Узкое ущелье и Чёрная гора

Глава 11 Открытие у подножия Черной горы

Поздним летом 1945 года небольшой отряд путешественников пересекал с севера на юг горы Тавра. Это были профессор Гельмут Т. Боссерт и его ассистенты доктор Халет Чамбел, Нигал Онгунзу и Мухиббе Дарга. По поручению Стамбульского университета они отправились на поиски следов древнеанатолийской цивилизации в малоисследованные местности, почти лишенные дорог и отнюдь не безопасные.

Во время привала в небольшой деревушке Феке (далеко на юго-востоке современной Турции) они узнали от нескольких юрюков, последних кочевников этой местности, что за ближайшим городком Кадирли в ущелье Черной горы якобы находится «Львиный камень». Это насторожило Боссерта — у хеттов лев является одним из самых известных символических животных. Оказалось, однако, что достигнуть Кадирли не удастся, ибо дороги стали непроходимыми, а время экспедиции было ограничено.

В феврале Боссерт вместе со своей ассистенткой Хялет Чамбел вернулся в Стамбул. Ему советовали не рисковать, начиная экспедицию в это слишком раннее время года, ибо еще шли дожди и окрестности Кадирли превратились в сплошное болото..

Однако Боссерт решил во что бы то ни стало идти по указанному следу, что было совершенно в его характере. Люди, знавшие его лишь по трудам, как серьезного, изобретательного участника дешифровки хеттских иероглифов, по сути дела ничего о нем не знали. Боссерт родился в 1889 году в Ландау (Рейнланд-Пфальц) и в нескольких университетах Германии изучал историю искусства, археологию, германистику и историю средних веков, особенно палеографию. Во время первой мировой войны он был офицером. После заключения мира, когда в Германии и военная, и научная карьеры были бесперспективны, Боссерт поступил учеником в известное немецкое художественное издательство Васмута, а через несколько лет уже работал в дирекции этого предприятия. Он издал шеститомную «Историю прикладного искусства» — классический труд в этой области. Одновременно он самостоятельно изучал то, чему суждено было стать его жизненным призванием — клинопись и иероглифы. Боссерт принадлежал к кругу берлинских ученых, группировавшихся вокруг ассириологов Эрнста Ф. Вейднера и Бруно Мейсснера.

Но этим его деятельность не ограничилась: работая над своим первым трудом по дешифровке древних рукописей, изданным в 1932 году под заглавием «Сантье и Купапа», он на год поступил в книжное издательство «Франкфуртер цейтунг», лучшей в то время немецкой газеты. Здесь Боссерт опубликовал столь различные труды, как «Основы фотографии» и две книги с иллюстрациями «Товарищ на западе» и «Без оружия за линией фронта». В двух последних книгах описывались страдания мирного населения в будущей войне. Это привело к тому, что имя Боссерта было занесено в черный список, зачитывавшийся штурмовиками, когда в Берлине запылали первые костры из книг.

Для этого полного жизни человека бесспорно было большой удачей, что министр просвещения Турции предложил ему осенью 1933 года остаться в Турции. К тому времени Боссерт уже посетил Богазкёй, где у Курта Биттеля изучал надписи на скалах и одновременно приобретал первые практические навыки в археологии. Он принял предложение министра и с апреля 1934 года занимал должность профессора Стамбульского университета и директора Археологического института. Проявив последовательность, которой отличался и прежде, он принял турецкое подданство и женился на турчанке.

Такого человека, поставившего себе целью найти загадочный «Львиный камень», вряд ли могло удержать сообщение о том, что дороги плохи. Подстать ему была и Халет Чамбел, которая, несмотря на то что у нее была высокая температура, заявила о своем категорическом отказе остаться. Позже она стала самой энергичной помощницей Боссерта; даже отважилась одна проводить работы на Каратепе.

27 февраля в час дня ташарабасы (безрессорная повозка, которой в тех краях пользуются в течение уже многих столетий) тронулась в путь. Следует пояснить, что в городе Кадирли, являющемся окружным центром, до сего дня нет электрического освещения и лишь в 1954 году была построена мощеная дорога к соседнему населенному пункту. До строительства этой дороги Кадирли весной и осенью, в период дождей, был совершенно отрезан от окружающего мира. Для местных жителей это было преимуществом: в эти месяцы город никем не управлялся.

Проехав небольшой отрезок пути, Боссерт и госпожа Чамбел, к которым в Козане присоединился директор музея из Аданы, Наци Кум, застряли в грязи. Поездка была сплошной цепью приключений. Лошади падали в изнеможении, пришлось сделать привал в маленькой деревушке Кезели. Возницу, который, как выяснилось, совершенно не знал дороги и впряг в свою колымагу самых плохих кляч, отослали обратно в Козан. С помощью местных жителей был найден новый возница и сильные лошади.

Постепенно стало темнеть, а слой грязи становился все глубже. Даже свежие лошади не могли выбраться из нее. Путешественники вынуждены были сойти с повозки и двинуться пешком. В конце концов повозка вместе с лошадью провалилась в канаву. «Однако, — как позже лаконично писал Боссерт, — по целому лабиринту дорог, колеи которых были разбиты телегами, возница наконец доставил нас в Кадирли в целости и сохранности».

