Усобники

Глава 3

В конце первого летнего месяца великий князь ехал из Ростова, что на озере Неро. Было раннее утро. Серело небо, и на востоке зарделась утренняя звезда. Одиночными пересвистами пробуждался лес. Потом вдруг ожил, наполнился трелями и переливами.

День начался.

В свое время и Ростов, и Суздаль побывали стольными городами. Затем их сменил Владимир. На Клязьме сходились торговые пути на Волгу, а уже по этой могучей реке плыли суда в далекие края, богатые и таинственные земли Востока.

Но явились орды татаро-монголов, разорили Русь, и зачахла торговля, медленно угасло величие города Владимира…

Дорога от Ростова тянулась, минуя Переяславль-Залесский, пролегала землями мещерскими, где проживвал мирный народ мещера. Он растил хлеб, охотился, бортничал, селился немногочисленными деревнями, платил выход Орде, выплачивал дань боярам, скрывался по лесным глухоманям, за болотными хлябями, выкладывая дороги по топям сосновыми слегами.

Ехал князь с дружиной по лесной окраине, глушь, чащоба — рукой подать. Дорога повела сосняком. Высокие деревья потянулись к небу. Петляет дорога: то расширится, то сузится. Гридни следуют за князем гуськом.

Иногда дорога вырывается на поляну и снова уводит в лес. Ведет князя мещерский мужичок-проводник, без седла трясется на брюхатой лошаденке, знай мурлычет песенку по-своему, а о чем — не разберешь.

Ведет он гридней лесистым, болотистым краем уверенно. Его не страшат топи, и уговор у него: выйдут на твердь — и конец его обязанностям, возвращается в свою деревню.

Под князем конь могучих статей, и идет он весело, играючи, то и дело длинным хвостом отгоняя всякого гнуса.

Великий князь Дмитрий задумался, мысли одна другую теснят. Об Андрее ничего не известно, а вот ростовские князья Дмитрий и Константин перессорились. Едва отца зарыли — не стало князя Бориса, — как братья от Белозерского удела часть земель урвали и едва меж собой не перегрызлись: каждый норовил на ростовский стол умоститься — насилу примирил их великий князь.

Воевода Ростислав говорил: «Не доведи, княже, до усобицы, не то ввяжутся татары и примутся разорять и грабить Русь».

Вот и ездил великий князь мирить братьев. Каждый обиды высказывал, за бороды хватались. Будто восстановил мир князь Дмитрий. А надолго ли?

Слушал Дмитрий братьев и думал: «Вот так и они с Андреем друг друга попрекают. Злобствует Андрей, родство забыл, поди, перед ханом на коленях ползает».

Опустил Дмитрий голову. Молчат гридни, подремывают в седлах. Утомились, пора отдых дать да и мужика мещерского отпустить. Места дальше знакомые, и болотам конец. За той дальней опушкой леса владимирские, сколько раз езженые…

К исходу дня в лесу начало темнеть. Выбрались на поляну. Впереди избенка, по оконце в землю вросла. Дранка от времени потемнела. А оконце, затянутое бычьим пузырем, смотрит на мир одноглазо. У избушки — несколько колод с пчелами.

Навстречу князю шел старик бортник. Из-под кустистых бровей внимательно разглядывал гостей. Был он в летах, но крепок и голос имел молодой.

— Здрав будь, старик. Дозволь гридням передохнуть у тебя.

— Леса, княже, не меряны — и тебе, и гридням места достаточно. Присядь к тому столу, я тебя медком угощу.

Пока гридни стреноживали коней и разжигали костер, старик поставил на столик глиняную миску с медом, рядом положил ломоть ржаного хлеба.

В миске плавали куски вощины с янтарными каплями меда.

Положив ладони на колени, старик говорил не торопясь, будто вспоминая о чем-то:

— Меня, княже, Ермолаем кличут. А тебя я сразу признал. Последний раз встречал, когда отец твой, Александр Ярославич, вживе был. Невский хоть и суров казался с виду, однако справедлив. Вот здесь, на этом месте, сидел, разговор со мной душевный вел… А вскорости этими местами брат его Андрей с молоденькой женой от ордынцев бежал. Они его дружину посекли и Владимир разорили…

Слушал Дмитрий, головой покачивал. Потом подался вперед, сказал:

— Рассуди нас, Ермолай, с братом, правду говори.

Насупился бортник, спросил:

— Тебя отец великим князем посадил?

— Истинно, старик.

Качнул головой бортник, промолвил:

— Не по правде жить хочет городецкий князь, не по правде.

Вокруг миски роились пчелы, жужжали. Ермолай следил за ними.

— Видишь этот рой? Эти пчелы хотят брать мед, какой поближе, без труда. Так и брат твой. И не мыслит он, чем все обернуться может. Не единожды видел я, как осы рой грабят, ровно ордынцы. А ростовские князья? Чем они лучше ос? Бесчестьем живут.

— Твоя правда, старик. Не раз думал я, жизнь дана человеку один раз, и много ли уносит он с собой в могилу, в загробную жизнь? Может, отречься мне от великого стола? Отчего брат ко мне неприязнь питает?

Улыбнулся бортник в бороду, хмыкнул:

— Откажешься, княже, от стола владимирского, городецкий князь и Переяславль-Залесский пожелает. Нет, княже, по старшинству тебе столом владимирским владеть.

Догорала последняя звезда, а городецкого князя сон не брал. Беспокойные мысли одна за другой в голову лезли. Дома случится такое, князь из хором на свежий воздух выберется, на небо посмотрит, вдаль глаза переведет, туда, где леса и луг приречный. За городской стеной хоромы боярские, палаты епископа…

А здесь, в Сарае, из каморки выйдет — со второго яруса только и видны в темени мазанки глинобитные, тополя высокие и небо в крупных звездах.

Смотрит князь, сколько душ человеческих прибрал Господь. Бог един что для православного, что для мусульманина, что для иудея. Человек под Богом ходит. Он дарует жизнь и волен забрать ее.

Побывав у ханши, городецкий князь ждал возвращения хана. Он надеялся, что Телебуг даст ему ярлык на великое княжение. Придет время, и удельное княжество будет принадлежать ему.

Но планам городецкого князя не суждено было сбыться. По Сараю, ближним и дальним улусам поползла зловещая весть: Телебуга убили!

Кто и как это сделал, никто не знал. Одно говорили: ханом Золотой Орды стал Тохта.

В душевном расстройстве был князь Андрей: ужели, думал он, до следующих весенних дней сидеть ему в Сарае?

Однажды прокрался в караван-сарай мурза Чаган. Пришел, таясь, и сообщил: новый хан велел всех жен Телебуга вывезти в улус, что у гор Кавказских, и лишь ханше Цинь позволено остаться во дворце.

В неведении пребывал городецкий князь. Тоненькой ниточкой теплилась надежда, что Тохта будет благоволить к Цинь и она сумеет замолвить за городецкого князя доброе слово…

Минул месяц в выжидании. Князь Андрей уже и надеяться перестал, когда за ним прибыл слуга хана и повел его во дворец.

Городецкий князь шел знакомой дорогой, какой вели его к ханше. Миновав многочисленные караулы, он очутился в просторном зале, где толпились ханские вельможи.

Быстрым взглядом Андрей отыскал самого хана. Маленький чернобородый хан в зеленой чалме и зеленом чапане с изумрудными застежками сидел на высоком, отделанном перламутром троне и в упор разглядывал русского князя.

Тохту окружали ханские советники и темники. Они тоже смотрели на шагавшего по красной дорожке городецкого князя. У того в коленях дрожь, и голову не покидала мысль: подобру ли воротится?

Остановился в нескольких шагах, низко поклонился. Произнес заученное приветствие:

— Много лет здравствовать тебе, великий хан. Подарки слуги твои принесут.

Черные глаза хана впились в городецкого князя. Затаили дыхание ханские советники и темники, ждали, что скажет Тохта. Наконец он подал голос:

— От кого обиды терпишь, конязь Андрей?

— Великий хан, князь владимирский Дмитрий обиды удельным князьям чинит. Несправедливость от него терпим, в скудости он держит нас.

— Да! Вы оба — дети конязя Искандера, как судить вас?

И, хмуро посмотрев на князя Андрея, сделал кому-то знак…

Городецкого князя вывели из дворца, и вскоре он уже был в караван-сарае.

У самого берега Ахтубы горы камня и мрамора. Здесь при хане Берке началось строительство ханского дворца. По замыслу, он должен был быть по-восточному легок и отточен. Но с той поры, как после смерти Берке пошла борьба за ханскую власть, строительство почти остановилось. Ханы довольствовались деревянным дворцом, поставленным еще Бату-ханом. Дворцовые хоромы, рубленные мастерами из Владимира и Ростора, Суздаля и Москвы, получились просторными, о двух ярусах, с переходами и башнями. Говорили, что с самой высокой башенки любил смотреть на город, в степные и заволжские дали свирепый хозяин дворца хан Батый.

Сарай с его широкими пыльными улицами, с глинобитными мазанками, мечетями, церковью и синагогой был настолько велик, что поражал всех, кто впервые бывал здесь. Особенно восхищали базары, шумные, крикливые, многоязыкие, с обилием товаров. Здесь вели торг с рассвета и дотемна гости со всех стран. Они приезжали в Сарай из Италийской земли и Скандинавии, из немецких городов и Византии, из Бухары и Хивы, Самарканда и Хорезма, и, конечно, бывали в Сарае русские торговые люди. Они добирались сюда с превеликим бережением, их подстерегали опасности на всем тысячеверстном пути.

В зимнюю пору торг замирал, и жизнь в столице Золотой Орды делалась размеренной. Караван-сараи были безлюдны, за дувалами и купеческими пристанищами слышались лишь голоса караульных и ярились лютые псы. И только по-прежнему трудился мастеровой люд, согнанный в Сарай, чтобы своим покорным трудом укреплять и приумножать богатство Золотой Орды.

Хан Тохта, кутаясь в стеганый, подбитый мехом халат, медленно переходил из зала в зал. Во дворце не было печей, и зимой он обогревался жаровнями. День и ночь горели древесные угли. За огнем следили рабы, и, если жаровня гасла, их жестоко наказывали.

Ногай мнит, что хан Тохта боится его. Он рассчитывает на своих союзников-половцев, однако им не успеть прийти к нему на помощь, прежде чем над ним свершится суд хана Золотой Орды. Ногаю нет пощады, и Тохте неведома жалость. Ногаю поломают хребет и бросят подыхать в степи. В муках он станет молить о смерти, но она не скоро явится к нему.

Тохте известно все, что творится в стане у Ногая. Все сведения хан Золотой Орды получает от темника Егудая и от начальника стражи Ногая, богатура [22] Зията. Ногай верит Зияту и не догадывается, что богатур Зият служит Тохте. Ногай пригрел змею на груди, и она его ужалит смертельно.

Посыпал мелкий колючий снег, и Тохта удалился во дворец. Здесь тоже было безлюдно, как и в ханском дворе. У двери замер караул — два крепких богатура с копьями и пристегнутыми к поясу саблями. Хан подошел к жаровне, протянул руки над тлеющими углями, тепло поползло в широкие рукава халата.

Тенью проскользнул евнух, напомнив Тохте о женах, живших на второй половине дворца. Хан подумал о них и забыл. Жены не нужны ему, он презирал женщин. Даже свою мать, когда она начала вмешиваться в государственные дела, Тохта велел увезти в далекое кочевье, где-то там ее вежа, но хан ни разу не наведался к ней.

Иногда у Тохты появлялось желание удалить из дворца своих жен, надоедавших своим пустым чириканьем. Когда они развеселятся не в меру, Тохта велит евнуху унять их, и тот, с позволения хана, поучает ханских жен толстой плетью. Крик и визг Тохта слушает с удовлетворением.

Согревшись у жаровни, хан перешел в зал, устланный коврами, с подушками, набитыми верблюжьей шерстью. Это любимый зал Тохты. Здесь он, восседая на подушках, проводит советы, выслушивает нойонов, принимает послов. Здесь становятся перед ним на колени русские князья и он, хан, волен в их жизни и смерти. В такие часы Тохта видит себя таким же могучим, как Бату-хан или Берке-хан. А может, подобным далекому предку Чингису?

Тохта хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге велел позвать темника Егудая.

Человек разумный не живет без душевной боли. Сопричастный природе, окружающему миру, он принимает близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний, в ней живут лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает жизни ее или ее детенышам.

Сарайский епископ Исмаил благодарен Всевышнему, что сделал его пастырем. Сколько помнит себя Исмаил, он служил людям. И тогда, когда был послушником у епископа Феогноста, и тогда, когда посвятили его в священники, и теперь, став епископом, он продолжал заботиться о своей пастве. Он благоговейно относился к своему имени, данному ему в честь святого Исмаила, персиянина Халкидонского. Утешая страждущих, епископ призывал их к терпению.

В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали русскую землю, каждый тянул к своему уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли ее — Орда и шведы, Литва и немцы… Рыцари в чело норовят ударить, шведы — в оплечье, а Орда — в подбрюшину, да так, что дух перехватывает.

Им бы, князьям, объединиться, тогда бы испытали враги силу народа, неповадно было бы искать удачи на Руси, не мыкали бы горе угнанные в полон, не орошали кровью и слезами скорбный путь в неволю…

Так рассуждал сам с собой сарайский епископ, обходя своих прихожан. В то отдаленное время даже облеченный великим саном духовный пастырь шел к человеку, не дожидаясь, пока тот явится к нему. Епархия у сарайского епископа бедна и мала, но она в стане врагов. Напутствуя Исмаила, митрополит Максим наказывал: «Помни о том, лечи души словом Божьим».

