В атмосфере любви

ГЛАВА 10

— Да что с вами сегодня, старый вы брюзга? — Мэгги уперла кулаки в бока, едва удерживаясь от того, чтобы не опустить их на его упрямую голову. — Это всего лишь тренажер.

Ангус направил пульт на телевизор, прибавляя звук.

— Я его не люблю, — сказал он, перекрикивая какую-то автомобильную рекламу.

— Никто и не говорит, что его надо любить, Ангус. Им надо пользоваться.

Он несколько секунд не мигая смотрел на Мэгги.

— Нет.

Этот спор повторялся уже в десятый раз. Но сейчас Мэгги едва не расплакалась. Ангусу сняли гипс, а он без всяких причин отказался от «услуг» тренажера для ходьбы. Еще хуже было то, что он снова впал в дурное настроение. Что-то угнетало его, и тренажер, которым ему велели пользоваться в течение нескольких недель, был тут ни при чем. Но понять, в чем действительно дело, Мэгги не могла. Экономка чувствовала себя бессильной, а она не привыкла к такому положению. И ей это совсем не нравилось.

— Если вы не станете выполнять то, что велел врач, ничего хорошего не будет. Себе же делаете хуже…

Но Ангус не слушал ее, устремив взгляд в телевизор. Какой-то старый детектив ему важнее собственной ноги! Мэгги была готова выбежать во двор и разбить на части эту чертову спутниковую тарелку.

А если попробовать сменить тему?

— Дети собираются завтра привезти елку, поэтому, пожалуй, надо начать украшать вестибюль. Я сегодня случайно встретилась на рынке с Ноем Симпкинсом. У него осталось много сосновых веток после обрезки деревьев. Он сказал, что мы можем взять их для гирлянд. Правда, будет здорово?

— Не сомневаюсь, Мэгги, — все, что вы сделаете, будет хорошо, — последовал вялый ответ. — Но мне как-то все равно.

Его слова подействовали на Мэгги как пощечина. Рождество всегда было в гостинице особым событием, и, хотя подготовкой к празднику занимались, главным образом, женщины, Ангус всегда проявлял интерес. Мэгги была уверена, что на этот раз, учитывая, что здесь Гвин, он выкажет еще больше энтузиазма. Но, видимо, она ошиблась.

— Все понятно. Я напрасно теряю здесь время, — сказала она. — Вам ничем не угодишь.

В другое время Ангус бы не оставил ее слова без ответа. Но не сегодня. Он сидел в полном молчании, в полутьме, не желая даже повернуться и включить торшер рядом с креслом. Над его трубкой поднимался сизый дымок — единственное движение, отдаленно связанное с застывшей фигурой сидящего человека.

Ладно. Если он решил замкнуться в себе, она не сможет ничего с этим поделать. Черт с ним! Жаркие слезы обожгли глаза Мэгги. Она резко повернулась и вышла из комнаты. Пусть он не хочет разговаривать с ней, пусть ему нет до нее дела, но она не позволит Ангусу Робертсу испортить ей Рождество!

Уж лучше бы Мэгги накричала на него. Ангус сидел, уставившись в телевизор, не имея понятия о том, что происходит на экране. Краем глаза он заметил алюминиевый блеск тренажера. Ему сразу стало нехорошо.

Дожил. Ему восемьдесят один год, и он не может пройти по комнате на своих двоих. Одно дело, когда он был в гипсе, это понятно. Но теперь гипс сняли, и вот, пожалуйста: он не способен перемещаться без этого хитроумного приспособления.

Ангус стукнул кулаком по подлокотнику. Удар отозвался в груди. Как-то незаметно для себя он стал стариком. Дряхлым и немощным, беспомощным и бесполезным стариком, за которого на рынке не дадут и двух баксов. Какие чувства он способен внушить Мэгги, кроме, быть может, жалости?

