Утренний иней

11. ПОД ОСЛЕПИТЕЛЬНЫМ НЕБОМ

Никогда, пожалуй, в Веткиной жизни не было такой беспокойной, такой тревожной и бессонной ночи. Даже та дождливая интернатская ночь казалась ей теперь безмятежно счастливой.

Она лежала без сна, тараща глаза в потолок, пыталась различить в темноте очертания громоздких, неуклюжих предметов, расставленных где попало, и мучилась оттого, что не могла сразу отличить кресло от чемодана, а чемодан от телевизора, будто бы это было уж так важно.

Ирина и мать еще с вечера стали упаковываться, и тетя Валя осталась помогать, даже заночевала у них. Теперь они все втроем — мать, тетя Валя и Ирина — тихо перешептывались в спальне. Наверно, обсуждали свое дальнейшее житье. А отец тоже не спал. Ветка слышала, как он ходил по большой комнате, натыкался на упакованные вещи, тихо и часто кашлял. Похоже, он простудился вчера, бродя неизвестно где, по такому-то холоду.

Ей хотелось вылезти из-под одеяла, пойти к нему и поговорить с ним, попробовать как-то удержать, сохранить их семейное благополучие, но она боялась это сделать. Она боялась задеть в его душе что-то такое, что трогать не надо, иначе это приведет бог знает к чему! Лучше не надо, лучше потом.

Что-то мучило его в этом городе, что-то не давало жить, и она старалась понять, что же именно. Спросить бы у него про Тамару Ивановну! Но ведь мать однажды уже спрашивала про нее. И он ответил. И он никогда не отвечал по-разному на один и тот же вопрос — Ветка это знала. Нет уж, лучше потом.

Иногда тетя Валя и мать за стенкой повышали голоса, и тогда до Ветки доносились коротенькие обрывки их разговора, из которых Ветка постепенно стала понимать, что отец вчера поссорился не столько с матерью, сколько с тетей Валей, и это немножко обнадеживало. Тем более что тетя Валя несколько раз повторила одно и то же: «Проучить! В конце концов, надо проучить! Собраться с силами и проучить!» Если отца надо всего лишь проучить, значит, не так уж все и безнадежно. Может быть, отец, просто обороняясь от тети Вали, сказал матери, что им пора разойтись. Бывают же превентивные войны! И тетя Валя, похоже, это сама почувствовала, потому что упаковку вчера начали, по ее настоянию, с надежного и верного отцовского щита — с телевизора. Телевизор взяли и унесли на упаковку прямо у него из-под носа. Он так и остался сидеть в кресле, глядя на пустую стенку, даже не сообразив, что тете Вале надо бы помочь в таком тяжком труде.

Еще никогда в жизни Ветке не было так жалко отца.

Утром мать подняла Ветку чуть свет.

— Собирайся. Вы с тетей Валей едете в Каменск.

— А ты? А Ирина? — сонно спросила Ветка, притворяясь, что только что проснулась.

— А мы чуть попозже. Ирина — после занятий, а я прямо с работы, должна же я отпроситься на несколько дней.

— А в школу?

— Ничего. Пропустишь пару дней. В крайнем случае перейдешь в Каменскую школу на время, пока не разменяемся. Все равно скоро каникулы.

Кажется, отца решили проучить серьезно.

— А я не поеду!

— Как так?

— А я не поеду!

Из-за Веткиного упорства все — тетя Валя, мать и Ирина — опять перессорились. «Я говорила!» — опять кричала Ирина. «Я тоже говорила! — кричала тетя Валя. — Мы говорили!» И мать чувствовала опять себя виноватой перед ними за Веткино воспитание и кричала на Ветку, пытаясь ее хоть теперь немного перевоспитать. А у Ветки разрывалось сердце от горя, и потому она кричала громче всех.

А отец молчал. Он молчал, ходил по комнате, по узкому проходу между упакованными вещами, и на него никто не обращал внимания. А у него болело горло, и ему надо было идти не на работу, а в поликлинику.

В Каменск тетя Валя уехала одна, но это было временное отступление. После ее отбытия мать сказала, что дает Ветке двое суток на размышление, до послезавтра. Послезавтра к концу дня они приедут, чтобы забрать кое-какие необходимые вещи, которые им понадобятся еще до размена квартиры. И за это время Ветка должна все осмыслить.

Ветка ничего осмысливать не хотела. Она хотела одного — примирить враждующие стороны. Но даже когда исчез из квартиры этот вредный катализатор их семейного бедствия, тетя Валя, никакого примирения не состоялось. Впрочем, у Ветки уже и не было времени развернуться — пришла пора всем расходиться.

В школе на первой же перемене она побежала в другой конец коридора, к шестому «А». Ей нужно было поделиться с кем-нибудь своим горем. Кроме как с Настей, ей не с кем было поделиться — Нинуля с ней не разговаривала давно, еще с той поры, когда они шипели друг на друга в лифте. Да все равно Нинуля бы ее не поняла, у нее никогда не было в жизни большого горя.

В конце коридора Ветку поджидал новый неприятный сюрприз — оказалось, что Настя сегодня в школу не пришла. Ветка сразу встревожилась, предчувствуя недоброе. И без того столько всяких неприятностей, а тут еще и у Насти что-то приключилось.

Как назло, после уроков уйти из школы ей удалось не сразу — в дверях случилось чрезвычайное происшествие. В школу пытался проникнуть чей-то пьяный родитель с бутылкой в кармане. Его не пускали, даже директор спустился вниз, даже милицию вызвать хотели, и все это продолжалось добрых полчаса, и выйти из школы не было никакой возможности, потому что дверь с внутренней стороны, спасая школу от пьяного, закрыли на ключ, Все это продолжалось до тех нор, пока кто-то из учителей не вспомнил, что в школе есть и черный ход и что его можно открыть.