Был поздний вечер. Но так как о прибытии экспедиции было известно заранее, их встретили великолепным ужином, в котором приняли участие каймакам (окружной начальник), бургомистр и другие почетные лица. Боссерт, благодарный, но как всегда нетерпеливый, тут же начал задавать вопросы.

«Львиный камень» возле Кадирли? Никто из присутствующих никогда не слышал о нем. Но Боссерт не успокоился. Нет ли кого-нибудь, кто хорошо знаком с окрестностями, кто бродил по ним пешком или верхом?

До одиннадцати часов вечера в ратуше перебывало человек десять, рассказавших самые невероятные истории об окрестностях Кадирли, но о «Львином камне» никто ничего не знал. Никто никогда не видел в лесу скульптур, древних стен или тем более камней с надписями и не слышал ни о чем подобном. Наконец, в одиннадцать часов последним явился учитель Экрем Кушчу и заявил ко всеобщему удивлению: конечно! Он видел этот камень, и не раз. Во время своих странствий он посетил его раза четыре и готов отвести туда путешественников. По его мнению, завтра будет хороший день и поэтому им предстоит приятная поездка верхом, которая продлится всего часов пять-шесть.

«Мы провели очень приятную ночь в Кадирли», — так заключил Боссерт свой отчет об этом дне. Он еще не представлял себе, что его ожидало по прибытии на Каратепе.

На следующее утро в половине девятого были поданы лошади. День был прекрасный. Дорога шла по равнине и, постепенно извиваясь, уходила в горы. На востоке виднелись покрытые снегом вершины Антитавра. Перед путешественниками постепенно вырастал горный хребет, носящий название Каратепе. Через несколько часов пути перед ними предстали такие густые джунгли колючего дрока, что они вынуждены были спешиться и продолжать продвижение, карабкаясь по едва заметной пастушьей тропе. Достигнув вершины, путешественники увидели необозримую вереницу темных вершин и долин, и под ними извивалась, образуя петли, желтая от глины, бурно пенящаяся река Сейхан, древний Пирам. Окинув взглядом окрестности гор, покрытых галькой и обломками скал и заросших колючим дроком, они увидели «Львиный камень».

Ко они увидели и большее. «Львиный камень» был некогда цоколем статуи, и эта статуя, сильно поврежденная, без головы и рук, лежала рядом. На ней была надпись. Рассмотрев знаки, Боссерт признал их семитскими и на мгновение ему стало досадно: неужели он натолкнулся лишь на следы случайно занесенных сюда семитских поселений?

Мы приведем некоторые соображения, доказывающие, как трудно ученому в момент открытия правильно оценить находку и каким осторожным он должен быть в своих первых высказываниях. Весьма поучителен в этом отношении следующий пример: в 1954 году неопытные египетские археологи в таких тонах сообщили о новых находках в Гизехе и Саккаре (Барка мертвых и пирамида с саркофагом), что вся мировая печать пришла в волнение. Однако вскоре, при более подробном рассмотрении, выяснилось, что находки в научном отношении не представляют особого интереса.

Принимая во внимание величину камня, Боссерт предположил, что он был обработан в ближайших окрестностях. Однако это был темный пористый базальт. Вокруг было много камня, но базальт такого цвета нигде не встречался. Скульптура и цоколь были бесспорно хеттского происхождения, надпись же — семитская (Боссерт в то время считал ее арамейской; впоследствии оказалось, что она финикийская). Пока Халет Чамбел занималась фотографированием и пыталась сделать слепок, Боссерт, насколько позволяла буйная растительность, обследовал окрестности статуи. Ученый нашел фрагменты рельефов, в которых можно было узнать мужскую голову и половину человеческой фигуры. Наконец он наткнулся на несколько, к сожалению мелких, обломков с иероглифами.

Внезапно Боссерта осенила мысль. Перед ним были семитская надпись на хеттской скульптуре, и здесь а. с были иероглифические знаки. Если эти иероглифы действительно хеттские, а обе надписи находятся рядом, то возможно, что находка представляет собой билингву, двуязычную надпись, найти которую ученые мечтают десятилетиями. Но Боссерт тут же отверг эту мысль.

Они провели на Каратепе лишь три часа, нигде еще не начали раскопок, и впечатления были самыми поверхностными — любое толкование могло быть преждевременным.

Боссерт и его спутники поспешили отправиться в обратный путь, чтобы темнота не застигла их в джунглях, и через полтора часа верховой езды прибыли в соседнюю деревушку Кизююсуфлу. Сидя до самой ночи у лагерного костра, окруженный крестьянами, собравшимися из любопытства, Боссерт знал, что еще вернется на Каратепе.

Быть может, правильно назвать учителя Экрема Кушчу первооткрывателем Каратепе. Позже по представлению Боссерта Кушчу получил поощрительную премию от турецкого исторического общества. Но Экрем чистосердечно признает, что о существовании «Львиного камня» узнал от некоего Абдуллы, которому в 1927 году было восемьдесят лет, жителя деревни Кизююсуфлу, где он потом слышал, что уже много десятилетий ходят слухи об этих памятниках. (В то время они еще стояли вертикально и были опрокинуты, по-видимому, кочевниками, искавшими клад.) Как далеки необходимо проникнуть в прошлое, чтобы расследовать этот вопрос? Но всем известна старая истина: знать предмет — хорошо, но изучить и истолковать его — дели совершенно иное. Первооткрывателями Каратепе без условно следует считать Гельмута Т. Боссерта и его ассистентку Халет Чамбел (Наци Кум был случайным гостем этой заранее подготовленной экспедиции), ибо они стали его первыми толкователями.

