Утро в раю (очерки нашей жизни)

О литературе российских немцев

Особенность литературы российских немцев (именно особенность, а не уникальность, ибо в схожей ситуации пребывают литературы ещё некоторых народов) заключается в том, что существует и развивается она как бы в двух языковых пространствах: немецком и русском.

Но так было не всегда. Вплоть до Октябрьской революции, или, как теперь говорят, Октябрьского переворота 1917 года, живущие в России немецкие писатели и поэты писали исключительно по-немецки.

Конечно, мне могут возразить, назвав имена Дениса Фонвизина, Антона Дельвига, Владимира Даля, Вильгельма Кюхельбекера, Николая Греча, Елизаветы Кульман, Филиппа Вигеля, Николая Берга, Егора Энгельгардта, Николая Гейнце, Фёдора и Ореста Миллеров, Александа Востокова (Осте-нек), Егора Розена, Эдуарда Губера, Александра Эртеля, Петра Струве, а также живших позже Александра Блока, Зинаиды Гиппиус, Бориса Пильняка (Вогау), Константина Вагинова (наст. фамилия Вагенгейм), Веры Фигнер, Николая Эрдмана, Ирины Одоевцевой (урожд. Гейнике), основателя первого литературного музея в России Фёдора (Фридриха) Фидлера, о котором современники говорили, что «никто из русских не любит русскую литературу, как этот немец». Всё верно: являясь немцами по происхождению, свои произведения они создавали в большинстве на русском языке. Но в данном случае я веду речь о литераторах, в центре внимания которых в основном были российские немцы.

Так вот, принято считать, что первым поэтом российских немцев, их «праотцом» является дворянин и офицер Бернхард фон Платен (Bernhard von Platen) из Брауншвейга (по другим сведениям из Померании), направившийся в Российскую империю «за счастьем» и рассказавший о своих приключениях в пути на Волгу, незнакомых краях, трудностях и разочарованиях переселенцев в поэме «Описание путешествия колонистов и образ жизни русских» (1766-67 гг.). К слову, этот его стихотворный отчёт стал не только первым, но и последним чисто «эмигрантским» литературным произведением из написанных российскими немцами. Ни на миг не забывая свою прародину, германские княжества, объединившиеся в 1871 году в единое государство, и не отказываясь от неё, все они искренне считали Российскую империю, а позже СССР, новой родиной. Пусть не очень ласковой, зачастую жестокой, но родиной.

Вот об этом их отношении, их радостях, печалях, сомнениях, праздниках, буднях и повествовали немецко-русские литераторы.

Признаюсь, я не стремился найти среди них «вторых Гёте с Шиллером», или «второго Пушкина». Да это и не нужно, ибо стереотип «основоположника» весьма условен и носит, как думаю, скорее политико-патриотический, нежели интеллектуальный характер. Но это, повторяю, моё личное мнение.

Что же касается «крепких писателей» с «пристальным взглядом и лёгким пером», то они у российских немцев, конечно же, были. К примеру, Антон Шнайдер (1798–1867), Фридрих Дзирне (1835–1872), Александр Вульф (1862–1921), Август Лонзингер (1881–1953), которых, собственно, и считают основоположниками литературы российских немцев.

Я не случайно привёл годы их жизни. Дело в том, что именно в тот период творили официально признанные основоположник украинской художественной прозы Григорий Квитка-Основьяненко (1778–1843), латышской поэзии — Юрис Алунан (1832–1864), нового грузинского языка и литературы — Илья Чавчавадзе (1837–1907), письменной казахской литературы поэт Абай Кунанбаев (1845–1904), белорусской литературы поэт Франтишек Богушевич (1840–1900). И, наконец, наше, то есть русское всё — Александр Сергеевич Пушкин (1799–1837).

Всем известно, что прадеда Пушкина звали Абрам Петрович Ганнибал и был он «арапом Петра Великого», но мало кто знает, что женой этого самого арапа, то есть прабабушкой основоположника новой русской литературы, являлась немка, пасторская дочь Христина Матвеевна Шеберг. Да и Жорж Дантес, которого в России упорно называют французом, — француз лишь на четверть: отец его — наполовину француз, наполовину — немец, мать — чистокровная немка.

Впрочем, я несколько отвлёкся. Суть же перечисленных мною имён и дат в том, что литература российских немцев зародилась одновременно с литературой других народов, населяющих Российскую империю, а позже СССР. Причём не только на немецком, но в значительной степени и на русском языке. И в подтверждение этой мысли ещё раз упомяну обрусевших Дениса Фонвизина, Антона Дельвига, Вильгельма Кюхельбекера. А как не назвать Александра Герцена, Льва Мея, Максимилиана Волошина, Марину Цветаеву, Глеба Кржижановского, философа Ивана Ильина, Александра Фадеева (да, да того самого, руководителя Союза писателей СССР и автора «Молодой гвардии»), Сергея Татура, которые были немцами наполовину? Согласитесь, перечень имён впечатляет. Но он был бы неполным, если не вспомнить поэта Евгения Евтушенко, которому в 1944 году отцовскую фамилию Гангнус сменили на материнскую — Евтушенко.

