Усобники

Глава 4

Изба тиуна Онцифера — на земле боярина Прова. Сам боярин в дружине великого князя числится, потому Онциферу воля, он сам себе во всем хозяин.

Просторную избу-пятистенку срубили тиуну смерды, покрыли не соломой — тесом. И хозяйство у него крепкое: лошадь, две коровы и птица всякая. А жены у Онцифера нет, во всем мать управлялась, когда жива была. Вот и привел тиун к себе в избу Аксинью, а Будыя поселил на подворье боярина, пока недоимки за ними числятся. Холопом кабальным стал Будый.

Показал Онцифер Аксинье хозяйство, заметил:

— Не в бедности жить будешь, как у Будыя, в сытости…

Темень еще, а Аксинья уже коров доит, хлев чистит. Сена из стога надергает, в ясли заложит и птице зерна засыплет. Онцифер тем часом коня выведет, напоит и в телегу впряжет. А умащиваясь, непременно Аксинью ущипнет:

— Эк, вроде теля: кто погладит, того и полижет.

Не раз Аксинья Будыя добром вспоминала: тот жену жалел, от трудной работы берег, а у Онцифера нет к ней жалости. Еще и ночами досаждал. Ко всему попрекнет:

— Я тебя, Аксинья, из нужды взял!

Сколько бы терпеть Аксинье, не случись чуда. Не углядели на боярском подворье за кабальным холопом: выждав время, когда псы лютые к Будыю привыкли, он и объявился у избы Онцифера. Прокрался к оконцу, прислушался. Тихо. Вдруг услышал голос Онцифера на сеновале.

Тихо ступая, подошел Будый, затаился. Вскоре тиун с сеновала спустился, промолвил со смешком:

— Хороша, ух как хороша телка.

Тут Будый и подстерег его. Один взмах — и обушок топора опустился на голову Онцифера.

— Аксинья, Аксинья! — позвал Будый. — Бежим!

Собрались наспех и ушли в края глухие, где жил народ тихий, обид никому не чинивший, — мещера…

От новгородского похода затихла на время удельная Русь, и даже братья Невские помирились. Не стал городецкий князь требовать себе великого княжения.

Однако Дмитрий не верил, что наступил конец распрям, знал, брат Андрей не угомонится. А как хотелось переяславскому князю тишины и покоя…

Великий князь Дмитрий ехал из Владимира в Переяславль-Залесский и был уже на половине пути, как вдруг заметил несколько березок, стоявших обочь дороги. Они напомнили ему, что если взять отсюда к лесу и чуть углубиться, то выедешь на ту поляну, где живет бортник Ермолай, у которого князь отдыхал, возвращаясь из Ростова.

Велев воеводе следовать по переяславской дороге, Дмитрий с отроком свернул к лесу. Захотелось ему увидеть старого пасечника, услышать, как спокойно гудят пчелы, и посидеть у одноногого столика. Дмитрий не знал, о чем они с Ермолаем будут говорить, но его потянуло на эту встречу. А может, решил князь посетовать на тоску, какая уже со смерти Апраксии гнетет его?

Конь идет под Дмитрием широким шагом, а следом за князем едет отрок. Конь его играет, то и дело норовит обогнать Дмитрия, и тогда гридин сдерживает узду.

К седлам приторочены луки и колчаны со стрелами. На кафтаны надеты кольчужные рубахи — на князе работы свейской, синевой отливает. И Дмитрий, и гридин подпоясаны саблями, головы покрыты шлемами. Тяжелые ветки хлещут по всадникам.

Тропинка раздвоилась, и князь, привстав в стременах, огляделся, после чего уверенно направил коня нужной дорогой и вскоре выбрался на поляну. Навстречу князю кинулась собака, но вышедший старик позвал ее.

Дмитрий осмотрелся. На поляне все было как в прошлый раз. Та же изба, те же борти, тот же покосившийся столик. И старик тот же, будто и время его не берет.

Князя он признал, поклонился. Дмитрий сошел с коня, передал повод отроку, а сам присел на скамью у столика. Вскоре перед ним стояла щербатая глиняная миска с плавающими сотами и вьющимися над ней пчелами.

Они сидели у столика, и Дмитрий рассказал Ермолаю о неудачном походе на Новгород. Старик смотрел на князя из-под кустистых седых бровей, слушал внимательно, не перебивая. Ни словом не обмолвился бортник о городецком князе, но когда Дмитрий заговорил, что новгородский посадник тянется к Литве, Ермолай заметил:

— Новгород — торговый город, от сотворения привык с мыта жить, с пятин кормиться. Своевольство новгородцев еще не единожды великим русским князьям костью в горле застревать будет…

Пробиваясь сквозь верхушки деревьев, солнце скупо освещало поляну. Начали сгущаться сумерки, и Дмитрий распрощался с Ермолаем. Провожая князя, бортник сказал:

— Тоска тебя гложет, великий князь. Отринь ее, кручинушку. Тебе о Руси печься надо, ее заботами жить. Вон как недруги землю нашу терзают…

Из Переяславля-Залесского Дмитрий отправил гонца с грамотами к братьям, просил их приехать к нему, и они втроем посидят на берегу Переяславского озера, где так любил бывать их отец Александр Невский. О такой встрече он, Дмитрий, давно уже думал.

Пока великий князь ждал братьев, он послал отроков с неводом готовить стан, а стряпуху печь хлебы и пироги с севрюгой и грибами, с лесной и болотной ягодой. А пивовары уже варили квас и пиво, настаивали медом.

Радовался Дмитрий: сбудутся его мечты, когда они, братья, забыв лютые распри, станут вспоминать лета, когда жили под отцовской крышей и не злобились, деля уделы…

Еще мыслилось Дмитрию, что у них ныне года зрелые, умудренные. Ужели теперь при виде места, где они родились, вкусили радость жизни, не забьются сладко их сердца, тепло не сожмет им грудь и они не задумаются о бренности жизни?..

Братья съехались, будто сговорились, в отцовской вотчине, в Берендееве, час в час. Едва переступили порог хором, обнялись, и Даниил сказал:

— Не будем зла держать, и настанет мир и любовь меж нами…

Следующее утро они встречали на Плещеевом озере. День обещал выдаться ясным. Солнце поднималось над лесом, будто ощупывая лучами кустарники и траву, скользнуло по озерной глади. Отроки разворачивали невод, один край заводили лодкой на глубину. Даниил кричал, чтобы охватывали шире, а Дмитрий с Андреем смотрели, как начали вытаскивать невод на берег.

И снова Даниил подал голос гридням, чтоб прижимали нижнюю бечевку к земле, иначе упустят рыбу. Но московский князь беспокоился напрасно. Когда невод выволокли, весь он серебрился от рыбы…

Вскоре в казане уже кипела уха. Наваристая, чуть пахнувшая дымком, она напоминала братьям о давно миновавшем детстве. Они ели из деревянных мисок, деревянными ложками, ели не торопясь и вспоминали.