15 марта 1947 года Боссерт вторично прибыл на Каратепе.

Постараемся теперь изложить последующие события в хронологическом порядке, чтобы подчеркнуть кульминационные моменты отдельных раскопок.

На этот раз Боссерта сопровождал «Смелая радуга» — таков дословный перевод имени Бахадир Алким Доктор Алким, один из учеников Боссерта, родился и 1915 году в Измире, окончил университет в Стамбуле и уже имел опыт ведения археологических раскопок в Алая Хююке и других местах (некоторое время в качестве гостя у Леонарда Вулли в Алалахе). Это один из тех умных, владеющих многими языками и поэтому непосредственных в общении молодых ученых, которые в Турции могли появиться только со времени Кемаля Ататюрка. Доктор Алким был уже доцентом Стамбульского университета, когда ассистировал Босеерту.

Их совместные исследования продолжались ровно четыре недели, до 15 апреля 1947 года. За этот короткий срок они достигли необычайных успехов. У них почти не было ни помощников, ни орудий, ни порядочного жилья. Они жили в кошмарных условиях в палатке, будучи гостями последних кочевников в Ак-ёлы («Белая дорогам), древнейшего караванного пути, соединявшего здесь на протяжении столетий Восток с Западом и Югом. К этим палаткам привела меня Мухиббе Дарга, вторая ассистентка Боссерта в 1951 году. В окружении многочисленных женщин (мужчины были на пастбище) мы сидели вокруг очага, на котором с утра до ночи пеклись юффка, тончайшие лепешки, заменявшие хлеб, брали из рук с искривленными от ревматизма пальцами древней старухи подношение гостям— крошащийся козий сыр.

Боссерт и его ассистентка были вынуждены (согласно предварительной договоренности) выдавать себя за супругов, родителей шести сыновей, ибо невозможно было пользоваться гостеприимством в палатке кочевников мужчине и женщине, если они не были мужем и женой или братом и сестрой.

В этих палатках Боссерт и «Смелая радуга» прожили четыре недели, среди многочисленных копошащихся детей, в неописуемой грязи, питаясь сыром и лепешками.

Целые дни они проводили на Каратепе. Они обнаружили валы — следовательно, это была крепость. Внутри крепости отрыли остатки стен — здесь стоял храм или дворец. Путем зондажа (пробных раскопок) были обнаружены первые хорошо сохранившиеся ортостаты, рельефы с многочисленными фигурами людей и животных, высотой больше метра, высеченные на плитах темно-серого базальта в вертикальном положении — in silu, т. е. именно в таком виде, в каком они были установлены тысячелетия назад.

Боссерт нашел начало длинной финикийской надписи (о ее длине он тогда еще не догадывался). Он не сказал о ней ни слова. То, что он искал на протяжении всех этих недель, также не говоря об этом, а именно остальные куски хеттских иероглифических надписей (в надежде найти билингву), он нашел, по-видимому, и один из последних дней. Чтобы наметить пути дальнейших раскопок, он руками и шпаклевкой поскоблил верхнюю грань одного из ортостатов. Откопать весь рельеф уже не было времени. Но того, что Боссерт увидел, было достаточно: он действительно обнаружил хеттские иероглифы! Знаки были едва заметны, но стоит ли удивляться, что, находясь под влиянием десятилетних мечтаний найти билингву, Боссерт сразу отбросил все сомнения и проникся уверенностью, что действительно нашел ее?

Этот случай можно считать одним из самых драматических в истории открытия государства хеттов, ибо Боссерт в данном случае ошибся — и все же оказался прав!

Первая, по настоящему подготовленная экспедиция на Каратепе состоялась в сентябре 1947 года. Ее финансировали Турецкое историческое общество, Стамбульский университет и Генеральная дирекция музеев и собраний древностей. Экспедиция была снабжена необходимыми орудиями и по крайней мере имела столько средств, чтобы нанять достаточное количество рабочих.

В первый же день раскопок Боссерт собрал членов экспедиции в том месте, где в последнее посещение Каратепе нашел длинную финикийскую надпись. Мимоходом он заявил, что это место (ничем не отличавшееся от окружающей местности, ибо после открытия надписи он его тщательно замаскировал) он считает самым подходящим для начала раскопок. С большим удовольствием он прислушивался к восторженным восклицаниям своих сотрудников, когда после снятия небольшого слоя земли и песка, они обнаружили ортостат, покрытый отчетливо выступающими строчками финикийских письменных знаков. Но когда он, совершенно уверенный в успехе, захотел повторить эффект, заставив таким же чудесным образом восстать из пепла иероглифическую надпись, когда он приказал копать дальше на расстоянии нескольких метров, когда снова обнажился ортостат, покрытый иероглифами, — тут он понял, что ошибся. Знаки, которые он при беглом обзоре и в надвигавшихся сумерках принял за иероглифы, теперь, при ярком солнечном свете, оказались рунами, похожими на письмена следами, оставленными временем на поверхности камня.