Причину изменения фамилии живописно рассказал сам поэт, и я позволю себе воспроизвести этот его рассказ, тем более что он весьма характерен и символичен.

«Во время войны, как множество советских детей, — вспоминает Евгений Александрович, — я, конечно же, ненавидел немцев, однако моя не совсем благозвучная фамилия „Гангнус“ порождала не только шутки, но и немало недобрых подозрений — не немец ли я сам. Эту фамилию я считал латышской, поскольку дедушка родился в Латвии. После того как учительница физкультуры на станции Зима посоветовала другим детям не дружить со мной, потому что я немец, моя бабушка Мария Иосифовна переменила мне отцовскую фамилию на материнскую, заодно изменив мне год рождения с 1932 на 1933, чтобы в сорок четвёртом я мог вернуться из эвакуации в Москву без пропуска.

Ни за границей, ни в СССР я ни разу не встречал фамилии „Гангнус“. Кроме отца, её носили только мои братья по отцу — Саша и Володя.

Однако в 1985 году в Дюссельдорфе, после моего поэтического вечера ко мне подошёл человек с рулоном плотной бумаги и, ошарашив меня, с улыбкой сказал:

— Я прочёл вашу поэму „Мама и нейтронная бомба“. Вы знаете, учительница физкультуры на станции Зима была недалека от истины. Разрешите представиться — преподаватель географии и латыни дортмундской гимназии, ваш родственник — Густав Гангнус.

Затем он деловито раскатал рулон и показал мне генеалогическое древо по отцовской линии.

Самым дальним моим найденным пращуром оказался уроженец Хагенау (около Страсбурга) Якоб Гангнус — во время Тридцатилетней войны ротмистр императорской армии, женившийся в 1640 году в Зинцхейме на крестьянке Анне из Вимпфенталя. Его дети, внуки и правнуки были пастухами, земледельцами, скитались из города в город, из страны в страну, и, судя по всему, им не очень-то везло.

В 1767 году правнук Ханса Якоба — бедствовавший многодетный немецкий крестьянин Георг Гангнус, до этого безуспешно искавший счастья в Дании и разочарованно вернувшийся оттуда, решил податься на заработки в Россию вместе с семьёй — авось повезёт. В Германии в этот год была эпидемия какой-то странной болезни, и Георг, ожидая корабля, скончался в Любеке, оставив жену Анну Маргарету с восемью детьми — мал мала меньше. Но она была женщина сильной воли и, похоронив мужа, отплыла в Кронштадт, куда не добрался он сам, потом оказалась в лифляндском селе Хиршенхофе (ныне Ирши).

Анна Маргарета не гнушалась никакой чёрной работы, пахала, чистила коровники, стирала, шила и порой от отчаянья и женского одиночества запивала так, что однажды её морально осудил сельский сход. Но в конце концов она поставила на ноги всех восьмерых детей. Им удалось выбиться из нищеты, но не из бедности. Все были крестьянами, мелкими ремесленниками, — никто не получил высшего образования, никто не разбогател. Но внук Анны Маргаре-ты — мой прадед Вильгельм — стал знаменитым стеклодувом на стекольном заводе Мордангена и женился на вдове своего старшего брата — Каролине Луизе Каннберг. В 1883 году у них родился сын Рудольф — будущий отец моего отца.» [89]

На этом, пожалуй, прерву рассказ Евгения Александровича, в жилах которого, по его словам, течёт немного русской, немного польской, украинской, но более всего немецкой крови. А вот считает он себя однозначно русским поэтом. А может, просто так сложилась жизнь, и при иных обстоятельствах он бы сказал: «я — российско-немецкий поэт». Но как бы то ни было, всё это ещё раз подтверждает не раз звучащую мысль о том, что «российские немцы являются народом, рождённым в России и рождённым Россией, а потому одним из её коренных народов».

Вспоминаю, как в марте 1991 года в Москве состоялся первый съезд немцев СССР, на котором присутствовали представители других репрессированных народов, в том числе калмыков. От них с проникновенной, образной речью выступил народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов. «Вы другие немцы! — сказал он. — Не могла вам Волга в вашу колыбель то же самое нашёптывать, что нашёптывал немцам Рейн.».