— Сюда, на берег озера, приехали послы из Новгорода и позвали отца Александра Ярославича на княжение. Ему в ту пору на семнадцатое лето повернуло, — заметил Дмитрий. — Мне о том старые рыбаки поведали. А в двадцать лет он уже одолел на Неве свейского короля Биргера. Вскорости разбил немецких рыцарей на Чудском озере…

— За те победы Батый и любил отца, — поддакнул Даниил.

Андрей только кивнул. Костер начал перегорать, больше дымил. Казан опустел, отроки уже сматывали невод.

Неожиданно городецкий князь сказал:

— Отец, Невский, запомнился мне по Берендееву. Строг был.

— Лет-то тебе сколь было? — грустно заметил Дмитрий. — Совсем ничего! Мало он с нами времени проводил, все больше в дороге, в Орду ездил.

— То так, — кивнул Андрей и встал.

— Славно мы посидели, — проговорил Даниил. — Кабы ты, брат, чаще звал нас, может, и сердца наши потеплели и менее усобничали.

Андрей поднял чашу с хмельным пивом:

— За отца нашего, Александра Ярославича, грешно не выпить…

Отроки подвели князьям коней, придержали стремена, и братья направились в Переяславль-Залесский.

Андрей свесился с седла, склонился к великому князю:

— Ты, Дмитрий, не суди меня, я завтра в Городец уеду. Тоска вдруг на меня навалилась. Видать, разбередилась моя душа.

Промолчал великий князь, а Даниил вслед за Андреем промолвил:

— И мне пора в Москву, дел-то у нас — Кремль местами обновить, а то ненароком орда набежит…

С первым теплом, когда сошел лед и Волга очистилась от шуги, у стоявших на катках ладей уже суетились мастеровые, стучали топоры, а в чанах кипела смола. Вскоре одну из ладей спустили на воду. На нее поднялся городецкий князь Андрей с гриднями, и четыре пары весел по его сигналу выгребли на середину реки. Гридни поставили парус, и, разрезая волну, ладья тронулась. Плыли против течения, и гребцы менялись посменно.

Иногда за весло брался и князь. Но чаще он стоял на носу ладьи и смотрел, как отступали поросшие тальником берега, леса, редкие деревни в одну-две избы с загородами от дикого зверя. Иногда какой-нибудь мужик появлялся на зеленях. Заметив ладью, поднимал голову, и на князя глядело бородатое лицо не то лесовика, не то смерда.

Путь от Городца до Ярославля не близкий — пятьсот верст плыть с ночевками и кострами на берегу, где гридни отдыхали, варили еду, обычно гречневую кашу с кусками мяса вепря.

Холодными майскими ночами князь Андрей, отогревшись у костра, вглядывался в звездное небо или смотрел, как тихо катят воды, переливаются в реке звезды и луна перебрасывает от берега к берегу серебряный мост.

Едва слышно плещет волна, а в ветреную пору шумит лес. Городецкий князь иногда вспоминал, как принимал его Дмитрий, — верно, искал примирения, сам того не скрывая, для чего их с Даниилом на Переяславском озере потчевал. Но Андрей не смирился: по какому праву Дмитрий владеет и Переяславль-Залесским уделом, и Владимиром? Разве они не одного отца дети? Не эта ли несправедливость погнала его, Андрея, сейчас в Ярославль к князю Федору? Федор Ростиславич — зять Ногая, а Ногай всемогущ. На ярославского князя Андрей и держал расчет…

Неподалеку от берега вскинулась крупная рыба, ударила хвостом и, пустив волну, ушла на глубину, напомнив князю, как в первый год его жизни в Городце он с рыбаками затянул невод и огромная белуга с такой силой стукнула в сеть, что сбила Андрея с ног.

Городецкий князь знал — Федор Ростиславич на Дмитрия в обиде: когда ярославский князь попытался захватить часть Переяславской земли, великий князь на него прикрикнул. Ужели так и примирился Федор, что Ногай ярлык Дмитрию выдал?

А ежели бы сел Андрей на великий стол, он бы дал ярославскому князю земли, удел его увеличил. Вот только за счет кого?

Городецкий князь убежден: если Федор пожалуется хану Ногаю, он непременно получит поддержку…

На третьи сутки погода стала портиться. Ветер погнал крупную волну, она плескала холодными брызгами, била в борта ладьи. Гридни налегли на весла. В такт взмахам вздыхали:

— И-эх! И-эх!

Князь Андрей запахнул корзно, поежился, взглянул на небо. Его затянули тучи.

«Быть дождю, — подумал городецкий князь, — даже птица чует непогоду, вон как ласточки стригут, над землей мечутся».

Из прибрежных зарослей выплыла парочка крупных уток, покачиваясь на волнах, направилась к берегу. Гридни спустили парус. Теперь ладья шла лишь на веслах.

К вечеру сорвались крупные капли, застучали по воде, пузырились. Ветер начал стихать, предвещая ливень. Однако впереди уже показались редкие огни Ярославля, угловые башни и стены, главы церквей, купола и крыши теремов. А по косогору разбросаны избы и кузницы, бревна, сваленные на берегу.

Ладья развернулась, толкнулась бортом о причал. Князь подал голос:

— Бросайте сходни, поторапливайтесь до темени!

Баню истопили отменно, пар клубами рвался в едва прикрытую дверь, весело бурлил кипяток в большом, поставленном на булыжники казане. Морило травами, заготовленными с прошлого года.

Князь Андрей на что уж любил попариться, но от жары разомлел, словно рак вареный, вытянулся на лавке, блаженствовал, постанывал, а дворовая девка нахлестывала его березовым веничком и раскаленные камни обдавала хлебным квасом. Городецкий князь млел от удовольствия, забывая, по какой надобности в такую даль приплыл, за многие версты от Городца, в Ярославле, оказался…

У него еще не было разговора с князем Федором, он состоится по выходе из баньки, за столом, в трапезной, а пока городецкий князь парился, развалившись на полке. Отступили прежние заботы, — казалось, так бы и лежал, блаженствуя.

Девка поднесла ему холодного ядреного кваса, он испил, вышел в предбанник, с помощью отрока стал облачаться.

Ярославль уже погрузился в ночь, шел дождь, а они с князем Федором сидели вдвоем в трапезной, сытно ели и говорили о наболевшем. Отварные куски белуги отливали жиром, а свежепробойная икра горой высилась на серебряном подносе.

Стряпуха внесла пироги с рубленым мясом и первой зеленью, когда вошла княгиня Зейнаб, плотная, широкоскулая: видать, в отца, хана Ногая, удалась. Улыбнулась городецкому князю, подала на подносе чашу пива хмельного.

Встал Андрей, выпил с поклоном:

— Благодарю, княгиня, красавица степная. Ты у князя Федора, ровно цветок, глаз радуешь.

Зейнаб расплылась в улыбке, отвесила ему поклон, удалилась. А князья, насытившись, повели разговор, ради которого Андрей приплыл в Ярославль.

— В унижении живем, князь Федор, в унижении, — пожаловался городецкий князь. — Доколе терпеть?

Ярославский князь вздохнул.

— В бедности прозябаем, — согласился он, — в скудости.

— Удельные князья обиды терпят.