Домой Ветка спешила в надежде, что все у них в семье вот-вот само собой уладится, что придет определенный час — и все спокойно вернутся домой и начнут распаковываться. Торопя приход этого часа, она даже на свой страх и риск кое-что распаковала, а потом приготовила хоть и жалкий, но все-таки обед — суп из пакетика и кашу из брикета. И когда в квартире вкусно запахло обедом, она почти уверилась в благополучном исходе вчерашней семейной бури. Оставалось только выяснить, что же приключилось у Насти. Правда, она с большой тревогой представляла себе, как пройдет снова через тот сверкающий блеск яркой комнаты, похожий на отсвет пожара, и ужасалась при мысли, что ей снова, может быть, придется встретиться со страшным взглядом рыжего горбоносого старика. А потому отодвинула свой визит к Насте подальше, до того времени, когда хоть немного прояснятся размеры их семейного бедствия.

Размеры эти стали выявляться довольно быстро. Ни мать, ни Ирина не вернулись домой в определенный, положенный им Веткой час.

Зато раньше времени пришел отец. Он совсем расхворался, у него поднялась температура, и растерявшаяся Ветка, не зная, чем его лечить и как себя утешить, разревелась.

И тогда случилось то, чего Ветка никак не ожидала. Отец посмотрел на упакованные вещи и вдруг рассмеялся.

— Ты что? — удивилась Ветка и даже реветь перестала. — Что с тобой?

Он тут же закашлялся. У него болело горло, и ему нельзя было так легкомысленно, во всю глотку смеяться. Однако Ветке все-таки показалось, что закашлялся он нарочно, чтобы выиграть время и придумать, что ей ответить.

— Понимаешь, Ветка, — сказал он не сразу, даже после того как откашлялся. — Просто я вспомнил, как это уже было один раз. И тогда тетя Валя тоже почему-то начала эту свою упаковку с телевизора.

— Как это — было? А почему я этого не помню?

— А ты не можешь этого помнить, ты тогда была совсем маленькой.

«Как же так? — подумала Ветка. — Выходит, они спокойно помирились тогда сами? Без моего участия? А я их спасаю!»

— И тебя тогда… простили? — спросила она заинтересованно.

Ей надо было знать, как его простили и каким образом он этого прощения добивался, поскольку все-таки продолжала считать, что трудное дело мира в их семье лежало именно на ее, на Веткиных, плечах.

— Так тебя простили тогда?

— Простили, — не очень охотно отозвался отец.

— А что ты для этого делал? Чтобы простили?

— Да вроде бы ничего.

— Припомни! Уж пожалуйста, припомни!

Ничего припоминать он не захотел. А ведь у Ветки в запасе было самое последнее, самое опасное оружие — угроза уехать в Каменск, к матери.

— Так, — сказала Ветка. — А теперь ты в чем виноват?

— Ни в чем!

— Ни в чем?

— Ни в чем!

— А тогда? — спросила она прямо.

Отец молча посмотрел на Ветку.

— А тогда? — решительно повторила свой вопрос Ветка. — Тогда ты был виноват? И не напоминай мне, пожалуйста, про разумные пределы! Тетя Валя действительно выводит тебя на чистую воду, да?

Отец очень серьезно обиделся, даже отказался от аспирина, который принесла ему Ветка. Кажется, Ветка перестаралась. Его надо было бы сначала подлечить и покормить обедом, а потом уже приводить в действие свое грозное и последнее оружие.

Он ушел на кухню, и через некоторое время Ветка услышала шум закипающего чайника, и до нее донесся запах эвкалиптовой настойки. Кажется, он начал лечиться сам. Вот уж чего никогда не делал раньше! Себя он лечить не умел.

— Ты заодно уж и пообедал бы! — крикнула ему Ветка.

— А что, разве есть обед? — отозвался он довольно дружелюбно, сделав вид, что и не заметил стоящего на плите какого-никакого обеда. — И что же там?

— Ешь, что дают!

Через несколько минут он появился на пороге и заинтересованно спросил:

— А как ты думаешь, сколько времени мы с тобой вот так сможем продержаться?

— Год! — жестоко сказала Ветка.

— Год? — ужаснулся он весело, хотя веселье это было деланным. — Ты думаешь — год?

— А сколько?

— А я думаю, что завтра чуть свет, с первым автобусом, вернется наша мама.

— Это почему же ты так решил?

— Да потому что я знаю нашу маму сто лет! — В голосе его Ветка уловила раздражение, которое он не сумел скрыть, хоть и старался это сделать.

— Сто лет! — вздохнула она грустно. — А на сто первый разругались! А ты уверен, что она вернется?

— Уверен!

В его голосе Ветка снова уловила раздражение и совсем расстроилась.

— Ладно! Уж ты, пожалуйста, помирись! — попросила она тихо. — Где уж нам нос задирать, если отголоски…

Отец ничего не ответил. И Ветка замолчала, немного обнадеженная его уверенностью в том, что мать вернется завтра с первым автобусом, и до конца расстроенная своей собственной уверенностью в том, что отец этого не хочет.

К Насте она так и не пошла, отложив на этот раз свой визит к ней до завтра, до возвращения матери, и успокоив свою тревожную совесть предположением, что в городе началась небольшая эпидемия гриппа.

Вечер они с отцом провели хорошо, даже распаковали I включили стоящий на полу телевизор. Наверно, на полу ему стоять не очень-то нравилось, он показывал плохо, трещал и квакал.

Но все равно оттого, что светился этот давний домашний очаг, к тому же еще и выполняющий обязанности надежного и верного щита, было по-старому уютно и хорошо.

А ночью она проснулась в тревоге. Вздрогнув, она села на постели и, откинув одеяло, прислушалась. Что могло ее разбудить?

В спальне у отца горел свет. Может быть, это у него что-нибудь так громко звякнуло?.. Но почему же такая тревога охватила Ветку?

Она тихонько вылезла из-под одеяла и босиком прокралась к отцовской двери.

Отец лежал в постели и читал толстую книгу с трудным медицинским названием. У него был больничный лист со вчерашнего дня, и он мог позволить себе не спать ночью.

На столе горела настольная лампа, рядом с ней лежали еще одна толстая книга и большой карандаш. Ничего такого, что могло бы вот так звенеть, возле него не было. Она вернулась к себе, не понимая, что же это могло так тревожно ударить в ночи.

