Усобники

Глава 7

Великий князь зиму не любил. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая. Когда он был мальчишкой, они с отцом возвращались в Новгород. Князь Александр Ярославич закутал сына в тулуп и, придерживая, успокаивал.

— Не боись, — говорил он, — волки опасны одиночкам. А с нами, вишь, гридни.

Кони пугливо храпели, рвались из постромок, сани дергались. Волчья стая бежала в стороне. Иногда вожак останавливался, и стая усаживалась. Волки начинали выть, нагоняя на маленького Андрея страх…

Зимой великий князь не находил себе дела. Раньше будучи князем Городецким, он в такую пору отправлялся в полюдье и большую часть зимы проводил в сборе дани. Теперь это удел тиуна и бояр.

Зимние месяцы казались Андрею Александровичу долгими и утомительными. Они нагоняли тоску, напоминая о бренности жизни. А вот весной, когда все вокруг пробуждалось от спячки, великий князь взбадривался, оживал. Он совершал объезд своих городов, смотрел, как смерды трудятся в поле, прикидывал, сколько зерна они получат и какой мерой рассчитаются с ним в полюдье, сколько соберет он дани.

К неудовольствию князя Андрея, смерды были бедны, деревни нищие. Разоренная Ордой земля из года в год не могла поправиться, но великий князь винил не татар и не себя и своих бояр, а смердов, попрекал их леностью.

Зимой Владимир лежал под снегом, торг затихал, и только в ремесленных концах дни протекали в труде, похожие один на другой. Звенели молоты, из открытых дверей кузниц тянуло окалиной, черные гончары обжигали в печах глиняную утварь, стучали топоры плотников, избы кожевников пахли кислым духом выделываемых кож, а в избах шерстобитов стучали битни, искусные владимирские мастера катали плотные и теплые валенки.

По берегу Клязьмы бабы отбеливали холсты, переговариваясь, иногда беззлобно переругиваясь, а с городских стен и стрельниц раздавались окрики стражи.

Нахлобучив соболиную шапку и кутаясь в шубу, великий князь подолгу стоял на высоком крыльце, поглядывал на обложенное тучами небо, переводил взгляд на дымы над крышами. Они стояли столбами. Андрей Александрович знал — это к морозу, еще впереди вторая половина зимы, и чем ближе Крещение, тем сильнее холода.

Протянув руки, князь сорвал несколько ягод калины, бросил в рот. Куст рос у самого крыльца. Перемерзшие, заиндевелые гроздья оттягивали ветки.

Кисло-горьковатый привкус калины во рту напомнил князю Андрею, как в детстве его отпаивали при простуде калиновым отваром.

Великий князь хоть и не любил зимние месяцы, но видел в них некое преимущество: в такую пору редко какой татарский мурза наезжает на Русь. А к концу зимы, едва морозы спадут, зачастят с поборами баскаки, потянутся в Орду груженные товаром санные обозы. И такое из года в год, с той поры, как хан Батый поработил русскую землю. Ханские баскаки с серебряными пластинами чувствовали себя на Руси хозяевами, и князья покорялись им. Лишь он, великий князь Андрей Александрович, наделенный золотой пластиной, чувствовал себя независимым от ханских посланников. За этот знак он вел упорную борьбу со старшим братом Дмитрием, протоптал дорогу в Орду, к хану, враждовал с князьями, затаил нелюбовь к меньшему брату Даниилу…

Из хором вышла княгиня Анастасия в серой беличьей шубке, красных сапожках, а из-под цветастого платка выглядывала шапочка. Поклонилась князю, сказала:

— К обедне пойдешь ли?

Великий князь отмахнулся:

— Постой и за меня.

Княгиня спустилась с крыльца, величаво неся голову, направилась к храму.

Великий князь посмотрел ей вслед, и тревожная мысль шевельнулась в нем. Молода княгиня Анастасия, а он стар. Ужели запамятовал слова отца Александра Ярославича: «Руби дерево по себе»? Не срубил ли он, Андрей Александрович, дерево, какое поднять ему не по силам?

Ох как не хотелось великому князю согласиться с этим! Сорвав еще пару ягод калины, Андрей Александрович направился в хоромы.

Княгиня шла в церковь легко. Поскрипывал снег под ногами, встречные раскланивались с ней, и она кивала им. От мороза щеки у нее раскраснелись, и дышалось, будто пила чистую родниковую воду.

С детства Анастасия любила зиму. Живя в отцовском доме, с дворовыми каталась на саночках с горок, играла в снежки. Со старшей сестрой Ксенией гадали у свечей и еще чего только не придумывали в долгие зимние вечера.

Теперь они с Ксенией видятся так редко, что, поди, и голоса друг друга позабыли.

Анастасия зиму и сейчас любит, но весны ждет с нетерпением. Весны, которая принесет ей счастье вновь обняться с Любомиром. По теплу она возобновит конные прогулки, и ее будет сопровождать Любомир. Они, как и в прошлые разы, уединятся, и лес укроет их. Лес сохранит тайну их сладкой любви.

Нет, Анастасия теперь не терзается сомнениями, она уверена: Господь подарил ей счастье за постылого и старого мужа, какой повел ее под венец. Может ли усохшее дерево дать плоды? Может ли увядший цветок опылить распускающийся? А она, Анастасия, подобна свежему цветку, горячая кровь переливается в ее жилах, будоражит, зовет пусть к запретному, но сладостному. Великий князь сам повинен: зачем взял ее в жены? Аль не ведал, что жена, хоть и княгиня, живой человек?

Когда Анастасия встречает Любомира, ее сердце рвется к нему, но она умеет скрывать свои чувства. Анастасия боится за гридина, как бы глаза Любомира не выдали его. Княгиня даже на исповеди не говорит о своей любви. Но там, в Орде, когда сарайский епископ спросил, отчего она грустна, Анастасия едва не открылась ему…

Весной великий князь может отправиться в Орду. Неужели Любомир попадет в число охранной дружины, какая уедет с ним? Княгиня молила Бога, чтобы этого не случилось. Если князь Андрей возьмет с собой Любомира, то она, Анастасия, увидится с ним не раньше конца осени… А там снова зима и долгие ожидания.

Анастасия взошла на церковную паперть, когда служба уже началась, прошла вперед и встала ближе к алтарю. Молилась, просила у Господа прощения, но грешные мысли не отпускали ее. Она видела лицо Любомира, его добрую, ласковую улыбку, чувствовала прикосновение его рук, и ей было радостно. Анастасия думала, что Бог простит ее, и ей хотелось плакать от счастья.

Однажды на охоте между Даниилом и боярином Стодолом произошел разговор. В тот день они оказались в землях Рязанского княжества, вблизи Коломны.

Князь начал первым:

— Когда отец наделял меня Москвой, я малолеток был, ныне же Юрий и Иван скоро княжений потребуют, а мой удел рукавом накрыть можно.

— То так.

— На лов выбрались, а копыта коня уже по чужой земле стучат.

— Коломна у Москвы под боком.