— Истинно. А что поделаешь? Как великому князю перечить? А как в поход идти, нас зовет.

— Так, так.

— Эвон, на Новгород замахнулся, а его руку перехватили. Воистину пошел за шубой, а воротился стриженым, — хмыкнул князь ярославский.

И рассмеялись.

— Не прирезал он нам земель, сколь ни просили, — заметил Андрей Городецкий. — А помнишь, как прикрикнул он на тебя, Федор Ростиславич? И просил-то ты всего деревеньку малую.

— Я ли с тобой, князь Андрей, не в согласии? У него сила! Одно невдомек мне: отчего хан ему милость выказал, ярлык дал?

— Наперекор хану Тохте пошел. Чую, добром такое не кончится.

Князь Федор кивнул согласно:

— Как бы не пролилась кровь в степи.

— А мало ли ею степь поливали? И половцы, и славяне, и печенеги. Верно, оттого и травы в степи растут буйно!

— Да, земля там жирная, на крови…

— Кабы ты, князь Федор, к Ногаю добрался и обсказал обо всем. Мыслится мне, не был бы хан Ногай добрым к Дмитрию.

— Да уж так, Зейнаб — дочь Ногая. Однако недомогал я, в стремя ступал редко. Чую, пора кланяться Ногаю.

Князья выпили хмельного меда, долго молчали. Но вот ярославский князь бороду пригладил, сказал хрипло:

— Ноне, князь Андрей, отправлюсь к Ногаю в Орду. Пусть хан судьей нам будет. Чью сторону Ногаю брать: нашу или великого князя Дмитрия?

— Аль мы неправды ищем, князь Федор?

Уходили Будый с Аксиньей перелеском, перебрались через ручей, углубились в чащобу. Лес пробуждался. Потревоженные людьми, недовольно кричали птицы. Ухнул филин. Аксинья вздрогнула:

— Проклятый, беду накликает!

— Лупоглазый спросонья вскинулся.

Поднялось солнце, проглянуло сквозь деревья.

Под разлапистой елью легли передохнуть и враз уснули. Может, пережитое сказалось.

Спали долго, пробудились, когда солнце стояло высоко над головой. Из торбы вытащили кусок ржаного хлеба, разломили и, запивая родниковой водой, поели.

О тиуне не заговаривали, будто его и не было. Знали, Онцифер остался лежать у сеновала.

— Тут, Аксинья, мы и избу поставим. Приметил я поляну, осенью рожью засеем, — сказал Будый, — как-нибудь проживем.

И принялись за дело. Отесывали основу для избы, рубили хворост, жерди. В работе не заметили, как начало вечереть. Сгустились сумерки. В закатный час небо быстро меняло окраску. Сначала оно стало бледно-розовым, потом голубовато-серым.

Будый нарубил еловых лап, приготовил постель:

— Это не полати в избе, Аксинья, однако мягко. А поутру за избу примемся.

Ночью Аксинье Онцифер привиделся, будто он ее во сне домогается, а она сопротивляется, отталкивает.

Проснулась — темень, а сквозь вершины деревьев небо в мелких звездах. Услышала, что не спит Будый, ворочается. Сказал:

— Озеро поблизости, журавлиха курлыкала, на гнезде сидит. А на озере и рыбалка, и куга [26] для крыши.

Едва рассвело, Будый отправился на поиски. Увидел неподалеку озеро и заводь, а еще берега в куге. В самый раз для крыши избы. Возвращался довольный — на хорошее место напали: он, Будый, на заводи колья забьет, плетни к ним привяжет для захода рыбы…

Так рассуждая, выбрался на поляну. Осмотрелся, заметил избу, а навстречу ему старик направляется. Рассказал ему Будый о своих бедах, а тот в ответ: ты ли один такой?

И поведал он Будыю, что живут они здесь с сыном и старухой вот уже третье лето, а на той неделе непременно помогут Будыю и избу поставить, и рожь посеять.

Однажды Будый набрел на борть, добрую медом. Сытые пчелы беззлобны. Брал Будый мед по справедливости, срезал часть сот так, чтобы оставалось пчелам на зиму и борть к следующей весне не вымерла. Целый туесок меда набрал.

Потом Будый поставил на озере невод, брал рыбу, сушил с Аксиньей грибы, пока морозы не настали и снег не выпал.

Весна выдалась ранняя, слякотная, с частыми дождями и быстрым таянием снега. Зазеленели деревья, поднялась трава, и ощетинилась рожь.

И снова радуется Будый всходам. Хоть и малое поле засеял он — насколько зерна хватило, однако на семена значительную часть оставит.

Так планировали они с Аксиньей. Как-нибудь протянут.

В то самое время, когда Будый радовался весне, из Переяславля-Залесского выехал великий князь Дмитрий с десятком гридней. Направлялся он в Ростовский удел по просьбе ростовского епископа Игнатия. Писал тот в своей грамоте, что снова ростовские князья не в мире живут, его, епископа, не чтут и надобно князю Дмитрию унять их…

Ехал Дмитрий в Ростов, что на Неро, чавкала под копытами грязь, и через десяток верст князь свернул к лесу, где, как ему казалось, земля была не слишком разбита. Но в лесу хлестали мокрые ветки, цеплялись за корзно, и князю приходилось то и дело изворачиваться. Он вертел головой, прикрывал рукавицей глаза. Следом за Дмитрием тянулись гридни. Они молчали, похрустывал под копытами валежник, да пофыркивали, встряхивались кони.

Воздух был сырой и холодный, редко вскрикивали птицы, постукивал по сухостою дятел. Неожиданно на весь лес всполошно затрещала сорока, предупреждая о появлении людей.

— Экая неугомонная птица, — усмехнулся князь, — человека за версту слышит.

Вспомнилось, как еще в детстве, сколько сороку ни отгоняли, она продолжала надоедать своими скрежещущими криками.

Время перевалило за полдень, когда князь выехал на поляну с пробившейся рожью. В стороне стояла изба, крытая кугой. Остановил Дмитрий коня, осмотрелся. Из избы вышел мужик в нагольном стареньком кожушке, поклонился. Узнал князя: сколько раз видывал его в Переяславле-Залесском.

Дмитрий хмуро повел бровью:

— Почто ты, смерд, в лесу пристанище себе нашел? А может, хоронишься от тиуна боярского, на чьих землях живешь?

Будый поглядел князю в глаза. Хотел было рассказать, какие обиды претерпел от тиуна, как смерды от бояр и ордынских счетчиков по лесам пристанища ищут, а Дмитрий вновь ему вопрос задал:

— Молчишь, смерд?

Тут Будый голову вскинул:

— Не хоронюсь я и люду обид не чинил. В лесу живу оттого, что многих бед натерпелся.

— Коли твоя совесть перед Богом и людьми чиста, то и не таись. И от тиуна и ордынского счетчика не схоронишься.

Тронул князь коня, а Будый в избу вошел, сказал Аксинье:

— Не ведаю: ждать ли, покуда хлеб соберем, аль сызнова в бега удариться?