Припорошенной снегом улицей Исмаил шагал вдоль дувалов, заходил во дворы, безошибочно определяя, в каком закутке обитают рабы.

Старые и молодые, угнанные совсем недавно, они были искусными мастерами: каменщиками и плотниками, кузнецами и гончарами. Исмаил знал судьбу каждого, каков и откуда родом. Они, рожденные в землях рязанских и ростово-суздальских, владимирских и переяславских, московских и тверских, теперь были обречены доживать остаток лет в неволе.

Многие из них жили на чужбине не один десяток лет, годами не слышали, чтобы назвали их по имени. Как далекий сон виделась им родная сторона.

Утешительное, доброе слово епископа на короткий миг притупляло боль, глаза влажнели от слез.

Подбодрив молодого мастерового, год как угнанного в Орду из Московской земли, епископ направился к древнему, полуслепому рабу. Он валялся в темной сырой каморе на истлевшем потнике. Епископ опустился перед ним на колени, положил ладонь на лоб:

— Больно, Авдеюшка?

— Больно, владыка. Не телу, душе больно. Мне бы легче было, коль знал, что лежать моим костям в родной земле.

— Терпи, Авдеюшка.

В потемках Исмаил не увидел, но догадался, как горько усмехнулся старик.

— Сорок лет терплю, владыка. — Костлявой рукой он поднес к губам руку епископа. — Исповедаться хочу… Не знал Ростов золотых дел мастера искусней меня. Жил я, не ведая нужды, жениться намерился. Но налетели поганые, и оказался я в рабстве. Работал на хозяина, и сарайские красавицы носят мои украшения. Но теперь я стар, и глаза мои не видят, а руки трясутся. Вот и бросил меня хозяин, мурза Чета, умирать позабытым людьми и Богом. Разве вот ты один, владыка, навещаешь меня, да добрая стряпуха приносит еду… Поговорил бы ты, владыка, с мурзой, пусть отпустит умирать на Русь. Пользы от меня ныне ни на деньгу.

Исмаил перекрестил старика:

— Нет на тебе грехов, Авдеюшка. Жил ты праведно, и за то воздаст тебе Господь, за дело твое. А с Четой поговорю, замолвлю слово, авось сделает он добро…

Покинув старика, Исмаил отправился не домой, а к мурзе. Устал епископ сегодня, чужая боль не обошла его стороной, но хотел он еще увидеть Чету.

Дом мурзы у самого базара. Глухая стена из белого ракушечника почти вплотную примыкала к дувалу. Злые псы кинулись под ноги епископу, едва он открыл калитку. Властный голос хозяина остановил их. Мурза удивился:

— Ты никогда не бывал у меня, поп. Что привело тебя ко мне, мусульманину?

Исмаил поклонился Чете:

— Не оскудеет рука дающего, и пусть добро воздастся сторицей.

— Ты к чему это, поп?

— Прошу тебя, сын мой, много лет рабу твоему Авдею, и не может он теперь исполнять то, что умели его руки. Смерть стоит у ног Авдея, и хочу просить я: позволь умереть ему на родной земле.

Мурза расхохотался:

— Ты выжил из ума, поп. Я отпущу Авдея, если дашь мне за него выкуп.

— Но мой приход беден.

— Ты возьмешь у конязя, какой первым приедет в Сарай.

Но сарайский епископ Исмаил знал, что до весеннего тепла никто из князей не побывает в Сарае, а старый мастер вряд ли дотлеет до конца зимы. По всему видно, покоиться ему в чужой земле. А если и отыскал бы епископ деньги на выкуп, то с кем отправить старика на Русь?

«Сколько же их, потерявших отечество, влачит рабскую жизнь в Орде, и кто повинен в том?» — задавал епископ сам себе вопрос, и ответ был один: повинны князья-усобники.

— Доколе? Господи, — молил Исмаил, — вразуми, наставь на путь истинный, отведи грозу от русской земли, спаси людей ее!

С моря Хвалынского дул сырой, пронзительный ветер, съедал снег. В домике епископа было неуютно, холодно. Исмаил кутался в овчинный тулуп, смотрел, как в печи скупо горят сухие кизяки. Разве могли они дать тепло, какое исходило от березовых дров? Поленья, щедро подброшенные в печь, горели жарко, и оттого в избах, даже топившихся по-черному, воздух был сухой и горячий.

Наезжая на Русь, Исмаил любил спать на полатях, где можно разоблачиться, сбросить с себя все верхнее платье. Отдыхало тело, и не пробирала дрожь.

В последний приезд во Владимир епископ узнал: митрополит Максим болен, и недалек тот час, когда душа его предстанет перед Богом. Кто будет преемником Максима, на кого укажет константинопольский патриарх? Дал бы Господь того, кто будет надежным помощником князю, собирателю Руси. А что такой князь непременно сыщется, сарайский епископ уверен. Трудно будет ему сломить князей-усобников, но не в силе правда, а в Боге, в истине. Как бы он, Исмаил, хотел дожить до такого часа, чтобы увидеть Русь, освободившуюся от татарского ига, чтобы не слышать колесного скрипа арб и визгливых криков баскаков! Порастут татарские тропы высоким бурьяном, и будет сочной трава на землях, окропленных кровью русичей, угоняемых в полон.

Сарайский епископ широко осенил себя двуперстием, сказал:

— И тогда быть Руси в величии и никаким стервятникам не терзать ее.

Мысленно Исмаил перебирал удельных князей. Великий князь Дмитрий? Нет, слаба его властная рука. Андрей Александрович? Нет, этому не быть собирателем, хоть и властолюбив, а разумом обделен, в Орде опору ищет. Тверской Михаил Ярославич? Но его князья не поддержат. Михаил и Андрей соперники…

Всех князей перебрал епископ и ни на одном не мог остановиться. А вот о сыновьях московского князя Даниила, Юрии и Иване, Исмаил даже не помыслил. Да и самого Даниила Александровича он не брал в расчет: слишком мало княжество Московское, чтобы ему объединять удельную Русь.

— О-хо-хо, — вздохнул епископ, — неисповедимы пути твои, Господи. Ужели заблуждаюсь я в помыслах своих и не быть Руси единой?

Но Исмаил отогнал от себя Сомнения — время величия земли русской наступит, Господь не отвернет от нее лик свой.

Монашка поставила гречневую кашу, залила ее молоком. Сотворив молитву, Исмаил сел за стол. Вспомнил, как навестил он в Городце князя Андрея с женой, молодой княгиней Анастасией. Она исповедалась у епископа, дала на церковь серебро и золото. Княгиня Анастасия угощала епископа ухой из краснорыбицы, свежепробивной икрой и медом из разнотравья.

В глазах княгини Исмаил уловил страдание. Спросил: «Вижу печаль в душе твоей. Что терзает тебя?»

Княгиня Анастасия только очи потупила, а епископ не стал допытываться. На исповеди покается, и тогда отпустятся ей грехи, коли они за ней водятся.

Исмаил ел, а монашка, сцепив на животе руки, молча взирала на его трапезу. Вот уже больше шестнадцати лет жила она в этом доме. Служила владыке Феогносту; теперь за владыкой Исмаилом доглядывает. Много лет назад угнали ее ордынцы, на невольничьем базаре купил ее епископ Феогност. Домой, на Рязанщину, она отказалась ехать: никого у нее не осталось, а тут и церковь приберет, и просфоры выпечет, да и владыке приготовит, обстирает…

Монахиня молчалива, но и Исмаил немногословен. Даже в проповедях он краток.

Давно, так давно, что епископу кажется, это происходило не с ним, он, маленький, тщедушный мальчик, жил в Рязани. Отец выделывал кожи, и от бочек, стоявших в сенях, всегда исходил кислый дух.

Рядом с избой была церковь, и Исмаил днями пропадал в ней. От дьячка познал книжную премудрость и службу. Однажды отец сказал матери: «Из этого молчуна скорняка не жди, ему дорога в попы…»

Когда епископ отодвинул чашу с едой, монахиня промолвила:

— Владыка, старый мастер, что живет у мурзы Четы, присылал, исповедаться хочет.

— Почему раньше молчала? — недовольно проворчал Исмаил и, сняв с полки нагольный тулуп, вышел из дома.

— Владыка, ты внял моему зову. Я знал, ты не забудешь меня, когда пробьет мой час.

Исмаил опустился на колени, положил ладонь на лоб умирающего:

— Господь услышал страдания твои, искусный мастер.

— Ведаю, смерть явилась ко мне на чужбине. Заглядывал ко мне в камору мурза, говорил — выкуп за меня назначил. Кому я ныне нужен? Исповедаться хочу, владыка.

Старик долго молчал. Исмаил не торопил. Но вот Авдей едва слышно вздохнул:

— Ты, владыка, знаешь меня как мастера, но я убивец, татар пожег… В те годы, когда они в Ростов нагрянули… Набились ко мне в избу, а в полночь я выбрался, двери колом подпер и искру на соломенную крышу высек. И поныне слышу крики людские… Теперь терзаюсь. Жалко, и молю Бога, чтобы отпустил мне грехи мои тяжкие… Может, за мое убивство и обрек меня Всевышний на вечное страдание? На Страшном суде готов нести ответ… А ныне, владыка, отпусти мне грехи мои, может, смерть легче приму…

Исповедав, Исмаил покинул умирающего, уходил со слезами на глазах. Трудно, ох как трудно врачевать душу, а еще труднее отпускать грехи. Что скажет он, владыка, епископ сарайский, когда сам встанет перед Господом, судьей строгим, но справедливым? Может, спросит Господь: «Как посмел ты, Исмаил, прощать человеку вины его, когда он лишь мне подсуден?»

Что ответит он, епископ, на вопрос Господа, чем оправдается?

Терзаемый сомнениями, в ту ночь долго не мог заснуть Исмаил. А когда сон все же сморил его, привиделся ему Господь. Он стоял высоко, простерев руки, и все, сколько было люда, пали перед ним ниц. Но он обратился к одному сарайскому епископу: «Как осмелился ты, облеченный высоким саном, сомневаться? Я наделил вас, пастырей, властью, чтобы вы отпускали грехи на земле живущим, были лекарями духовными, а на небесах я вершу суд, и каждый, кто предстанет передо мной, ответ понесет по делам его».

Исмаил, как наяву, видел Господа и слышал его голос. Пробудился, встал на колени перед распятием:

— Вразумил ты меня, Господи, наставил на путь истинный!

И тут же сотворил благодарственный молебен.

Помолившись, епископ сел к столу и, обхватив ладонями седые виски, долго думал. Мысли его плутали. Они то уводили Исмаила назад, в прожитое, то уносились в будущее. Епископ говорил сам себе, что вот жил на свете старик, золотых дел мастер, родом из Ростова, красотой его творений любовались красавицы. Живет в Сарае прекрасный каменотес Гавриил. Его узоры украшают ханский дворец, который снова принялись строить в Орде. Или суздальский плотник Лука, чей топор рубил хану бревенчатый дворец. Скоро они уйдут в мир иной, и кто вспомнит о них? Верно, скажут, глядя на творения их рук: «Трудами рабов, угнанных с Руси, возводился этот город в низовьях Волги». А имена мастеровых? Кто будет знать их? Безвестными пришли они в этот мир, безвестными и покинут его… Но он, Исмаил, епископ сарайский, видел этих людей, русских по крови, жил их страданиями, терзался вместе с ними душевно. Вспомнят ли о нем? Коли помянут его имя, то пусть помянут и несчастных, живших рабами на чужбине. А уж коли уцелеет что-либо от наших лет и увидят сотворенное потомки, то, верно, изрекут: «Эко диво дивное создали праотцы!» И правду назовут правдой. Помянут добрым словом безымянных творцов прекрасного и помолятся за упокой их душ…

Ударил церковный колокол, позвал к заутрене. Сегодня он, сарайский епископ, проведет службу. Он прочитает своим прихожанам псалом тридцать третий, в коем Господь спасает смиренных и карает злых. Свою проповедь епископ Исмаил закончит словами из Псалтыря: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь… Избавит Господь душу рабов своих, и никто из уповающих на Него не погибнет».

— Урус, выбирайся!

Вылез Савватий — ночь лунная, и звезды яркие. Как бежать, когда все как на ладони видно?

Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:

— Иди, куда татарская тропа указывает, а от излучины влево примешь. Да помни: это Орды дорога.

Спешит Савватий, ног не чуя, радуется — обрел свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись два татарина, на него навалились, душат, орут. У Савватия дыхание перехватило. Пробудился — лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков.

Рассказал Савватий Гасану о сне, а тот хохочет:

— Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в яме сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, не то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов…

Из Мурома во Владимир к великому князю скакал гонец. В беге пластался конь, птицей летел. Тревожная весть у гридина.

По наплавному мосту через Клязьму он повел коня в поводу, осторожно, чтобы не оступился, не оказался в реке. Конь тянулся к воде, устало поводил боками, но гридин твердо сдерживал его, знал, что загнанному коню пить равносильно смерти. А гридину еще скакать и скакать. Пусть недалеко осталось, но надобно поспеть вовремя.

Проведя коня по мосту, гридин снова вскочил в седло и, выехав на кручу, погнал через посад и земляной город, мимо изб и хором к детинцу, где за каменными стенами стоят княжеский дворец и митрополичьи палаты, боярские терема и собор. Там, у князя, он сообщит тревожную весть.