— И я тако же мыслю.

— Не пора ли рязанцам указать на это?

Даниил будто не расслышал вопроса, однако погодя сказал:

— Я, боярин, о том думаю…

Крики и лай собак оборвали разговор. Князь хлестнул коня. Впереди затрещали ветки, из чащи выскочил лось. Остановился, тряхнул ветвистыми рогами. Даниил успел наладить стрелу, спустил. Она взвизгнула. Лось сделал скачок и рухнул на снег…

Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлевский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, произнес:

— Княжество Рязанское Ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.

— Не бывает того года, чтобы ордынцы по ее землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.

— Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмем.

— Дай Бог.

— Коломна и Переяславль — две руки тела московского.

— Зело взъярится великий князь.

— Зависть гложет брата Андрея. Он на Дмитрия завсегда зубы точил.

— Великий князь алкает все под себя подмять.

— Допрежь обманывали, ныне убедился — злобствования его родную кровь пересиливают.

Помолчали и снова заговорили:

— Не пойдет ли великий князь на Москву? Чай, у него сил поболе. Да и хан на его стороне.

— Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдет, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы объединимся с тверским князем. Сообща отобьемся.

— Истину сказываешь, княже. Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и держат в женах родных сестер.

Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.

— Княгиню Анастасию жалко. Сколь вижусь с ней, тоска ее гложет, — заметил Даниил.

Стодол усмехнулся:

— Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б женку мне годков тридцати, ее бы тоска не заедала.

— Немало лет прошло, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жены Анастасию, а Михайло Ярославич — Ксению. В Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача…

— Красива Анастасия. О-хо-хо, мысли грешные.

— Не возжелай жены ближнего твоего — аль позабыл, боярин, заповедь?

— Как забыть, коли лукавый под ребро толкает.

Въехали в московский посад. Стража с башен издали углядела князя, подала сигнал, и кремлевские ворота распахнулись, впустив всадников.

Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с русой бородкой, княжич был похож на отца: такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щеки.

— Сыне, — сказал ему Даниил, — весной отправлю тебя к хану Тохте, повезешь ему дары московские. Настает такое время, когда Москва Владимиру противостоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.

— Как велишь, отец. Хотя Москва княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.

— Трапезовали?

— Тебя, отец, дожидались.

— Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.

Даниил рассмеялся.

— Ты чему, отец? — удивился Юрий.

— Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.

— Ты, отец, еще в теле.

— В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они сказываются.

С тем в опочивальню удалился. Гридин помог князю разоблачиться, подал рубаху, но Даниил молвил ему:

— Потом надену, сейчас прилягу, чуть передохну перед трапезой.

Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридину:

— Не буди, пусть спит, — видать, умаялся.

Ох, Дарья, Дарья, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьиных пирогов на торгу да провел пирожницу домой, улучит свободное время, так и бродит вокруг ее домика. Он у нее ладный, на каменной основе стоит, бревна одно к одному подогнаны, тесом крыт. И месяц и другой все не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.

Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:

— Терпелив же ты, гридин.

— Да уж как видишь.

— А ежели прогоню?

— Ходить буду, пока не примешь.

— Коли так, что с тобой поделаешь, заходи.

Слегка пригнувшись под дверным проемом, Олекса вошел в сени, снял подбитый темным сукном полушубок и шапку, повесил их на колок, вбитый в стену. В полутемной горнице в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.

Олекса сел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась:

— Гляжу, все топчешься, топчешься. Неделю и месяц. Ну, мыслю, замерзнет гридин, а с меня спрос.

— Князю Даниилу ответила бы.

— А мне князь Даниил Александрович не указ, мне мое сердце судья.

Дарья достала из печи горшок со щами, налила в чашу, поставила перед гридином:

— Ешь, Олекса, чай, оголодал, с утра бродишь.

Гридин ел охотно. Щи были наваристые, обжигали. Когда чаша оказалась пуста, Дарья положила перед Олексой добрый ломоть пирога, пошутила:

— Есть ты горазд, а как в работе?

— А ты испытай.

— И испытаю. Вон ту поленницу возле избы видел? Переколи.

— В один день?

— Нет, — рассмеялась Дарья, — в неделю.

— Справлюсь. Лишь бы не передумала.

— Да уж нет, раз впустила.

— Не пожалеешь.

— Дай Бог. Как на гуслях играл и пел, в Твери слыхивала, сердце тронул, а каков человек — время покажет.

— Правда твоя, принимай какой есть.

— Был бы без гнили и червоточины в душе.

— Чего нет, того нет.

Только зимой владимирский боярин Ерема выбрался в Москву. Никого не стал посылать, сам отправился. Оно сподручней: и наказ великого князя исполнит, и боярина Селюту, старого товарища, проведает. Дорога сначала тянулась вдоль Клязьмы-реки, затем сворачивала на лед, и копыта звонко стучали по толстому настилу. Кованые полозья саней скользили, легко повизгивая, а боярин мечтал, как его встретит Селюта: они попарятся в бане, потом усядутся за стол и до темноты, а то и до полуночи будут вспоминать прожитые годы.

На вторые сутки крытые сани уже катили по земле Московского княжества. Ерема доволен: скоро Москва, конец пути, хотелось размяться, вытянуть ноги. Выглянул боярин в окошко и с ужасом увидел, как из леса бегут к саням наперерез человек пять ватажников, потрясая топорами и дубинами.

Закрестился Ерема, затряслись губы, погибель учуял боярин. И случиться бы с ним медвежьей хворобе, да ездовой выручил: гикнул, привстал, хлестнул коней. Рванули они и, чуть не опрокинув повозку, понесли. Засвистели, заулюлюкали ватажники, но боярские сани уже проскочили опасное место. Глядя им вслед, один из ватажников, мужик кряжистый, бородатый, сдвинув шапку, почесал затылок:

— Жа-аль, ушел.

— Ниче, Сорвиголов, вдругорядь не сорвется! — весело успокоил товарища второй ватажник…

К обеду владимирский боярин Ерема подъехал к усадьбе московского боярина Селюты, что в Зарядье, и, выйдя из саней в распахнутые ворота, направился в хоромы. Шел, ног не чуя, словно они рыхлые, — то ли от долгого сидения, то ли испуг еще держался в теле. А навстречу ему катится колобком боярин Селюта. Разбросав руки крыльями, приговаривает:

— Не ожидал, не ожидал боярина Ерему!

— Поди, и не дождался бы, коли бы я в лапы ватажников угодил. Под самой Москвой насели. Бог отвел, а кони унесли.

— В лесах зимой ватаги редки. Они по теплу плодятся. Ну, проходи в хоромы, боярыня моя о тебе уже прослышала, ждет. Как великий князь?

Пока в сени вступали, боярин Ерема на вопрос Селюты ответил:

— Андрей Александрович тебя, боярин Селюта, и службу твою помнит. Сказывал: «Передай Селюте, чтоб, как и в прежние лета, верным мне был, хоть и в Москве живет, у князя Даниила. Его очами и ушами был бы».