Часы на столике возле пустой Ирининой кровати показывали половину второго. Сколько она помнила себя, она ни разу в жизни не просыпалась вот так внезапно, среди ночи. Разве что тогда, в Каменском интернате, когда всю ночь ей снились репейники и колючие заросли, а где-то рядом в комнате была совсем еще не знакомая ей Настя, а она, Ветка, об этом даже и не догадывалась.

Отец, там у себя, тихо листал книгу, иногда покашливал. Наверно, ему было полегче, иначе он не читал бы такую толстую книгу. И мать завтра вернется с первым автобусом. И все вроде бы пока ничего складывается. Так отчего же тревога не давала ей спать? Не давала спать и мучила до тех пор, пока не поняла она, что тревога эта накрепко связана с Настей.

Теперь, в ночной, глухой и темной тишине спящего дома, ей представилось ужасным то, что она сделала. Как она могла сказать, что у нее есть доказательства вины Настиного деда? Откуда она взяла, что имеет право сказать такое? Почему это взбрело ей в голову?

Она зажмурила глаза, словно пыталась отгородиться от того ужасного ослепительного вечера в Настином доме, похожего на блеск молнии или отсвет пожара, но отгородиться не смогла. Как она могла сделать такое? Какое она имела право сказать, что у нее есть доказательства? Она же оклеветала человека! И это она, именно она загнала Настину жизнь в тупик, из которого нет выхода!

Чувство тяжкой вины перед Настей пришло к ней бесповоротно! Ничем себя успокоить Ветка не могла. Время шло, ночь проходила, вина разрасталась и становилась все мучительнее, все тяжелее, тем более что Ветка знала — может быть, только она одна и знала это — Насте не на кого опереться в своей беде. Как теперь все поправить? Чем помочь? Разные варианты искупления своей вины и Настиного спасения приводили к ней, но все это были какие-то совсем неподходящие, пожалуй, даже глупые варианты. И хоть она пыталась мысленно отшлифовать, отполировать их до блеска, иногда казалось до гениальности, все равно они оставались несусветной глупостью, и все равно она понимала — без отцовской помощи ей не обойтись.

Ее бросало то в жар, то в холод, она то садилась на постели, то снова ложилась, прислушиваясь, как в спальне, тихо покашливая, листает книгу отец. Вот только теперь ему одного не хватает — Настины беды расхлебывать! Да ведь это не только Настины, это же и Веткины беды! Вот уж беды так беды! И почему ей пришло в голову сказать, что у нее есть доказательства? Кто ее дернул за язык? Кто?!

Ветка поняла, что ей не уснуть. Пометавшись еще с полчаса, она вылезла из постели, натянула на себя халат, сунула ноги в тапочки и тихонько подошла к отцовской двери.

— Папа, ты почему не спишь?

— А ты почему? — сейчас же отозвался он. — Тебе же утром в школу.

— А у тебя что-то звякнуло, я и проснулась.

— У меня? У меня все тихо.

— Звякнуло, не спорь!

— Не спорю. Звякнуло.

— Папа! — уже смелее сказала Ветка, подходя и присаживаясь на край кровати. — Ты Настю помнишь?

— Настю? А, это та девочка с косами, что приходила к тебе тогда?

— Да-да! Ты потом еще нас провожать ходил. Помнишь?

— Помню. А что?

— Она очень хороший человек.

— Ну, прекрасно! Ты с ней подружилась?

— Она очень хороший человек, и у нее беда! Отец отложил в сторону книгу.

— Какая беда?

— Понимаешь, ей не на кого опереться! У нее беда, а ей не на кого опереться! И она отца ищет. А его нельзя искать! Если она его найдет, то вообще что-нибудь ужасное случится. А она его ищет. Даже и не представляешь, как ей отец нужен! А его — такого, какой он на самом деле, — никак нельзя найти! Ей такого отца сейчас никак нельзя! И вдруг она его найдет?

— Плохо.

— Еще как!

— И что же делать?

— Пап! А помнишь, в тот вечер, когда она к нам приходила, по телевизору фильм показывали? Ты его еще один смотрел. Помнишь?

— Фильм? Да что-то не помню.

— Но тот фильм был особенный! Там в одной семье интересная история получилась. Жили они, жили, а потом вдруг у отца оказалась еще одна дочь, тоже родная, только на стороне… А он об этом ничего и не знал. А потом узнал.

— И что?

— Ну, понимаешь… Отголоски!

— О-о!

Ветка немного передохнула, собираясь с силами…

— Пап! Пусть она найдет тебя! Скажи ей, что ты ее отец? Ведь все равно и у тебя были эти самые… отголоски.

Ах, зачем она выложила свой самый отшлифованный вариант так сразу, почти без подготовки. Ах, зачем она поторопилась!

Отец так изумленно раскрыл глаза, что Ветка свои тут же захлопнула, чтобы не видеть, как он будет изумляться дальше.

Отец в недоумении молчал. Ветка глаз не открывала. Кажется, она всё больше и больше начинала понимать, какую глупость сморозила… Но признаться в этом даже самой себе ей не хотелось. Деваться некуда было. Надо было теперь эту глупость отстаивать и отшлифовывать дальше, чтобы выглядеть в отцовских глазах дурой хотя бы в прежних разумных пределах.

— Папа! — Она все еще не открывала глаз, надеясь, что ее глупость как-нибудь рассосется, покажется отцу не такой глупостью, какой была на самом деле. — Она его страшно давно ищет. Всю жизнь! Он ей нужен так, как никому, наверно, не нужен. Она его ищет, а его нельзя искать! А она этого не знает и ищет. Так пусть найдет тебя! Давай сделаем так, чтобы она нашла тебя. Ты не бойся, она тебе поверит. Потому что кто ж откажется от такого отца! Я тебе клянусь, что она поверит!

— Не мели ерунды! — сказал отец. Ветка открыла глаза.

— Не мели ерунды. И иди спать.

— Папа! — воскликнула Ветка горестно, понимая, что все пропало и что до других вариантов дело не дойдет. — Ты понимаешь… Она — как в тупике. Жизнь у нее в тупике. И я в этом виновата!

— Ты? — поразился отец и даже привстал с подушки.

— Я!