Трудно представить себе его разочарование! Конечно, при всех обстоятельствах имело смысл продолжать раскопки, однако Боссерт никак не мог разделить энтузиазма своих помощников. Он уставился на серый камень, который с каждым взмахом лопаты все явственней выступал из земли, надеясь увидеть длинную связную иероглифическую надпись, и мысль о том, что эта надпись вместе с найденными ранее семитскими письменами составила бы желанную билингву, не покидала его в течение всех летних месяцев.

В такие моменты продолжение научных изысканий часто зависит от характера самого исследователя. Боссерт приказал продолжать раскопки и производить зондаж в разных местах. И тут произошло нечто совершенно неправдоподобное — на расстоянии метра от псевдохеттских иероглифов была обнаружена настоящая иероглифическая надпись!

Экспедиция на Каратепе осенью 1947 года была наиболее успешной. При последующих раскопках находили еще многое, особенно тщательно были обследованы окрестности, причем на Домузтепе — «святой горе» было обнаружено хеттское укрепление. Однако результаты осенних раскопок намного превзошли все позднейшие.

Вместо абстрактного описания архитектоники плана крепости на Каратепе мы предпочитаем передать личные впечатления, ибо план вносит ясность, а впечатление от личной встречи передает обстановку.

1 октября 1951 года отцу О'Каллагану, двум немецким студентам и мне удалось с помощью каймакама города Кадирли нанять джип, который должен был отвезти нас на Каратепе. Патер был высоким полным человеком, всегда веселым и притом набожным, обла давшим множеством противоречивых качеств. О'Каллаган был американцем, востоковедом Римского библейского института и иезуитом, охотно пел старинные немецкие народные песни (он в совершенстве владел многими живыми и мертвыми языками) и по нескольку раз в день внезапно удалялся от общества, чтобы погрузиться в чтение своего латинского молитвен ника.

Оба студента любили приключения, были любопытны и нетерпеливы. Их нетерпение послужило причиной того, что, вопреки настойчивому предостережению Боссерта не предпринимать поездки на Каратепе в тем ноте, мы выехали из Кадирли в семь часов вечера. Однако благодаря тому же нетерпению мы обогатились впечатлениями, которые останутся для нас незабываемыми.

После тридцатиминутной езды без дороги по равнине оказалось, что турецкий шофер потерял направление. Мы въехали в Черные горы, не зная дороги. Наш джип, незаменимый для подобных экскурсий, был очень стар. Когда внезапно наступила ночь и водитель включил фары, оказалось, что горит только одна. Было полнолуние, но небо покрывали тучи. Поездка оказалась крайне опасной. Мы пересекали бурные потоки, перебирались через скалы и спустя некоторое время имели все основания считать себя окруженными пропастями. Когда водитель, внезапно затормозив, заглушил мотор и нас вдруг обступила тишина горной ночи, состоялась таинственная встреча. Странные звуки возвестили о ней — тяжелые, глухие шаги, нежное сопенье, прерывистое дыхание. Затем свет фары нашей одноглазой машины начали пересекать верблюды, много верблюдов, нагруженных тяжелой кладью, — караван. Слева и справа они проходили мимо машины, сопровождаемые гортанными окриками закутанных мужчин, не удостаивавших нас даже взглядом и делавших вид, будто джип на этой дороге среди ночи — обычное явление. Наш водитель обменялся с ними тремя-четырьмя словами-восклицаниями. Но, когда призрачное шествие минуло нас и мы в своей дребезжащей машине покатили дальше по осыпям Черной горы, желание достичь цели стало вдруг очень острым, ведь мы пересекли древний караванный путь, и нашему водителю стало казаться, что теперь он узнает дорогу.

Когда часа через два мы остановились второй раз, ночь была темнее, чем прежде. Мы очутились на крохотном плато, заострявшемся вдали и переходящем в тропу. Один из студентов побежал вперед — и тут же исчез. Водитель начал уговаривать нас вернуться. Вдруг патер схватил меня за руку и показал в темноту: там с горящими глазами стояло похожее на волка животное, зачарованное светом нашей фары. Ослепленное светом, оно начало описывать широкие круги вокруг нашей машины. Это была одна из тех диких собак, которых много бродило в этой местности и которые, если их собиралось несколько, могли стать довольно опасными.

Я договорился с патером, как мы будем перекликаться, и, чтобы выяснить обстановку, отправился в том направлении, в котором исчез студент. И тут мне повезло. Неожиданно передо мною как живой, во всем своем величии, предстал чужой, далекий мир, известный. мне только из литературы.

Я следовал по узкой каменистой тропинке, начинавшейся у края плато. Яркий свет карманного фонаря освещал мне путь. Внезапно тропинка оборвалась, и появились ступени. Невольно я замедлил шаг. И, как будто в это мгновение природа пожелала поразить меня мелодраматическим театральным эффектом, небо очистилось от туч, и полная луна осветила своим бледным светом парадную лестницу, сложенную из тяжелых выветренных плит, плавно поднимающуюся навстречу лунному сиянию. Я начал нерешительно подниматься по ступеням. Лестница расширилась, и я увидел справа и слева ряд каменных ортостат почти в рост человека, тесно прислоненных друг к другу и покрытых удивительно отчетливыми изображениями. Это были грубо высеченные рельефы, и поэтому свет луны вызывал в их очертаниях весьма живописную игру теней. Люди и животные смотрели на меня. Быть может, боги или цари?