— Я ль не стараюсь…

— Потому и послал меня к тебе великий князь. Мнится ему, не с добром к нему князь Даниил.

Не успел Селюта и рта открыть, как на Ерему боярыня с охами и ахами насела. Селюта, улучив момент, хитровато подмигнул:

— Я, боярин, обо всем поведаю, дай срок, вот только от боярыни отобьемся.

Этой зимой Олекса и Ермолай похоронили старого гусляра. Лег с вечера, а утром кинулся к нему Ермолай, а старик уже мертв. Лик у покойного умиротворенный, благостный. Видать, смерть пришла к нему по-доброму, не терзала и не брала его в муках.

Отходил старый гусляр по миру, отмерил землю, и всюду с радостью слушали его игру и пение. Был Фома желанным и в княжьих, и в боярских хоромах, в домах и избах смердов и ремесленного люда.

Хоронили старого гусляра всей Москвой: пришел народ из Ремесленного посада и княжьи гридни, помянули Фому добрым словом. А на второй день явились в кабак к Ермолаю Сорвиголов с товарищами. Сказал атаман ватажников:

— Прослышали, что не стало Фомы, помянем его.

Выставил кабатчик на стол хмельной мед, глиняную миску квашеной капусты, приправленной кольцами репчатого лука, отварное мясо дикого вепря.

— Пусть Господь не оставит своей милостью нашего Фому, — промолвил Сорвиголов и разлил медовуху по чашам.

Заглянул в кабак Олекса. Увидел Сорвиголова, присел на лавку, к краю стола.

— А, гридин, — раздвинулись ватажники, — деда твоего поминаем.

Олекса вздохнул:

— Он мне жизнь показал, уму-разуму наставил.

— Это ты верно заметил, — согласились с ним ватажники. — Фома многое знал, верный человек был.

Олекса придвинулся к Сорвиголову:

— Скажи, Сорвиголов, не твои ли товарищи на владимирского боярина на прошлой неделе насели? Тот боярину Селюте жаловался, а Селюта князю Даниилу сказывал, и князь велел изловить ватажников.

Сорвиголов презрительно скривил губы:

— Владимирского боярина упустили! слишком тяжелый дух из него исходил, и след желтый до самой Москвы тянулся.

Ватажники весело рассмеялись, а Сорвиголов продолжил:

— Однако спасибо тебе, Олекса, упредил. Береженого и Бог бережет.

Из кабака Ермолая Олекса выбрался, когда солнце подкатилось к полудню. Его по-зимнему яркие блики осветили кремлевские стрельницы, искрились на снежных сугробах. Но Олекса не замечал этого. Он корил себя, что последнее время редко навещал деда и даже вспоминал о нем от случая к случаю. А ведь старику гусляру Олекса был обязан своим спасением. В годину разорения Переяславля, что под Киевом, увел гусляр Олексу, со стариком он чувствовал себя спокойно: они кормились, побираясь от деревни к деревне, платили люду игрой на гуслях и пением. Фома знал много сказаний и былин, и Олекса у него всему учился. Так почему же он забыл своего спасителя и учителя? Но забыл ли?

Нет, Олекса не мог запамятовать старого гусляра, просто, оказавшись в княжьей дружине, он с головой окунулся в иные заботы, а теперь вот Дарья.

Олекса вдруг заметил, что ноги несут его не в Кремль, а на Лубянку, к домику Дарьи. На сердце стало тепло: какое счастье досталось ему — повстречаться с Дарьей!

Он ждал, когда назовет ее своей женой, поселится в ее домике. По утрам будет пробуждаться от ее напевного голоса и видеть ее проворные руки и добрую улыбку. Но такое время наступит, когда сама Дарья пожелает этого.

Протоптанная в снегу тропинка тянулась вверх, на горку, мимо огороженных домиков с глухими воротами и калитками. За высокой бревенчатой оградой просторные, на подклети хоромы боярина Стодола, старого княжеского дружинника. Стодола не только гридни младшей дружины побаивались, сам князь Даниил к нему с почетом обращался, потому как Стодол у самого Александра Невского служил. А когда князь своего меньшего сына на московский стол посадил, велел Стодолу быть для него дядькой верным. Напутствуя сына, говорил: «Ты, Даниил, к разуму боярина прислушивайся, он за тебя и твое княжество радеть будет…»

С той поры четыре десятка лет минуло, постарел Стодол, но меч в руке еще крепко держал и советником у князя был первым. Случалось в Орду князю Московскому ехать, боярин Стодол отправлялся с ним.

На Великом посаде тропинка раздваивалась: налево вела в Кузнечную слободу, направо, ближе к Москве-реке, селились лубяных дел мастера, скорняки, огородники, пирожники и всякий иной люд. Олекса свернул направо и вскоре очутился у Дарьи. Хозяйки дома не оказалось. Открыв сени, гридин отыскал топор, скинув суконный кафтан и шапку, принялся колоть дрова. Не заметил, как и Дарья вернулась, поставила на порог плетшую корзину, прикрытую белым льняным рушником, расцвела в улыбке:

— Поди, оголодал, работничек?

А у Стодола хоромы просторные, в подклети холопы холсты ткут, и чеботари у боярина свои, да вот сиротливы палаты. В молодости все недосуг было жену отыскать, а пролетели годы — оглянуться не успел, как уже будто и ни к чему. В палатах у боярина не слышалось детских голосов, а за стол усаживался он один как перст.

Однако привык к тому, словно по-иному и жить нельзя. Ночами, когда не было сна, память к прошлому возвращала, все больше к детским и отроческим годам в Новгороде Великом. В ту пору там княжил Александр Ярославич, народ его чаще Невским называл. Он-то и приметил Стодола, сына плотника, — тот с отцом в то лето княжьи хоромы обновлял.

Взял Александр Ярославич Стодола в дружину, а вскоре за сметливость и храбрость перевел из младшей дружины в старшую, боярскую. Вместе с Невским Стодол и в Орде побывал, повидал хана Берке, на княжьи унижения насмотрелся. А когда Александр Ярославич. сыновей уделами наделял, Стодола к Даниилу приставил. Боярин обещал князю быть при малолетнем князе преданным советником.

Не всегда княжил Даниил так, как хотелось Стодолу. Не оправдывал боярин князя, когда тот руку брата, городецкого князя Андрея, принял и они вместе на великого князя Дмитрия войной ходили, татар на Русь наводили, принудили Дмитрия то в Новгороде, то в Литве отсиживаться. И уж как доволен ныне Стодол, когда прозрел Даниил, уразумел, какие козни творил городецкий князь Андрей и чем грозит это Московскому княжеству.

Кабы сбыться замыслам князя Даниила, Коломну и Переяславль к Москве присоединить — враз Московское княжество мощь обрело бы.

Часто память обращала Стодола к тому дню, когда он узнал о смерти князя Александра Ярославича, вспоминал, как отирал глаза князь Даниил на похоронах отца и не сдерживал слез он, Стодол, да и все, кто съехался ко гробу Александра Невского.