И ведь он прав! Более 250 лет минуло с того времени, когда в Поволжье, Крым, Украину, Кавказ по приглашению русских царей стали массово приезжать, создавая колонии, швабы, силезцы, баварцы, гессенцы, эльзасцы, датчане, швейцарцы, французы, австрийцы, бельгийцы и уже там выплавились они в народ, получивший название российские немцы. А ещё были прибалтийские (остзейские) немцы, волынские (из них, к слову, происхожу и я), которых Россия присоединила вместе с их родными сёлами, городками, обычаями, языком, литературой и тоже переплавила. Невольно возникают параллели с возникшими похожим образом американцами, канадцами, бразильцами, австралийцами, аргентинцами. Но есть между нами одно существенное отличие: если их право называться народом уже давно никто не оспаривает, то нам в нём категорически отказывают.

Написав это, представил лица политиков, сторонящихся этой беспокойной для их карьер и благополучия темы. Наверняка многое бы они дали, чтобы её вообще не было. Но она есть, и, уверяю, никуда не исчезнет. И правда о преступлении, совершенном в ХХ столетии в отношении российских немцев, становится известной всё большему количеству людей. Вот уж воистину — всё тайное становится явным. И происходит это в значительной степени благодаря не только историкам, труд которых порой сродни работе минёров, но и писателей.

Советский Союз не без основания называли «самой читающей страной в мире», поэтому смею утверждать, что в 1920-30 годы имена Давида Шелленберга, Готлиба Шнайдера, Георга Люфта, Фридеберта Фондиса, Герхарда Завадски (роман последнего «Своими руками» ставили в один ряд с шолоховской «Поднятой целиной») были известны миллионам. А сегодня? Кто их читал? Кто их знает?

В историю мировой науки российские немцы вписали немало славных имён. В основном это были специалисты в области точных, естественных и технических наук — в таких предпочтениях отразились, видимо, особенности национального характера. Но были среди великих российских учёных с немецкими корнями и крупные литературоведы. Например, выдающийся исследователь русского былевого эпоса, глава так называемой «исторической школы» в русской фольклористике, языковед, этнограф и археолог академик В. Ф. Миллер (1848–1913); востоковед-иранист, член-корреспондент АН СССР Ф. А. Розенберг (1867–1934); литературовед и искусствовед, первый главный редактор созданного им в 1914 г. журнала «Журналист», академик АН СССР В. М. Фриче (1870–1929); востоковед (иранист и тюрколог) профессор Ленинградского университета, член-корреспондент АН СССР, а также член-корреспондент Иранской и Арабской (в Дамаске) академий наук Е. Э. Бертельс (1890–1957); востоковед, создатель советской школы японо-ведения, действительный член АН СССР, академик Н. И. Конрад (1891–1970); специалист по сравнительному литературоведению и истории французской литературы, член-корреспондент АН СССР, вице-президент Международной федерации современных языков и литератур Ю. Б. Виппер (1916–1991). Нельзя не упомянуть также профессора Ф. П. Шиллера (1898–1955), менее чем за десять лет преодолевшего путь от должности скромного сельского учителя до крупнейшего авторитета в области западноевропейской литературы.

Научные заслуги Франца Петровича, имя которого долгие десятилетия нигде не упоминалось, сегодня уже во многом известны, в первую очередь благодаря авторам книг о нём — В. К. Эккерту, В. Д. Шмунку и В. Ф. Дизендорфу. В этом перечне имён следует также упомянуть автора ряда глубоких исследований и книг в области церковно-канонического и исторического характера, епископа Русской православной церкви заграницей (РПЦЗ) Григория, в миру — графа Ю. П. Грабе (1902–1995).

Все они, исключая, естественно, В. Ф. Миллера, скончавшегося в 1913 году, в советское время подвергались жестоким преследованиям, ссылке, тюремным заключениям, то есть их жизнь мало чем отличалась от жизни рядовых российских немцев.

В начале тридцатых годов прошлого века, в преддверии I съезда советских писателей, была предпринята попытка консолидации литераторов российских немцев, живших в различных регионах СССР. В декабре 1933 года в Харькове состоялась конференция немецких писателей Украины, в феврале следующего года — в Энгельсе конференция немецких писателей Поволжья, а в марте 1934 года в Москве прошла первая Всесоюзная конференция советских немецких писателей, активное участие в которой приняли и писатели-эмигранты из Германии и Австрии.

Четыре писателя российских немцев — Франц Бах, Герхард Завацкий, Андреас Хакс и Готлиб Фихтнер — стали делегатами 1 съезда советских писателей, который состоялся в Москве в 1934 году.