— Вот как? Ну, тогда, будь добра, объясни, каким же образом ты умудрилась загнать чужую жизнь в тупик! — В голосе его слышалась суровая насмешка, не обещающая Ветке ничего хорошего. — И по какой причине, собственно говоря, собираешься втянуть меня в авантюру, последствия которой непредсказуемы.

Слово «авантюра» было круглым, скрипучим, как колесо от телеги мистера Баркиса. И Ветке показалось, что она тянет, тянет, втаскивает это колесо на крутую, высокую гору — на самую крутую, самую отвесную вершину высоких Альп…

— Помнишь, когда ты ушел из дома, тетя Валя стала рассказывать… про интернат стала рассказывать… про учительницу географии… Помнишь?

— Как же я могу помнить, если я ушел?

— Я не то хотела сказать! Помнишь, когда ты ушел… Tо есть, когда она пришла… То есть, когда она стала рассказывать…

Ох, каким тяжелым и скрипучим было это проклятое колесо! А тут еще Веткина тапочка соскочила с ноги и улезла под кровать. Ветка шарила-шарила ногой под кроватью, а тапочка уползала все дальше.

— Ну, я слушаю, слушаю!

— Ну, в общем, из Каменского интерната выгнали учительницу географии!

— Ясно. За что же ее выгнали?

— А за то, что она сказала, что Настин дед — нераскрытый предатель, что он во время войны сотрудничал с немцами. Прямо ему сказала… Сказала, а доказательств у нее нет. Вот ее и выгнали. Понимаешь? Тебе ясно?

— С учительницей географии мне все ясно. Мне не очень ясно, при чем здесь ты.

— Я?

Тапочка улезла куда-то совсем к стенке. Но зато колесо наконец-то вкатилось на вершину. Со скрипом, но вкатилось:

— А я сказала Насте, что у меня есть доказательства.

Отец, наверно, был так ошеломлен, что у него не было слов. Он молчал. Ветка на него не смотрела, она все еще надеялась найти тапочку.

— Я сказала… Понимаешь, я ей сказала, что есть. А у меня их тоже нет. И не было.

Еще бы! И почему она решила, что они у нее должны быть?

— Я сказала, а Настя поверила. И ее жизнь теперь в тупике. И она ищет отца.

— А кто же тебе дал право такое сказать? — сурово, даже, как показалось Ветке, зловеще спросил отец, и каждое его слово упало на Веткину голову ледяной глыбой. — Какое право ты имела так сказать?

— Не знаю! — в искреннем отчаянии воскликнула Ветка. — Совсем не знаю! Я к ним пришла. А он на меня так смотрел! Понимаешь, так смотрел — как будто бы я самый страшный его враг. И я не знаю, почему я сразу подумала — конечно, предатель! Мне так показалось. Показалось, что я давно знаю, что он — предатель…

Отец откинулся на подушку и заложил руки за голову, глядя в потолок. Ветка долго ждала, когда же он наконец заговорит.

Он заговорил. Голос его показался ей каким-то отчужденным, холодным, каким-то далеким. Словно и сам он сейчас был где-то далеко-далеко от нее.

— Когда-то, — глухо сказал отец, — когда-то, в том ноябре, мне тоже пришлось столкнуться с предателем. Возможно, он так и остался до сих пор не разоблаченным… Но если бы я теперь вдруг встретил его и узнал, я бы ничего никому не смог сказать про него.

— Почему?

— Потому что у меня нет доказательств! — отрубил голос отца, приблизившись снова к Ветке. — Я точно знаю, что он предатель! Но у меня нет доказательств! Как же ты могла сказать такое о человеке, которого увидела впервые в жизни?

— Не знаю! — беспомощно повторила Ветка. — Совсем не знаю!

Голос отца снова отдалился от нее. Наверно, на этот раз потому, что ужасная мысль пришла ей в голову. Ведь теперь и Ветку могут выгнать из школы, как и Евфалию Николаевну!

Отец умолк. Из того, что он говорил перед этим, Ветка уловила только два слова — «тот ноябрь». Он снова говорил о том ноябре, а что говорил, Ветка пропустила мимо ушей. Она попыталась вернуть его к разговору и тихонько потянула за рукав пижамы.

— Какой «тот ноябрь», папа?

Он не отозвался.

Ветка поняла, что вернула его в прошлое, в его тяжелое прошлое, о котором он говорил так редко, из-за которого плакал тогда, на Мамаевом кургане… Ей надо было во что бы то ни стало вернуть его из этого прошлого, она боялась, когда он там надолго оставался.

— Папа! — Она снова потянула его за рукав. — Папа! Меня теперь могут выгнать из школы, как и Евфалию, да?

Он вернулся к ней из прошлого мгновенно! Вернулся и посмотрел на нее таким тревожно-вопросительным взглядом, словно не виделся с ней целую вечность и за эту вечность произошли в этой тихой комнате какие-то очень важные события.

— Кого? Как ты сказала?

— Евфалию! Евфалию Николаевну.

— Это кто же? — тихо спросил отец.

— Так это та самая учительница, которую выгнали из-за Настиного деда. Ну, которая знает, что он предатель.

— А откуда она… знает?

— А я почем знаю. Я ее ни разу в жизни не видела.

— Редкое имя, — все так же тихо произнес отец. — Интересно, как же ее звали в детстве?

— Ну, это уж кому как нравится! — воскликнула Ветка, обрадованная тем, что он наконец-то вернулся к ней и даже разговаривает не очень сердито. — Кто звал — Валя, кто — Фаля. Кому как нравится!

Толстая медицинская книга с грохотом упала на пол и умудрилась ускакать туда же, куда улезла и тапочка. Ветка воспользовалась этим и полезла доставать и то и другое. Уже из под кровати, пользуясь безопасностью своего местонахождения, она призналась отцу еще кое в чем.

— Я, между прочим, из-за этого имени еще в одну историю чуть не влипла. Спутала эту Евфалию с нашей тетей Валей и Насте ее разыскать обещала. Но это уж просто по ошибке. Я тут уж и не так виновата… А с дедом с этим виновата! Но уж очень он… Настоящий предатель! — Она вылезла из-под кровати с книгой и тапочкой. — И рыжий.