Двое суток гридин без сна, уморился. И конь в мыле, губы в пене, вот-вот рухнет.

Гридин шепчет:

— Выдержи, милый, выдержи. Не пади!

Сторожа донесли из степи — татары Оку перешли, орда, того и гляди, на русские земли навалится. А ведет татар городецкий князь.

Едва гонец донес Дмитрию и воеводе об этом, как в палату к князю стали собираться бояре из старшей дружины. По всему Владимиру затрубили рожки, и потянулся мастеровой люд под прикрытие городских укреплений. Шли кто с чем: с пиками и мечами, луками и вилами-двузубцами. Сходились молчаливо, угрюмые, готовые защищаться, оберегать свои семьи, свои жилища. Знали: орда разбойничать идет.

Когда ближние бояре сошлись в палате дворца, великий князь посмотрел на каждого, произнес мрачно:

— Вот и ответ на вопрос, зачем городецкий князь в Орду подался. — Вздохнул горько. — А ведь я не хотел верить, что брат мой, сын Невского, татар на нас наведет.

Из-под седых бровей на бояр смотрели печальные глаза. Вот его взгляд остановился на воеводе:

— Немалую орду послал на нас Тохта. Как, Ростислав, мыслишь нам поступить? Обороняться — смерти подобно, князей удельных ждать — и времени нет, и, ведаю, есть такие, кто руку Андрея давно держит.

Едва Дмитрий замолчал, как заговорил воевода:

— Мыслю я, княже, и бояре со мной в согласии, уходить тебе из города. С тобой уйдут полки большой руки и засадный. Триста гридней будут с тобой, княже. Там, в Переяславле-Залесском и в Заволжье, ты соберешь дружину. Не дадим пропасть нашей земле. Знаю, за ударной ордынской силой пойдут силы захвата, они начнут разорять наши городки и деревни. Тебе, княже, надо их оборонить.

Старший боярин Василий из дружины полка правой руки сказал:

— Тебе, князь Дмитрий, надобно поклониться Новгороду. Ужели он откажется помочь владимирцам?

Его поддержали другие бояре:

— Не останутся новгородцы в стороне от нашей беды.

Дмитрий повел взглядом по палате, произнес удивленно:

— Не пойму, чем я великого хана прогневил? Во всем происки брата вижу. Он великого княжества алчет.

Бояре закивали:

— Городецкий князь Каину уподобился!

— Пусть судит его Господь! Уводи полки, великий князь!

— Не надо было наплавной мост спускать, — заметил Дмитрий.

Ростислав крутнул головой:

— Нет, княже, ордынцам все броды ведомы. Им и без моста путь не заказан…

Дмитрий положил руку на плечо воеводе:

— Когда увидишь, Ростислав, что ордынцы через Клязьму переправились, сразишься с ними и уходи с дружиной на Переяславль-Залесский. Иначе татары сомнут вас и вы все поляжете здесь…

Три сотни дружинников уводил князь Дмитрий из Владимира. Полки большой руки и засадный, сотня за сотней, скакали позади великого князя со стягом и хоругвью. В лесах Заволжья и новгородскими ратниками надеялся усилиться великий князь.

Стучат копыта коней, бряцает оружие, доспехи. Вздыхают гридни, тяжко князю. Там, во Владимире, защищают город жители и оставшиеся с воеводой дружинники. Они дают великому князю возможность спастись, чтобы сохранить дружину и отразить татар, которые будут грабить города и деревни.

Сколько же продержится город, сколько выстоит Ростислав с гриднями? Успели бы к ночи уйти — в этом их спасение…

Князь понимает: скачут за его спиной гридни, и их гложет совесть, что там, на берегу Клязьмы, под стенами Владимира остались их товарищи.

Дмитрий торопится: дружине надобно уходить, и уходить как можно быстрее…

Рассвет застал князя в седле, а позади, где-то далеко, пылало зарево пожара. То горел Владимир.

Дмитрий остановил дружину, поднял руку, призывая к тишине. Сказал негромко, но внятно:

— Владимир горит, зрите, гридни! Ордынцы грабят и жгут город. Наберитесь терпения и мужества, чтобы отомстить…

На обрывистом берегу Клязьмы, где река делает изгиб, приютилась избушка, больше напоминавшая вырытую в круче землянку. В передней стене дверь, более похожая на лаз в нору, печь топилась по-черному, дым валил через дверь и стлался по реке.

Много лет тому назад эту землянку вырыл рыбак Ничипор. Пришел он во Владимир с Днепра. Сети его давно износились, каждый раз их требовалось чинить. Вила их крупная рыба, а мелочи, какая запутывалась в ячейках, хватало на уху.

Лет своих Ничипор не помнил. Одно и знал: когда брат Невского восстал против ордынцев, ему, Ничипору, лет двадцать было.

Все бы ничего старому рыбаку, да ноги отказывают, с трудом ходит.

Живет Ничипор не один: прибился к нему другой старик, из муромских. Вдвоем и промышляют. А когда рыбы насушат, Силантий, напарник Ничипора, во Владимир отправляется, на торжище меняет ее на хлеб.

Весной, едва лед взломается, старики выходили на промысел. Иногда Силантий о своей жизни рассказывал, а Ничипор вспоминал, какую крупную рыбу брал в Днепре…

Вчера вечером ушел Силантий во Владимир на торг, намеревался рыбу продать, а Ничипор спозаранку вздумал ушицы сварить. Пробудился рано, за костерок принялся. Сухой хворост разгорелся быстро, огонь заплясал весело. Приладил Ничипор над костром закопченный казан, воды налил. Неожиданно старику почудился разговор на той стороне. Татары переговаривались, и кони ржали.

Всполошился Ничипор, хотел голос подать, закричать, что ордынцы набежали, но не успел: переправившийся татарин свалил старика, взмахом ножа перехватил горло.

Кипела вода в Клязьме, бурлила от скопления коней и человеческих тел. Ордынцы перебирались на противоположный берег, готовые захватить и сжечь Владимир и городки, какие окажутся на пути. Для них, потомков великого Батыя, дружина князя Дмитрия не представляла опасности. Они раздавят ее, поставят урусов на колени, поведут их в рабство и увезут столько добра и ценностей, сколько уместят татарские двуколки и вьючные кони.

Когда князь Андрей со своим десятком гридней оказался на левом берегу Клязьмы и увидел, как кипит река и тысячи ордынцев уже в полной готовности вскакивают в седла и, управляемые своими десятниками, сотниками и тысячниками, въезжают на крутой берег, строятся и скачут навстречу небольшой дружине русских, ему сделалось страшно. Он понял, какую грозную силу навел на Русь. Гремели барабаны, визжали ордынцы, но гридни не дрогнули.

Там, в караван-сарае, когда пришел посланец и сообщил, что с городецким князем на Русь пойдут десять тысяч ордынских воинов, тот и помыслить не мог, с чем столкнется великий князь владимирский.

Теперь, глядя, с каким бесстрашием встречают гридни ордынцев, городецкий князь неожиданно испытал гордость и уважение к дружинникам Дмитрия. Быстрым взглядом окинув их строй и выкрикнув что-то неопределенное, он обнажил саблю. Конь легко понес его в самую гущу сражения.

В первых лучах взошедшего солнца заблестела броня и сталь шишаков. Вскинули дружинники копья, ощетинились. Пели рожки, били бубны. Звенел металл, ржали кони, в криках и реве множества голосов потонула тишина.

Рой стрел полетел в ордынцев. За первой тучей вторая. Стрелы доставали и его, Андрея, гридней. Тонко пели стрелы. Упали убитые и раненые. А конь нес городецкого князя на выброшенные вперед копья.

Вломились, схватились в безжалостной сече. Земля пропиталась кровью, раненых кони топчут. Ожесточенно рубятся дружинники великого князя Владимирского с гриднями князя городецкого.

Увидел воевода Ростислав, как под натиском превосходящих сил ордынцев дрогнули дружинники на левом крыле. Послал он отрока с приказом держаться. Но в сражение вступили новые силы ордынцев.

Изогнулась дружина подковой, но еще держатся передние. Время перевалило за полдень… Понял воевода, что настала пора выводить дружинников из боя. Затрубили рожки, заиграли трубы, и, отбиваясь от наседавшего противника, гридни великого князя отступили.

После сражения под Владимиром городецкий князь уехал в Муром и позвал удельных князей, чтобы решить, как ему, князю Андрею, поступить: занимать великий стол или повременить.

Опасался городецкий князь, не озлобится ли хан Тохта за своевольство: ведь не давал он Андрею ярлык на великое княжение…

От основных сил отряда, брошенного на Русь ханом Тохтой, отделились полтысячи татар мурзы Кучума и кинулись вслед за дружиной великого князя.

Начали преследовать от самого Владимира. Чуял Кучум, вот-вот настигнет он великого князя. Копыта татарских коней вытаптывали хлебные поля, татары поджигали избы. Всматривается мурза, не показались ли княжеские дружины. Взгляд у Кучума тяжелый, но на душе радостно. Скоро он настигнет князя урусов и приведет его к великому хану, чтобы Дмитрий на коленях вымаливал пощаду.

А великий князь Дмитрий уходил от преследователей, не делая привалов. Передохнут слегка гридни и кони и снова скачут.

Верстах в ста от Владимира, на развилке дороги, которая одной своей частью вела на Переяславль-Залесский, другой — на Москву, Дмитрий решил дать дружине отдых. Расположились на ночевку на поляне, близ леса. Коней не расседлывали, костров не жгли. Присел великий князь у дерева, глаза прикрыл и весь погрузился в мысли. А они у него об одном: как от преследования оторваться. И еще: когда Владимир покидал, бояре наказывали поклониться Новгороду, помощи попросить.

И Дмитрий сам себя спрашивает: а получит ли он ее у новгородцев? Великий князь понимал, новгородские ратники дружине не подмога, ему бы гривен выпросить. Гривны надобны на восстановление городов.

Знал великий князь: разграбят ордынцы Русь и уйдут в степи, а народу отстраивать порушенное.

Открыл Дмитрий глаза — туман на землю ложится. Сыро. Поежился великий князь. Вспомнил, как ложились туманы на Плещеево озеро, а из зарослей на плесы выплывали утиные выводки. Как же давно это было! Да и было ли?

Подошли бояре — воевода большого полка Василий и воевода левого полка Наум. Василий сказал:

— Гридин из арьергарда донес — Кучум настигает.

— Поднимайте дружину, бой дадим!

— Гридни в сражение рвутся, — заметил Наум. — Они от самого Владимира готовы за мечи взяться.

— Поставьте полки заслоном. А тебе, Наум, с сотней в засаде выжидать. Как увидишь, что татары нас одолевают, ударишь свежими силами. А я впереди, где хоругвь, биться буду.

— Ты, княже, себя побереги.

— Не о том речь ноне. Поспешайте, воеводы, к полкам…

И дружина пришла в движение. А вскоре гридни встали плотным заслоном. Сдерживали коней, изредка переговаривались. Туман начал рассасываться, и дружинники увидели татар, услышали приближающийся конский топот, крики ордынцев.

— Вон они! Вон! — раздались голоса.

— Эвон, как гонят!

Дрожала земля от топота коней, гикали татары. Но вот Дмитрий встал в стременах, поднял меч:

— Встретим, други, врага достойно!

Негромко сказал, но все слышали. И еще добавил:

— За города наши поруганные, за землю русскую!

И сотни голосов взревели:

— За землю нашу!

И сшиблись. Завизжали татары, закричали гридни. Ржут кони, дыбятся. Зазвенела сталь, и застонали первые раненые.

Отбивается Дмитрий от наседающих ордынцев, увидел бунчук Кучума. Мурза на стяг дружины показывает, догадался, где сражается великий князь, татары вознамерились взять его живым. К нему уже пробиваются ордынцы. Левое крыло уже покачнулось.

Дмитрий крикнул отроку:

— Пробейся к боярину Василию, пусть держится! Еще немного чтоб выстоял!

На Кучума взгляд перевел — тот ощерился. Видать, победу чует.

Татарин в зеленом стеганом халате к великому князю рвется. Вот он коня вздыбил, но гридин опередил его: ударом меча выбил ордынца из седла.

Кто-то из дружинников выкрикнул:

— Левое крыло отходит!

Уходили в Переяславль-Залесский, а следом, оглашая все вокруг победными криками, шли татары. Их передовые силы расчищали путь для второй армии захвата, которой надлежало раскинуть свои отряды подобно неводу.

Сломив сопротивление на Клязьме, ордынцы добрались до самого Торжка, разорили Муром и Владимир, Суздаль и Ростов, сожгли посады Москвы и Переяславля-Залесского. По дорогам в Орду потянулись груженые двуколки, гнали пленных и скот. Дымы пожаров застилали небо.

Многоверстный путь проделал Дмитрий, уходя из Владимира. Чуть передохнут гридни, и снова в седла. Великий князь ехал в Новгород, чтобы заручиться поддержкой горожан.

Гонит Дмитрий лошадей, и скачут за ним гридни. В Торжке встали на ночевку, истопили баню. Великий князь остановился у посадника. Боярин Спиридон гостя потчевал скудно, жаловался:

— Черная весть, княже, на крыльях летит. Сказывают, ордынцев видели в ста верстах от Торжка. Не ведаю, у кого защиты искать?

Промолчал Дмитрий, а Спиридон свое:

— Ты, княже, у Новгорода подмоги просить намерен, а я вот новгородцам не верю. Они к Литве аль к немцам льнут. На Русь Новгород косится. А отчего? Не верят новгородцы русским князьям.