Как отмечает ряд исследователей, в том числе живущий в Москве Гуго Вормсбехер, в 20-е годы начала проявляться существенная особенность литературы российских немцев: она развивалась, впитывая в себя опыт и достижения немецкой классической литературы, русской классики и многонациональной советской литературы. И в этом была её уникальность, не имевшая аналогов не только в СССР, но и во всём мире. Ведь писатели,_помимо родного диалекта, немецкого литературного языка и русского нередко владели ещё каким-либо языком народов СССР. И можно только предполагать, какого расцвета на такой мощной интеллектуальной базе могла бы достичь литература российских немцев уже к пятидесятым-шестидесятым годам ХХ столетия. Однако этого не случилось.

Во второй половине 30-х годов были репрессированы и уничтожены все немецкие писатели, жившие на Украине, и большинство, причём наиболее талантливые, жившие на Волге[90].

Мощный удар по литературе российских немцев был нанесён и тем, что на Украине, где тогда проживало большинство нашего народа, были закрыты не только все немецкие школы, репрессированы учителя, прекращено преподавание на немецком языке, но и ликвидированы все немецкоязычные газеты, журналы, издательства. То же самое произошло в немецких национальных районах в Азербайджане, Грузии, Крыму, Сибири. Национальные школы и печатные органы сохранились лишь в АССР НП, но только до 1941 года.

После тюрем, лагерей, ссылки выжили единицы, но они были сломлены, как физически, так и духовно. И потом, о возрождении какой литературы российских немцев можно было вести речь в 50-е, 60-е да и 70-е годы, когда даже наш родной язык был под запретом? Разве что совершенно беспредметной и, уж простите, бесполой, с непременными элементами самобичевания и покаяния за преступления, которых не совершали.

«Никто не забыт и ничто не забыто» — начертано на памятниках и обелисках Второй мировой. Неправда. Забыто, и многое. Даже кому принадлежат эти великие слова — забыто. А принадлежат они «музе блокадного Ленинграда» русской поэтессе по призванию и российской немке по рождению Ольге Берггольц. Все 900 дней блокады она провела в осаждённом городе. От истощения была на грани смерти, похоронила мужа, но именно её голос, регулярно звучавший по радио, вселял в ленинградцев так нужные им тогда уверенность и надежду.

Умерла Ольга Берггольц 13 ноября 1975 года в Ленинграде. Похоронена на Литераторских мостках. Вопреки прижизненной просьбе похоронить на Пискарёвском мемориальном кладбище, где в граните высечены её слова «Никто не забыт и ничто не забыто», тогдашние власти Ленинграда отказали писательнице. Как утверждают, из-за национальности. Тем более что по отчеству Берггольц никакая не Фёдоровна, как сегодня пишут в России, а Фридриховна. А с такой фамилией-отчеством да на Пискарёвском.

1 мая 1957 года в Москве, в издательстве «Правда», вышел первый номер, как значилось в титуле, «центральной газеты для немецкого населения СССР» с оптимистичным названием «Нойес лебен» («Новая жизнь»). Возглавили её бывшие сотрудники советской оккупационной газеты в Германии: русские, евреи.

А вот немцев в новой газете не было. Ни одного. Позже, спустя годы, они появились, но главным редактором немца за весь советский период так и не назначили.

О том, какой была эта газета в годы хрущёвской оттепели, оставил воспоминания Владимир Войнович: «Я покинул радио и прибился к „Нойес лебен“, газете для советских немцев. Писал для них какие-то очерки о детских садах, вёл рубрику „Знаете ли вы, что..“. Писал я, разумеется, по-русски, меня переводили две сотрудницы газеты Татьяна Бангерская и Вероника Хорват, с которыми я дружил. В штате этой газеты, насколько я понял, состояло несколько по каким-то причинам отозванных из-за границы наших шпионов, другие, по моим предположениям, проходили предшпионскую практику, а ещё были люди совсем с неординарным жизненным опытом. Например, один, по имени Лёша, раньше служил надзирателем в тюрьме для пленных немецких генералов, среди которых был и знаменитый генерал-фельдмаршал фон Паулюс. Не отрешившись от связанных с его прежней службой привычек, он подвергал сотрудников редакции тюремному заключению. Почти все сотрудники, отперев утром свои кабинеты, оставляли ключи в замочных скважинах. Днём, проходя по коридору, Лёша машинально эти ключи поворачивал, после чего запертым, добиваясь свободы, приходилось изо всех сил колотить в двери»[91].