Да, передо мной был ставший с тех пор знаменитым «пир Азитаванды», рельеф, в котором властелин Каратепе был увековечен не как государь и воин, а как наслаждающийся пиршеством «отец своих подданных».

Я заглянул ему в лицо — вот он сидит, в остроконечной шапке, большеглазый, с нетерпением глядя на слуг, подносящих еду и напитки. Его чувственное лицо с кривым носом, покатым лбом и срезанным подбородком не было лишено достоинства. Полные губы тянулись к еде, и при бледном свете луны могло показаться, что он открыл рот, чтобы заговорить.

Две темные фигуры ждали меня наверху — живописные силуэты на фоне освещенного луной неба. На мое обращение они ответили молчаливым жестом. Несколько минут спустя я вступил в ослепительный круг света, падавшего от яркой ацетиленовой лампы. Услышав наши крики, Боссерт принес ее, чтобы осветить нам путь. Пропавший студент нашелся, позвали патера.

На покрытой хворостом площадке перед маленьким каменным домиком, построенным Боссертом, мы вместе с ним и его сотрудниками уселись ужинать на качающиеся стулья вокруг грубо сколоченного стола.

Из темноты доносился жалобный вой шакалов и далекий лай диких псов — ночная песнь, постоянно сопровождавшая экспедицию.

В семь часов утра мы сидели за завтраком, в семь тридцать начиналась работа, для нас — первый обход.

Казалось, будто солнце здесь быстрее приближается к зениту, чем где-либо в другом месте. Смотришь на его желтеющий, все сильнее горящий диск и торопишься выполнить все, что запланировано на день.

Основные раскопки крепости в таком виде, какой мы ее увидели теперь, Боссерт произвел в течение одной экспедиции 1947 года. Если он тогда и не обнаружил крепость полностью, то вскрыл ее очертания. Большинство рабочих, занятых здесь теперь, участвовало и в раскопках 1947 года. Это были приветливые и безобидные на вид люди. Мы удивились, узнав, что среди них имеется несколько убийц (беспощадные мстители, действовавшие согласно закону кровной мести, еще сохранившемуся в этой местности) и что все они состоят в дальнем или близком родстве с семьями разбойников, которые до тридцатых годов буквально терроризировали древний караванный путь, Каратепе и леса вплоть до долины Адана. Между прочим, мы узнали, что первый сторож, назначенный Боссертом, недавно был застрелен.

Обход мы начали у южных ворот, по ступеням которых я поднимался прошлой ночью при свете луны. Мы снова остановились перед Азитавандой, царем Каратепе, и рассмотрели его веселое пиршество. Затем прошли вдоль крепостных стен, различили очертания бастионов и резко выступающих из стен укреплений защитных башен, перевалили через вершину, приблизились к расположенным ниже северным воротам, и внезапно перед нами открылся вид на величественную долину Сейхана. Здесь, между обоими львиными воротами, возможно, стоял некогда царь, наблюдая, как наступают враги, и зная, что его величию приходит конец.

Осмотр многочисленных рельефов ортостат, образующих вход в северные ворота, а также стен двух непосредственно примыкавших к ним помещений показал расцвет бесформенности, отличающей эту позднюю хеттскую культуру. Ничем не связанные, стояли рядом фигуры людей и животных, геральдические группы, процессии, вольные жанровые картины, изображения богов, ритуальные сцены, изображения охоты на воде и на суше, музыкальные и танцевальные сцены и, наконец, повозка и морской корабль. В промежутках были вкраплены надписи, местами сосредоточенные на особых стелах, местами расположенные, где попало. Финикийские и иероглифические хеттские письмена совершенно произвольно (согласно формальному правилу — писать всюду, где есть свободное место) покрывали ортостаты, отдельные фигуры, вплоть до тела большого льва на воротах. Боссерт установил, что нигде не было ни малейшей связи между содержанием текстов, ортостатами и фигурами, которые они покрывали.

Поднимаясь вверх в лагерь экспедиции, мы рассуждали о том, как странно, что сохранилась эта форма культуры в Кархемише, в Зинджирли и здесь, на Каратепе. Форма, которая собственно и во время империи никогда не стала действительной формой, не приобрела характера большого, оказывающего влияние стиля и тем не менее продолжала сохраняться на протяжении пятисот лет. Следует сказать: на протяжении половины тысячелетия! Тогда значение этого отрезка времени выступает ярче.

— СТРАНА

— СООРУЖАТЬ

— ЗДОРОВЬЕ

— МУЖЧИНА

— ЖЕНЩИНА

— МАТЬ

— ИМЯ

— НОГА

— ДЕНЬ

— СКЛАД

— ВОЙСКО

— ЩИТ

— ЗАПАД

— ВОСТОК

Здесь в наших исторических познаниях имеется пробел. Пятьсот лет, между 1200 годом до н. э. (когда сгорел город Хаттусас и погибла великая империя хеттов) и примерно 700 годом до н. э., когда последние хеттские города-царства растворились и Ассирийском царстве, пока еще не доступны нашему изучению. Весьма странно, что империя погибла, а на протяжении пятисот лет среди других, самых различных народностей, подвергаясь влиянию многочисленных чуждых культур, сохранились совершенно обособленные группы этого народа со своей особой культурой.