— Доколе нам, Будый, места искать, авось запамятует князь…

Возвращаясь из Ростова Великого, князь Дмитрий заночевал в деревне. Отроки внесли охапку соломы, положили ее на земляной пол, а сверху набросили холстину. Князь улегся, но сон не брал его. От сидения в седле болела поясница, и Дмитрий ворочался с боку на бок. Сказывались беспокойные, наполненные тревогами годы. В Ростове ему стало известно, что в Ярославле побывал городецкий князь. О чем Андрей и Федор сговаривались, Дмитрий не ведал, но, верно, не о добром. Так почто, собравшись на Переяславском озере, братья обещали жить в мире, чтить память отца?.. Снова Андрей не может жить без коварства… Но вот наступил тот миг, когда Дмитрия охватила сладкая истома, и он не запомнил, как прикрыл глаза и сон сморил его. Что привиделось ему, он не мог вспомнить, потому как проснулся — все тело огнем горело. Догадался: клопы загрызли.

Поднялся, вышел во двор. Глотнул свежего воздуха. Серело. Под навесом, возле коней, бодрствовали гридни. В стороне копенка сена, а у колодца несколько гридней у костра отогревались. Искры от огня роем взлетали в небо, на лету гасли.

Князь прилег у копенки сена. Догорали звезды. Сено хоть и прошлого укоса, а пахло луговым разнотравьем.

И вновь глаза Дмитрия уперлись в небо. Оставшиеся звезды перемаргивались, будто о своем безмолвно вели речь. Старый гридин как-то сказывал, что звезды — души умерших. Какая же из них душа Александра Невского?

Каким он был в жизни? Отец часто уезжал в Орду, дома его не видели годами. Хотел жить по справедливости, а всегда ли это удавалось? Когда татарские переписчики ввели на Руси подушную перепись, новгородцы взбунтовались и Невский призвал их не накликать на город беды. Это ему, Александру Невскому, принадлежат слова: «Граждане Великого Новгорода, настанет час, когда встряхнется народ русский!»

Дмитрий ждал, когда же такое случится. Словам отца он верил, но когда же произойдет это? Эвон, брат Андрей ездил в Сарай, к Тохте, он, Дмитрий, — к Ногаю…

И еще спрашивал Дмитрий: почему великое княжение отец завещал ему? Оно внесло разлад между братьями…

С такими мыслями князь пребывал в дреме. И привиделся ему Александр Невский, будто он строго спрашивает:

«Я на тебя, Дмитрий, Русь оставил, а вы с Андреем ее терзаете, аки звери ненасытные. Ко всему татар в распри втягиваете… Я, сыне, покоя жду… Устал я в волнениях… Господи, будет ли покой на земле русской?..»

И вздохнул, да так ясно, что Дмитрий пробудился, подумал: «А сон ли это, не стоял ли отец рядом?..»

Гридни засуетились, загомонили. Боярин из старших дружинников сказал отроку:

— Княжьего коня вычисти, извалялся. Да зажгите факелы!

Воины надевали кольчужные рубахи, подпоясывались саблями. Отрок помог облачиться князю, подвел коня и придержал стремя.

Затрубил рожок, вперед выехал гридин с княжеской хоругвью, и отряд тронулся.

Не слишком желал ярославский князь встречаться со своим тестем, ханом Ногаем, и, когда согласился на предложение городецкого князя, все оттягивал отъезд. Однако, прослышав, что великий князь Дмитрий вмешался в свару ростовских князей, Федор Ростиславич заметил возмущенно:

— Сегодня он к Борисовичам в душу полез, завтра ко мне заявится. Уж-таки доведется к хану ехать…

В мае прошли грозовые дожди, досыта напоили землю. Дикая степь ожила, и сочная трава покрыла землю. И только местами рыжими латками выделялись суглинки с редкими, вымытыми до блеска булыжниками. Вот-вот раскроется степь лазоревым цветом, засинеют васильки, и желтыми полянами поднимется маслянистая сурепка. Дивными красками заиграет донское приволье. Степь не имела ни начала ни конца.

На исходе мая, травня-цветенья, по степи ехал ярославский князь с женой и небольшой дружиной. Князь Федор глазами окидывал степь. Вот она оборвалась буераком с колючим терновником. На обрывах земля подобна слоеному пирогу: белесая, каменистая, грозящая в непогоду обвалами.

В буераках волки закладывают логова, в них выводят волчат, здесь они сбиваются в стаи, и ночами их вой слушает степь…

Неожиданно вдали блеснула речка, местами заросшая камышом. Зейнаб вскинулась и, хлестнув коня, птицей полетела к реке. Ярославский князь улыбнулся. Зейнаб оставалась верной дочерью степи, ее не преобразила десятилетняя жизнь в лесном Ярославле. Она любила обычаи предков, пила кумыс, какой привозили ей в бурдюках, ела отварную конину с пресными лепешками, а утрами пела протяжные песни, напоминавшие степи и табунщиков, объезжающих свои косяки.

Шел пятнадцатый день пути. Прошло несколько дней, как всадники повернули на юго-запад и ехали к днепровскому гирлу. Иногда им попадались кочевья Ногайской Орды: разбросанные в степи юрты, кибитки, двуколки на высоких колесах. Горели костры, возле них возились татарки, сновали стаи мальчишек. В степи сбивались в косяки необъезженные кони. За ними приглядывали табунщики.

Когда всадники ярославского князя проезжали вблизи становища, Зейнаб узнавали, окликали, и она всем ответно помахивала. Степь помнила дочь хана Ногая.

В одном становище они отдыхали, и мурза Джебе рассказывал, что его предок прокладывал дорогу на Русь воинам Батыя…

От табора к табору и до главного кочевья, где стояли юрты хана Ногая, его жен и мурз, князя Федора сопровождали конные татары.

Перевалило за вторую половину лета, когда ярославский князь прибыл в основной стан Ногайской Орды. Ханский шатер из белого войлока, шатры и кибитки большой Орды тоже. Разбросалась она на многие степные версты, и темными ночами огни ее костров горели до самого Буга.

Шатер ярославскому князю и юрты его гридням поставили поблизости от юрт ханских нукеров. Поставили и будто забыли о русском князе: принесет утром и к вечеру старик татарин бурдюк с кумысом и казан с едой, все больше с отварной кониной, да гору чуреков и удалится.

Минул месяц, на другой пошло, жизнь в Орде текла по своим обычаям и законам: приезжали и уезжали смотреть за косяками лошадей табунщики, татарки готовили в казанах еду, воины с криками уходили в набеги, с шумом возвращались, веселые, довольные. А однажды татары вернулись из дальнего набега на Балканы с богатой добычей. Скрипели двухколесные арбы, гнали пленных, у многих поперек седел лежали молодые пленницы.