Тем не менее «Нойес лебен», как и выходившая с 1966 года в Целинограде газета «Фройндшафт», с 1957 года в Славгороде «Роте фане», созданная в 1967 году в издательстве «Казахстан» немецкая редакция, альманах литературы и публицистики «Хайматлихе вайтен», первый номер которого вышел 1981 году, немало сделали для возрождения литературы российских немцев. Это было непросто. Ведь три газеты, альманах, выходящий два раза в год, и маломощное подразделение в казахском издательстве должны были удовлетворить информационный голод двух миллионов немцев СССР. А ещё выкроить на своих страницах место для прозы, поэзии, критики. Но как-то справлялись. Причём российские немцы — и литераторы, и читатели — в совершенстве овладели эзоповым языком. Напомню: в публицистике, прозе, поэзии, как и в газетных статьях и репортажах, категорически запрещалось упоминать существовавшие некогда немецкие колонии, вспоминать о депортации, трудармии. К примеру, даже перевод очень популярной песни Льва Ошанина на музыку Михаила Фрадкина «Течёт река Волга» был опубликован в «Нойес лебен» только после долгих согласований в отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС. Почему? А потому что в ней пелось о Волге, и немцы Поволжья могли-де неправильно истолковать некоторые её слова.

В советское время, впрочем, как и в нынешнее демократическое, в России среди кремлёвского чиновного люда было и остаётся немало «шутников». Например, единственный напрямую связанный с литературой альманах российских немцев был назван «Хайматлихе вайтен», то есть «Родные просторы». Гуго Вормсбехер, возглавлявший его с момента создания и до закрытия в 1990 году, вспоминает: «Я был категорически против этого названия. Ведь оно буквально кричало о тупом произволе: дать людям, изгнанным с родных мест за сорок лет до этого и распылённым по необъятной стране, журнал с таким названием! Это не могло восприниматься иначе чем циничная насмешка»[92].

Эх, если бы только этим ограничились все трудности и проблемы наших литераторов. Одной из главных, пожалуй, было то, что российско-немецкий народ был лишён полноправной жизни. Соответственно отсутствовала и полнокровная литература: на скудной, усеянной камнями почве, как известно, фруктовые деревья не растут. Следующая проблема — наши писатели были вынуждены писать исключительно «в стол», без малейшей надежды не только издать свой роман, поэму, повесть на родном языке, но и донести их до читателей. А теперь скажите: много ли вы знаете литераторов других национальностей, которые, получив статус «тунеядца», будут продолжать творить для неведомых потомков? Причём без малейшей надежды на помощь и поддержку западной общественности, прессы, благотворительных фондов и правозащитных организаций. Наконец, в отличие от других народов СССР, российские немцы были лишены возможности получить литературное образование не то что на родном, но даже на языках так называемых титульных наций.

Но невзирая на пресс цензуры и недремлющее око «товарищей по перу», в тот тяжкий период были написаны на немецком языке, а частью даже опубликованы произведения Доминика Гольмана, Эрнста Кончака, Герберта Генке, Иоганна Варкентина, Александра Геннинга, Виктора Гейнца, Нелли Ваккер, Норы Пфефер, Розы Пфлюг, Виктора Кляйна, Вольдемара Гердта, Вольдемара Шпаара, Петера Классена.

На русском и немецком языках в периодической печати появились очерки, рассказы и повести Гуго Вормсбехера, Венделина Мангольда, Константина Эрлиха, Виктора Шнитке, Йозефа Каппа, а произведения Герольда Бельгера к тому же и на казахском языке, которым он овладел в ссылке. Чуть позже зазвучали имена Райнгольда Лейса, Роберта Вебера, Фридриха Сиптица, Олега Клинга, Александра Бека, Александра Шмидта, Анатолия Штайгера, Ирены Лангеман.

Нельзя представить нашу литературу, как считает Гуго Вормсбехер, и к мнению которого присоединяюсь я, без тех, кто не был российским немцем по крови, но являлся им по духу. Это Зепп Эстеррайхер (Борис Брайнин), Рудольф Жакмьен, Лия Франк, Йозеф Уканис, Освальд Пладерс, Айво Кайдя.

В отдельную группу я бы выделил российских немцев, стержневой темой произведений которых была и остаётся вера в Бога, описание жизни близких им людей и того, как глубокая вера помогает преодолевать трудности. Их в Советском Союзе по сфабрикованным обвинениям сажали в тюрьмы, ссылали, лишали работы, а родственников подвергали психологическому террору. Но что примечательно: притесняли этих литераторов не только за веру, но и по национальному признаку. Вот имена некоторых из мне известных: Георгий Винс, Маргарита Пазич, Иван Плетт, Эдуард Эверт, Анна и Андрей Фот, Давид Классен, Яков Эзау, Иоганн Штефен, Даниель Зименс, Иоганн Шнайдер, Герта Нойфельд, Абрам Гамм, Иоганн Эпп, Герман Гартфельд, Ханс Дерксен, Яков Дик. Свои произведения, что примечательно, они создавали на двух родных для них языках: немецком и русском.