Отец лежал, закрыв лоб и глаза ладонью, словно у него разболелась голова. Наверно, он и в самом деле расхворался не на шутку.

— Папа! — сказала Ветка с жалостью. — Может, у тебя и не грипп вовсе, а воспаление легких!

Его рука медленно соскользнула с лица, прошла по горлу и легла на грудь. Ветка увидела, как его пальцы дрожат.

— Или бронхит!

— Да. Похоже, — сказал он. — Возможно, и бронхит.

Ветка, как дочь опытного медицинского работника, вроде бы знала, где у человека находятся бронхи. А руку он держал там, где у всего человечества было сердце.

— Ты сказала — рыжий?

— Я тебе твержу про Настю, — сказала она с тихой обидой. — Я тебе твержу все время про Настю. Потому что ее надо спасать!

— Про Настю я все понял!

А Ветка ничего не поняла. А он закрыл глаза, совсем как Ветка недавно, и долго лежал так, с холодным и чужим лицом. Далеко-далеко ушедший от Ветки…

— Папа! — позвала она тихо.

Он не отозвался. Он ушел куда-то еще дальше от нее.

— Папа! Мне идти спать, да? — спросила она покорно.

Тогда он, не открывая глаз, взял в свою большую, крепкую и теплую ладонь Веткину руку и положил ее себе на грудь, на то место, где у всего человечества сердце.

— Знаешь, дочка…

— Что, папа?

Он открыл глаза и посмотрел на нее так, как будто бы сделал только что какое-то большое открытие.

— Что, папа?

— А ведь отбоя тогда так и не было! Ветка замерла, поняв его сразу.

У той воздушной тревоги в августе сорок второго года, когда в огне погибал Сталинград, отбоя не было. До сих пор… Отбоя так и не было. И не будет никогда! Отбоя не было и не будет!

Тишина наступила в комнате. Ветка сидела почти не дыша, и ладонь ее лежала на отцовском сердце. И сердце билось под ее ладонью тревожными колокольными ударами: дон-дон-дон! Может быть, это оно разбудило Ветку сегодня среди ночи?

— Они знали, что в городе не было солдат. Что войска стоят на рубежах. Они сжигали детей и женщин…

— Я это знаю, папа, — тихо прошептала Ветка.

Отец тихонько сжал ее ладонь, лежавшую у него на груди, и потом отстранил ее.

— Иди спать, дочка.

И, давая ей понять, что разговор окончен, он молча погасил настольную лампу. Наступила суровая темнота.

Уже в дверях она остановилась и сказала в эту темноту:

— Спокойной ночи, папа.

Суровая темнота молчала. И в молчании этом покоя не было.

Утром она проснулась снова, как и ночью, внезапно — словно от резкого толчка. На этот раз показалось ей, что разбудил ее тревожный отцовский голос, тихо окликнувший ее. Правда, спросонку ей почудилось, что отец произнес вовсе не ее имя.

«Фаля! — отчетливо послышалось Ветке. — Фаля…»

Она вскочила и распахнула дверь в спальню. Отца там не было. В большой комнате его тоже не было…

Он стоял в кухне, у окна, о чем-то задумавшись, а на газовой плите отчаянно дымилась уже давно подгоревшая каша.

Лицо у него было бледное, глаза запали, но он встретил Ветку прежней своей улыбкой, и прежнее тепло заструилось от его лица, глаз, от его больших рук… И тепло это сразу согрело Ветку, стоящую на пороге кухни в одной сорочке.

Она выключила газ и побежала одеваться, недоумевая, почему же отец больше не сердится на нее за ее проступок, из-за которого ее могут теперь выгнать из школы. Не сердится и даже вот сам разогревает для нее завтрак, чтобы она не опоздала в школу. Угрызения совести совсем истерзали Ветку.

А тут еще выяснилось, что мать с первым автобусом так и не приехала…

— Ничего еще не потеряно! — попробовала вслух утешить себя Ветка. — Может быть, она приедет со вторым.

Если она приедет со вторым, то у нее уже не будет времени зайти домой. Ей же на работу, а второй автобус приходит примерно в восемь тридцать, — сказал отец. — Вряд ли ее отпустили с работы вчера.

Ветка вздохнула, не зная, чем же еще можно себя утешить. Теперь она уже не была так твердо уверена, что их семейные дела могут наладиться. Действительно — утро вечера мудренее.

К ночному разговору о Насте она не возвращалась. Утро мудренее, и потому вчерашняя ее глупость казалась ей теперь еще глупее. И ей казалось непонятным по-прежнему, почему же отец, вот так, на светлую голову, не оценит по достоинству все ее невероятные поступки и проступки. Но отец к ночному разговору тоже не возвращался. Впрочем, ему, кажется, стало гораздо хуже — глаза блестели, и вообще он был какой-то не такой, словно не мог найти себе места. Ветке даже было как-то неспокойно оставлять его одного, и потому из дома она вышла с тяжелым сердцем.

Утренние сумерки сегодня были особенно густыми. Над рекой висело темное, почти черное небо, на город собиралась обрушиться метель. Ветку сразу охватило унылое чувство одиночества и обиды. Что же это мать так легко оставила их одних? И не беспокоится, не тревожится. Может быть, ждет, что отец сам приедет в Каменск! А он болен. Он вот болен, и, может быть, даже очень серьезно. А мать не знает, что он сильно болен. И не знает, какое раздражение было вчера в его голосе, когда он говорил о ней.

Ветке грозило опоздание на первый урок, но все равно ноги сами понесли ее вниз, к реке, к мосту, где примерно в восемь тридцать должен был остановиться каменский автобус. На остановке не было ни души. Ветер гулял между высокими опорами моста. Он уже пригнал с того берега первые метельные снежинки. Они были колючими и больно кололи щеки. Однако Ветка не отворачивалась и не пряталась от них, иначе можно было прозевать съезжающий с моста автобус. А Ветке очень хотелось, чтобы мать увидела ее издали — заметенную снегом, мерзнущую на морозе так одиноко и несчастно.

Через мост тянулись грузовики, троллейбусы, легковушки, а каменского автобуса что-то все не было видно. А метель все сильнее и сильнее разыгрывалась… Ветка стала зябнуть. На шапку и на пальто уже нацепились толстым слоем колючие снежинки.