А еще запомнил боярин величественно-спокойный лик Александра Ярославича и голос епископа, сравнившего его с солнцем земли русской…

В тот самый день, когда гридин Олекса проходил мимо боярского подворья, Стодол повстречал владимирского боярина Ерему. Тот шел с боярином Селютой от Зарядья к Кремлю, и Стодол долго гадал, зачем владимирец прикатил в Москву и что за дружба у него с Селютой. Но ответа на свой вопрос так и не нашел, а потом и вовсе позабыл о том и лишь спустя неделю, столкнувшись с Селютой на паперти Успенского храма, вспомнил:

— Зачем боярин Ерема в Москву наезжал?

Селюта растерялся от неожиданности, помялся, а Стодол новым вопросом озаботил:

— В этакую пору в дорогу от нечего делать пускаться кто решится?

— Воистину. Боярину Ереме кто-то наговорил, что боярыня моя скончалась, вот он и побывал в Москве.

Стодол хмыкнул:

— Твоя боярыня, Селюта, вас с Еремой переживет.

Селюта сердито затряс бородой:

— Не плети пустое, боярин.

Стодол рассмеялся:

— Аль тебе, Селюта, боярыня опостылела, что хочешь ее смерти?

Селюта гневно пристукнул посохом:

— Я ли тебе, Стодол, зла какого причинил?

На том и расстались. И невдомек Стодолу, что лазутчиком великого князя Андрея наведывался Ерема в Москву.

Суровая жизнь забирала у Даниила все, учила его коварству, на подлость брата Андрея он отвечал подлостью. Но самое страшное — он, Даниил, уподобился Андрею и перестал считать зазорным в междоусобной войне с братом искать подмогу у ордынцев. Как обыденное воспринимал он платой за эту помощь разорение городов и деревень своего противника. «Русь отстроится, — говорил Даниил, — лесов много, а бабы нарожают детишек».

Его одолевала мысль: не позволить великому князю перехватить Переяславль и сделать так, чтобы тот не помешал прирезать к Москве Коломну.

С конца зимы московский князь начал готовить подарки хану и его окружению, дабы хан Тохта не принял сторону брата Андрея. Не заручится великий князь поддержкой Орды — не пойдет на Москву, Москва же заодно с Тверью противостоят великому князю.

Дворский проверял пушнину, его цепкие глаза не пропускали ни малейшего повреждения шкурки: упаси бог, узрит хан порчу меха, взъярится и окажет князю немилость.

Меха укладывали в берестяные короба, а в ларцы из липы — украшения из золота и камня, серебра и эмали…

Ближе к весне собралась в княжеской гриднице старшая дружина, расселась за длинным дубовым столом на лавках, обитых темным бархатом. Даниил восседал в торце стола на высоком кресле. Повел из-под нависших бровей очами, сказал голосом глухим, покашливая:

— Всем вам ведомо: посылаю я сына моего Юрия в Орду челом бить великому хану Тохте. Брат мой Андрей обиды нам чинит, княжество Московское, сиротское, и то мыслит урезать.

— Алчность великого князя Андрея нам ведома, — разом зашумели бояре.

Тут Селюта, улучив момент, когда бояре унялись, вставил:

— Орда дары любит, а московская скотница скудная.

Даниил нахмурился:

— Наскребем. А для хана святыню передам, чем отец мой гордился, — меч ярла Биргера. Его Александр Ярославич в бою с варягами обрел.

— Невский мечом тем дорожил, — вставил Стодол, — то память о его первой большой победе.

— Тогда он Новгород отстоял. И хоть дорог нам меч, но не поскуплюсь, дабы княжество Московское упрочить.

Весна настала ранняя, со звонкой капелью, с шорохом падавшего с крыши снега. С грохотом срывались со стрельниц снежные пласты. Снег стаивал, пар поднимался от мостовых, а по канавам и рытвинам уже пробивались первые ручейки. Дружно оголялись лоскуты озими, все чаще выходили в поле смерды, готовились к посеву яровых, в лесу остро запахло прелью, и с раннего утра весело пели птицы, порхали суетливо. Весна брала свое.

За утренней трапезой Даниил сказал Юрию:

— Скоро, сыне, просохнут дороги и ты тронешься в путь.

Юрий только голову склонил в знак покорного согласия. Его одутловатое лицо с едва пробившейся русой бородкой было непроницаемо. Он принимал поручение отца как должное, был готов к нему, но внутренний холодок нет-нет да и проникал в душу. Эта его первая поездка в Орду бог знает чем закончится: ну как подвернется он хану, когда тот не в духе, либо кто-нибудь из ханских ближних наплетет чего-то на Юрия…

Сидевший рядом с Юрием Иван помалкивал. В Орду ехать не ближний свет. Пока до Сарая доберешься, не одна опасность в пути подстережет. Каждый удельный хан мнит себя потомком если не Чингиса, то Батыя или Берке и норовит свою власть показать. А то и половецкий хан, который давно уже потерял свое ханство и ходит в псах у хана Золотой Орды, норовит укусить. А уж сколько пакостей накатывается на того князя, кто до Сарая добирается…

Посмотрел Иван на Юрия, пожалел брата, но с отцом согласен: Орды не минуешь, по-иному Москве не устоять и земель не прирезать. Эвон, на великого князя Андрея отец замахнулся, а тот в Сарай дорогу накатал, подарками всех улещивает…

Князь Даниил будто прочитал думы меньшего сына:

— Вам, Данииловичи, завещаю я и после моей смерти княжество наше крепить. Чую, настанет час, и Москве стол великий достанется. Я начало тому положу, а вы продолжите. Да зла друг на друга не держите, козни друг другу не творите; одно дело вершите, то, что имеете, приумножайте, где умом раскидывайте, где сети хитрые плетите, а коли силу почувствуете, и ею не гнушайтесь.

Иван согласно кивал, а Юрий был недвижим. Мысленно он далеко, в Сарае. Пуще всего опасается Юрий ханского гнева. Тогда кто спасет его? Юрию так хочется еще пожить, сесть князем после отца, власть познать.

А власть сладка, и бремя ее Юрию пока неведомо. Оно тяжко и таит опасности, но Юрий о том не думает.

Он вздрогнул от отцовского голоса, обращенного к нему:

— На той неделе проводим тебя, сыне. Земля просохнет, степь оживет, в первую траву оденется, кони веселей пойдут. Бог даст, удачи тебе, сынок. Помни, не для себя, труды твои — для княжества нашего. Не дадим неверному князю Андрею, аки волку ненасытному, терзать Москву.

Даниил помолчал. Потом заговорил снова:

— Я же, дети мои, к Михайле Ярославичу Тверскому отправлюсь. Рядиться с ним буду, дабы заодно стоять против великого князя. Покуда не ворочусь, Москву на тебя, Иван, да на боярина Стодола оставлю…

Иван провожал брата. Они ехали круп в круп.

— Осенью встречу тебя, Юрий.