Дмитрий в душе согласен со Спиридоном. Торжок город необычный — по осени торг здесь широкий. В ссыпки и закрома зерно свозят, а по морозу санные поезда тянутся по многим городам, и особенно славится закупками Великий Новгород. Он начинает скупать хлеб, еще не дожидаясь морозных дней. Рожь ссыпают в рогожные кули, грузят на просмоленные ладьи и по воде сплавляют в Новгород. Под бдительной стражей везут новгородцы хлеб и потому на Торжок смотрят, как на свою пятину. Коли доберутся татары до Торжка, много бед причинят они Новгороду. Оттого нет у новгородцев надежды на русских князей, больше верят Литве либо немцам.

И великий князь не стал переубеждать боярина Спиридона. Переночевал у посадника, а на рассвете снова заспешил дорогой на Новгород.

У боярина Прова земля верстах в десяти от Переяславля-Залесского. Давно князь Дмитрий наделил ею старшего гридина за верную службу. На этой земле, вотчине боярина, жили смерды, они раскорчевывали лес и кустарники. Выжгли, засеяли рожью, и были эти поля урожайными.

Отдавали смерды десятину боярину, но ордынские счетчики со времен Батыя провели учет крестьян, и теперь они платят выход Орде.

Селятся смерды на земле боярина деревеньками в одну-две избы, и лишь молодой мужик по прозвищу Будый с женой Аксиньей поставил обжу [23] в стороне от всех. Жил замкнуто, ни с кем дружбы не водил и на работу был падок. Поговаривали, что не хотел Будый показывать никому свою жену-красавицу.

По осени и всю зиму Будый готовил поле, вырубкой занимался, выжигал, а по весне распахивал, засевал.

Все бы ладно у него было, не случись беды нежданной. Укараулил как-то Будый берлогу: медведь в спячку залег. Пришел с рогатиной и ножом, латаный тулупчик скинул, встал у выхода, снег вытоптал, принялся рогатиной зверя дразнить, да видно, чего-то недоучел. Выскочил медведь, отпрянул Будый и рогатину упустил. Тут на него медведь и накинулся, заревел, встал на задние лапы, обхватил и заломал. Всей тяжестью навалился. Изловчился Будый, сунул руку в пасть зверю по самое горло. Боли в горячке не почувствовал, а другой рукой вытащил нож из-за пояса и ударил медведя раз-другой. Тот обмяк и отпустил Будыя. Должно быть, в сердце угодил.

Выбрался Будый с трудом, весь в крови. Изодранной рубахой отер кровь с глаз и только тут боль в руке почуял. Погрыз ее медведь.

С той поры плетью обвисла рука, бездействовала. Не стал Будый ходить на охоту, в свободное время силки ставил, борти выискивал.

Так и текла жизнь в его ожоге [24] — в повседневных заботах, если бы не набежала на Русь орда. Рассыпались татары отрядами по землям муромским и Владимирским, рязанским и московским, достигли Переяславля-Залесского и Твери.

Будый успокаивал жену:

— Не сыщут нас ордынцы.

Ночами видели, как горят дома и избы, слышали крики и плач. А татары начали заходить в леса, деревни выискивать. Однажды конный ордынец наскочил на ожогу Будыя, увидел Аксинью и залопотал по-своему.

Соскочил с коня, ухватил за косу — видно, намеревался перекинуть женщину через седло — и не заметил, как Будый выскочил из-за деревьев и ударил татарина топором.

Не спас ордынца ни стеганый халат, ни войлочное покрытие, служившее ему защитой от стрел.

Конь заржал, рванулся и, подминая кустарники, ломая ветки, ринулся из леса.

Поднял Будый Аксинью, сказал глухо:

— Бежим, покуда ордынцы не наехали. Начнут товарища искать…

Под Торжком настигла великого князя злая весть: татары осадили его вотчину Переяславль-Залесский, сожгли посад, грабят удел, добрались до Берендеева. А еще сообщили Дмитрию, что воевода Ростислав увел дружину за Кострому и Галич, где места болотистые, коварные. Непроходимые для ордынской конницы.

Дмитрий отправил к воеводе гонца, чтобы, покуда он не вернется из Новгорода, Ростислав леса не покидал, брал отроков и меньшую дружину.

В Торжке от боярина Спиридона Дмитрий узнал, что городецкий князь позвал удельных князей в Муром и на его грамоту откликнулись Федор Ярославский, Михаил Стародубский да Константин Ростовский. В Муроме князья должны решить, кому на великом княжении сидеть. А Дмитрию-де достаточно и Переяславского удела.

Нахмурился князь Дмитрий.

Иного от брата не ждал. В том он весь. Потому и Орду навел…

Мысли об этом не покидали великого князя, пока он ехал в Новгород. Ужели не понимает Андрей, что Русь в междоусобицу втягивает? Кто ему, Дмитрию, опора?

И на эти вопросы нет у него ответа…

В Волочке Дмитрий передохнул, отсюда послал гонца с грамотой к новгородскому посаднику, уведомляя его, что едет в Новгород на поклон. Беспокоился: как-то встретит его Господин Великий Новгород? По справедливости ли рассудит их с братом?

Не покидало сомнение — ненадежен Новгород.

Эвон, боярин Спиридон в Торжке сказывал, новгородцы к Литве и немцам клонятся. Видать, смирились с мыслью, что Русь под Орду попала…

Новгород открылся князю куполами Святой Софии, церквями, монастырскими постройками, каменными стенами и башнями, хоромами и ремесленными концами.

Распахнулись кованые ворота, и по мосту через Волхов Дмитрий въехал в Детинец.

Он лежал на широкой лавке, на которой любил отдыхать его отец, Александр Невский. Лавка крепкая, на века срубленная, не заскрипит, не шатнется. Она стояла у стены опочивальни с давних пор, когда Дмитрий еще хаживал в подростках.

В последующие лета Дмитрий рос, мужал с годами, а лавка все оставалась такой, какой он увидел ее впервые.

Лежал Дмитрий и смотрел на свинцовую раму с вставленными италийскими стекольцами. Светила луна, и ее блеклый свет разливался по опочивальне, освещая развешанное по стенам оружие: мечи, сабли, луки, колчаны, — а на полках рядами стояли, отливая металлом, шлемы, лежали кольчужные рубахи.

В свое время что-то из этой брони надевал его дед Ярослав, в другой ходил на рыцарей отец Александр Невский. Вот с тем мечом он бился со шведским королем Биргером…

В опочивальню со стены Детинца доносились окрики дозорных. Сморенный многодневной и утомительной верховой ездой, великий князь зевал, готовый каждую минуту провалиться в сон. Иногда он вздрагивал, открывал глаза, и ему становилось мучительно больно от своего настоящего положения. Страшно, когда перед очами мелькали пожары, осада Владимира, слышались крики. Сколько же бед наваливалось на землю русскую, какая работа предстоит! В первую очередь надо отстроить городские стены, разрушенные ордынцами, срубить хоромы и избы, сожженные татарами, и дождаться, когда вернется в них люд, спасшийся от смерти и плена…

От этих воспоминаний росла мера ответственности и на время отступал сон. А когда он все-таки наваливался, беспокойство не покидало и во сне. Дмитрий увидел себя стоявшим на высоком, обрывистом берегу Клязьмы. Позади, за его спиной, церковь, а внизу река течет и люд толпится.

Присмотрелся князь и охнул. Это же не Клязьма катит воды, это Волхов бурлит. И стоит он на мосту волховском. Откуда ни возьмись, толпа мужиков на мост ворвалась — орут, кулаками размахивают.

Дмитрий удивился, а из толпы кричат: «С веча мы!» — и подступают к князю угрожающе. Все ближе и ближе. Хотел он посторониться, да куда там. Толпа, вот она, рядом, глотки открыты, глаза вытаращены. Столкнули его в Волхов, глотнул он ледяной воды и пробудился весь в поту. Мелькнула мысль: к чему такое привиделось?

Долго лежал, все думал. Блеклый свет лился в опочивальню. В старых княжьих хоромах народ засуетился, загомонили в гриднице. В Святой Софии ударил колокол к ранней заутрене. Отрок внес таз и кувшин с водой. Князь умывался долго, сгоняя сон. С помощью молодого гридина облачился, причесал бороду, пригладил плешь на голове. Мягко ступая по щелястым половицам, прошел в трапезную, где на столешнице его ждали миска с гречневой кашей на молоке, ломоть ржаного хлеба и кусок мяса вепря.

Отодвинув скамью, Дмитрий перекрестился, сел к столу. Ел холодное мясо медленно, старательно пережевывая. Так же, не торопясь, хлебал кашу.

Вошел гридин, сказал, что явились посадник с тысяцким. Князь встал, позвал их к столу, приготовился слушать. Но они долго не начинали разговор о деле. Поинтересовались здоровьем, дорогой, самочувствием княгини Апраксии.

Но вот посадник Семен заговорил о главном:

— Князь Дмитрий Александрович, ты прибежал в Новгород искать защиты, не так ли?

Дмитрий повел головой:

— Нет, люди выборные, не только защиты, но и подмоги. Нам Русь отстраивать надобно. Ноне, оглянитесь вокруг, в пожаре она, ее нужно поднимать всем миром. Мужиков из полона выкупать.

— Ты, княже, нас своей бедой на жалость не бери. Новгород Великий сам себя поднимет, коли что. А за обиды, что нам чинил, не будет тебе нашей подмоги. Вот наш сказ тебе.

Отодвинул князь Дмитрий миску, руки на столешницу положил. Внимательно смотрел он на новгородских выборных, хмурил брови. Едва посадник смолк, как великий князь пристукнул ладонью:

— Так вы, люди выборные, сказываете мне от имени веча аль от себя? Сказываете, новгородцы не намерены встать на защиту русских княжеств? — Дмитрий прищурил глаза, голос сделался насмешливым: — Уж не Литве ли вы, люди выборные, служите? А может, немцам-рыцарям?

Тысяцкий завертел головой:

— Надо тебе, князь Дмитрий, помнить: Новгород, коли надобно, за себя постоит. Стены наши осаду выдержат, и Литва и немцы нам не нужны. А за тобой, княже, вин предостаточно, новгородцы не забыли, как ты скотницу нашу пограбил.

— А ты, посадник Семен, и ты, тысяцкий Олекса, слышали ли вы голос веча?

— Князь Дмитрий Александрович, — прервал его посадник и гордо вскинул голову, — это говорим мы, люди выборные, от имени веча. Не след в колокол бить, к чему город смущать. Либо тебе наших слов мало?

— Боярин Семен, ты посадник новгородский, не по твоей ли просьбе я Копорье усмирял, недоимки истребовал?

Тут тысяцкий прервал князя:

— Мы то помним. А еще не запамятовали, как ты казну нашу обобрал. А в скотницу все ли воротил? У лопарей сколь пушнины взял?

— Долг Новгороду я вернул, а то, что взял, так по праву мне, великому князю, принадлежит. Что же с казны получил, так не могу же я дружину без ваших гривен снарядить.

Посадник укоризненно покачал головой:

— Сказ наш неизменный, князь Дмитрий. Мы тебя в Новгород ноне не звали, уходи прочь из города. Тебя в защиту брать не будем. А коли татары на нас двинутся, за стенами отсидимся, нам не впервой. Однако ты, князь, из Копорья своих гридней забери, там нашим ратникам место. А еще сказываем мы тебе от всего Великого Новгорода: не князь ты нам, тем паче не великий. Ты уж коли владеешь Переяславль-Залесским уделом, так и сиди там…

Не раз задумывался Дмитрий о бренности жизни, ее суетности. Смерть подстерегает каждого — таков удел человека. Покинет жизнь и его, Дмитрия, умрет и сын Иван. Кто станет княжить в Переяславле-Залесском?

Гонит великий князь от себя такие мысли, да они назойливы, следом тянутся. Кому же в руки перепадет любимый Александром Невским Переяславль-Залесский?

И снова мысли великого князя о конце жизни, о том, где ее край, когда начинается небытие…

Нет покоя русской земле, от первых племен славянских в тревогах и бедах живут русичи. А может, от Рождества Христова? Вот и ныне навел городецкий князь ордынцев на Русь, разоряют они городки и деревни, а князья все делят земли — о каком покое речь вести?..

Иван — боль и горе князя Дмитрия. Болезненный сын у него. И хоть за третий десяток ему перевалило, да нет у него семьи.

«Доколе же?» — спрашивал Дмитрий и не получал ответа.

Нет, не время думать обо всем этом. Ему ли, великому князю, размышлять о бренности жизни, когда ордынцы разрушают землю! Ныне ее поднимать надобно, обустраивать. После каждого ордынского набега в пустоши земля российская…

Но так ли? Уйдут ордынцы в степи, и встанет Русь. Из лесов поволокут русичи бревна, поставят стены и сторожевые башни, отстроятся. Так было прежде, так и сейчас, так будет и впредь…

«А так ли? — думает Дмитрий. — Наступит день иль год, скинет Русь ордынское иго, может, тогда не будет ее разора. Станут растить хлеб, застучат молоты в кузницах, и люд от неволи спасен будет!..»

По утрам, едва солнце вставало и краем пробегало по Переяславлю-Залесскому, князю подавали коня, гридин придерживал стремя, и Дмитрий не торопясь выезжал за городские ворота.

Привстав в седле, он окидывал взглядом стройки: вон мужики бревна тянут, избы и хоромы ставят, а на пригорке, где церковь, уже срубили купол и звонницу.

Пробежится Дмитрий глазами по стройке, вздохнет: эвон, как люду трудно! Терпеливы русичи.

