.

— То одному Богу ведомо. Но, мыслю, ежели бы Тохта намерился казнить тебя, он бы приговор там и объявил. Ты на Русь великим князем явишься, не лишит тебя хан ярлыка.

— Красно говоришь, боярин Ерема. Коли ворочусь, ярлык сохранив, поплачутся у меня Даниил и Михайло.

Ерема поддакнул:

— По всему, так. Нет у меня веры ни Москве, ни Твери, но и Федор Ярославский чем лучше? Чай, не забыл, как он повел себя, когда ты его на Переяславль позвал?

— Настанет и его час. В том разе Федор на Данииловы посулы купился.

— Прежде за московским князем хитрости не водилось.

— То прежде…

— От боярина Селюты слыхивал, княжич Иван и разумен, и храбростью наделен.

— Племянник Иван еще молод.

— Аль у волчонка нет зубов? Брать надобно, пока у него оскал, а как заматереет, горло перережет.

— Ранее Юрия должно к рукам прибрать. О-хо-хо, послал Бог племянников.

Ерема спрятал ухмылку в бороде лопатой:

— Яблоко от яблони далеко ль катится?

— И то так.

В камору заглянул гридин:

— Великий князь, к тебе царевич.

Отстранив гридина, Дюденя ворвался в камору:

— Радуйся, князь Андрей, хан тебе жизнь даровал и ярлык за тобой оставил.

Великий князь перекрестился:

— Услышал Господь мою молитву. — Повернулся к боярину: — Принеси, Ерема, царевичу два десятка рухляди за добрую весть. Я ведаю, и его слово ханом услышано…

Проводив царевича, князь Андрей бросил Ереме:

— Вели, боярин, еды подать, оголодал я…

Съехались в Москве. Позвали и князя Федора, да тот отмолчался. Даниила и Михаила тревожило, с чем Андрей из Сарая воротился. Ужели татар наведет, как не раз бывало? Попытаться отпор дать, встать на их пути дружинами и ополчением, отразить недругов? Но тогда Тохта пошлет столько воинов, что они перебьют всех ратников, сожгут Москву, Тверь и иные города, разорят смердов, а ремесленный люд в неволю угонят.

— Как поступим, Михайло Ярославич?

— Мыслю, надобно дозоры в степь слать и, коли Андрея с ордынцами обнаружат, закрыть татарам дорогу на Москве-реке, рубить, не ведая пощады, как дядька наш, великий князь Андрей Ярославич, на Клязьме бился, реку ордынцами запрудил. Покажем татарам, что русские гридни славу сохранили, а князья честь не растеряли. Сразимся, а там будь что будет.

Долго молчал Даниил Александрович, бороду теребил, виски тер, наконец промолвил:

— Речь твоя хорошая, князь Михайло Ярославич, и я с тобой на том стоять буду. Бог не выдаст — свинья не сожрет, брат Михайло.

В глухую полночь ожили московские палаты князя Даниила. Зажглись свечи, и по скрипучим половицам в опочивальню Даниила Александровича прошагал боярин Стодол. Разбуженный шумом, князь одевался поспешно. Отрок подал теплые сапоги на меху, и Даниил, натягивая их, спрашивал гридина:

— Отчего тревога, Герасим?

— Не ведаю, князь.

В опочивальню вступил Стодол, и Даниил повернулся к двери:

— Орда?

— Нет, княже, весть добрая.

— Сказывай, — облегченно вздохнул князь.

— Дозор из степи: великий князь из Орды едет без татар. Бог смиловался над нами.

— Радость-то, радость, боярин. Шли гонца в Тверь.

— Да уж велел поднять гридина Олексу, одвуконь поскачет.

— Значит, не дал Тохта воинов! То-то огорчился брат Андрей! Поди, мыслил, как карать нас станет.

Расчесался костяным гребнем Даниил, бороду пригладил, потом вдруг спросил:

— А не прежде ли времени возрадовались? Ну как вслед за Андреем ордынцы нахлынут?

Посмотрел вопросительно на Стодола.

Тот ответил неуверенно:

— Допрежь такого не бывало. Вспомни, княже, брат твой, князь Андрей, самолично водил татар. Вон как нагрянул с царевичем Дюденей на Дмитрия Александровича — поди, не запамятовал?

Даниил нахмурился. Он не любил напоминаний о прошлом, тем паче когда с Андреем заодно против Дмитрия стоял.

— Дай-то Бог, чтоб так оно было. Однако поберечься надобно. Ты, Стодол, дозоры со степи не снимай и дружину наготове держи.

Вошли Юрий с Иваном. Старший сказал:

— Кажись, пронесло грозу.

— Погоди ликовать, — осадил Даниил сына, — ордынцы коварны.

— Ужели коварней дядьки нашего?

— Господь воздаст ему, — ответил Даниил. — Всяк за свои действия ответ понесет.

— Его люд сурово судит и по справедливости. А слово народа живуче, оно из поколения в поколение передается, — заметил Стодол.

— В крови тонет великий князь, — поддакнул Даниил.

Юрий хихикнул:

— Его грехи княгиня Анастасия отмаливает.

Иван посмотрел на брата осуждающе:

— Не тронь тетку, Юрий. От добра ль княгиня в монастырь удалилась?

— Иванова правда, — согласился князь, — у княгини Анастасии своя жизнь. — И уже Стодолу: — Проследи, чтоб Олекса не замешкался.

Дарья вытащила из печи тлевшую головешку, вздула огонь и зажгла фитилек плошки. Потом принялась собирать Олексу.