— Не явился бы в Орду князь Андрей и хулы на меня не возвел. Его и кровь родная не остановит.

Иван придержал коня:

— Попрощаемся, брат.

Они обнялись. Иван въехал на взгорочек, смотрел, как удаляется старший брат, а за ним десяток гридней. Следом тянулось несколько груженых телег.

Долго глядел вслед малому поезду княжич Иван, и, лишь когда отъезжающие скрылись за лесным поворотом, он покинул взгорок и не торопясь направился к Москве.

Позабавил боярин Ерема великого князя, рассказав, что Даниил шлет в Орду княжича Юрия. Андрей Александрович смеялся, бороду поглаживал:

— Тьма братцу моему очи застила, коль не видит, что племянник-то мой, Юрий, еще в разум не вошел, а ему велено посольство править. Да и Тохта, поди, не допустит его к себе. И что Даниил пошлет в Сарай, коли у Москвы в скотнице одни тараканы?

Ерема соглашался, подхихикивал:

— А что, великий князь Андрей Александрович, нонешним летом мы без ордынцев обойдемся?

— Поглядим, боярин, чего еще братец Даниил вытворит…

В тот день князь Андрей поведал княгине Анастасии о том, о чем рассказал боярин Ерема. Та обрадовалась: может, услышал Бог ее молитву и не покинет Любомир город Владимир. А вслух великая княгиня поддержала:

— Молод Юрий, чтоб тебе, Андрей Александрович, в Орде противостоять. Ты, чай, у хана Тохты в чести.

— Верно, княгинюшка, голубица моя.

Поморщилась Анастасия. Голубицей зовет ее и Любомир, то ей сладко, но слышать такое от постылого князя!

— Не голубица я, великий князь, не зови меня этим именем. Голубица голубят высиживает, мне же этого не дано.

Насупил кустистые брови князь Андрей: больно, ох как больно ударила его Анастасия! Ой ли, она ль виновата, кто ведает, отчего нет у Анастасии детей? Обнял ее, но княгиня отступила.

— Будто чужд я тебе? — сказал князь с горечью.

В ответ ни слова.

— Ох, Анастасия, кабы не любил тебя…

Анастасия насмешливо обронила:

— Того мало, в соку березка!..

Уходил он от княгини с горечью в сердце и не мог понять: злость ли его гложет, тревогу ли какую посеяла в его душе Анастасия? Встречному отроку бросил резко:

— Вели коня седлать!

Учуяв княжий гнев, отрок метнулся, а Андрей Александрович, накинув на плечи корзно, вышел на высокое крыльцо, посмотрел на Клязьму. Она уже вскрылась и несла остатки льда, коряги и все, что подхватывала с берегов.

Ворота детинца распахнуты. Опираясь на копья, стояла в проеме стража в стеганых теплых кафтанах и войлочных колпаках, с пристегнутыми к боку мечами. Перегнувшись, осматривал даль караульный гридин. Князю видна только его спина, и он не понял, кто это из дружинников. От причала отплыл верткий челн: какой-то владимирский рыболов вышел на лов. В Кузнечной слободе звенели молоты.

Отрок подвел коня, но великий князь уже передумал ехать, вернулся в хоромы, позвал Ерему:

— Выведывай, боярин, чего еще Даниил выкинет. Эвон, с Дмитрием сообща тягались, а ноне московский князек шубу вывернул.

Версту за верстой топчут копыта безлюдную степь. На ночь гридни стреноживают коней, выставляют чуткий караул. Спят на траве, разбросав войлочные потники и положив под головы седла.

Молодая трава пахла свежо, и к утру было прохладно. Ночи стояли лунные, крупные звезды редки, лишь наезженная дорога тянулась, ровно молочная, с юга на север. По ней ночами мчались на Русь тумены хана Батыя, вели в набег свои полчища разные ханы и царевичи, разоряли княжества, жгли города и деревни, гнали в Орду многочисленный полон. Такое Юрию ведомо не из рассказов, он знал, чем заканчиваются княжьи распри, особенно когда князья зовут на подмогу ордынцев. К ней всегда прибегает великий князь Андрей Александрович. За помощь он позволяет ордынцам грабить Русь и убивать всех, кто сопротивляется.

Княжич Юрий уверен: если ему не удастся склонить на сторону Москвы хана Тохту, князь Андрей снова приведет ордынцев и беда постигнет Московское княжество.

От предстоящего — встать перед грозными очами могущественного Тохты — Юрию становится страшно, его пробирает внутренний холод от самого живота. Мнится ему: вот он на коленях перед ханом, вот палач волочет его на казнь, уже занес над ним саблю…

Все ближе и ближе конец пути, и сон у Юрия делается беспокойным, а ночи длинными, утомительными. Если бы вновь очутиться в Москве и не чувствовать ужаса от будущей встречи с ханом! Он вспомнил прежнюю жизнь, и она почудилась ему прекрасной и далекой. Юрий молил Бога быть к нему милосердным в этом ужасном логове, где каждый захочет вцепиться в него, московского княжича…

На исходе мая-травня показалась столица государства Золотой Орды: ханский дворец и мечети, дворцы вельмож и дома, обнесенные глинобитными заборами, православный деревянный храм и синагога и еще множество иных построек огромного города Сарая, заселенного разноплеменными народами, города, на много верст прилепившегося к полноводной Волге-реке.

Провожая сына, князь Даниил напутствовал его:

— В Сарае перво-наперво навести владыку. Епископ Исмаил подскажет, кто у хана в особой чести. С того и начинай, одари. Как вельможи нашепчут Тохте, так и отзовется.

А еще велел передать князь Даниил владыке кожаный кошель с деньгами на храм.

— Нищ дом Христа в средоточии неверных, и нищ приход, а страждущих великое множество, — говорил московский князь. — Пусть малый дар княжества Московского примет владыка Исмаил, от чистого сердца даю…

Въехав на грязную улицу, княжич Юрий направил коня к караван-сараю. Следом за ним ехали гридни, скрипел обоз.

Жилище у епископа Исмаила бедное, комнатенка ровно келья монашеская; зарешеченное оконце, своды низкие, под писанным на доске образом столик-налой. У стены широкая лавка, войлоком покрытая, на ней епископ спит.

У оконца стол с вычищенной добела столешницей. Старуха внесла миску с ухой из осетрины, вареное рыбье мясо с очищенной луковицей, хлеб на деревянном подносе, удалилась молча. Исмаил уселся в плетеное креслице, указал Юрию на место напротив:

— Отведай, княжич, еды нашей, чай, устал в дороге.

— Не токмо телом, владыка, но и душой. Терзаюсь: впервой ведь такое посольство правлю, хан в нас, русских князьях, данников своих зрит.

Епископ поднял очи к иконе:

— Господь не оставит тебя, княжич, уповай на него.

— Молюсь, владыка.

— Что великий князь Андрей?

— Козни творит, княжество Московское от него обиды терпит, притеснения. На Переяславль глаз положил и не хочет признать, что переяславский князь Иван свое княжество Москве завещает.