Когда после пожарища князь в Переяславль вернулся, сколько людских слез перевидал!

Тогда он слушал народ и гневом наливался. Но вот вперед подался белый как лунь искусный мастер Лука и поведал, что поутру набежали в Переяславль ордынцы и угнали нескольких мастеровых.

Дмитрий вскочил на коня, погнался за ордынцами. Успел на ходу крикнуть скакавшему рядом тиуну:

— Сума с тобой?

Тот кивнул, и великий князь дал коню повод.

Пленных настигли в пути. Их вели в цепях. Сотник, завидев русского князя, подъехал, что-то крикнул сердито. Но Дмитрий кинул ему суму, сказал хрипло:

— Освободи!

Сотник суму взял, ордынцам махнул, и те принялись снимать цепи…

Еще раз окинув стройку глазами, великий князь выбрался за город.

Вернувшись в Переяславль-Залесский, великий князь затаил зло на Новгород. Вознамерился было покарать новгородцев, даже велел воеводе Ростиславу ополчение скликать.

Со всего удельного княжества сходились мужики, вооруженные кто чем. Однако Дмитрий раздумал: не время свару затевать. Не поддержат великого князя ни Федор Ярославский, ни Константин Ростовский, а уж тем паче князь Андрей Городецкий, который еще в Муроме отсиживается. Великий князь иногда задумывается: кто брата Андрея на усобицу подбивает? Не хотел верить, что сам Андрей злобствует, и все чаще склонялся к тому, что боярин Сазон подстрекает его к неповиновению.

Дмитрий помнит этого боярина, маленького, тщедушного, с лицом хорька и козлиной бородой. Еще известно великому князю, что в ордынский набег Сазон остался в Костроме, в своей вотчине.

Позвал Дмитрий своих бояр, коим доверял, и сказал им:

— Сазон князя Андрея на черные дела подбивает. Его рук дело, — не иначе, хочет городецкого князя на владимирский великий стол умостить. Поезжайте в Кострому, выспросите у Сазона, на какую измену еще он Андрея науськал.

Не принял Новгород великого князя, отказался признать его. Озлобился Дмитрий: на кого ему опору держать? Андрей к Тохте отправился, и хотя не дал ему хан ярлык, но Русь разорил. Как ему, Дмитрию, власть сохранить?

И мысль, что ни день, все назойливее в голову лезла. Ныне два хана в Орде. Тохту, слухи есть, породил хан Ногай. Из небытия создал, в ханы возвел. Ногая теперь сам Тохта опасается. А что, ежели Ногаю поклониться?

Сошлись бояре из старшей дружины в хоромах княжеских в Переяславле-Залесском. Знали, зачем званы. Надобно совет Дмитрию подать, как поступить. Великий князь на бояр с надеждой смотрит: что они скажут, как приговорят. И за всех высказывался воевода Ростислав:

— Князь Дмитрий Александрович! Мы не год служим тебе и вместе с тобой Русь берегли. Могли ль укрыться от нас козни брата твоего, князя городецкого? И в том, что он навел на нас татар, его происки. Доколе терпеть? В поисках великого княжения успокоится ли он? Ноне ушли ордынцы, не сел Андрей на владимирский стол, но кто ведает, найдет ли он покой? Нет, княже, наш тебе сказ: отправляйся к хану Ногаю, заручись поддержкой Орды Ногайской…

Дмитрий кивнул согласно:

— Андрею ума-разума набраться бы, а не стола великого искать. — Чуть повременив, заметил: — Кабы писал я хроники, страницы гневом бы полнились. Сколь зла творил Андрей! Только ли мне — люду нашему!

Когда березы стояли в самом соку и в чащах ночами свистели соловьи, из Переяславля-Залесского выехала дружина. Три десятка гридней сопровождали князя Дмитрия. Подобно Андрею, обозом великий князь себя не отягощал, всю кладь везли на вьючных лошадях. Первое время остерегались людей городецкого князя: в пути всякое могло случиться.

Дорога пролегала землями княжества Смоленского, миновали городки Дмитров и Можайск, Козельск и Трубчевск. Эти городки крепко стояли на пути хана Батыя.

День ото дня все дальше удалялись гридни от Переяславля-Залесского. Лесные места сменялись лесостепью, а однажды как-то незаметно Дмитрий обнаружил, что уже началась черноморская степь с ее буйными травами.

Теперь они поехали не торопясь, делая ночные остановки и давая отдых коням. Степь еще не томилась от безводья и жары, напоминала огромный пестрый ковер. Левобережная окраина некогда могучей Киевской Руси, измордованная частыми набегами степняков, ныне страшила безлюдьем, разрушением могучего стольного города Киева. Стоило ордам Батыя дважды пройтись здесь, и от прежде цветущего города остались лишь развалины.

Дмитрий слышал о Киеве многое, знал о его князьях, о том, как родилась на Днепре и его притоках христианская вера, о крещении Руси.

Местами дорога, какой ехал князь с дружиной, жалась к Днепру. Оттуда вечерами тянуло свежестью. То был древний славянский путь из варяг в греки, путь гостей торговых, путь воинов.

На десятые сутки услышали князь и гридни грозный рык: то подавали голоса хищные днепровские пороги. За ними начинались кочевья Ногайской Орды.

Ковыльная причерноморская степь. Где ей начало, где край? Когда Дмитрий с дружиной оказались в степи, они были подобны зеленому океану. Нередко травы скрывали конного, и мелькала только голова человека, да иногда из зеленой пучины вдруг выносился на взлобок табун диких лошадей, тарпанов, или выбиралось стадо животных.

Степи тысячелетиями служили приютом многим кочевникам. Ставили в причерноморских степях свои вежи скифы и сарматы, жили здесь легендарные амазонки, побывали готы и свирепые гунны, тревожили днепровских славян печенеги и половцы. А когда из азиатских глубин выкатились многочисленные орды воинственных племен, опытной рукой великого Чингисхана объединенные в единый народ татар, степи стали их родным домом, а внук Чингиса Батый, покоритель Руси, на степных просторах и в низовьях Волги создал целую могущественную державу.

Многие языки слышала степь, многие народы повидала. И каждый из них оставлял в причерноморских степях свои памятники, седые курганы. Малые и большие, поросшие и с залысинами, они немо повествовали о прежних обитателях этого благодатного и тревожного края земли…

На вершинах могил восседали всевидящие, чуткие степные орлы, тяжело взлетали коршуны, а в сини неба пели жаворонки.

Проезжая степью, Дмитрий думал не о далеких племенах и народах, живших некогда здесь, а о Ногайской Орде, о хане Ногае. Как-то встретит он русского князя, который не в столицу Золотой Орды отправился за поддержкой, а к всесильному хану?..

О том, что русский князь держит путь к главному становищу Ногая, тому давно известно. Безлюдная с виду степь имела глаза и уши. Едва копыта княжеского коня подмяли степную траву, как к Ногаю уже поскакали с донесениями зоркие лазутчики.

Знал об этом и князь Дмитрий, а потому давно высматривал ордынские становища, вежи, дымки костров, таборы. Не знал одного великий князь: получив известие о нем, Ногай усмехнулся и, позвав мурзу Курбана, сказал:

— Ты, мурза, встретишь конязя урусов. Он будет жить в дальней юрте, а когда я захочу, ты приведешь его.

Зевнув и почесав живот, хан промолвил:

— Урусы власть делят. Хе! Городецкий конязь у Телебуга милости выпрашивал, а Тохта его, как собаку, пнул. Конязь Димитрий ко мне на брюхе приполз. Знаю, о чем плакаться будет… Дети храброго Искандера, однако, не волки — шакалы: падалью довольствуются…

Во времена Берке-хана на берегу притока Итиля, Ахтубе, восточные каменотесы возвели дворец. И был он легким, словно парил в небе. Но Ногай не любил дворец, где дуют ветры и несутся пески. А еще он презирал дворец, где плетутся интриги, а жизнь и смерть зависят от ханского настроения.

Потому, объявив себя ханом Ногайской Орды, он не возводит дворцов и живет в степи. Ему ставят шатры там, где он захочет, и Ногай видит на много верст юрты и кибитки своих соплеменников.

Неисчислимые табуны Ногая пасутся от уделов русских княжеств до вод моря Черного и от гор Угорских до кочевий Золотой Орды…

Горят костры ногайских становищ, и их дымы стелются по степи. Хан любит этот горьковатый кизячный запах, он напоминает ему голодное детство и его многочисленный нищий род.

Прикроет Ногай глаза, и видится ему крытая войлочная кибитка, где войлок прохудился и через дыры смотрится небо, а в дождь льет вода. Мальчишкой высунется он из кибитки, поглядит на отца, трусившего на мохнатой лошаденке с вислым брюхом. Отец гонит трех жеребых кобылиц. Это и весь табун Ногая. Когда кобылы ожеребятся, мать напоит Ногая кобыльим молоком и будет сбивать в бурдюке кумыс.

Но то было далекое прошлое. Теперь он самый богатый и самый могущественный хан, потому как много лет был непобедимым военачальником и во всех походах водил тумены Орды…

Великий хан принимал смиренно склонившегося перед ним владимирского князя Дмитрия. Хан сидел на высоких кожаных подушках в окружении мурз и темников.

Посреди белого шатра стояла чаша с горячей вареной молодой кониной и бурдюк с кумысом. Сподвижники хана молча пили кумыс, жадно рвали зубами мясо и тыльной стороной ладони или рукавами вытирали сальные губы. Чавкали дружно, когда, откинув полог шатра, в него вступил русский князь.

Дмитрий поклонился Ногаю, все перестали есть, уставились на князя.

— Здрав будь, великий хан, и вы, его сподвижники, — сказал Дмитрий. — Справедливости пришел я искать у тебя, могучий хан.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ногая, он повел рукой, проговорил:

— Садись, конязь Димитрий, ты мой гость. Я гостя люблю. Ты проделал длинный путь и привез мне дорогие подарки. Я видел их. Эти меха будут греть меня снежной зимой. Теперь я хочу, чтобы ты поел с моими верными темниками и мурзами.

Поджимая калачиком ноги, князь сел. Ему налили в чашу кумыс, протянули кусок мяса. Дмитрий пил кислый, отдающий резким запахом кумыс и чувствовал на себе взгляды татар. Потом он ел мясо, и Ногай одобрительно покачивал головой. А вокруг все жадно ели, причмокивали, сыто отрыгивали.

Так тянулось долго. Дмитрию это время показалось вечностью. Но вот Ногай спросил, и все дружно перестали жевать:

— Что привело тебя, конязь, ко мне?

И глаза-щелочки хана вперились в Дмитрия.

От неожиданности он вздрогнул. Однако тут же ответил:

— Справедливости твоей ищу, мудрый хан. Орда твоя несметна, а сам ты подобен библейскому Соломону. Брат мой, городецкий князь, несправедливостью живет, великого стола ищет и на хана Тохту расчет держит. Он на Русь орду навел.

При имени Тохты Ногай поморщился:

— Хе, конязь Андрей нарушил закон Ясы. Не ему, а тебе, конязь Димитрий, конязь Искандер дал Владимир. Городецкий конязь, сын Искандера, против воли отца поступил и за это достоин наказания. — Неожиданно он хитро посмотрел на Дмитрия, и его губы скривились в усмешке: — Отчего вы, дети Искандера, грызетесь, подобно лютым псам?

Темники и мурзы согласно закивали, но Ногай снова подал голос:

— Я помню Искандера, его любил могучий Бату-хан, внук покорителя вселенной.

— Великий хан, — осмелился вставить Дмитрий, — князь Андрей возомнил себя великим князем.

— Хе, ты, конязь Димитрий, говорил мне о том. Но Тохта не станет благоволить к Андрею. А я дам тебе, конязь Димитрий, ярлык в подтверждение, чтобы чтили тебя великим князем владимирским.

Лето на осень повернуло, когда Дмитрий возвращался от ногайского хана. Дни стояли пасмурные, дождливые. Случалось, с утра мелко сеет дождь, а к полудню перейдет в крупный, холодный. И так дотемна… Земля не успевала принимать влагу и под конскими копытами чавкала, подобно тому как чавкали, объедаясь, в шатре Ногая его сподвижники.

Едва останавливались на стоянку, как гридни разводили костер, обсушивались, но уже на следующем переходе одежда делалась мокрой, тяжелой, особенно под броней. Не спасал Дмитрия и корзно, подбитый мехом.

Днями и ночами в пасмурном небе кричали перелетные птицы. На озерах и плесах сбивались в многочисленные стаи, нагуливали жир, готовились к дальнему полету.

Удивлялись гридни: как добираются птицы до теплых земель и где эти края без снегов и морозов?

Еще ехали степью, когда неожиданно прекратились дожди, резко потеплело, а днем в воздухе повисали серебристые нити паутины. В темной южной ночи запахло чабрецом и полынью, застрекотали кузнечики. С хрустом пощипывали траву стреноженные кони.

Князь не велел ставить шатер, а, разбросав потник по шелковистому ковылю и положив под голову седло, сладко дремал, довольный своей поездкой. Он надеялся, что теперь-то между ним и Андреем установится мир…

В Переяславле-Залесском Дмитрий не задержался, передохнув и приняв баню, отправился во Владимир. Издалека увидел, как отстраивается город. Уже встали заново стены и башни, подняли детинец, местами его подлатали камнем. Возвели сгоревшие деревянные церкви и хоромы. Из бревен срубили княжеский дворец и палаты митрополита с резными, затейливыми переходами.