Она отвернулась на несколько секунд от моста и от реки» чтобы дать лицу согреться, и тут же увидела, что к остановке подходит заметенный, как и она, колючими снежинками с ног до головы высокий широкоплечий человек. Тоже, наверно, идет кого-то встречать. Человек подходил ближе, и, когда до остановки ему осталось пройти всего несколько шагов, Ветка вгляделась в него и обомлела. Отец!

Он узнал ее позже, чем она его, а потому у нее было больше времени на то, чтобы прийти в себя и разработать план, дальнейших действий.

— С ума сошел! — закричала она на него, когда он подошел ближе. — В такую погоду! Уж не в Каменск ли ты снарядился? Хочешь воспаление легких получить, да?

Отец, похоже, вовсе и не растерялся, увидев Ветку.

— Собственно говоря, — сказал он ей спокойно, даже улыбаясь, — собственно говоря, гулять рекомендуется в любую погоду.

— С температурой? И это еще медик говорит! И вроде бы взрослый человек!

Ветка высказалась бы и построже, но в этот момент к остановке подкатил каменский автобус. Из автобуса вышли все пассажиры. Матери среди них не было.

Ветка на всякий случай заглянула в автобус, хотя и она сама, и отец прекрасно видели, что в автобусе никого, кроме водителя, не осталось.

— Может быть, расхворалась тоже! — вздохнула Ветка. — Наверно, и в самом деле эпидемия началась… Может, все-таки мне поехать в Каменск, а?

— Не надо! — тихо сказал отец. — Не надо, дочка!

Они постояли еще немного возле пустого автобуса, а потом пошли вдоль набережной, хотя им там совершенно нечего было делать. Им надо было подняться вверх, к улице, что вела к их дому и к Веткиной школе. Но отец почему-то пошел вдоль набережной.

Да уж к автобусу ли, с которым должна была приехать мать, он сюда пришел?

Они шли и молчали. И река, вдоль которой они шли, тоже молчала. Хоть еще и непрочный, но сплошной, огромный панцирь покрыл ее ледяной целиной, и ветер наметал снег на эту целину, укрывал ее белой скатертью. Стало уже почти светло, хотя метельное небо оставалось пасмурным, а далекий горизонт за рекой тонул в темной, почти черной пелене бурана. Ветер бил сбоку, в левую щеку, колючим снегом. Набережная была безлюдной, лишь двое лыжников шли по лыжне, проложенной вдоль заметенного снегом газона. Наверно, им тоже рекомендовали гулять в любую погоду.

Ветка и отец шли вдоль реки. Шли неизвестно куда, шли и молчали. А Ветке нужно было в школу. А отец был болен, и ему нужно было в постель, под теплое одеяло. А они все равно шли вдоль реки. И Ветку не оставляло странное чувство — казалось ей, что отец торопится сделать что-то важное, что-то очень важное для него, что-то такое, что сделать может только он один. Только он один на всем белом свете.

Если он пришел встретить мать, так ведь не встретил! Если за Веткой, так ведь нашел ее, и зачем же теперь они идут незвестно куда? Что же так мучает его и не дает покоя в этом. Что гонит его, даже такого больного, из дома, из теплой уютной квартиры навстречу надвигающемуся бурану?..

Отец вдруг резко остановился.

В первый момент Ветке показалось, что отца рассердили ее мысли, которые он неизвестно как угадал. А потом она поняла, что он увидел что-то там, на реке.

Она вгляделась.

По такому еще совсем непрочному, такому тонкому льду реки уходила прочь от берега маленькая, удивительно знакомая фигурка в темной шубке и белой шапочке. Она даже не шла, она словно летела по льду — легко, невесомо…

— Это Настя! — прошептала Ветка, ужасаясь. — Это же Настя! Что же она делает, папа? Она же с ума сошла! Она же сошла с ума!

— Настя! — громко позвал отец.

Настя не остановилась. Казалось — это грозно надвигающаяся метель несет ее прочь, гонит в темные, почти черные снежные сумерки другого, далекого берега.

— Настя! — снова крикнул отец. — Не смей! Вернись!

Настя остановилась.

И тут же Ветке показалось, что Настя упала на колени. Лыжники, поравнявшиеся с ними, тоже увидели фигурку на льду, остановились и дружно ахнули. И в тот же момент Ветка увидела, как стремительно исчезает, уходит куда-то белая целина вокруг того места, где только что была Настя, образуя черный круг открытой воды…

И в ту же секунду оттуда, от этого черного зловещего круга, донеслось до них отчаянное, зовущее:

— Папа!

Отец почему-то резко, одним движением, отшвырнул Ветку в сторону — словно это она тонула…

Ветка упала на крутой газон, что так красиво зеленел на склоне летом, а теперь был мертвым и твердым, как камень, и, задыхаясь от ужаса, долго не могла подняться на ноги — под слоем снега была ледяная корка, и Ветка скользила по ней, не в силах встать и видя перед собой только одно: отец бежит туда, к реке, поглотившей Настю, на ходу сбрасывая с себя тяжелое пальто. И лыжники бегут туда же, в ту сторону, где чернеет этот смертельный круг открытой воды… А она, Ветка, все никак не может встать на ноги…

Когда же наконец она поднялась, то увидела: отец уже там, на самой кромке берега, на ступеньках набережной, ведущих к черному кругу… И дальше она увидела — он прыгнул на лед. И лед под ним тут же проломился. А Насти не было! И отца… отца тоже не было.

— Помогите! — закричала Ветка, закрыв лицо руками. — Помогите же! Помогите!

И больше она ничего уже не помнила. Кажется, она кричала даже тогда, когда ее вталкивали в какую-то машину. Кто-то спросил: «В больницу?» И знакомый, такой родной голос ответил: «Не надо! Живет! Дышит!» («Дышу», — подумала про себя Ветка.) Тот же родной голос сказал: «Чуть вверх. Вон к тому угловому дому».

И только увидев в зеркальце над ветровым стеклом лицо отца, сидящего на заднем сиденье, она наконец-то пришла в себя.