— Алчен великий князь Андрей и скуп, — согласился епископ. — Я ли того не ведаю? В Сарае бывая, щедр к ханским слугам, а церковь стороной обходит. В прошлый приезд лишь княгиня Анастасия побывала в нашем храме… А ты ешь, княжич. Верно, хан к тебе милостив будет, только ты гордыню смири, не показывай.

— Да уж, владыка, не до гордыни.

— Воистину, сыне. Как ни храбр был дед твой, князь Невский Александр Ярославич, но и того Орда сломила: преклонил колени перед ханом Берке. Если бы не согнулся, смерть лютая ждала его. Ты, княжич, времени не теряя, ищи тропинку к сердцу хана через мурзу Чету и иных, кто к Тохте близок. От них хан либо любовью к тебе проникнется, либо ненавистью. Ту тропинку рухлядью устилай.

— Молю Бога, владыка, чтоб не появился в Орде великий князь.

— Торопись, сыне.

Епископ встал, осенил Юрия двуперстием. Княжич опустил голову.

— Пусть благословен будет путь твой, — сказал Исмаил. — Господь не оставит тебя. Молю Господа, чтобы разум озарил князей и распри не раздирали землю нашу. Князю Даниилу передай поклон и спасибо за щедрое пожертвование. На него начнем строить в Сарае еще церковь с золотыми крестами на куполах да подворье при ней, чтоб князья русские, в Орду приезжая, на владычном подворье останавливались, а не гнулись по-собачьи в караван-сараях…

Минул месяц, прежде чем княжич Юрий вошел в большой зал ханского дворца. Ноги отказывались идти, но будто кто-то неведомый толкал его вперед к месту, где на возвышении восседал тот, кто держал в страхе и повиновении полмира.

Следом за Юрием гридин Олекса нес на вытянутых руках меч, а другой гридин — серебряное блюдо с золотыми украшениями.

Юрий видит хана. Он сидит неподвижно, прищурив и без того узкие глаза. На Тохте расшитый золотой и серебряной нитью зеленый халат, из-под которого виднеются носки сапог красного сафьяна.

Вокруг ханского помоста толпятся татарские царевичи, вельможи, чиновники — нойоны. Они непроницаемы. Юрий не замечает их, сегодня все ему на одно лицо. Но у каждого Юрий успел побывать накануне и всех одарил богатыми дарами.

Олекса подал княжичу меч, после чего Юрий опустился на колени и протянул оружие. Один из ханских телохранителей принял меч, другой — блюдо с драгоценностями.

— Великий хан, этот меч дед мой Александр Ярославич Невский добыл в бою с варягами, им сражался ярл Биргер.

— Ты внук конязя, любимца ханов Батыя и Берке, — заговорил Тохта, и голос у него был тихий, с хрипотцой. — И ты ищешь у меня защиты. Я дал ярлык на великое княжение сыну Невского, конязю Андрею. Но чем не угоден конязь Андрей конязю Даниилу?

— Мы все, великий хан, твои данники.

Губы Тохты искривились в улыбке. Он кивнул, а Юрий продолжал:

— Москва совсем малый и бедный удел, но великий князь Андрей ненасытен, он норовит отобрать у княжества Московского даже то малое, чем оно владеет.

Тохта нахмурился:

— Мне о том известно, и не для того я дал ярлык конязю Андрею, чтобы он творил насилие над другими конязями. Возвращайся, Юрий, в Москву и передай конязю Даниилу: только великий хан имеет право давать и отбирать у конязей их уделы и вершить над ними свой суд.

Тохта слегка повел ладошкой, и этот жест означал, что Юрий свободен. Княжич поднялся с колен и, пятясь, продолжая кланяться, покинул зал.

При впадении Твери в Волгу много лет назад срубили новгородцы городок и нарекли его по имени реки Тверью. Входила Тверь в состав Переяславского княжества, но вскоре город вырос, окреп и стал самостоятельным княжеством, а удобное положение на торговом пути сделало Тверь богатым городом.

В посадах тверских укреплений селился мастеровой люд. Особенную славу Твери составляли каменщики-строители.

В лето тысяча триста первое приехал в Тверь князь Даниил Александрович и был любезно принят своим двоюродным братом, князем Михаилом Ярославичем.

В ту пору еще не наблюдалось распрей между Тверью и Москвой, оба князя боялись великого князя Андрея, его неуемной алчности. И речь вели московский и тверской князья о том, как совместно противостоять ему.

Михаил Ярославич говорил:

— Князь Андрей опасен коварством. Всем известно, он орду на Русь наводит, а татары грабежом промышляют.

— Я Юрия в Орду направил, авось Тохта от Андрея отвернется.

— Не думаю. У великого князя в Орде немало доброхотов. Однако согласен, брат Даниил, надобно Андрею Александровичу сообща противостоять: коль он пойдет на Москву либо на Переяславль, перекроем ему дорогу нашими дружинниками. Нам бы раньше единиться, когда…

Даниил покрутил головой:

— Обманулся я, брат Михайло. Ужели мог помыслить, что за Дмитрием и на других князей замахнется Андрей!

— То так. Дмитрия в смертных грехах обвинял, нас против великого князя настроил, овцой прикидывался, а обернулся серым волком.

Даниил вздохнул:

— Ноне казнись не казнись, а нам друг за дружку горой стоять.

— Когда Юрий из Орды воротится, гонца пришли.

— Незамедлительно. Я сам сына жду не дождусь.

— Чую, великий князь первым делом на княжество Переяславское покусится, ан не дозволим ему разбойничать…

Держали князья ряду один на один, а как солнце коснулось дальнего леса и начало темнеть в гриднице, холопы зажгли факелы, позвали бояр. На длинные столы выставили еду: мясо вареное и жареное на дощатых подносах, рыбу всякую, окорока копченые, пироги подовые с грибами и ягодами, мед хмельной и пиво. Шумели бояре, славя своих князей, а первым кубком помянули Александра Ярославича Невского и тверского князя Ярослава Ярославича, жизнью своей прославивших землю русскую.

С отъездом Олексы опустел Дарьин домик. Лишь теперь поняла она, что не гостем хотела бы видеть гридина, а хозяином. Часто вспоминала, как, являясь, Олекса вешал на колок, вбитый в стену, кафтан и шапку и сразу же находил своим рукам дело: то забор поправит, то навес над сенями смастерит, а то и дров наколет. И все у него так ловко получалось.

Дарья считала дни, когда Олекса вернется, и по всему выходило, коли все добром кончится, ждать надо к концу лета.

А Москва жила прежней жизнью. Начало дня возвещал колокольный звон с деревянного храма Успения, что в Кремле, рядом с княжьими палатами. При ударах колоколов с криком срывались со звонницы стаи воронья. Пробуждался мастеровой люд, затихали голоса гридней на стенах, распахивались городские ворота, у колодцев собирались бабы с бадейками, на буйной траве под заборами паслись козы.