Зейнаб рассмеялась:

— Эти воины привезли себе жен. Они взяли их в Балканских горах. Болгарки родят им сыновей, будущих воинов. Степь воспитает из них славных богатырей, и, когда у них пробьется первый волос в усах, они вскочат в седла и поскачут, куда поведут их тысячники, и привезут оттуда себе ясен. Те будут рожать им татарских детей, чтобы не ослабевала сила ордынских сабель…

Ярославский князь подчас думал, что он приехал к Ногаю напрасно. Хан просто не замечал князя Федора. По утрам Ногаю подводили коня, он садился в седло и до полудня уезжал в степь. И тогда князю чудилось, что он оказался в заложниках Ногайской Орды. Но Зейнаб успокаивала:

— Ты не знаешь моего отца, до его сердца достучится только терпеливый…

Близилась осень. По утрам холодало. В открытый полог шатра редко заглядывало солнце, но степь виделась далеко. В стороне, где было днепровское гирло, заросли камыша и плесы, начала сбиваться в стаи дикая птица, готовилась к перелету в дальние края. Со свистом взлетали дикие утки, клином тянулись гуси, журавлиный крик повис в небе.

Пробудился как-то князь, а на траве первая изморозь, белый мучной налет.

— Вот и зима, — сказал Федор, — видно, сидеть мне здесь до тепла.

Он подолгу смотрел в небо. Теперь оно чаще было затянуто тучами и брызгал дождь. Федору становилось грустно. Скоро снега завалят степь, и дорога на Русь до весны будет заказана. А дома бабы уже вовсю топят печи, в хоромах жарко, а здесь, в шатре, от жаровни какое тепло! Ко всему от конины и кумыса в животе урчит. Сейчас бы щей горячих с кислой капустой да квасу ядреного!

Но вот заглянул в шатер мурза:

— Э, конязь Федор, хан зовет!

Ногай восседал на высоких кожаных подушках в одиночестве, скрестив ноги калачиком, и свет жировой плошки освещал его широкоскулое лицо с приплюснутым носом. Он смотрел на князя сквозь щелочки глаз.

Ярославский князь поклонился.

— Садись, Федор.

И Ногай замолчал. Безмолвствовал и князь. Выждав время, Ногай заговорил:

— Ты приехал с Зейнаб?

— Она здесь, хан, в твоем кочевье.

— Кхе. Я знаю. Я хотел услышать об этом от тебя, конязь.

— Она ждет, когда ты позовешь ее.

— Разве ей мало внимания уделяют женщины Орды?

— Зейнаб довольна.

— Я слышал, конязь, ты рвешься в Урусию?

— Истинно, хан, я так давно покинул удел.

— Твой удел — лесной край. Почему урусы любят лес? Чем он лучше степи? Разве здесь мы не из одного казана едим и не из одной чаши кумыс пьем?

— Великий хан, степь всегда несла русским беды. Набеги и разруха — все со степи. Вам, кочевникам, степь — ваш дом.

— Кхе. Ты говоришь истину. Мы — дети степи. А скажи мне, Федор, отчего вы, урусские конязья, грызетесь между собой?

Федор хотел ответить, что и ханы друг другу враги. Вот и Ногай подослал убийц к хану Золотой Орды. Но промолчал, а Ногай, прищурившись, заметил:

— Ты приехал сказать мне, что вы, удельные конязья, не любите великого конязя Димитрия? Но я дал ему ярлык…

— Дмитрий коварен, он обманывает тебя.

— Кхе!

Ногай еще больше прищурился, и на его лице мелькнула коварная усмешка:

— Я верю тебе, Федор. Когда отвоют метели и в степи появится первая трава, наши кони отъедятся и мои воины затоскуют, я пошлю с тобой тумен.

Не успел ярославский князь ответить, что это будет нескоро, как Ногай снова сказал:

— Я позову тебя, Федор, когда мои воины поскачут на Русь.

Ногай мог подтвердить ярлык на великое княжение, но Ногай мог и отнять его. Тогда он пошлет против Дмитрия орду.

Позвал великий князь воеводу Ростислава и спросил:

— Как мыслишь, Ростислав, когда ожидать татарского набега? Ведь не в гости ярославский князь к Ногаю отправился!

— Да уж не на кумыс. Коли до осени не накинулись, то надобно ждать будущего лета, когда конь татарский откормится.

— Я с тобой согласен.

— Княже, почто бы Федору на тебя недовольство таить?

— Городецкого князя происки, я так думаю.

— Я-то мыслил, притих Андрей.

— Дай-то Бог!

Воевода потоптался, не решаясь сказать, но Дмитрий спросил:

— Что еще, Ростислав?

— Слышал, тверской князь Михаил женится на Ксении?

— Какой Ксении? Уж не Бориса ли Ростовского дочь?

— Она самая.

— Видел ее, будучи в Ростове. Она с сестрой Анастасией, когда та еще женой Андрея не была, обедню в храме стояли.

Воевода откашлялся в кулак.

— Еще чего, Ростислав?

— Мыслится мне, княже, не стало великой княгини Апраксии, а жизнь-то продолжается.

— Ты это к чему?

— Я вот сказываю: может, и тебе, княже, жену в хоромы ввести?

Дмитрий удивленно посмотрел на воеводу:

— Эко тебя, Ростислав, поперло. Да жена-то мне к чему? Не молод я годами, не жеребенок-стригунок, какой в табуне взбрыкивает. А на потеху люду стоять под венцом? Нет, Ростислав. Меня иные мысли гложут. Пора мне покоя в келье искать.

Воевода отшатнулся:

— Пустая речь твоя, княже. Начал за здравие, а кончил за упокой. Вон о кознях Федора Ярославского заговорил, так и думай, как бы козней его поберечься…

Усмехнулся Дмитрий:

— Твоя правда, нам княжьи распри покоя не дают. Как-то во сне явился ко мне отец, Александр Ярославич, и спросил: «К чему ты, сыне, за великий стол держишься?» Вот я, воевода, и думаю: к чему? Княжить бы мне ноне в Переяславле-Залесском, заводить сети в Плещеевом озере. Поди, помнишь, Ростислав, какая там рыба ловится?

Воевода рассмеялся:

— Наша переяславльская сельдь всем сельдям рыба. Особенно соленая. А свежая — в пироге подовом.

— Вот видишь, а ты спрашиваешь, отчего на покой!

Разговор изменился:

— Не Зейнаб ли потянула Федора к Ногаю? Не взыграла ли в ней кровь татарская?

— Погодим, княже, чем все обернется…

Ушел Ростислав, а князь Дмитрий вспомнил сказанное им о женитьбе. Как можно без любви жениться? Древние мудрецы утверждали, что влечение мужчины к женщине — это поиск двух частей единого, и коли такое сыскивается, то это и есть настоящая любовь.

Вздохнул, промолвил:

— Апраксия, Апраксия, может, ты и была второй половиной?

Зима ворвалась в степь холодными дождями, редкими согревами на скудном солнце, и снова непогода, наползали тучи, и следовали унылые дни.

Волновались на ветру седые ковыли, переливались неспокойным морем.

Дожди сменились заморозками, особенно в ночи, срывался снег. А вскоре он укрыл степь белым покровом.

Вышел князь Федор из своего шатра, долго смотрел, как ложились снежинки на землю, на редкие кустарники. Запахнув подбитый мехом корзно, поежился, подумал: сидеть ему в Ногайской Орде до тепла. И вспомнились леса ярославские, Волга, посад, спускающийся к самой воде. Терема боярские и хоромы, стены городские и башни…

За войлочным шатром погода бесновалась, выла волчьей стаей, сыпала колючей порошей. Присядет ярославский князь к жаровне, погреет руки, а тело коченеет. Князю бы в хоромы да к печи, где щедро горят березовые дрова и дух плывет по всем палатам, а поленья потрескивают.