Из плотно укутанного холстиной берестяного короба извлекла хлебец, отрезала кусок сала, достала несколько луковиц, все уложила в кожаную суму.

Со двора явился Олекса, сказал:

— Ты еды-то поменее клади, чай, тверичи не дадут помереть от голода.

— Аль до Твери есть не намерен? Угораздило же меня за гридина замуж пойти, сколь раз зарекалась. И чем ты мне приглянулся?

— А я гуслями тебя взял.

— Только и того.

— Поди, помнишь, я в Твери у князя пел. Ворочусь, сниму гусли со стены, потешу тебя, Дарьюшка… Ну, мне пора. — Заглянул в зыбку: — Марья на тебя, Дарьюшка, похожа. Красавица.

— Уж и скажешь! — рассыпалась в сладком смехе Дарья.

— Какая есть.

И, поцеловав жену, Олекса ушел.

По снежному бездорожью гнал Олекса коней, пересаживаясь с одного на другого. А в Твери и передохнуть не дали, в обратный путь выпроводили.

Вез Олекса грамоту князю Даниилу Александровичу от Михаила Ярославича, и писал тот: если и явятся ордынцы, то ждать их надо по теплу, когда оживет степь и установятся дороги.

Всем известно — не любят ордынцы зимнюю степь. Покоится она под снегом, и от бескормицы падеж конский. Морозы и метели людей тоже не жалеют, особенно старых и хворых.

Уныло зимой в степи. Голодные волки к становищам близко подходят, воют тоскливо, скот режут и мало боятся человека. А весной, когда поднимется трава, татарин седлает отъевшегося на обильном пастбище коня и отправляется за добычей…

Скачет Олекса, и мысли скачут. О чем только не передумал он, а чаще всего Дарью вспоминал. Закроет глаза, и вот она с Марьей на руках.

Увидел бы его дед Фома, то-то обрадовался бы! Как беспокоился он, что умрет, а парнишка бездомным останется… Пошевелил Олекса губами, высчитал — получилось тому лет десять минуло. Как быстро летит время! А казалось, давно ли с дедом по миру хаживали?..

Уже под самой Москвой погода начала портиться, загудел ветер, повалил снег, да такой, что гридин сбился с дороги. На счастье, кони на избу наехали. Одна изба, и та в землю вросла, снегом засыпана и топится по-черному.

Олекса привязал под навесом коней, торбы с зерном на их морды надел, в избу вошел. Под осевшей притолокой едва ли не вдвое согнулся.

В избе лучина горит, старик, совсем белый, у огня сидит, гридину рад. Принялся выспрашивать, откуда и куда тот едет. Сказал Олекса, а старик опять с тем же вопросом. Понял гридин: глухой дед.

Долго не мог заснуть Олекса. Старик поведал ему, что была у него жена, да татары в неволю угнали, дети померли, и живет он теперь один, смерти ждет.

А еще вспоминал дед, как с великим князем Владимирским Андреем, прославленным братом Невского, ходил на ордынцев, и много их тогда побили…

«Видать, не менее восьмидесяти лет деду, — подумал Олекса, — а его еще ноги носят, и пищу сам себе добывает, силки ставит, и даже коза молочная у него есть…»

К утру снег перестал, и солнце заиграло. Оставив деду все, что в суме имелось, Олекса отправился в путь.

Минуло восемь лет, как Андрей Александрович сел великим князем Владимирским. В Городце княжил, Дмитрию завидовал. А чему? Удельные князья как брату не повиновались, так и его не слишком почитают, да еще в раздорах винят. Эвон, епископ Сарайский Исмаил не о том ли речь вел?

Но что может князь Андрей поделать? Уж он и татар приводил, страхом намеревался взять… Ордынцы побывали и ушли с добычей, а он, великий князь Владимирский, с князьями удельными остался, и те ему, как и прежде, не повинуются…

О том думал князь Андрей, возвращаясь из Сарая, благо живым да с ярлыком на великое княжение из Орды выпустили.

Злобился на брата Даниила: в дружбе заверял, а, как Переяславль ухватил, по-иному заговорил. Ко всему, Михаила Тверского на сопротивление подбил. Теперь, когда Тохта отказал ему, Андрею, в воинах, совсем потеряет он власть над удельными князьями.

Был бы жив Ногай, ему поклонился бы, попросил воинов, но Ногая нет, а остатки его Орды откочевали за Кубань.

На ночь гридни ставили великому князю шатер, себе походные юрты, и княжеский стан напоминал малый татарский улус. Горели костры, в казанах варили еду, и по заснеженной степи стлался дым, такой же горький, как и мысли у великого князя Андрея.

Он не замечал, что гнев затмил его разум, и ни о чем ином не думал, кроме как о власти. Для чего жил и к чему рвался, едва получив от отца Городец?..

Однажды гридни привели к нему смерда. Молодой, рослый. Сняли с него допрос, оказался отроком из дружины брата Даниила, послан следить, нет ли с великим князем татар.

Андрей Александрович велел отсечь московскому гридину голову. Вишь, даже в степи Даниил вознамерился иметь свои глаза и уши.

Отправляясь к хану, Андрей Александрович думал, как расправиться с непокорными князьями, а теперь, когда нет с ним татарских воинов, оставалось одно: поклониться новгородцам. Авось не откажет Господин Великий Новгород.

Поделился с боярином Еремой. Тот согласился:

— Новгородцам стоит на вече удила закусить.

И решили в Новгород не посольство слать, а самому великому князю ехать. Новгород гордый, не всякого принимает. Разве не известно, что люд новгородский даже Александра Ярославича Невского изгонял?