Избы на посаде тесом крыли, реже соломой. Мастеровой люд наладил кузницы, гончарни, печи для обжига, плотницкие. По берегу Клязьмы баньки курятся, у дощатых причалов ладьи на воде покачиваются.

А за городскими стенами, где торговая площадь, ряды и лавки крыты свежим тесом, и все торжище владимирцы плахами вымостили.

Дмитрий усмехнулся: любят владимирцы свой торг. По воскресным дням здесь всегда людно. Свои ряды у каждого ремесленного человека: у кузнецов и плотников, гончаров и кожевенников.

А на полки выкладывают битую птицу, свисают на крючьях окровавленные туши — говяжьи, свиные, бараньи.

Радостно князю — поднялась Русь от ордынского разорения.

Миновав церковь Воздвижения, по бревенчатой мостовой Дмитрий въехал в детинец. Все здесь было восстановлено, как и до ордынского набега, разве что запах свежеструганого дерева говорил, что совсем недавно детинец покинули плотники.

Княжеский дворец, митрополичьи палаты и боярские хоромы отличали италийскими стекольцами, а высокие ступени дворца, срубленные заново, и точеные балясины — все было сделано искусно, как на это способны лишь владимирские умельцы.

Издалека еще разглядели дозорные великого князя, зазвонили колокола, и Дмитрий, сойдя с коня в детинце, встал под благословение митрополита.

Поклонился Дмитрий собравшемуся люду, взошел по ступеням, отвесил поклон дворецкому Анкудину:

— Спасибо, Анкудин, постарался.

— Уж как мы, княже, остерегались, чтоб городецкий князь не сел во Владимире! Ждали тебя, по лесам хоронились. А кого лес не укрыл, те смерть на стенах от ордынцев приняли, иных в Орду угнали. Неправдами князь Андрей живет, неправдами.

Дмитрий нахмурился, но разговор дворецкого не поддержал. Миновав гридницу, направился в опочивальню. На ходу бросил:

— Вели, Анкудин, обед варить.

После Покрова сошлись бояре старшей дружины великого князя, чтобы вместе подумать, как покарать городецкого князя. «Виновен, — говорили они, — почто Русь зорил?!»

Сходились в дворцовой палате степенно, знали себе цену. В кафтанах длиннополых, золотой либо серебряной нитью шитых, высокие стоячие воротники бороды подпирают. В шапках горлатных. Рассаживались по лавкам вдоль стен, ждали митрополита и великого князя.

Посреди палаты стол дубовый. В торце помост и стул высокий, на котором Дмитрий восседает, когда созывает бояр. А рядом сиденье для митрополита.

Вошел Дмитрий, сел в кресло и медленно повел очами по палате. Вот они, его старшие дружинники, верные боевые товарищи. Неожиданно шальная мысль нагрянула: «А может, кто из них сторону городецкого князя держит? И того хуже, в Орду доносит? Но нет, все они честно великому князю служат, из меньшей дружины в старшую пришли по делам, по заслугам. Вон высокий жилистый боярин Телепнев, рядом с ним Василий Митрохин, а чуть подальше черноволосый Алешка Козлов о чем-то переговаривается с Михайлой Еропкиным…»

Опираясь на посох, тихонько вошел митрополит Максим в монашеской рясе и камилавке черного бархата. Тщедушный, под очами круги, синие от бессонницы.

Сел в кресло по правую руку от Дмитрия и, положив руку на посох, осмотрелся.

Дмитрий дождался, пока первосвятитель уселся, заговорил:

— Други мои, товарищи, бояре, с кем радость и горе делим. В трудный час позвал я вас, чтоб приговор услышать. Сами зрите, какие беды брат мой Андрей Руси причинил: землю нашу разорил, города пожег. А все почему? Власти великокняжеской алчет…

Внимательно слушали бояре, и хоть ведомо им, о чем речь, однако ждали, что еще скажет Дмитрий.

Боярин Телепнев не выдержал:

— Карать городецкого князя!

Затряс бородой.

— Скликай ополчение, великий князь, — подхватил Василий Митрохин, — пойдем на Городец походом!

И зашумели:

— Разорить! Разорить!

Дмитрий ждал, пока все выкричатся. А Михайло Еропкин ладонь к уху приложил, вдруг всполошенно взвизгнул:

— Не сын он князя Невского, лишить удела! Отнять у него Городец!

Первосвятитель Максим посохом пристукнул, голос подал:

— Непотребные речи ваши, бояре, что советуете! — Повернулся к Дмитрию: — Не давай гневу своему излиться, великий князь, я тебе говорю. И вы, бояре, не распаляйте себя. Коли великий князь начнет, быть российской земле в смуте.

Бояре закивали согласно, а Дмитрий спросил:

— Каков совет твой, первосвятитель?

— В твердых руках власть держи, сыне. Братья вы, Невские, и вас Бог рассудит.

Бояре покидали палату с одним решением: городецкому князю войны не давать, до поры повременить.

Многие ветры пронеслись над Русью, многими водами обновились реки. Омыли дожди леса и землю русскую, смыли кровавые следы ордынского набега, поднялась Русь.

Еще зимой, по первопутку, появился во Владимире ханский посол и велел доставить в Сарай лучших каменщиков. Великий князь назвал суздальских мастеровых. И вскоре погнали в Орду больше сотни русских умельцев.

С весны начали строить в Сарае ханский дворец. Делали его из точеного камня, и получался он великолепным, резным. А мастеровые из Бухары и Самарканда добавили в него легкости и украсили изразцами цвета лазури.

С рассвета и дотемна трудились мастеровые. Щелкали бичи надсмотрщиков, раздавались окрики, и падали замертво изможденные рабы, умирая на чужой земле.

Иногда на стройке появлялся Тохта, через узкие глаза-щелочки молчаливо смотрел, как снуют с раствором и камнем подсобники, стучат молоты мастеров и споро возводятся стены. Хан решил, дворец должен быть готов уже к следующему лету. Он думал, что жить в нем будет редко, ибо шатер из белого войлока, просторный и обдуваемый ветрами, — жилище, достойное потомка великих Чингиса и Батыя. Но этот дворец должен поражать величием тех, кто приезжает в столицу Золотой Орды. Гроза народов Чингисхан и его внук Батый покорили мир, а повелевать надо, не только нагоняя страх на королей и князей, но и подавляя их великолепием дворца и богатством, какими владеет хан. Чужеземцам надо испытывать страх и трепет перед повелителем монголов.

Завидев Тохту, звонче щелка, и бичами и злее становились надсмотрщики. Опрометью бегали на помостах подсобники, будто не было в их руках тяжелогруженых носилок.

С высоты строительных лесов молодой суздальский каменщик Савватий смотрел на хана и диву давался: почему этого кривоногого, тщедушного человечка боится вся Орда?

Савватий хорошо запомнил воскресный день, когда в Суздаль нагрянули ордынцы. Его выволокли из избы, приковали к одной цепи с другими мастеровыми и погнали в Сарай.

Брел Савватий, к дороге приглядывался, решил для себя, что рано или поздно, но попытается бежать из неволи.

Ростом Савватий невелик, но коренаст, широкоплеч, крутолоб и силы недюжинной. Как-то засел в колее воз с камнями. Не тянут кони, рвут постромки. Мужики намерились разгружать телегу, но подошел Савватий, уперся плечом и вытолкнул воз.

Но то было в Суздале, а нынче захилел он. Пища в неволе пустая, похлебка жидкая и малый кусочек лепешки в день. В животе у Савватия урчание, а ночами снилась ему еда обильная. Чаще всего — будто ест он щи наваристые с хвостом говяжьим. От голода у Савватия мотыльки в глазах летали.

Однако последний месяц ордынцы стали кормить суздальцев получше, давать вареную конину и рыбу, какой в низовьях Волги ловилось множество. По всему видать, испугались, что вымрут каменщики и дворец ханский не достроят.

Из месяца в месяц мечтал Савватий о побеге. Но из поруба, куда бросали их на ночь, не убежишь, а на стройку гонят — караул за каждым.

Приглядел себе Савватий товарища, тоже суздальца. Начал подбивать его вместе бежать. Касьян — так звали парня — уходить из плена соглашался, но говорил, что пробираться надо не на Рязанщину, а на запад, где, по слухам, земля тмутараканская. Касьян твердил, что татары не станут искать беглецов на той дороге, но Савватий не соглашался.

В Орде Савватий язык татарский осилил, по-татарски говорил не хуже, чем по-русски. Думал, авось пригодится.

Иногда суздальских каменщиков навещал епископ Исмаил. Исповедовал, рассказывал, кто из князей к хану на поклон приезжал, говорил, будто вскоре великий князь в Орду приедет.

Услышал о том Савватий и решил: коли выпадет удача увидеть великого князя, ударит он ему челом, умолит выкупить его либо помочь тайно добраться до Руси.

— …И никто не ведал, когда начался день и когда наступила ночь, — говорил сказитель.

Тьма окутала город и реку. Уставшие мастера хлебали жидкую кашу и слушали сказителя, а тот говорил нараспев:

— …Дым и огонь сжирали все… И звери разбегались в страхе невесть куда, а птицы не могли передохнуть и летали в небе, пока не падали замертво… От хохота и воя ордынского стыла в жилах кровь…

— Страхота-то какая, — выдохнул один из каменотесов.

— А когда они волокли нас в Сарай, аль не такое творилось? — спросил Савватий.

— Так-то оно так, — согласились мастеровые. — Ужели воли навек лишились?

Савватий кинул резко:

— Как кто, а я бегу. Лучше смерть от сабли татарина, нежели доля рабская.

Каменотесы замолчали надолго. Взошла луна, и в небе зажглись редкие звезды.

Один из каменщиков сказал удивленно:

— Здесь и звезды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.

— Ить верно приметил.

— В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.

Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.

— Чего захотел, забудь о том.

Вскоре караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Савватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, в какую сторону ему податься, коли удастся бежать.

В казане булькала густая, наваристая уха. Помешивая большой деревянной ложкой, вырезанной из дичка яблони, Савватий переговаривался с татарином Гасаном, караулившим суздальских мастеровых.

Старый Гасан, с бельмом на левом глазу и глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, в рваном чепане, дожидался, пока сварится уха, и в который раз рассказывал Савватию, как ходил с Берке-ханом в земли урусов и привез оттуда себе жену, красавицу уруску. Она родила ему сына, и он уже взрослый и успел с царевичем Дюденей побывать на Руси.

Савватий полюбопытствовал, понимает ли сын по-русски, ведь у него мать россиянка.

Гасан развеселился: к чему ему язык урусов? Скоро все урусы заговорят по-татарски.

«Может, оно и так, — подумал Савватий. — Эвон, как ордынцы хозяйничают на моей земле, сколько жен увезли к себе, а их сыновья от русских матерей ходят в набег на русские княжества…»

Вчера у суздальских каменщиков побывал епископ Исмаил и ничем не утешил Савватия. Одна осталась надежда — бежать из неволи. К этому он давно готовится, для чего и дружбу с караульным завел.

Гасану Савватий приглянулся: ловок урус, камень точит, ножом вырезает всякие украшения и с рыбой управляется споро. Так запечь ее в глине да с травами даже жена Гасана, уруска, не могла.

Карауля суздальцев, Гасан оставлял Савватия с собой у костра. Тот чистил рыбу, какую приносил Гасан, варил уху, и они вели долгие разговоры. Савватий больше помалкивал, а Гасан предавался воспоминаниям. Чаще всего рассказывал, как мчались в набег на русские княжества. Шли Волгой, до излучины, потом вверх по Дону и вторгались на Рязанщину. Войско делилось, и пока одна часть продолжала преследовать княжеские дружины, другая угоняла людей в полон и увозила все, что приглянулось ордынцам. Возвращались в степь, а зарево пожаров освещало им дорогу.

Савватий же думал о побеге…

В полдень князь Андрей прошел через княжеский двор, поднялся по скрипучим ступеням угловой башни бревенчатой стены. Холодный северный ветер продувал насквозь, не спасал и подбитый мехом корзно.

Городецкому князю вспомнилось, как в такую пору дворовые девки напевали:

Ветер гнал по Волге крутую волну, она плескалась в бревна причала, разлеталась мелкими студеными брызгами.

С высоты башни открывалось правобережье, пойма реки, луговина, поросшая уже пожухлой травой, По утрам она покрывается мучным налетом. А вдали стена леса и глушь — ни деревеньки, ни избы.

Городец — городок малый, удел бедный. Даже торг, и тот чаще пустует. В праздничные дни церкви посещают несколько прихожан. В Городце две деревянные церквушки да еще женский монастырь в несколько келий.

На княжеском дворе хоромы боярские и палаты князя Андрея, совсем опустевшие после смерти жены. А за городской стеной домики и избы ремесленного люда и смердов-хлебопашцев. Вот и весь посад.

Городецкое княжество не то что Переяславль-Залесский удел, всем богатый: и людьми, и землей плодородной.

Князь Андрей хоть и не выдался ростом, но кряжистый, плотный. Скупая борода с редкой проседью. В последние годы надеждами жил городецкий князь. Все мечтал: станет великим князем — всех удельных князей под себя подомнет. Ан нет. Дмитрий в Переяславле-Залесском отсиделся и к Ногаю отправился. А от него с ярлыком воротился. Теперь Дмитрий удельных князей к себе во Владимир затребовал. О чем речь вести будет? Опасался князь Андрей, как бы удельные князья не наплели на него лишку.