Он представлял, как стряпуха достает из большой печи, с жара, пирог с белугой. И тесто напиталось жиром…

Когда начались морозы, Ногай перенес свой шатер в урочище, где меньше гуляет ветер. Хан знает всю свою орду, всех старшин, темников и тысячников. По первому зову Ногая они явятся, и у каждого воина будет сабля, лук, колчан со стрелами, а у некоторых копья с крючьями, какими татарин вырывает противника из седла.

Воины имеют при себе боевые топорики и пропитанные нефтью стрелы. Зажигательные стрелы они пускают на осажденный город.

Передовой отряд орды защищен кожаными панцирями, а лошади — войлочными попонами.

Ногай верит в непобедимость своих воинов, потому как водил тумены в поход. Они пошли за ним, когда он провозгласил себя ханом Ногайской Орды.

Зимой орда отдыхает от набегов. Кони, сбившись в табуны, бродят по степи, выбивая копытами из-под снега скудный корм. А воины живут воспоминаниями о прошлых набегах…

На самом краю урочища шатер князя Федора и просторная юрта его гридней. В мороз и вьюгу волки подходят к их жилью, не опасаются, усаживаются в кружок и, задрав морды, заунывно воют.

Их отгоняют криками и ударами в бубны, но вскоре они возвращаются и продолжают выть. Волки опасны для табунов. Они наводят страх на лошадей, и когда табун срывается и уходит от этого воя, волки преследуют его, пока не отобьют самую заморенную или больную лошадь.

У ярославского князя в шатре караульный гридин, факелами он заставляет волчью стаю отойти…

На рассвете старый татарин приносит вареную конину и бурдюк с кумысом. Зейнаб довольна: это ее пища с детских лет. Просыпаясь на кошме, она съедает кусок конины, пьет кумыс и удивляется, отчего князь Федор морщится.

После еды Зейнаб, свернув ноги калачиком, греется у жаровни с углями, и ей видится кочевая кибитка, в какой прошло ее детство, и скачущие воины. Они свирепо гикают и визжат. Десятки тысяч покорителей вселенной, воинов ее отца…

Все это было до той поры, когда ее привезли в жены ярославскому князю Федору. В том лесном краю Зейнаб страдала по степи, по кибитке и долго привыкала к жизни в палатах. Князь приучил ее ходить в деревянную церковь, отбивать поклоны, ее крестили в православную веру, но она так и не привыкла к новому имени, оставаясь той же Зейнаб.

Оказавшись в Орде, она в страхе думала, что настанет час, когда им с князем Федором придется покинуть вежу и скакать на Русь. Такое случится, когда кони отъедятся на первых травах.

Не давала покоя великому князю мысль: ужели князь Андрей подбил Федора Ярославского отправиться к Ногаю? Думал, откликнется городецкий князь на его грамоту, намеревался послать в Городец гонца, да раздумал. Решил сам поехать к брату, в очи ему заглянуть. И так ему, Дмитрию, хотелось принять за истину заверения городецкого князя, что не добивается он владимирского стола. Утверждал ведь, что они сыновья Александра Невского и обязаны исполнять отцовский завет, чтить его…

Далеко за городом Андрей встретил Дмитрия. Обнялись, прослезились. Худой, рослый Дмитрий на полголовы выше коренастого Андрея. У обоих бороды в серебре. У Дмитрия лицо желтое, морщинами изрезанное, Андрей одутловат, на брата смотрит из-под бровей. Выезжая из Городца, Андрей велел встречать великого князя колокольным звоном. Пусть Дмитрий верит в искренность заверений городецкого князя.

В день приезда братья попарились в баньке, после чего ужинали при свечах. Захмелев, Андрей пытался оправдываться за ордынский набег, виня во всем хана Тохту. По поводу поездки ярославского князя он считал, что князь Федор замыслил ее по просьбе княгини Зейнаб. А он, Андрей, и в мысли не держит сесть на великий стол.

И еще сказал городецкий князь, что если Федор что-то злое замыслил, то он, Андрей, со своей дружиной будет вместе с великим князем…

В тот приезд братья ходили на охоту, а расставаясь, снова клятвенно заверили, что будут чтить кровное родство.

Давно не чувствовал великий князь такого душевного удовлетворения, как в тот день, когда покидал Городец. Впряженные цугом кони бежали резво, перебирая копытами волжский лед, а позади скакали гридни. Кибитка на санных полозьях скользила легко. Иногда ее заносило в сторону. Ветер сдул снежок — со льда, оголив зеркальную гладь реки. Солнце блестело, играя множеством мелких ледовых брызг.

Вытянув ноги в санях, Дмитрий мысленно обдумывал все, о чем говорили с братом, и приходил к одному мнению: не хитрит Андрей, он, городецкий князь, устал тягаться за владимирский стол. Видно, и он ищет покоя…

И вспомнилось Дмитрию, как приезжали братья в Берендеево и он возил их на Плещеево озеро.

В тот день в отцовских хоромах он, Дмитрий, завел братьев в детскую, где рядом с отделанной изразцами печью свисала на кожаных ремнях зыбка, подвешенная на кованом крюке, вбитом в матицу под самым потолком.

Даниил толкнул зыбку, и братья долго следили, как она раскачивается. Вспомнили, что зыбку вытесал их отец, Александр Невский, для своего первенца Василия.

Потом в этой зыбке качались и Дмитрий, и Андрей, и Даниил…

А обочь стояла скамья, и на ней восседала их старая добрая нянюшка, боярыня Авдотья. Когда ей хотелось спать, она бралась за прялку, которая находилась тут же у скамьи.

Нет уже старой боярыни и прялки, и они, братья, жизнь заканчивают. Так неужели в распрях окончат ее?

Тогда, нарушая молчание, Дмитрий сказал:

— Ужели допустим, братья, чтоб ордынцы разбойничали на русской земле, грабили и разрушали наше родовое гнездо?

Ничего не ответили Андрей с Даниилом, будто не слышали слов Дмитрия.

Выезжая из Городца, великий князь думал побывать в Москве, у Даниила, однако сказал сам себе: «В следующий раз, когда в Переяславль-Залесский отправлюсь, побываю». Дмитрий любил Даниила, хотя и он жаловался на бедность Московского удела. У великого князя подспудно была зависть к Даниилу: сыновьями он богат, что Юрий, что Иван! Вскоре они семьями обзаведутся…

Оперся Дмитрий о спинку сиденья, прикрытую шкурой медведя, закутался в шубу. А мысли снова на разговор с Андреем перекинулись. Конечно, он, великий князь, понимал, Городецкий удел бедноват, но за счет какой земли его расширить?..

От Городца Дмитрий направился в Нижний Новгород, чтобы оттуда Окой доехать до Клязьмы. А там и до Владимира недалеко…

В годы великого княжения Дмитрия из Киева во Владимир перебрался митрополит Максим и с ним духовник великого князя епископ Петр.