По воскресеньям в торговые ряды сходился народ, открывали свои лавки ремесленники и торговые гости, съезжались смерды из подмосковных деревень, голосисто зазывали пирожницы и сбитенщики. Появлялась на торгу Дарья с берестяным коробом, полным румяных пирогов. Торгуя, поглядывала, не видать ли ее Олексу. А вдруг да объявится, скажет: «Угости, Дарьюшка, пирогом…»

Она улыбалась, представляя, как встретит гридина словами, что согласна быть его женой.

Под самое утро на владимирском посаде разразился пожар. А перед тем бездождевая гроза стреляла молниями, перерезая устрашающе черную тьму.

Княгиня Анастасия испуганно ежилась при громовых раскатах, закрывала глаза при ярких вспышках.

В палатах не спали, бегали, суетились, а когда загорелся посад, тушить его кинулись все гридни и холопы. От Клязьмы таскали воду бадейками, заливали огонь, а чтобы не перескакивал с избы на избу, по бревнышку раскатывали все строения. Только к полудню, когда выгорело полпосада, пожар загасили.

В ту ночь княгиня вдруг почувствовала под своим сердцем ребенка. Обрадовалась и испугалась. Анастасия была убеждена — это дитя Любомира, плод их греховной любви. А если догадается о том князь Андрей? Однако успокоилась. Откуда князю известно о ее тайной любви с Любомиром, не будет же она сама рассказывать? Пусть князь Андрей радуется: у него появится наследник.

Но Анастасия не станет скрывать это от Любомира, он должен знать, чьего ребенка она носит. Княгиня надеялась, что тайну отцовства Любомир пронесет через всю жизнь, оберегая честь ее, Анастасии. А как загордится великий князь, ожидая рождения ребенка!

Утром вернулся князь Андрей Александрович с пожарища, скинул у крыльца рубаху, долго смывал сажу с лица и рук, а когда вступил в гридницу, первой попалась Анастасия. И была она так удивительно красива и величественна, что великий князь даже поразился. Такой он ее никогда не видел. Остановился, посмотрел на нее с восхищением, и невдомек ему было, что произошло с княгиней.

Великий князь с ближними боярами гонял лис, вытоптали зеленя. Явился к князю смерд, справедливости искал: поле его погубили. Князь Андрей велел гнать его батогами, прикрикнув:

— Знай, холоп, свое место!

Великий князь пребывал не в настроении. В это лето не собирался в Орду, а приходилось. Узнал Андрей Александрович, что брат Даниил в Твери побывал и против него, великого князя, уговор с Михаилом держал.

Ох, неспроста князья Московский и Тверской встречались. Ко всему еще одно известие: Юрий в Сарае был принят ханом. Прыток Даниил. Переяславль ему покоя не дает. Но он, великий князь, татар наведет и Переяславль на себя возьмет, а Даниил пусть и не мыслит — хан его сторону не примет: Орда ненасытна, на дары падка, а Москва бедна.

Князь Андрей Александрович все думал, не стоит ли, направляясь в Сарай, завернуть к Ногаю, выведать, не приезжал ли к нему княжич Юрий и не просил ли подмоги. Но засомневался: не озлится ли хан Тохта, узнав, что князь Андрей навестил Ногая?

В канун отъезда княгиня порадовала. Сколько ждал великий князь этого часа! Уединившись в горнице с Анастасией, наказывал, чтоб береглась, о том и дворецкого упредил, спрос с него за княгиню.

— Слушай, боярин Ерема, — сказал ему князь Андрей Александрович, — ежели что случится, ты в ответе за все, а за Анастасию вдвойне.

Уже в пути вспомнился разговор с Еремой. Старый боярин оставался во Владимире, и великий князь молвил ему:

— Ты, боярин Ерема, всюду, коли пожелаешь, проникнешь.

Ерема кивал согласно, а великий князь продолжал:

— Нет уж ноне в тебе той отваги, видать, годы свое взяли. Однако зрю в тебе советника, а посему вызнавай, кто и где мои недруги, дабы душить их в зачатии. Соглядатаями обзаведись, не скупись. Сорную траву с корнем вырвем, никому пощады не дадим.

— Я ль, княже, не слуга тебе, или сомнение ко мне держишь?

— Нет, Ерема, не было у меня боярина надежней, и не ко всем у меня такая вера, как к тебе, потому и речь эту завел…

Боярин Ерема давно учуял: не все чисто у княгини и гридина Любомира. Конные дальние поездки и то, какими глазами поглядывал Любомир на Анастасию, наводили боярина на догадки. Попробовал намекнуть о том великому князю, но тот не уразумел, о чем дворецкий речь ведет…

А ныне, когда княгиня ждет ребенка, боярин рукой махнул. Разве что заставил великого князя взять с собой в Орду Любомира: он-де и молод, и силой не обижен…

При том разговоре Анастасия оказалась. И сколько же неудовольствия уловил боярин на ее лице! А все из-за гридина. Значит, верны его, Еремы, догадки.

Однажды, когда великий князь в Орду отправлялся, княгиня высказала Ереме:

— Отчего, боярин, зла мне желаешь?

Отпрянул Ерема. Взгляд у Анастасии неприязненный, губы поджаты.

— Я ль, княгиня-матушка? Откуда мысль у тебя такая?

— Вижу. Норовишь, как меня больнее лягнуть… И достал.

Высказавшись, удалилась, оставив Ерему одного. Тот потер затылок, раздумывая, как могла Анастасия догадаться, что у него, боярина, на уме?

Сам себе молвил: «С княгиней держи ухо востро, боярин Ерема». И, решив больше не испытывать судьбу, покинул гридницу.

В Москву Юрий вернулся с добрыми вестями, несказанно обрадовав отца. Князь Даниил немедля отправил в Тверь боярина Стодола. Вскоре стало известно: великий князь Андрей в Орду отъехал.

Неделю за неделей выжидали князья Даниил и Михаил, гадали, с чем возвратится Андрей Александрович. Коли с ордынцами, то жди беды.

Если же Москва и Тверь попытаются сопротивляться, то хан в гневе пошлет на Русь свои полчища, и они разорят Московское и Тверское княжества, а на самих князей падет ханская кара. Разве забыто, как городецкий князь Андрей, начав борьбу с братом Дмитрием за великий стол, навел татар? Горела и стонала земля русская, бежал Дмитрий, а князь Андрей с ханским ярлыком сел на великое княжение…

И снова съехались тверской и московский князья, теперь уже в Переяславле, у постели больного князя Ивана Дмитриевича, и сказал Михаил Ярославич:

— Ежели явится князь Андрей с Ордой, то беда неминуема, разор и поругание отечеству нашему. Перед силой ханской нам не устоять. Но, мнится мне, хану разорение Руси ныне ни к чему. Что станут собирать баскаки с нищих княжеств?

Тяжко больной переяславский князь Иван, поминутно задыхаясь, кивал, а Даниил Александрович брови супил, соглашался:

— Твоя правда, Михайло Ярославич, но, коль без Орды пойдет Андрей на наши княжества, не дадим себя в обиду, укажем ему место.