А как не назвать имён публицистов Герхарда Вольтера, Роберта Корна, историка-демографа Виктора Дизендорфа, исследователя народной музыки российских немцев Иоганна Виндгольца? Не упомянуть литературоведов Бориса Петерса, Александра Обгольца, Роберта Гайгера, Елену Зайферт, и Эдмунда Матера, которые сделали и, к счастью, продолжают многое делать, чтобы «вызволить из забвения памяти» имена и произведения, написанные российскими немцами. Кстати, именно от Э. Матера впервые я узнал о «классификации российских немцев в довоенном Советском Союзе». Так, немцы, живущие на Украине, почему-то относились к категории «германских немцев», а вот живущие в Поволжье — «советских». Отсюда и раскулачивание, и ликвидация национальных районов, школ, институтов, газет, издательств началась на Украине на десять лет раньше, чем в Поволжье. Соответственно, и к «обезвреживанию» интеллектуалов, прежде всего писателей и журналистов, там приступили тоже раньше.

К 1956 году практически все они сгинули в тюрьмах и ссылке, а любые воспоминания о них, сохранившиеся в архивах и библиотеках, постарались превратить в пыль.

Добрая половина названных мною литераторов писали и пишут в основном по-русски. Почему так произошло, объяснять, надеюсь, не стоит, тем более стыдиться этого. Ведь недаром знаменитый французский шансонье и одновременно великий патриот Армении Шарль Азнавур однажды сказал: «Армянин — это не тот, кто говорит по-армянски, а тот, кто помогает Армении».

Не важно, на каком языке звучит правда, важно, что она звучит и продолжает звучать. Прежде всего, я имею в виду, конечно же, мемуарную литературу жертв репрессий и массовой депортации. Это произведения Эдуарда Бернгардта, Вячеслава Майера, Эдуарда Беккера, Франца Гардера, Владимира Аумана, Роберта Лейнонена, Иосифа Шлейхера, Вячеслава Шпрингера, Андреаса Обердорфера, Александра Дитца, Эдмунда Шюле, Георга Гааба, Лео Германа, Лоры Рихтер, Антонины Шнайдер-Стремяковой, Валентины Раймер, Вили Мунтаниола, Йоганна Кайба, Курта Гейна.

«Прозой жизни» назвал её историк, сотрудник Гейдельбергского университета д-р Виктор Кригер. Но в этой «прозе» огромный пласт десятилетиями предаваемой забвению, практически неизученной «повседневной жизни» российских немцев в условиях тотального террора, трудармии, запретов на профессию, образование, родной язык, религию и даже песни.

За последние двадцать лет (начиная с конца 80-х прошлого века) только в Германии опубликовано порядка 120 (!) книг мемуаров людей, прошедших ГУЛаг, спецкомендатуру, поработавших в арестантской робе за колючкой «ударных строек коммунизма»: заводах, шахтах и рудниках Сибири, Казахстана, Урала, Дальнего Востока, Центральной Азии. Около 80 книг воспоминаний вышло в российских издательствах. В подавляющем большинстве все они изданы незначительными тиражами и за счёт авторов. Но примечательно вовсе не это, а то, что большая германская пресса, телевидение, радио, так живо откликающиеся на даже малую человеческую боль и судьбу какого-нибудь богом забытого племени, обитающего где-нибудь в Африке, или обнародование ещё одного малозначительного факта из «бесконечной череды преступлений» несостоявшегося «третьего рейха», этого не замечает. Упорно замалчивает эту литературу и российская критика, пресса, телевидение.

Конечно, большинство воспоминаний российских немцев написаны простым, «бесхитростным» слогом, но ведь содержат они воистину уникальные свидетельства, документы, наблюдения. Хотя, может быть, именно это как раз и отпугивает современных толкователей нашей недавней истории, так как напрочь разрушает упорно эксплуатируемые ими неолиберальные концепции «добра и зла»?

Впрочем, не будем отчаиваться, впадая в уныние, тем более не будем считать мемуаристику бессмысленным занятием, а обнадёжим себя мыслью, что пресса и критики рано или поздно (лучше, конечно, рано) обратят на неё внимание.

Для чего? В том числе и для того, чтобы сместить вектор существующего в ФРГ общественного мнения в отношении российских немцев, их истории, нынешней жизни, восприятия России, с оставшимися там могилами предков и друзьями, и Германии, которую они упорно считают новой-старой Родиной. Даже в том случае, если пишут они, а порой и думают, исключительно по-русски.