Был княжий духовник не стар, еще и тридцати не исполнилось, но книжной премудростью Богом не обделен.

Возвратившись из Городца, Дмитрий встретил его в домовой церкви. Заслышав шаги князя, духовник обернулся. Лицо великого князя выражало озабоченность.

— Сыне, какие тревоги гнетут тебя?

Дмитрий посмотрел на епископа, потом перевел взгляд на Христа. В мерцании лампады очи Иисуса были всевидящими.

— Отче, — чуть глуховато ответил Дмитрий, — из Городца я, от брата Андрея. Винился он, к миру взывал. Ужели не будет веры ему?

Потеребив нагрудный крест, епископ заговорил, и его слова больно отозвались в душе великого князя:

— Сыне, верю ли я словам князя Андрея? В библейском откровении Иоанна сказано: «Когда же дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца мужеского пола». Или когда Каин убивал Авеля, не делал ли он скорбное лицо? Святой Лука сказывал, что придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне, — все будет разрушено.

Дмитрий скорбно потупился:

— Ужели не дано брату моему возлюбить меня?

Воздел руки духовник:

— Не святой ли апостол Иоанн изрек: «А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза».

Дмитрий печально ответил:

— Слова твои, отче, многозначительны. Есть над чем задуматься…

Удалился епископ, великий князь перекрестился:

— Господи, не введи брата моего Андрея в искушение, но избавь его от лукавого…

Степь пробуждалась от зимней спячки. Поросшая за многие века сплетшимися корневищами, земля с такой поспешностью одевалась в зелень, что вскоре степь изменилась. Лишь грязновато-белые латки снега еще лежали по буеракам. Скоро и они стаяли, потекли ручьями.

А в один из дней начавшейся весны ярославский князь, выйдя из шатра, не узнал степь. Вчера дремавшая под снегом, она пробудилась, дохнула теплом.

Выскочила Зейнаб, сорвала травинку, пожевала:

— Мой муж, недалек тот день, когда хан пошлет тумен на Урусию.

— Я устал ждать, утомилась и дружина. Гридни истосковались по дому.

— Видишь, табунщики погнали косяки в степь. Месяц не пройдет, как воины будут готовы к дальнему переходу. Ты поведешь их, князь Федор.

— Дай-то Бог. В Городце меня ожидает князь Андрей. Когда татары ворвутся во Владимирскую землю, городецкий князь станет великим князем.

— Но почему не ты, князь Федор?

— Я стар и болен. Андрей прирежет к моему уделу новые земли.

— А что же князь Дмитрий?

— Дмитрия не хотят видеть великим князем ни в Ростове, ни в Суздале. Дмитрий владеет богатым Переяславским уделом. По справедливости ли это?

— Если бы урусы жили по законам Ясы…

— Ты хочешь сказать, что татары подчиняются законам Ясы? Они враждуют между собой, тебе это известно, Зейнаб. Почему Батый одолел русских князей? Потому как не было между ними мира. Каждый удельный князь хотел жить своим домом. Настанет такое время и для Орды. Пойдут брат на брата, сын на отца. Не так ли, Зейнаб? Ты ведь знаешь свой народ!

Промолчала Зейнаб. Разве не помнит она, как отец уводил ногайцев из Золотой Орды?

К основному стану хана Ногая тысячники приводили воинов. Гомон и выкрики, звон сабель и скрип колес, конское ржание и рев верблюдов. Батыры горячили коней, батыры ждали сигнала, когда тысячники поведут их на Урусию, где их ожидают богатство и кровь. Кровь врага — она пьянит и возбуждает, она манит воина.

А к стану, взбудораженному, гудевшему подобно пчелиному рою, подъезжали и подъезжали сотня за сотней. И от этой суеты в стане, от выкриков, которые, видимо, напоминали ордынцам боевой клич, князю Федору делалось страшно.

Нет, не такой поддержки он искал у Ногая. Хан мог отобрать власть у Дмитрия и передать ее городецкому князю. Но такое воинство будет разорять землю русскую, прольется кровь русичей, станут гореть не только города, но и деревни.

Ярославскому князю сейчас бы закричать: «Остановитесь, не того я пришел искать здесь!» Но внутренний голос подсказывал: «А чего? Разве ты не знал, чем обернется твой приезд?»

И князь Федор уходил в юрту, садился у войлочной стены на корточки и, обхватив ладонями голову, замирал.

Появлялась Зейнаб, успокаивала как могла. Она говорила:

— Не надо, Федор. Воины дадут власть князю Андрею. Он расширит свой удел, чему противился великий князь Дмитрий.

И ярославский князь мысленно соглашался с Зейнаб.

Ударили тулумбасы, и орда двинулась. Тронулась, казалось бы, нестройной массой. Но это для неискушенного: орда повиновалась своим тысячникам и сотникам…

Из дальнего дозора скакал во Владимир гридин великокняжеской дружины. Конь пластался в беге, а гридин, припав к гриве, приговаривал:

— Выдержи, Воронко, доскачи!

Застучали копыта по наплавному мосту через Клязьму. Провел гридин коня, выбрался на кручу и поскакал через посад к городским воротам, выкрикивая на ходу:

— Орда степь перешла! Скоро орда на Русь навалится!

Тревожно зазвонили колокола владимирских церквей, народ покидал торжище. Собирались люди. Семьями уходили под прикрытие городских укреплений.

Гнев охватил великого князя, лицо исказилось:

— Почто он зла отечеству ищет, почто разор затеял?

Во дворце, собрав бояр и воевод, Дмитрий наставлял Ростислава:

— Уводи, воевода, полки на Переяславль-Залесский. Жен своих и церковь будут оборонять засадный полк и люд владимирский. С ними и я буду.

— Нет, князь Дмитрий, тебе надобно уходить с дружиной, удельных князей звать, — глядишь, отобьемся.

— А гоже ли мне, Ростислав, город покидать на радость недругам?

— На севере, князь, ты ополчением обрастешь и Русь отстоишь. Так всегда было. А мне позволь, пока татары не подступили, город к защите изготовить…

Удалился воевода Ростислав, ушли с ним бояре из старшей дружины, а Дмитрий перешел в домовую церковь. Молился истово, у Бога просил помощи против врагов. Сам себя спрашивал: кто же они, враги? Ордынцы, да! Но отчего недругами сделались князь Федор Ярославский, князь городецкий?

Мягко ступая, вошел епископ Петр, остановился рядом.

— Отец мой духовный, сказанное тобой о драконе, преследовавшем жену, родившую младенца, о разрушенном храме разве не истина? И Русь наша как тот храм, какой иноверцы порушили… Но отчего наши князья их на нашу землю наводят?

— Молись, сыне, и кайся, — тихо ответил епископ. — Не в ярости Господней кара Божья. Господь велик, и он с нами. Помни о том, князь Дмитрий.

Не успел великий князь вывести дружину из Владимира, как пришло еще одно тревожное известие. Оно было из сторожи, что на Оке. Темник Абдул через реку переправился, в землю Рязанскую ринулся.