Добрым словом помянул боярина Сазона. Когда ордынцы на Русь набежали, Сазон в Костроме задержался. Там и нашли его с перерезанным горлом. Городецкий князь сначала на Дмитрия подумал: он убийц подослал. Однако, поразмыслив, заключил: кто-то из холопов с боярином счеты свел.

И снова вернулся к прежней мысли: о каждом удельном князе подумал. Особенно о Федоре Ярославском: хоть он и в родстве с Ногаем, но водить дружбу с Дмитрием ему ни к чему.

И, чуть погодя, решил: надобно ехать во Владимир, с братом мириться.

Он не помнил, чтобы его звали по имени. Все больше как рыбака окликали. Да он и был рыбак. С юности во многих реках рыбу ловил. Теперь на Клязьме осел.

Когда татарин зарезал Ничипора, Силантий от ордынцев в лесу схоронился. А когда князь возвратился во Владимир, Силантий на паперти побирался. Похолодало — у княжеской поварни прижился. Здесь с голоду умереть не давали: то хлеба кусок вынесут, то щей в миску плеснут.

Выйдет Силантий на берег Клязьмы, постоит молча. Ничипора помянет. Течет река, покачиваются у берега лодки. Не с кем теперь Силантию и сеть поставить…

Как-то увидел Силантия князь. С коня сошел, передал повод отроку. Поманил Силантия:

— Почто ты здесь, холоп?

Поклонился Силантий поясно, поведал о своих бедах.

Дмитрий брови поднял, головой покачал:

— Земля наша, холоп, горем полнится. Куда ни глянь, одна беда другую догоняет. И всяк живущий свою чашу изопьет. Только одному — с медом, другому — с полынью.

И, повременив, добавил:

— Не волен я в судьбе твоей, холоп. Один совет дам: живи на княжьем подворье. Дворецкому велю не гнать тебя, а стряпухе — подкармливать.

Удалился в княжеские хоромы, оставив Силантия в раздумье. Истину сказывает князь: разные чаши пьют люди.

Вздохнул:

— Вразуми, Боже, и наставь.

Из Переяславля-Залесского в распахнутые настежь ворота выехал в заснеженное поле гридин. День клонился к ночи, сгущались сумерки, но, по всему видно, всадник собрался в дальнюю дорогу. Был он в нагольном тулупе, подпоясан саблей, а у седла приторочен лук с колчаном. На гридине меховые сапоги, а по самые брови нахлобучена волчья шапка.

Остановив коня, воин привстал в стременах, огляделся. Нагоняя тоску, скорбно звонили, плакали колокола переяславских церквей. Гридин перекрестился, надел высокие кожаные рукавицы и, вглядываясь в даль, уверенно тронул коня, направив его по владимирской дороге.

Серебристыми перекатами покрылось поле, белел под снегом ближний лес, и лишь далеко мутноватой полосой виднелся мещерский окоем — глухой, местами болотистый, таинственный. Но в морозную пору болота сковывало, и они не грозили опасностью.

Сыпал снег. Колючий, он сек лицо и таял на щеках, в бороде.

Как ни удалялся гридин от Переяславля-Залесского, ему все слышался колокольный звон. Воин думал, что этот плач будет сопровождать его весь путь. Он еще раз оглянулся, но через снежную пелену уже не увидел ни бревенчатых стен, ни башен.

Рукавицей смахнув слезу с глаз, воин дал повод, и конь, поняв, чего от него ждут, перешел на рысь…

От яма [25] к яму, установленным ордынцами, от деревни к деревне гнал гридин коня. Из сна выбился, спешил. Недобрую весть вез он великому князю. И, когда въехал во Владимир и поднялся по высоким ступеням дворца, переступил порог и упал, успев сказать дворецкому:

— Великая княгиня Апраксия скончалась!

Забегали, засуетились в княжеских хоромах. В берестяные короба бросали дорожную снедь, выводили из конюшни застоявшихся лошадей, закладывали в крытые сани, а гридни из княжьей дружины седлали коней.

Недолгими были сборы, к полудню выбрались из Владимира, и санный поезд помчался в Переяславль-Залесский.

В просторной трапезной остались втроем. Сгустились сумерки, зажгли свечи. К еде почти не притрагивались. Пили редко, и то лишь меды хмельные. Добрым словом поминали великую княгиню Апраксию). Сидели друг против друга в верхней части стола: с одной стороны великий князь, с другой — князья городецкий и московский. У Дмитрия глаза покрасневшие — выплакался.

В княжеских хоромах половина покойной жены пустовала. Дмитрий старался не заходить туда. Ушла княгиня Апраксия из жизни, и мир померк для него. Сколько лет вместе были, друг для друга старались жить.

Даниил скорбно сказал:

— Княгиня Апраксия нам как мать была. Сердце имела доброе.

— В Бога верила она и людей любила, — заметил городецкий князь.

— Душой изводилась, когда зло видела. — Дмитрий вздохнул горестно. — Апраксия, Апраксия, не ты ли со мной горе и радость делила?!

Князь Андрей потянулся к нему с чашей:

— Не кори меня, брат. Знаю, после ордынского набега ты зло на меня держишь. Не таи его. Хан орду на Русь наслал. Обещаю, Дмитрий, жить с тобой в мире и согласии.

Дмитрий положил руки на столешницу, вперился в Андрея колючим взглядом:

— «Прости» говоришь, когда татары землю в разрухе оставили, люд крова лишили?

— Я ли в том повинен? Ордынцы!

— Ты! Ты в Сарае о том хана просил! Ты великокняжеского стола давно алчешь. А что в нем сладкого? Это из-за твоих козней княгиня Апраксия скончалась! Ты ей, князь Андрей, жизнь укоротил!

— Не затевайте свары, братья, — подал голос Даниил. — Не враги мы, чай, отец у нас один — Невский.

— То так, ты, Даниил, истину сказываешь, Невские мы. Однако же ты, Андрей, и новгородцев на меня подбил. Они не захотели признавать меня великим князем. И за то замыслил я покарать их, войной на Новгород пойду.

— Не след, брат, Новгород рушить, да и не верю, что тебе, Дмитрий, можно новгородцев одолеть, — сказал Даниил.

Городецкий князь отпил от чаши, отер усы:

— Коли ты, Дмитрий, на Новгород намерился идти, то моя дружина с тобой. И я новгородцев не улещивал. С какой стати они за меня голос подавали?

— Хорошо, братья, когда лад меж вами, — радостно заулыбался Даниил. — Худой мир лучше доброй брани.

Помолчали Невские. Трудно, с хрипом дышал Дмитрий. Андрей подумал: «Эвон, как его прихватило».

Тут Даниил произнес неожиданно:

— Брат, ты великий князь, а отец наказывал: старший среди вас вам вместо отца будет. Тебе ли не ведомо, в какой скудости княжество Московское? Я ль не просил тебя деревенек прирезать от княжества Переяславского?

Великий князь навалился грудью на столешницу, глаза налились кровью:

— Разве мы не поминать великую княгиню съехались? К чему ты, Даниил, старую песню заводишь, об уделах речь ведешь? Я владею тем, что мне отец завещал, и не более. Ужели вы не уразумели, братья?

Андрей вдруг поддержал Дмитрия:

— Не надобно обид, Дмитрий. Воистину отец завещал тебе, и ты во всем волен. Ни к чему, Даниил, сегодня об уделах речь вести. Настанет время, и поднимется Московская земля.

— Да я ль в том сомнение держу? Московский удел ноне ордынцы обидели, Кремль и хоромы пожгли. Ладно, избы смердов огню предали, а то и княжьи.

Дмитрий прервал меньшего брата:

— Почто спрашиваешь? Глаз у меня верный, а память цепкая. Аль запамятовали, как пили с татарами?

— Я ль?

— Не ты, так брат наш, Андрей, ордынцев ублажал.

Андрей промолчал, будто и не он в Муроме пировал. К чему великого князя злить?

К утру братья разъехались. Забирал мороз. Зима установилась долгая, холодная. Андрей и Даниил покидали Переяславль-Залесский засветло. Сизые дымы подпирали небо, и солнце краем еще выглядывало из-за леса.

— Прощай, брат, — Андрей обнял Даниила, — в добрый путь. А напоминание прирезать земель истинное. Ты только повремени маленько, Даниил.

Миновала зима, отвыла голодной волчьей стаей, и сырая теплая весна съедала последний снег. Жирное предлесье лежало в белых заплатах, а на проталинах зацвели подснежники, и робко пробивалась первая зелень. Набухли почки на деревьях, но еще не лопались, выжидали.

Земля дышала. Она дышала, как выздоравливающий больной, радуясь жизни. По утрам лес оглашался птичьим гомоном, а ночами курлыкали журавли и кричали стаи перелетных птиц.

В обже Будыя готовили землю под посев ржи. Аксинья выжигала вырубленный еще с осени кустарник и сухостой, следила за костром. Огонь горел невысоким пламенем, дымил.

Подгребая золу, Аксинья думала, что зерна на посев мало и надо кланяться тиуну. Он даст, но по осени возьмет втрое. Они уж и так зимой экономили, лепешки пекли, смешивая зерно с желудями. Будый стучал топором, поправлял ограду от дикого зверя, чтобы по весне не вытаптывали и не поедали зеленя.

За работой Аксинья не услышала, как подъехал тиун, соскочил с телеги и, подминая сырую землю сапогами, подошел к костру. Чуть прищурившись, сказал:

— Хорошая, работящая у Будыя баба.

Аксинья искоса глянула на тиуна, а тот жадно вперился в нее взглядом, будто приценивался, а сам бороду почесывает, хмыкает.

Подошел Будый, поклонился. Тиун спросил его:

— Где ты, Будый, себе такую бабу сыскал?

И ухмыльнулся:

— Может, в какой подмоге нужда у тебя? Эвон, поляна не пахана. Приходи, коня на день-другой дам. А может, ты на бабе своей вспашешь? — И расхохотался. — Она у тебя в теле. — И снова зыркнул на Аксинью. — Завтра придешь, коня выделю и ржи, а осенью втройне воротишь. Не то одному дам, другому, ненароком и сам по миру пойду.

И, усаживаясь в тележку, рассмеялся:

— Я мужик добрый, коли ко мне с добром!

Укатил тиун, а Будый поскреб затылок заскорузлым ногтем, сказал Аксинье:

— Вишь, Онцифер стелет мягко, да спать жестко. «Втройне воротишь», — говорит. А случись неурожай, в кабалу иди… И хошь не хошь, а к Онциферу пойдешь с поклоном…

А тиуну Аксинья приглянулась, зачастил к Будыю. То коня выделит, то зерна привезет, а сам посмеивается, успокаивает:

— В осень рассчитаешься!

— Ох, не нравится мне этот Онцифер, — как-то сказала Аксинья, — все-то он по мне очами зыркает.

— Чудится тебе, — отмахнулся Будый и подался в лес борти выискивать.

Так уж хотелось ему Аксинью медом побаловать…

А год выдался урожайный, рожь поднялась, заколосилась. Зерно стало наливаться. Аксинья радовалась: быть им с хлебом, и с тиуном рассчитаются.

Близилась уборочная пора, вот-вот возьмется Аксинья за серп. Рожь уже пожелтела, золотом отдавала. Однако человек предполагает, а Господь располагает. Как-то к вечеру подул низовой ветер, нагнал тучи, и загремел гром. Заблистала молния, и полил дождь, сменившийся крупным градом.

Раскатисто грохотал гром, и яркая молния раз за разом перечеркивала небо, а град сек землю. Будый вышел из избы да так и остался стоять на поле. Он видел, как покрутило рожь, она полегла, и зашептал:

— Боже, спаси и помилуй!..

К утру ветер стих и дождь прекратился. При свете Будый увидел, что там, где была рожь, поле смешалось с грязью. И он заплакал, а в избе сказал Аксинье:

— Пропал хлеб… Уходим, Аксинья, покуда нас тиун в кабалу не забрал.

Только увязали они котомки, еще не ведая, куда подадутся, как нагрянул тиун и закричал:

— Так-то ты, Будый, решил меня обмануть? Ну нет, поработаешь на боярина, пока долг не воротишь. Долговым холопом будешь!

Великий князь Дмитрий вот уже месяц как был в беспокойстве. День начинал с хождения по палатам владимирского дворца, — одолевали мысли, прав ли он был, объявив удельным князьям о намерении покарать новгородцев, заставить их признать Новгород зависимым от великого князя владимирского. Может быть, следовало смирить свою гордыню?

Распалялся гнев Дмитрия и тем, что новгородцы тянутся к Литве и немцам. Вот и брат Даниил как-то сказал:

«Не разумею, Дмитрий, отчего у тебя неприязнь к новгородцам и Новгород великому князю противится».

На что он, Дмитрий, ответил ему:

«Настанет такой час, брат, и ты поймешь, в чем мое недовольство».

Даниил пожал плечами:

«Ты, Дмитрий, во Владимире великим князем сидишь, на Клязьме, а Новгород эвон где, на Волхове. Кажись, дороги их не пересекаются».

Дмитрий с удивлением поглядел на московского князя.

«Ужели не разумеешь, Даниил, сколь верст от Новгорода до Владимира и сколь до рубежья литовского и земель германских?»

Пройдется Дмитрий по палатам, на оконца поглядит. День давно начался. В хоромах суетились, слышались голоса.

Дмитрий уже уведомил удельных князей о предстоящем походе, назначив сбор дружин в Переяславле-Залесском. И князья поддержали Дмитрия. В Переяславль-Залесский уже послал свои дружины брат Андрей, явились воеводы из Белоозера и Рязани, Ростова и Твери…

Еще с начала зимы, по первому морозу, когда землю запорошило снегом, к Переяславлю-Залесскому сходились дружины. Шли верхоконные и пешие, тянулись обозы, сани-розвальни были загружены кожаными мешками с продовольствием и зерном для лошадей.