Литература российских немцев всегда находилась под сильным влиянием русской и немецкой литературы, но так ими (к счастью!) и не ассимилирована, сохранив самобытность и своеобразие. Но именно благодаря этому влиянию в нашем сравнительно небольшом народе, который последние сто лет «постоянно в пути», на рубеже XX и XXI столетий появился ряд ярких, самобытных авторов: Виктор Штрек, Игорь Гергенрёдер, Александр Резер, Владимир Эйснер, Генрих Дауб, Сергей Герман, Райнгольд Шульц, Мария Шефнер, Светлана Фельде, Елена Зейферт, Геннадий Дик, Надежда Рунде, Николай Дик, Роберт Кесслер.

В ноябре 2007 г. в Москве прошёл первый международный Конгресс писателей русского зарубежья. На его пленарных заседаниях зашла речь о том, кем является литератор, живущий, допустим, во Франции или Германии, пишущий по-русски, но не русский по национальности? Мнения разделились, но все без исключения 12 российских немцев, принявших участие в конгрессе, единодушно сошлись во мнении, что остальные могут считать себя кем угодно, а вот они исключительно российские немцы. И это при том, что особой дружбы и мира между ними не наблюдалось, что придерживались они порой диаметрально противоположных политических взглядов, по-разному оценивали пути развития литературы, трактовали историю, и вообще в отношениях друг с другом были весьма ершисты.

В ходе упомянутой дискуссии, вспоминаю, прозвучал вопрос: «Но если вы не считаете себя русскими писателями, значит вы — немецкие писатели?», на что живущий в Берлине писатель Александр Резер ответил: «Нет, мы — российско-немецкие писатели». И, выдержав паузу, добавил: «Как ни парадоксально это звучит».

Хотя что здесь «парадоксального»? Ведь если есть народ, то у него должна быть и литература.

Но вот общепризнанной, то есть интернациональной, она может стать только в случае, если является истинно национальной. Примеров тому масса. Вспомним того же Пушкина, Достоевского, Гёте, Шиллера, Шекспира, Чехова, Шалом Алейхема, Льва Толстого, Диккенса, Дюма, Мопассана, Шукшина. Все они очень национальны, и именно поэтому их произведениям неведомы ни границы, ни языковые барьеры.

Сегодня, после долгих заморозков, литература российских немцев постепенно оживает. Но на каком языке будет написан (илиуже написан?) роман, повесть, поэма, что «вселенски прославит» автора и его народ, утверждать не берусь. На немецком языке, на русском? И здесь мы коснулись весьма щекотливой темы. А именно: можно ли считать национальным писателем автора, не пишущего на языке народа, к которому он принадлежит?

«Нет!» — категорично говорят одни. И тем самым подтверждают слова классика русской литературы Сергея Михалкова, считавшего, что «писатель любой национальности, пишущий по-русски, является представителем русской литературы». «Пастернак, — продолжал Сергей Владимирович, — русский поэт, Маршак — русский поэт, Барто, Кассиль — русские детские писатели»[93].

«Хорошо, но как в таком случае быть с классиком киргизской литературы Чингизом Айтматовым, казахской — Ол-жасом Сулейменовым, абхазской — Фазилем Искандером, осетинской — Костой Хетагуровым? — возражают другие. — Они тоже ведь писали по-русски, но оставались патриотами своих народов, воспевающими свой народ?»

Точно так же, — это я уже цитирую литературного критика Льва Аннинского, — как изначально пишущий по-русски Анатолий Ким продолжал чувствовать себя корейцем, Василь Быков — белорусом, Тимур Пулатов — узбеком, Олег Клинг — немцем, Юрий Карабчиевский — евреем, а Ион Дру-це — молдаванином. Русский язык, на котором они писали, не противоречил их национальному самосознанию и самовыражению.[94]

А к кому отнести великих шотландцев Вальтера Скотта, Артура Конан Дойля, Роберта Стивенсона, писавших по-английски? А украинец по национальности Николай Гоголь, писавший по-русски и одновременно считающийся классиком украинской и русской литературы? А патриот и герой Армении Шарль Азнавур, который пишет и поёт по-французски? Он классик какого шансона: армянского или французского? Или взять популярного в СССР и России писателя Рауля Мир-Хайдарова, который, по его собственным словам «родился, живёт и умрёт — татарином», но вот пишет исключительно на русском языке.