Великий князь теперь уже не стал собирать воевод, только и сказал Ростиславу:

— Пошлю гонца к Даниилу, чтоб Москву крепил да, ежели сумеет, князю рязанскому подмог.

— Малочисленна дружина у князя московского. Вот кабы ему Андрей Городецкий подсобил…

— Кабы, да откуда время брать?

— То так. Однако ты, великий князь, поторопись. Может, еще соберешь силы в один кулак.

Дмитрий усмехнулся, ответил с горечью:

— Аль мне не знать князей удельных? Поди, каждый норовит за своими стенами отсидеться. Мнят, минует их гроза, поозоруют ордынцы да и уйдут к себе в степи.

— В том-то и беда, — согласился Ростислав. — И так, сколь помню, князья наши врозь тянут.

— Потому и биты бываем.

По-прежнему, беспокойно звонили колокола всех владимирских церквей. Ростислав повел рукой:

— Владимирцы ополчение скликают. Попрощаемся, великий князь, пора уходить тебе.

Подобно стреле, пущенной из тугого лука, ринулась орда в набег. Гоном проходила она по княжествам. Никого не миновала. Осадила Владимир.

Под самые стены выехали сотни полторы ногайцев, заорали:

— Эгей, владимирцы, открывай ворота! Не то пожжем!

И, подняв луки, пустили на город горящие стрелы. Запылала солома на избах. Люд кинулся тушить пожары, а ордынцам весело:

— Эгей, урусы, жарко?

А им в ответ:

— Сунься-ка, орда ненасытная!

Дерзко вел себя воевода Ростислав, ночами вылазки делал. Распахнутся ворота, выпустят гридней, они возьмут ногайцев в сабли и снова укроются за городскими стенами. Видел воевода, нет у татар тарана. А когда они полезли на стены, засадный полк и люд отбили их.

Устремились ногайцы в обход Владимира, на удельные княжества, заполыхали городки. Появились ордынцы там, где их не ждали…

Лес уже зазеленел, пахло прошлогодними грибами, потрескивал под ногами сухой валежник.

Идет Будый, а мысли о бедах, кои навалились, жизнь ломают. Горем полнится земля русская. От сотворения Руси нет ей покоя. Будый уже со счета сбился, сколько раз бегал то от ордынцев, то от тиуна. А спросить бы Будыя, легок ли хлеб, какой смерд собирает? Тяжел труд землепашца. Зерно надо высеять и сжать, в суслоны поставить и под навес перетащить, цепом обмолотить.

А время подходит, боярину за землю дань плати, тиун свое берет, и от ордынских счетчиков не схоронишься…

Возвращался Будый довольный: хоть не отыскал борть, зато наткнулся на поляну. Ежели зимой ее очистить, кустарник вырубить и пожечь, можно рожью засеять.

Неожиданно с той стороны, где его изба, заржал конь. Бросился Будый, бежит, а мысль одна, тревожная: ужели татарин озорует? Вот и изба, дверь нараспашку. И ни коня, ни Аксиньи. Увез проклятый ордынец! Кинулся Будый по конскому следу, но где там…

Из Владимира на Суздаль, а оттуда на Переяславль-Залесский уводил дружину великий князь Дмитрий. Дрожала земля, храпели кони, сотня за сотней скакали гридни. А следом, в двух конных переходах, шла орда.

Нередко ее авангард сталкивался с арьергардом дружины. Наскочат ордынцы, выпустят рой стрел и унесутся либо в коротком сабельном бою схватятся, и тогда рубятся остервенело: звенят сабли, визжат татары, кричат гридни.

Великий князь понимал, что если он развернет всю дружину, то сомнет идущие по пятам отряды ордынцев, но это будет временная победа: подоспеют основные силы и дружина будет разгромлена.

Угрюм взгляд Дмитрия. У него свежи воспоминания о сражении с туменами хана Тохты на Клязьме, о первом удачном столкновении, после чего полки воеводы Ростислава укрывались в лесах. В них искал защиты от ордынцев и русский люд…

В Переяславле-Залесском дружина отдыхала. Дмитрий ждал удельных князей в подмогу. Вот только не слишком он надеялся на брата Андрея. Ненадежен городецкий князь. И уж конечно, изменил Дмитрию ярославский князь Федор, коли он, как пес смердящий, привел орду на Русь…

В бессонную ночь взойдет великий князь на воротную башню — где-то там, вдалеке, за сотни верст горит зарево пожаров, а копыта татарской конницы уже топчут землю его Переяславского удела. Запах гари преследовал Дмитрия.

Разоряет орда Русь, а удельные князья никак не урядятся. Как помирить их? Вот и ему с новгородцами тоже пора помириться, иначе потянется Новгород к Литве.

Из Переяславля-Залесского уведет он, великий князь, дружину в северные леса, в верховья Волги, куда должны подойти князья Белозерский и Ростовский…

А вести нерадостные: передовые отряды татар уже видели под Торжком и Волоком. Позвал князь Дмитрий боярина Романа, сказал, сокрушаясь:

— Кажись, сломали нас ордынцы, смяли. — Покачал головой: — Как думаешь, боярин, поди, городецкий князь спит и видит себя на столе владимирском?

Пригладил бороду боярин Роман, вперился маленькими глазками в князя:

— Отец мой, боярин Минула говаривал: поучай сына, покуда он поперек лавки лежит, а князь Андрей уже лет сорок назад вдоль лавки лежал. И еще. Сам, князь, ведаешь: каждый кулик свое болото ищет…

В ту ночь сон долго не брал Дмитрия. Все в раздумьях, хватит ли сил ныне, — эвон, как Русь разорили. Под самое утро почудилось ему, будто в опочивальню вошел отец, Александр Невский, остановился у лавки, на которой Дмитрий лежал, и, скрестив руки, заговорил:

— Здравствуй, сыне. Не ожидал меня?

— Истинно так, отец.

— Не устроена Русь, ох как не устроена. А во всем мы сами повинны — в разладе жили, в разладе живем…

— Истину глаголешь, отец.

— Какого совета ждешь, сыне? Не бегай от судьбы своей. Видать, не ко двору тебе, Дмитрий, великое княжение, коли удельные князья тобой недовольны. Пора Андрею эту ношу на себя брать…

Сказал это Невский и удалился.

Пробудился Дмитрий, враз осунувшийся. Будто наяву слышал голос отца. Велел кликнуть боярина Романа. Тот ждать себя не заставил, вскоре пришел в опочивальню.

— Выслушай меня, боярин. Говорю я тебе в уме трезвом. Властью великокняжеской я насытился и людскими страданиями сыт до предела. Знаю, брат мой, городецкий князь, алчет стола владимирского, так ты, боярин Роман, отправляйся в Городец, изустно передай князю Андрею, что во имя Отца и Сына и Святого Духа отрекаюсь я от стола великокняжеского, устал, в монастырь удалюсь. Его, Андрея, час настал стол владимирский на себя принять…

Закрыл глаза Дмитрий, гнев улегся, душа утихомирилась. И уже для себя он промолвил:

— Нет бессмертия, бессмертны лишь слава или бесславие…