«Когда-нибудь мы поймем все взаимосвязи», — заявил Боссерт. Он осторожно развернул большой ломкий рулон бумаги, покрытый хеттскими иероглифами, — только что изготовленный оттиск, «Когда, руководствуясь билингвой Каратепе, мы сможем прочитать иероглифы Каратепе, то получим возможность прочитать и все иероглифы времен империи!»

И тут мы подходим к самой волнующей главе раскопок на Каратепе — к дешифровке билингвы. Мы прервали нашу главу «Об искусстве дешифровки», когда дешифровка хеттских иероглифов снова зашла в тупик. Здесь, на Каратепе, эта глава получила свое завершение. Интересно, что даже после открытия подлинной иероглифической надписи (рядом с финикийской) нельзя было немедленно доказать, что действительно найдена билингва (т. е. не только две надписи на разных языках, но две надписи одинакового содержания).

Забавно и почти невероятно, что доказать это удаюсь одному из сотрудников Боссерта… во сне.

Глава 12 Азитаванда говорит

Само собой разумеется, после раскопок 1947 года следовало сразу же приступить к переводу финикийских текстов. Эту задачу могли решить только специалисты, ибо речь шла об очень древней разновидности языка. Боссерт, который хотел немедленно заняться иероглифами, послал первые финикийские тексты нескольким выдающимся семитологам — Иоганну Фридриху в Берлин, Дюпону Зоммеру в Париж, патеру О'Каллагану в Рим и, наконец, также Р. Д. Барнетту в Лондон.

В первую очередь он послал точную копию надписи на статуе, цоколь которой, так называемый «Львиный камень», и послужил началом открытия Каратепе. Этот камень тем временем стал уже знаменит. Рабочий Кемаль Деведж сочинил, как сумел, в его честь гимн из двенадцати строф, здесь приведен только отрывок:

А вечером прозвучала длинная песня, сочиненная десятилетним сыном рабочего — Мехмедом Кисти. Он «кончалась строфой:

Весьма забавно, что, как выяснилось в связи с приездом профессора Гютербока из Анкары, «львы» на самом деле были быками.

Итак, надпись на статуе, состоящую из четырех столбцов, теперь изучали специалисты, и первый перевод ее был прислан Боссерту Иоганном Фридрихом из Берлина.

Не имеет смысла приводить здесь дословный перевод, ибо из-за многочисленных повреждений в тексте имеются пробелы, и он лишен связности. Кроме того, главная ценность надписей с Каратепе заключается нс в их содержании, а в том, что они являются наиболее длинными из найденных доселе древнефиникийских и хеттских иероглифических надписей. Притом не без основания надеялись, что эти надписи одинакового содержания.

Во всяком случае мы узнали (это подтверждается гораздо более длинными надписями на нижних воротах, в дешифровке которых участвовали известнейшие семитологи Америки и Европы), что автором надписи был царь, имя которого в лишенном гласных семитском письме писалось «Цтвд». Позднее это имя Боссерт на основании содержавшего гласные иероглифического письма сумел представить в виде Азитаванды. Тот факт, что письмо здесь, как отмечает Фридрих, «чисто древнефиникийское, без арамейских примесей», позволяет нам датировать годы жизни этого царя. Он жил в VIII столетии до н. э., точнее около 730 года до н. э. Возможно, еще при жизни этого царя Каратепе был захвачен врагами и разрушен. Азитаванда восхваляет себя с известной хеттской скромностью, если сравнивать ее с обычным на Востоке самовосхвалением: «И я построил этот город и дал ему название Азитаванде». «И я построил надежные укрепления во всех

концах и на всех границах, и в тех местах, где дурные люди были предводителями банд». Он называет себя «властелином дануиа» — народа, как нам известно, населявшего равнину Адана, и сообщает, что установил мир на своей западной границе, выслав всех строптивых жителей к восточной границе. Азитаванда обращает особое внимание на то, что он и его народ всегда жили счастливо и в довольстве. Наблюдая этого округлого господина во время пира, легко поверить в его склонность к такому существованию.

Таково в основном содержание финикийского текста в переводе Фридриха. Переводы, прибывшие из Парижа и Рима, отличались от редакции Фридриха лишь отдельными подробностями, но в существенных моментах полностью совпадали. Но вот прибыл перевод из Лондона.

Он не просто отличался от остальных. Уже в пятой строке был открыт совершенно иной смысл текста, короче говоря, в надписи кроме Азитаванды переводчики обнаружили еще царя Анека.

Естественно, что это открытие вызвало огромную сенсацию.

Выводы профессора Барнетта (он написал историческое введение к этому переводу) были весьма остроумны и подтверждались двумя семитологами — Яковом Левееном и Кириллом Моссом.