Он вполголоса выругался и взъерошил рукой волосы. Черт, какие у него были планы! Если бы она, конечно, приняла его предложение. Можно было бы после продажи гостиницы отправиться в путешествие. Может быть, даже в Европу, посмотреть все эти музеи, о которых столько говорят. Мэгги как-то упоминала о таком своем желании. А еще он хотел погулять с ней вокруг озера летом, хотел поехать в город и походить по магазинам, как он, бывало, ходил с Эйлин.

Эйлин не любила путешествовать. Говорила, что все, что ей нужно, у нее есть здесь, во дворе. И пока она была жива, ему тоже не было нужно ничего другого.

Но Мэгги не Эйлин, совсем нет. Его чувства к Мэгги совсем не те, что он испытывал к покойной жене. Сейчас все по-другому. Он не мог выразить это словами, но понимал, что здесь не годятся такие понятия, как лучше или хуже, больше или меньше. Просто по-другому. И он отлично знал, что сейчас, на старости лет, не может предложить Мэгги того, что предложил Эйлин будучи молодым человеком.

Его лицо помрачнело. Тогда он, по крайней мере, был здоров и полон сил. Не нуждался в уходе. И не вызывал жалости. Так что он может предложить Мэгги?

Ангус вновь тупо уставился на телеэкран. Наверное, во всей Новой Англии нет человека более несчастного, чем он. Или более испуганного…

К тому времени, когда Гвин вернулась от Филипсов, уже стемнело. Она расседлала и вытерла Вербу, задала корм обеим лошадям и пошла в гостиницу. В окнах Алека света не было. Наверное, он еще в школе. На мгновение — только на мгновение — у нее появилось искушение проверить самой, насколько плохо идут у него дела со спектаклем.

Лави только подтолкнула Гвин еще ближе к краю той пропасти, у которой она стояла. Нет, не стояла, а висела, цепляясь за него пальцами. И не знала, что лучше — прыгнуть вниз или попытаться вскарабкаться наверх.

Гвин готова была признать, что идея помочь со спектаклем не лишена привлекательности. Она была бы рада ступить на сцену, пусть только для того, чтобы руководить толпой подростков с ломающимися голосами. К тому же получила бы возможность быть рядом с Алеком… Глупости, они и так достаточно много времени проводят вместе. Правда, не наедине, но все же они не избегают друг друга.

Вот именно.

Она засунула руки в карманы своей стеганой куртки-безрукавки, губы скривились в горькой улыбке. Он отгородился от нее, разве не так? Испугавшись, как бы чего не вышло, перекрыл все каналы общения, кроме самых безопасных. А Гвин презирала безопасность. Это было скучно. Вело в тупик.

Но ведь рядом с Алеком она всегда чувствовала себя именно в безопасности. И, странным образом, ей это нравилось. Так, может быть, ей поэтому и не стоит проводить с Алеком больше времени, чем это необходимо?

О Боже, думала она, вдыхая морозный воздух, чего же я действительно хочу? Она остановилась у заднего крыльца и посмотрела на луну, окруженную искристым сиянием. Ответ был удивительно простым. Всего. Она хочет всего сразу.

Тихонько ругнувшись, Гвин сделала глубокий вдох и вошла в дом. Ее сразу окружило сладкое пряное тепло — яблочный пирог и запеченная ветчина, догадалась она. Но улыбка тут же испарилась с лица Гвин, когда она увидела кислое выражение лица Мэгги.

— Что случилось?

— Твой дед, — едким тоном сказала Мэгги, — Не знаю, за какие грехи я должна находиться под одной крышей с этим человеком.

Это не было новостью. Нечто подобное Гвин не раз слышала от бабушки.

— Он занимался на тренажере после обеда? — Мэгги в ответ лишь выразительно закатила глаза. — У него что-нибудь болит?

— Болит только моя голова, — сердито ответила экономка.

Она положила в сотейник слой нарезанной ломтиками картошки, полила его растопленным маслом, затем бросила на Гвин многозначительный взгляд. Та поняла намек.

— Мне… пойти к нему?