Она быстро обернулась.

Отец, промокший насквозь, в мокром, заледеневшем свитере, со слипшимися на лбу волосами, держал на коленях укутанную в его пальто Настю.

— Господи! Чем же я вас лечить буду! — воскликнула Ветка с отчаянием.

Дома они растирали Настю водкой. И на это ушло не меньше часа, потому что Настя не давалась и вырывалась из отцовских рук.

— Он же доктор! — кричала на нее Ветка. — Горе мне с вами со всеми! Сублимированные!

Потом они напоили Настю лекарствами, а отец выпил остатки водки, и Ветка погнала его в ванную париться.

О чем говорить с Настей, она совершенно не знала. Сейчас она могла только кричать на нее, но теперь кричать вроде бы не за что было. А та молчала, уткнувшись лбом в стенку.

— Настя!

Настя не отозвалась.

— Нет у меня никаких доказательств! Я сказала неправду. Прости меня, Настя!

Настя не пошевелилась. Только рука ее, лежащая поверх одеяла, чуть дрогнула — словно Настя хотела отстраниться от Ветки, но раздумала.

Уж не такими ли точно словами признавалась и Евфалия Николаевна в том, что у нее нет доказательств? И Настя ей почему-то не поверила и ушла от деда. Теперь она и Ветке не верит?

— Настя! — позвала Ветка снова, и Настя снова не отозвалась.

И хорошо, что не отозвалась, — Ветка не знала, что говорить дальше. Она сидела возле Насти и терзалась. Терзалась, пока не вернулся из ванной отец. Тогда Ветка произнесла весьма неубедительную речь, пользуясь почему-то лексиконом тети Вали:

— Я же тебе говорила! Я же тебе говорила! Ведь говорила же! Ведь говорила!

Отец коротко глянул на Настю, а потом, не сказав ни слова, крепко взял Ветку за руку и повел ее на кухню.

— Так — сказал он, плотно прикрыв за собой дверь кухни и усадив Ветку на стул. — Что же мы с тобой теперь будем решать, дочка?

— Что будем решать — неуверенно переспросила Ветка и так же неуверенно предложила: — Наверно, ее нужно как-то мирить с дедом, а мне извиняться. Ведь это я во всем виновата.

— Нет! Не ты!

Он произнес это так быстро и решительно, что Ветка удивилась. А он почему-то отвел взгляд в сторону, когда она, удивляясь, посмотрела на него.

— Конечно же, — робко сказала Ветка, — конечно же, наверно, больше меня виновата Евфалия Николаевна. Она первая начала…

— Нет! Не она!

— А кто же? — совсем удивилась Ветка.

Он присел зачем-то на корточки и заглянул ей в лицо снизу вверх, и получилось так, как будто он встал перед ней на колени.

— Во всяком случае, дочка, тот, кто начал первый, мирить ее с дедом не будет. И извиняться к нему не пойдет! Так!

Ветка похлопала ресницами.

— А кто же начал?

Он вдруг взял в свои руки ее ладони и спрятал в них лицо.

— Прости меня, веточка ты моя зеленая…

То, что он назвал ее зеленой, ничего хорошего не сулило! Он всегда называл ее так, когда собирался преподнести какую-нибудь неприятность — что-нибудь вроде укола или горького лекарства.

— Папа! — воскликнула она горестно.

Он отнял ее ладони от своего лица и взглянул на нее.

Глаза его вроде бы не обещали никакой неприятности. Совсем наоборот, глаза у него были сейчас как у озорного мальчишки. Даже не как у Вовки, а как у известного всей школе Потанина-младшего.

— За что тебя простить? — спросила она с недоумением.

Он помолчал немного, глядя на нее по-прежнему снизу вверх.

— За то, что мама на этот раз, кажется, меня не простит.

— Почему?

— Да потому что такого уж она мне не сможет простить! Это будет самый убийственный факт, до которого и тете Вале никогда не додуматься.

Она не сразу поняла, к чему он клонит. Она сидела и все хлопала и хлопала ресницами. А потом, кажется, стала понимать…

Круглое, скрипучее слово «авантюра», похожее на колесо от телеги мистера Баркиса, стремительно, с оглушительным грохотом, круша все на своем пути, скатилось с альпийской вершины и переехало Ветку пополам!

— Папа! — воскликнула перееханная пополам Ветка. — Ты что? Ты что, папа? Ты же… ты же сам сказал, что последствия непредсказуемы!

Глаза его стали серьезными — словно никогда и не было на свете Потанина-младшего.

— Да. Я так сказал. Я это знаю.

— И что же? И как же теперь? — спросила она растерянным шепотом, ужасаясь тому, как по неожиданному, по невероятному начинала срабатывать ее глупость, которая теперь казалась ей еще большей глупостью. — Что же теперь?

— А теперь будем доказывать!

— Что доказывать?

— Что убийственный факт — действительно факт. И в сущности, разве надо доказывать? Ты же сама сказала, что она поверит.

— Настя? Поверит, конечно.

— Значит, и не надо будет ничего доказывать! Тем более что у меня доказательств нет!

— Нет? — переспросила все еще никак не могущая прийти в себя Ветка.

— Нет! Абсолютно никаких! Понимаешь, беда какая — и отголосков-то ведь тоже нет!

Вот уж никак нельзя было ожидать такого от ее всегда серьезного, всегда спокойного, даже солидного отца! Никак нельзя было ожидать, что он втянется по собственной воле в такую беспросветную авантюру!

А Настин дед! А Настина мать! А бабушка? А отчим? Что скажут все они? Да и вообще, что же скажут все? Все люди на земле что скажут?!

Он словно угадал ее мысли:

— Ты же сказала, что она поверит!

— Она-то поверит!

— Ну, а это самое главное! Что нам еще надо?

— Папа! — воскликнула Ветка почти с угрозой. — Имей в виду, я тебя не очень тянула в эту… авантюру! Ты — сам!

— Сам! Разумеется, сам! — сказал он быстро. — Сам!

— Папа! — умоляющим шепотом произнесла Ветка. — Папочка! Миленький! Не надо…

Он поднялся и отошел к окну.