Надпись начинается финикийским словом «нк», что является личным местоимением первого лица единственного числа, и означает «я». В пятой строке этот знак повторяется, но в такой грамматической связи, что его невозможно прочитать как «я». Эта догадка подтверждается девятой строкой третьей строфы: если там «нк» читать как «я», то текст гласит «для сыновей и дочерей я», что, как отмечают английские исследователи, «как в переводе, так и в финикийском языке является одинаково абсурдным».

И Барнетт вместо «я» читает новое царское имя, а именно Анек (или Инак, ибо гласные отсутствуют). Эти трое ученых приводят весьма смелые соображения, ищут отдаленнейшие исторические связи, высказывают предположения о возможном родстве царя Анека, или Инака, и даже решаются делать известные выводы.

А 11в6:

A 4d:

А 1а5:

Кулулу 12:

Однако все то, что они предполагают относительно этого царя, основывалось на ошибочных предположениях. Царя Анека, или Инака, никогда не существовало.

Тем не менее в местоимении «нк» действительно содержалась настоящая проблема. Однако Фридрих уже решил ее в своем первом переводе. Он сделал это в подстрочном примечании, и остальные переводчики, за исключением Барнетта, Левеена и Мосса, пришли к такому же заключению.

«Автор надписи, — пишет Фридрих, — имел свойственное носителям варварских языков обыкновение связывать, "нк" — "я" с третьим лицом единственного числа мужского рода прошедшего времени (вместо первого лица единственного числа)».

Так из жаргона древнего писца спустя две тысячи семьсот лет появился новый царь, но он умер так же быстро, как и родился.

В период становления молодой науки такие ошибки неизбежны. Они могут оказаться опасными, приостановив на долгое время дальнейшее развитие науки. Так случилось, когда Йенсен вычитал в иероглифической хеттской надписи имя «Сиеннезис» и настолько остроумно обосновал это толкование, что его переняли все остальные исследователи. В действительности, как доказал Боссерт, это имя следует читать Црапалаус, по-ассирийски — Урбалла.

Однако могут быть и безобидные промахи, как появление у Барнетта царя Анека. Здесь ошибка была устранена сразу же после опубликования работ других исследователей.

Во всяком случае после прочтения финикийских текстов наступила пора использовать билингву, т. е. приступить к окончательной дешифровке хеттских иероглифов путем сравнения слов-иероглифов с финикийским текстом.

Звучит это просто, но сделать было значительно труднее, чем думали в пылу первых восторгов. Мало того, оказалось невозможным даже доказать, что это на самом деле билингва.

Дело в том, что имелись три финикийские надписи, сопровождавшиеся двумя хеттскими иероглифическими текстами. Этими надписями настолько бессистемно были покрыты ворота и здания, что невозможно было найти начало хеттских иероглифических текстов. Надписи часто перескакивали с камня на камень, а исследователи обладали еще слишком незначительным запасом слов (они, например, знали только один глагол «делать»), чтобы установить идентичность содержания надписей.

Вероятность того, что налицо настоящая билингва, сильно возросла бы, если бы, например, в хеттских иероглифах можно было обнаружить хотя бы имя Азитаванда.

Когда дело обстояло таким образом, одному из учеников Боссерта дважды необычайно повезло… во сне найти верное решение вопроса.

Франц Штайнгерр — не профессионал.

Штайнгерр родился в 1902 году в Германии, в Ландсгуте у Нюрнберга, и начал свою карьеру, имея лишь посредственное школьное образование, учеником бухгалтера. Затем он был корреспондентом судоходной компании, банка, фирмы по производству искусственного шелка, строительной фирмы (представителем которой он впервые посетил Стамбул) и благодаря совершенно необыкновенному знанию языков взял на себя разнообразное представительство. Одна из первых его статей, опубликованная без ведома его работодателей, — называлась «О народном и воровском жаргоне Стамбула».

В пятнадцать лет Штайнгерр изучил турецкий, в семнадцать — арабский, в восемнадцать — японский, в девятнадцать — русский языки. В одной беседе он сказал: «С увеличением числа изученных языков приобретаешь известную технику к изучению последующих». Нечего и говорить, что он свободно владел французским и английским. Когда во время случайной встречи в 1939 году Боссерт посоветовал Штайнгерру применить его выдающиеся способности к языкам к изучению древнего мира, ему понадобилось изучить также латынь и греческий. Но, чтобы стать настоящим студентом, он, согласно университетским правилам, вынужден был в тридцать семь лет сдать экзамен на аттестат зрелости. Он ежедневно брал два урока по математике и покончил с ней за два месяца. Затем наверстал все остальное и поехал в Мюнхен, в свою старую школу, для сдачи экзамена. И сдал его блестяще. Вернувшись, Штайнгерр записался студентом к Боссерту, который, идя навстречу этому необыкновенному студенту, назначил свой специальный лекционный курс.

Так Франц Штайнгерр, бывший в то время коммерческим директором и бухгалтером немецкой больницы в Стамбуле, мимоходом у Боссерта получил звание «доктора философии» и был приглашен в качестве гостя принять участие в экспедиции 1947 года на Карателе.

Он был мастером на все руки. Вначале не хватало рабочих, и Штайнгерр принимал участие во всех работах, устанавливал палатки, устраивал лагерь, фотографировал, обследовал местность, очищал надписи и рельефы, копировал и сортировал (вернее, пытался сортировать) тексты, те надписи, особенно хеттские иероглифы, которых удавалось обнаружить все больше и больше.