Вели дружины воеводы, являлись к Дмитрию, докладывали, сколько гридней прислал удельный князь и какой поезд привели с собой.

Накануне Дмитрий отправил гонца с грамотой к новгородскому посаднику, где перечислил все обиды на Новгород. А во второй грамоте — к тысяцкому и архиепископу — великий князь перечислил все грехи, какие числились за новгородцами.

Послав гридина в Новгород, Дмитрий поделился своими сомнениями с воеводой Ростиславом.

Тот насупил брови, ответил решительно:

— Коли, княже, сомневаешься, то к чему сыр-бор затеял? Коли замахнулся, бей. И негоже ослушников миловать, их вольностям потакать. Не покараешь новгородцев, другим князьям повадно будет.

Дмитрий посмотрел на Ростислава, ничего не сказал, подумал: уж не на городецкого ли князя он намекает? Дмитрий и сам брату Андрею веры не дает. Сегодня он смирился, а завтра?

А признал великим князем потому, что Ногай ярлык ему дал. Но что поделаешь, коли Андрей коварен. Не идти же на него войной! Не раскалывать же Русь! Эвон, и Даниил сказывал: лучше худой мир, чем добрая свара.

Усмехнулся. Говорил Даниил, увещевая, а сам просил земель прирезать.

На прошлой неделе побывал Дмитрий у митрополита Максима, и тот заявил:

«Русь единой должна быть. О том всегда помни, великий князь. Не доводи государство до раскола. А Новгород к повиновению привести надобно, там русичи живут, а не усобники. О том я отпишу епископу Клименту. — Чуть повременив, изрек: — Ино он и к папе римскому потянется…»

Потер лоб князь Дмитрий, присел на лавку рядом с воеводой.

— Как, Ростислав, мыслишь, окажут ли нам новгородцы сопротивление?

Воевода нахмурился:

— Лезть на рожон не осмелятся, силу-то ты поведешь немалую.

— Пожалуй, я с тобой в согласии.

— А в арьергард пусти переяславцев. В Торжке хлебную дорогу новгородцам перережут. Поживут без зерна, животы подтянут. А то, вишь, вольности им подавай…

Тревожно в Новгороде. Слух о том, что князь Дмитрий готовится идти на новгородцев войной, быстро разнесся по городу и породил множество толков. Утверждали, что Дмитрию удалось собрать всех удельных князей. Вспоминали, как не приняли князя, когда он из Копорья воротился…

В новгородском Детинце, в Ярославовых хоромах, сошлись выборные, озабоченные недоброй вестью. Говорили, что князь Дмитрий на Новгород всю Русь ополчил, у Переяславля-Залесского дружины сходятся. О своих обидах великий князь отписал в грамоте посаднику Семену, тысяцкому Олексе и архиепископу Киприяну. В них он помянул речи недостойные, какие говорили ему новгородцы.

Зачитал посадник грамоту, выборные выслушали; заговорили наперебой, каждый свое норовил высказать. Староста гончарного конца Пимон заверещал бабьим голосом:

— Ополчение скликать, ратников. Аль Новгороду впервой за себя стоять?

Тысяцкий цыкнул на него:

— Не ты ли, Пимон, в прошлом разе на вече громче всех орал: «Изгнать Дмитрия из Новгорода?» А ноне к чему взываешь? Это тебе не в гончарном ряду горшками тарахтеть.

— Ты, тысяцкий, говори, да не завирайся. Это ты, Олекса, казну новгородскую Дмитрию открывал!

Посадник прикрикнул:

— Будет вам, перебранку устроили! Коли дело до созыва ополчения дойдет, то пусть будет, как вече решит. А ежели постановим посольство слать, так Олексе с архиепископом его править.

— То так, — согласился тысяцкий, — однако надобно город крепить. Объявить о том кончанским старостам.

— Разумно, Олекса, — зашумели все, — ты уж, Олекса, тысяцкий, за всем и доглядывай…

— Беда нависла над городом, беда. — Посадник сокрушенно покачал головой. — Пришла беда — отворяй ворота.

Архиепископ перекрестился.

— Помоги, Господи, — и губы поджал.

И снова загомонили в палатах. Кричали:

— Аль мы головы клонили?

— Новгород ни перед кем не кланялся! Созовем вече!..

В тот день скликнули вече, и было оно бурное. Орали все:

— Великого князя не признаем, а переяславского тем паче! Пускай на своем уделе сидит!

— Мы и мурз со счетчиками не звали, их Невский в город впустил!

Архиепископ вече крестом осенил:

— Спаси и вразуми люди твоя, Господи!

— Постоим головой своей за Великий Новгород! — возопила толпа.

Тут боярин Родион выкрикнул:

— А получил ли князь Дмитрий благословение митрополита Максима на Новгород войной идти?

Положив руки на посох, архиепископ отмолчался.

Кончанские старосты в один голос зашумели:

— Не признаем Дмитрия Переяславского великим князем!..

На помост взобрался староста кузнецов, поднял кулак:

— Слушай, вече новгородское, выходи на стены с оружием! Пусть видит Дмитрий — мы за Великий Новгород постоять готовы!..

Долго еще рядилось вече, наиболее рьяные кулаками размахивали, в драку лезли. Наконец решили: коли что, слать к Дмитрию посольство…

Воинство великого князя Дмитрия, блистая броней, шло на Новгород. Дружина за дружиной двигались владимирцы, переяславцы, ростовцы. Далеко растянулось войско. Били бубны, гудели трубы. Замыкал дружины обоз с продовольствием. Скрипели ступицы колес, перекликались возчики, ржали кони.

По сторонам дороги оставались редкие деревеньки, и смерды, глядя на проходившие полки, покачивали головами:

— Экое воинство собралось! Верно, гнев на новгородцев положил великий князь!

А во главе дружин ехал сам великий князь с воеводой. Дмитрий повернул голову, сказал воеводе:

— Поднимите хоругвь!

И тотчас вперед выдвинулся знаменосец на белом коне, поднял хоругвь с изображением Георгия Победоносца, поражавшего змия. Еще громче заиграла музыка.

Приободрились гридни, стряхивали усталость. Перед ними лежали новгородские земли…

Шли по землям новгородским дружины, разоряли деревни и села. К самой Шелони подступили. Здесь стали биваком. Князю Дмитрию шатер поставили. Ожидали новгородских послов.

В сопровождении отрока князь обошел лагерь. На отдыхе гридни скинули кольчужные рубахи, шлемы, сложили на земле сабли, мечи и тут же сидели у костров, варили кашу.

Среди переяславских Дмитрий задержался. У тех гридней, какие уже числились в боярской дружине, иногда справлялся о вотчине. Многим из них выделял он земельные наделы на кормление.

За переяславцами расположились ростовцы. От их воеводы Дмитрию стало известно, как тяжко умирал старый ростовский князь Борис. У него помутился разум, не узнавал сыновей…

Мысли князя Дмитрия перекинулись на своего сына Ивана. Вздохнул, промолвил едва слышно, чтобы следовавшему за ним отроку было невдомек, что князь сам с собой разговаривает:

— Апраксия, Апраксия, кому я теперь надобен, когда лета к закату катятся… Ты ушла, теперь вот сын Иван кровью кашляет. А он у нас, Апраксия, один…

Сделалось тяжко. И снова промолвил:

— Ответь, сыне, к чему покинула меня матушка твоя, Апраксия? И твоя жизнь, сыне, мне не в радость. Жизнь тогда в радость, когда человек зрит продолжение рода своего… Эвон, как Даниил сыновьями своими любуется, Юрием, Иваном…

Послы из Новгорода приехали на следующий день: архиепископ Киприян, сухонький старик в черной рясе, в бархатной камилавке, прикрывающей седые волосы, и рыжий бородатый староста кузнечного ряда Ермолай, в длинной шелковой рубахе, подпоясанной плетеным пояском.

Перекрестились послы, Дмитрий к архиепископу подошел, спросил:

— Святой отец, с чем послал тебя Великий Новгород?

Киприян вздохнул:

— Княже, я челом бью: не таи зла на новгородцев.

Дмитрий прищурился:

— Святой отец, когда новгородцы отреклись от меня, великого князя, как Петр от Иисуса Христа, ужели они не мыслили, что творят беззаконие?

— Ты, великий князь, святого Петра вспомнил, но забыл, что учитель снова вернулся в лоно Христовой церкви, вернулся святым апостолом.

— Мне то ведомо. Но почто горожане не впустили меня в Новгород, когда я в Копорье лопарей в повиновение приводил?

Тут Ермолай пробасил:

— Не зли новгородцев, княже. Мы люди мастеровые, но, коли нужда какая, и за мечи возьмемся.

— Угрожаешь, староста?

— Нет, княже, к чему? Но, коли позовет Великий Новгород, мы готовы и животы положить, костьми лечь…

— Не дай пролиться русской крови, великий князь, — воздел руки архиепископ Киприян. — Тебе ли не ведомо, сколь ее пролито нехристями?!

— Святой отец, я ли желаю зла Новгороду? Не новгородцы ль от меня отреклись?

— Я молю: прости их, княже, за скудоумие.

Дмитрий тронул седые виски:

— Я от Новгорода отойду, коли он примет моего посадника, какой городом будет править сообща с новгородским. Будет по-моему — не стану разорять земли новгородские…

В легких санках, обгоняя воинство, ехал великий князь в шубе и бобровой шапке. За санками, на длинном чембуре, рысил княжеский конь под седлом, покрытый теплой попоной. Тонконогий, широкогрудый, он гнул шею дугой, косил, прядал ушами.

Снег уже сошел, и санки катили по голой земле. Дмитрий загляделся на полки — каждую дружину вел свой воевода, под своим стягом.

Дружины шли ряд в ряд. Дмитрий подумал: «Такой силой на ордынцев бы ходить, а не усобничать». На крутом повороте санки едва не опрокинулись. Гридин спешился, успокоил коней. И снова впереди поле, в стороне лес, и санки покатили, обгоняя растянувшиеся дружины…

А Великий Новгород стены и башни крепил. Едва утренняя заря возвестит день, как новгородцы, отбросив снег, глину копают, матицы набивают, кирпич обжигают. Из леса бревна волокут, камень подвозят…

Чем ближе подступали дружины к Новгороду, тем чаще останавливались на привалы. Оттепель затрудняла дороги. У князя Дмитрия даже мысль родилась: а не воротить ли дружины? Но тут прискакал из авангарда гонец, возвестил:

— Новгород открылся, монастыри и деревеньки завиднелись!

Дружины подошли к Новгороду, расположились под стенами. По Волхову охватили город. Вооруженные новгородцы взошли на стены, готовились отразить дружины Дмитрия. Удивлялись:

— Аль мы недруги, чтоб нас осаждать?

— Диво-то какое — Русь на Русь ополчилась!

А на самих панцири зеркалами поблескивают.

Князь Дмитрий тем часом объехал город, спросил воеводу:

— По силам ли нам город взять? Аль измором?

— Коли сомневаешься, чего ради в эту землю шли?

— То так.

— Надобно стрелы каленые пустить!

— Подождем, может, миром урядимся?

Дни начинались с колокольного перезвона. Заводили в Святой Софии, подхватывали в монастырях, за городскими стенами. В первый же день гридни из младшей княжеской дружины поставили Дмитрию шатер. Ждали послов новгородских. Лишь на третий день открылись Половецкие городские ворота и выехала колымага архиепископа. С помощью монахов вылез Киприян. Дмитрий подошел под благословение. Архиепископ спросил сурово:

— Почто ты, князь, войско на Новгород навел? Я ли не молил тебя? Тебе бы Русь беречь!

— Прости, владыка, но я ли Русь разоряю? Не пора ли Новгороду припомнить, что он не вольный город Брюгге, а искони русский, и ему надлежит повиноваться великому князю?

Смолк Дмитрий. Киприян заговорил снова:

— Новгородцы вольны в выборе князя, и коли тебе память не изменяет, и отца твоего звали. Ты на Шелони с посольством говорил и думал, что новгородцев на колени восставил? Ан нет. И коли ты станешь разорять наши земли, Новгород за себя постоит. Уводи, князь, дружины, не вводи новгородцев во искушение…

Возвратился архиепископ в город, а великий князь развернул дружины вокруг Новгорода и велел изготовиться. А сам дозоры что ни ночь объезжал — проверял, не замышляют ли чего новгородцы.

Однако все было тихо. Новгородцы жили прежними устоями: с утра звонили колокола по церквям, звенели молоты в кузницах, и ратники со стен не задирали дружинников.

Дмитрий жаловался Ростиславу:

— Я ожидал, что Новгород откроет ворота и не станет оказывать сопротивление. Но сейчас вижу — новгородцы настроены решительно. Они подготовились к длительной осаде. У них хорошие запасы, чего нет у нас.

Созвал Дмитрий воевод. Собрались в шатре великого князя. Дмитрий заглянул каждому в глаза:

— Что скажете, воеводы, стоять ли нам тут, измором ли брать?

— Великий князь, — заявил воевода Георгий, — ростовская дружина не готова зимовать здесь.

— Уходить нам надобно, — поддержали ростовского воеводу другие.

Дмитрий нахмурился:

— На длительную осаду и я расчет не держал. В таком разе, воеводы, готовьте дружины, уводите гридней по удельным княжествам.