Иван приподнялся на подушках, заговорил хрипло:

— Князь Михайло Ярославич, — он взял тверского князя за руку, — в тебе я всегда видел старшего брата, ныне, чую, последние дни жизни отведены мне. Когда возьмет меня смерть, княжество мое отойдет к Москве. Ты, князь Михайло Ярославич, прими это как должное, а боярам моим слово мое ведомо. Не дайте волку серому, великому князю Андрею, растерзать вас…

Заметив тень неудовольствия, проскользнувшую по лицу тверича, князь Иван сжал его руку:

— Помню, князь Михайло, было время, Тверь в Переяславское княжество входила, но теперь твое княжество разрослось, с Владимиром соперничает, а Московское княжество слабое, и у князя Даниила сыновья. Настанет время им уделы выделять. Не держи зла на меня, Михайло Ярославич.

Тверич усмехнулся:

— Я ль перечу, князь Иван? Нам с князем Даниилом не враждовать, нам бы выстоять перед алканием князя Андрея.

Стояли жаркие дни. С безоблачного неба знойно палило солнце, степь выгорела, а все живое затаилось, не подавая признаков жизни. Даже не верилось, что скоро и листопаду время. Так бывает разве что в июле-страднике либо в августе-густаре.

Старались передвигаться больше ночами, вдоль древних рек Итиля — Волги, Танаиса — Дона, их больших и малых притоков.

Едва горячее солнце начинало доставать землю, гридни стреноживали коней в какой-нибудь впадине, располагались на отдых. Великому князю разбивали шатер, и он, молчавший всю обратную дорогу, уединялся, хмурый и чужой для всех…

Было отчего задуматься великому князю. Псом побитым возвращался Андрей Александрович домой. Богатыми подарками наделил он ханских вельмож и, уверенный в ханской милости, предстал перед его очами. Но хан был грозен, он спросил:

— Дал ли я тебе, конязь Андрей, ярлык на великое княжение?

— Я ль не твой верный холоп, могучий хан?

— Ты не ответил, конязь, получил ли от меня грамоту?

— Я ль не обласкан тобою, великий и могучий хан?

Князь Андрей на коленях пополз к ханскому возвышению.

— Ужели в чем виновен я?

Тохта поднял руку, и могучие богатуры схватили русского князя за плечи, готовые привести в исполнение ханский приговор. Но Тохта повременил. Он сказал:

— Я поставил тебя, конязь, старшим над всеми конязями, чтобы выход, какой платят мне урусы, множился! Ты должен помогать баскакам собирать ясак. Так ли? Но ты забыл это и затеваешь свару с братом своим Даниилом. К чему? Разве это нужно Орде? Я знаю, ты станешь просить у меня воинов, чтобы власть твоя усилилась. Но ты их не получишь, и знай, конязь Андрей, если урусы поступят с моими баскаками так, как они повели себя с мурзой Четой, то я посажу на великий стол другого конязя.

Тохта не пожелал слушать оправдания князя Андрея. Под смех царевичей и мурз, окружавших ханский престол, князя Андрея вышвырнули из дворца. Очутившись за оградой, он покачнулся, в глазах у него потемнело, и разум померк. Великого князя подхватили у ворот гридни, принесли в караван-сарай, стянули рубаху и сапоги, поминутно прикладывали ко лбу и груди тряпицы, смоченные холодной водой, пока сознание не вернулось к нему.

А поутру еще один позор пришлось испытать князю Андрею. Явился мурза Чета, остановился у дверей каморы и голосом, не терпящим возражений, изрек:

— Конязь Андрей, могучий и великий хан всех монголов велел тебе возвращаться на Русь. Но ты оставишь в Сарае десять гридней. Такова воля великого и могучего хана Тохты…

Мог ли он воспротивиться повелению хана?

Случившееся в Сарае не прошло бесследно: князь Андрей почувствовал боль в груди. Сердце словно опрокидывалось и замирало, напоминая Андрею Александровичу трепыхание раненой птицы. Мысль, что Тохта отберет у него ярлык на великое княжение, омрачала даже предстоящую встречу с Анастасией. Князь Андрей злобствовал и на тверича, и на брата Даниила. Тверской князь давно уже мнит себя великим, а Даниил его руку держит.

Подъезжая к Владимиру, Андрей Александрович решил: пойдет войной и на Михаила, и на Даниила, а с собой позовет князей Федора Ростиславича Ярославского и Константина Борисовича Ростовского и Угличского. Они его сторону держат. Он, князь Андрей, силой овладеет Переяславлем…

Сумеречные тени просачивались в горницу. Гасли последние солнечные блики, падавшие через высоко прорезанные узкие оконца, взятые в кованые решетки. И тишина, будто вымерли хоромы великого князя.

Но вот издалека, из гридницы, донеслись голоса и смолкли. Скрипнули половицы. Анастасия вздрогнула, решив, что это направляется к ней князь Андрей. Но то холопка внесла свечу.

— Погаси, — промолвила княгиня.

Задув свечу, холопка удалилась. Густеющая темнота скрадывала бледное, грустное лицо Анастасии. Видит Бог, как ждала она возвращения великого князя из Орды. Не его, Андрея Александровича, а Любомира. А великий князь вернулся, оставив половину сопровождавших его гридней у хана, а с ними и Любомира. И никто не ответил ей, княгине, долго ли им суждено прожить там и на что обречены гридни в Орде…

В сумерках и в тишине Анастасия вспоминала те — теперь уже далекие — дни, когда уединялись они с Любомиром и за городом, в лесу, гридин принадлежал только ей. И как трудно было им таить любовь, оказавшись среди людей.

Княгиня больше всего страшилась потерять Любомира и потому не могла простить князю Андрею, что гридин в Сарае. Может, князь сделал это с умыслом, догадался, кем был для нее Любомир?

Исчезли в горнице последние блики, и стало совсем темно. На стенах детинца перекликались дозорные, а Анастасия оставалась наедине со своими думами.

Вспоминала, как Любомир подводил ей коня, придерживал стремя, а на поляне снимал ее и легко нес на руках… Добрые и ласковые глаза Любомира она, княгиня, запомнила навсегда. Разве когда-нибудь смотрел на нее так князь Андрей?

К полуночи сон сморил Анастасию, и привиделся ей Любомир. Его большие и сильные руки лежали на ее плечах. Княгиня чувствовала их тяжесть. Гридин спрашивал: «Княгинюшка, любовь моя, ужели судьба разлучила нас навсегда?»

Анастасия хотела закричать: «Нет!» — но голос пропал, а слезы застлали глаза. Она пробудилась и почувствовала, что плакала по-настоящему, лицо было мокрым. Вытерлась ладонью. Спать расхотелось. Как наяву Любомир перед ней. Анастасия гадала: к чему он так говорил ей? Неужели им не суждено больше встретиться? И Анастасия молила Бога, чтобы сон не сбылся: ведь накануне отъезда она так и не улучила мгновения поведать Любомиру об их ребенке.