Ветер за окном разорвал метельные тучи, висевшие над городом. В город прорвалось солнце. Оно скользило по оконному стеклу стремительными бликами — по стеклу, по подоконнику, по лицу стоящего у окна, вполоборота к ней, отца. Словно крошечные яркие языки пламени… И Ветке вдруг показалось, что лицо у него сейчас точно такое же, каким было в тот день, когда он дрожащей рукой шарил по стене, искал выключатель, чтобы погасить багрово-черный мрак красного фонаря.

— Папа!

Он повернулся к ней. Нет. Лицо его было другим. Таким своего отца Ветка еще видела. Такими она видела солдат — в кино, на картинах о войне. Такие холодно-суровые, беспощадные лица были у солдат, идущих в бой.

— Папа! — воскликнула Ветка. — Что с тобой? О чем ты думаешь?

— Я? — переспросил он спокойно и вдруг улыбнулся ей. — А я думаю, дочка, о том, что ведь, наверно, нам надо ее чем-то покормить…

— А чем? — растерянно пролепетала Ветка. — Наверно, обедом?

— Так, наверно, его надо как-то приготовить?

— Ага! — сказала Ветка. — Только как ее одну оставить? Ведь тебе тоже давно нужно в постель.

— А она, по-моему, спит, — сказал он, приоткрывая дверь кухни.

Настя и в самом деле спала. Спала спокойно, словно и не в чужом доме была, а в своем собственном, в родном. Словно успокоилась и решила здесь наконец-то как следует выспаться.

— Ну что ж! — сказала Ветка, невозмутимо пожав плечами. — Ну что ж! Все прекрасно! Пусть спит… А тебе тоже надо в постель. Вернусь — проверю! Вот только всего этого и не хватало на мою голову!

На улице было морозно, и сквозь разорванные облака ярко светило солнце, заставляя снег совсем по-новогоднему, празднично искриться. Все словно радовалось тому, что метель, так упорно наступавшая утром на город, отступила, ушла — за дальний, самый дальний горизонт. А Ветка шла по улице и не видела ни светлых облаков, ни морозного солнца, ни искрящегося снега. Она шла и думала о том, что вот теперь действительно стоит на самом трудном в своей жизни рубеже — когда надо решать и делать что-то очень важное самой, самостоятельно.

Но разве ей трудно было это сделать? Она так выросла! Она так выросла за эти несколько месяцев, что миновали с той дождливой ночи в Каменском интернате! Она так выросла!

И все-таки своей дальнейшей жизни пока представить себе она никак не могла. И никаких путей к семейному примирению больше не видела… Однако то, что все так осложнилось из-за совсем чужой девчонки, ее не возмущало и не сердило. И даже странный поступок отца пока не удивлял ее больше — до поры до времени. Если он так решил — значит, надо. Девчонку нужно было спасать. Ее надо было вытянуть, вернуть из прошлого! Ветка это понимала. Она была дочерью своего отца, а значит, и для нее тоже не прозвучал сигнал отбоя…

Мимо нее шли по своим делам разные люди, не замечая ни Ветки, ни ее молчаливых слез, ни того, как медленно и тяжелоона идет. Они не знали, как она выросла и сколько взрослых забот свалилось на нее. Они не знали, что сегодня у нее так неожиданно кончилось детство. Они еще многого не знали!

Она купила то, что подвернулось под руку, с трудом сообразив, что теперь сможет приготовить что-то похожее на борщ и что-то похожее на кашу. Можно было возвращаться.

В квартиру она вошла тихо, на цыпочках, чтобы никого не потревожить. Заглянув к Насте и убедившись, что та все еще спит, она тихонько прошла на кухню.

С обедом, занятая своими тяжелыми мыслями, она провозилась довольно долго, и, когда закипело что-то похожее на борщ и сварилось что-то похожее на кашу, она спохватилась, что не заглянула к отцу, очень легкомысленно понадеявшись на его благоразумие.

Как была, с половником в руке и в материнском фартуке, она подошла к его двери и заглянула в щелку.

Это было безрассудным с ее стороны — рассчитывать на его благоразумие! Отец стоял у холодного окна, лицом к стеклу, и что-то негромко и грустно насвистывал. Ветка хотела строго прикрикнуть на него и загнать в постель, но что-то остановило ее.

Оконное стекло было тронуто нежным морозным узором. Солнце серебрило его, он переливался огнями, и морозные стволы морозных деревьев на стекле сверкали яркими светлыми искрами. С краю же эти морозные узоры сливались в сплошной пушистый, белоснежный ковер. И все это неожиданно что-то Ветке напомнило…

Ту дорогу это напомнило ей! Дорогу через поля, покрытые утренним инеем!

Отец стоял у окна, смотрел на белую дорогу, открывшуюся перед ним, и насвистывал песню, которую не вспоминал или старался не вспоминать с того самого дня, когда они шли с ним вдвоем через бескрайние поля, уходя в какое-то далекое и неведомое Неизвестное.

Теперь он вновь шел через поля, покрытые инеем. Шел под ослепительным небом и пел!

И затаившая дыхание Ветка не стала ему мешать. Пусть идет!

Она грустно покивала ему на прощание и, чтобы не расплакаться, тихонько ушла в соседнюю комнату, где спокойно, как у себя дома спала чужая девочка Настя…

Предчувствия новых неприятностей и бед, связанных с предстояшим невероятными событиями, может быть, и витали бы над Настей, если бы не снился ей какой-то хороший, добрый сон, — во сне она улыбалась. И Ветка, давно верящая в телепатию и в таинственное могущество биополя, могла бы точно сказать, какой сон ей сейчас снится.

Снилось Насте, что идет она по широкой дороге через поля в далекое неведомое Неизвестное. А рядом с ней идет, напевая песню, большой и сильный человек — самый сильный человек на свете, на руку которого можно надежно и твердо опереться. И сияет ослепительное небо над головой. И все кругом поет от солнца и света:

И кто-то ждет их в том далеком Неизвестном — кто-то очень хороший, знакомый и добрый. Ждет давно!

А вокруг них расстилаются поля, уходящие вдаль. И на бескрайних, бесконечных, как сама жизнь, полях этих лежит белый и чистый утренний иней.