Однажды вечером, после окончания рабочего дня, он рассматривал только что выкопанную хорошо сохранившуюся фигуру сфинкса и, небрежно проведя рукой по ее заскорузлой поверхности, случайно стер покрывавший ее тонкий слой пыли. «Вдруг я заметил, что фигура сфинкса покрыта хеттскими иероглифами. Я тут же попытался прочитать открытые иероглифы, и меня охватило сильное волнение, когда увидел, что передо мной — имя царя Азитаванды, упоминавшееся в финикийском тексте. Хотя написание его было необычным, но остальные знаки подтверждали, что оно прочитано правильно… Вечером все члены экспедиции соответствующим образом отпраздновали эту важную находку. А Мухиббе Дарга торжественно вручила мне, по принятому здесь обычаю, ожерелье из синих бус, которое и сейчас еще хранится у меня как память».

Итак, было установлено, что в обеих надписях речь идет об одном и том же царе. Однако убедиться в том, что не только предмет рассказа, но и дословные тексты тождественны, можно было, только прочитав целое предложение.

Вернувшись в Стамбул к своему письменному столу в немецкой клинике, Штайнгерр на протяжении долги» недель вечерами работал над текстами, сравнивал, сортировал, копировал. «Таким образом, целые куски текстов на обоих языках так запечатлелись в моей памяти, что в любой момент я мог их записать».

Однажды, после полудня, он присутствовал на лекции Боссерта, посвященной отрывку финикийского текста, в котором, между прочим, говорится: «…и я сделал лошадь — лошадью, щит — щитом, войско — войском…»

Вечером Штайнгерр работал до поздней ночи и наконец лег спать в состоянии большого нервного возбуждения. Внезапно он проснулся, сел в постели и ясно увидел перед собой отрывок иероглифической надписи, в котором были изображены рядом две лошадиные головы. Он увидел знаки, означавшие «я сделал», — а мы помним, что единственным известным в то время глаголом хеттских иероглифов был именно глагол «делать». Как звучал финикийский текст, который он днем проходил у Боссерта — «…и я сделал лошадь — лошадью!..»

Это было доказательство! В хеттских иероглифах было найдено предложение, дословно соответствующее финикийскому. Надпись на Каратепе являлась билингвой!

Теперь, когда была найдена первая связь между обеими надписями, Боссерт неожиданно нашел и начало хеттской иероглифической надписи. Имея в своем распоряжении столько, материала, сколько не было ни у кого другого, он с полной уверенностью в успехе перешел к окончательной дешифровке хеттских иероглифов.

В начале 1955 года, когда писалась эта книга, можно сказать: в результате труда трех поколений ученых, на протяжении почти семидесяти лет, стало возможно прочитать хеттские иероглифы (неизвестный язык неизвестного на протяжении долгого времени Народа в неизвестной письменности). Случилось это благодаря открытию, сделанному у подножия Черной горы возле реки Сейхан.

Боссерт и сейчас еще ведет раскопки на Каратепе совместно с «Смелой радугой», с Бахадиром Алкимом, с его женой Хандан, а также со своими старыми сотрудниками и учениками. Часто в этих работах принимает участие и его жена Хюрмюц.

В настоящее время они занимаются реставрацией, составлением обломков скульптур и надписей, а также и сохранением многочисленных рельефов и надписей, которые теперь быстро выветриваются, подвергаясь летом влиянию жгучих лучей солнца, а зимой — потоков дождя.

Боссерту постоянно приходится преодолевать трудности, добывая нужные для исследования деньги. Время покровительства меценатов прошло, а средства турецких научных обществ весьма ограниченны. Одну из последних раскопок Боссерт и его сотрудники финансировали из собственных средств. И именно этим раскопкам 1953 года было суждено снова поразить всех открытием, которого никто не ожидал, но которое было результатом вдумчивых сопоставлений, проведенных за письменным столом.

При сравнении всех надписей на Каратепе Боссерт за последние годы яснее увидел наличие известных пробелов в текстах, где не всегда была логическая связь По-видимому, надпись на южных воротах была значительно больше, чем могло показаться на основании результатов раскопок. Напрашивалась мысль — искать недостающие обломки на крутом обрыве перед южными воротами. Это была длительная и трудоемкая работа среди скал и густых зарослей колючего кустарника, притом небезопасная из-за кишевших там скорпионов и змей. Теория Боссерта оказалась верной: он нашел множество обломков, которые, составленные вместе, дали новую билингву с новым текстом.

Работы на Каратепе еще не завершены, так же как и работа Биттеля в Богазкёе.

Суппилулиумас и Азитаванда рассказывают дальше...

Мне казалось в порядке вещей, что в 1951 году, когда я был гостем экспедиции, мы однажды вечером после наступления темноты отправились процессией к изображению Азитаванды.

Освещенные только резким светом ацетиленовой лампы, которую держал Боссерт, окруженные жужжанием мириадов насекомых и ночными звуками, доносящимися с Черной горы, мы завершили очередной этап раскопок, поклонившись царю, господствовавшему здесь две тысячи семьсот лет назад и соизволившему теперь заговорить с нами.