И, наконец, целая плеяда еврейских литераторов, писавших и пишущих не на идиш или иврите, а на английском, русском, немецком, французском, других языках. Например, Дж. Сэлинджер, Алан Силлитоу, Сол Беллоу, Айзек Азимов — признанные классики американской литературы, но их стиль и атмосфера их книг, как подметил председатель Федерации писательских союзов Израиля Эфраим Барух, — «еврейские, хотя и с американским оттенком»[95]. То же самое, можно сказать и о творчестве, писавших по-немецки Стефана Цвейга, Франца Кафки, Франца Верфеля, Нелли Закс и даже Генриха Гейне, который, как указывает «Электронная еврейская энциклопедия», «несмотря на оппортунистический переход в христианство в глубине души всегда оставался евреем»[96]. Скорее к еврейским, нежели русским писателям я бы отнёс Самуила Маршака (автора «Сионид»), Михаила Светлова (автора «Старого ребе»), Иосифа Уткина и Эдуарда Багрицкого (авторов «Повести о рыжем Мотле», «Происхождения» и «Думы про Опанаса»), Исаака Бабеля (автора «Одесских рассказов»), Фридриха Горенштейна (автора «Бердичева: Избранное»). Впрочем, как и Бориса Слуцкого, Анатолия Рыбакова, Давида Самойлова, Анатолия Алексина, Василия Аксёнова, Дину Рубину, Михаила Шатрова, братьев Вайнеров и братьев Стругацких, Даниила Гранина.

Однажды писатель Андрей Битов сказал: «Я, прожив всю жизнь без сомнения, что я русский человек, с примесью немецких кровей, могу за собой заподозрить кого угодно — татар, монголов, евреев, кыпчаков.»[97]. Но «заподозрить» — это одно, а вот «считать себя» и «быть» — совершенно иное. Тем более что национальный вопрос весьма коварен, а сами нации, как считает известный современный философ, писатель и драматург Дмитрий Галковский возникли совсем недавно — в XVIII–XIX веках. «А до этого никаких наций не было, люди себя не позиционировали представителями какой-либо нации. То есть были языки и народы, но чтобы человек сел и решил — „я испанец“, этого не было. Это возникло достаточно поздно и возникло сверху. Государству нужно было унифицировать своих подданных, тогда возник национализм, националистический романтизм. Это где-то конец XVIII — начало XIX века[98]» И далее: «Существует мистика языка, кажется, что он очень связан с национальностью. Это не совсем так, потому что есть разные народы, которые говорят на одном и том же языке. И есть один и тот же народ, который говорит на разных языках. Что есть, например, в Югославии[99]». Схожей точки зрения придерживается известный российский историк и писатель д-р Андрей Буровский: «Возникновение фактически новых народов было частью потока беспрерывных перемен и изменений, которые так типичны для конца XIX — начала XX веков. И доказательством того, что национальность — это не мистическое и расовое явление, а такое гражданское состояние»[100].

И, наконец, третья точка зрения. В письме, адресованном мне, её сформулировал писатель и публицист д-р Роберт Корн: «В настоящее время подавляющее большинство российских немцев оказалось на своей исторической родине. Здесь они сольются с материнским этносом. Одновременно прекратит своё дальнейшее развитие наша литература. Но как срубленное дерево даёт новые побеги, литература российских немцев, влившись в немецкую литературу, завершит выполнение своей исторической миссии».

Всё может быть. Но куда важнее, на мой взгляд, чтобы роман, повесть, пьеса были написаны. Чтобы правдиво отображали жизнь нашего народа и были талантливы. А уж на каком языке — дело второе.

Вот, пожалуй, и всё, если кратко, что я хотел сказать о литературе российских немцев.

Я не ставил целью тщательного её анализа с разделением на «литературу городских немцев», «литературу немцев-колонистов», проживавших преимущественно на Украине, и «литературу немцев Поволжья». Не стремился «выстроить писателей по ранжиру», считая себя не вправе это делать. Я просто поделился своими соображениями, и если кого-то из литераторов не упомянул, то прошу меня простить. Ну а в заключение несколько слов о «странном» и «загадочном».

Собственно, поводом к написанию этого очерка для меня явилась энциклопедия «Немцы России» — «самого полного, обстоятельного и подробного труда по истории народа, из когда-либо публиковавшихся на русском языке»[101].

Итак, захотелось мне почитать что-либо серьёзное и фундаментальное о писателях и литературе российских немцев. Достаю с полки второй том, открываю на букве «Л» и вижу сноску: «Литература, см. Художественная литература».

Раскрываю третий том на букве «Х», а там — ничего, в смысле о литературе — ни слова.

Поудивлявшись, навожу справки и выясняю, что вообще-то разыскиваемая мною статья была подготовлена одним уважаемым профессором, но редакционная коллегия её зарубила — не понравилась. Конечно, можно было заказать другому автору, но не то забыли, не то опоздали, не то профессора, которого отвергли, обижать не захотели.

Несомненно, грустно, но, с другой стороны, для работающих в жанре юмористической прозы Александра Резера или Райнгольда Шульца этот факт — просто подарок судьбы. Оттянуться, как говорится, могут по полной программе. Тем более что есть на ком и за что.

2011 г.