— Я всегда знала, что ты умная девочка, — с довольным вздохом сказала экономка.

Теперь уже Гвин закатила глаза.

Она нашла Поппи в гостиной. Он сидел в своем кресле и смотрел новости. Тренажер, который они взяли напрокат, стоял без пользы поодаль от него.

Гвин осторожно присела на подлокотник соседнего кресла.

— Ну как, готов соревноваться с Майклом Джонсоном?

Дед скосил на нее глаза.

— Кто это такой?

— Олимпийский чемпион. Кажется, девяносто шестого года. Неважно. — Она дотянулась рукой до тренажера. — Шикарная машинка.

Дед хмыкнул.

— Ну, Поппи, — Гвин скрестила руки на груди, — не заставляй меня упрашивать, ты же знаешь, что я этого не умею. Когда ты собираешься встать и начать заниматься на тренажере?

— Мне не нравится эта дурацкая штука! — взорвался дед. — Она для стариков. Для калек. Ты что, считаешь меня калекой? Или стариком? Здесь, — он постучал себя по лбу, — мне только двадцать пять.

Сейчас ты ведешь себя как трехлетний ребенок, подумала Гвин. Испуганный трехлетний ребенок. А маленькие дети, тем более испуганные, нуждаются в твердой руке. Во всяком случае, так всегда говорил ей сам Поппи.

— Отлично. К сожалению, твои ноги об этом не знают. Они считают, что тебе восемьдесят один. Врач сказал, что тебе в течение нескольких недель надо пользоваться тренажером, пока мышцы снова не окрепнут. И ты должен делать упражнения — прекрати ворчать, Поппи! — каждый день. Хватит бездельничать.

Поппи насупился. Его густые белые брови напоминали те, что приклеивают к самодельной маске для школьного карнавала.

— Какой в этом смысл? — еле слышно пробормотал он себе под нос. — Всю жизнь я отлично обходился без упражнений. Почему я сейчас должен начинать? Что ты так не меня смотришь?

— Я пытаюсь отыскать на твоем лбу штамп: «Самый упрямый осел в мире», — сказала она. — Пойми, Поппи, этот тренажер нисколько не ущемляет твое достоинство. Он нужен только для того, чтобы помочь тебе начать нормально ходить. Либо ты будешь делать упражнения и пользоваться тренажером, либо останешься навсегда прикованным к этому креслу. Так что решай сам.

— Ну что ты все время указываешь мне, что делать?

— Если ты проявишь хоть каплю здравого смысла, я перестану.

— А если хоть каплю здравого смысла проявишь ты, то бросишь свою идею насчет возвращения в Нью-Йорк.

Гвин думала, что эта тема ушла в прошлое. Слова старика прозвучали как удар ниже пояса.

— Ладно, Поппи, тогда мы квиты.

Ее охватила усталость. Снова разболелась голова. Теперь Гвин не сомневалась, что за упрямством Поппи стоит нечто большее, чем просто каприз старого человека. В другое время она, быть может, попробовала бы выяснить, в чем дело, но не сейчас. Сейчас она хотела просто побыть одной. У нее хватает и своих проблем. Чувствуя, что еще немного — и она расплачется, Гвин встала и пошла к двери. Ей вслед прозвучал вопрос деда:

— Так сколько денег ты накопила?

Отвечать не было смысла.

Тут ее перехватила Виола.

— Гвин, дорогая, Мэгги вам еще не сказала? Наш племянник со своей семьей приезжает сюда на Рождество. Мы его не видели целых двадцать лет! А все потому, что Алек позвонил ему, когда был в Бостоне.

Пятясь к лестнице, Гвин с усилием улыбнулась.

— Да? Это замечательно, правда? — вежливо отозвалась она.

Потом, не давая пожилой леди возможности сказать еще что-нибудь, быстро повернулась и бросилась вверх по лестнице, в свою мансарду. Дверь со стуком захлопнулась.

Реальность обрушилась на ту хрупкую защитную оболочку, которой она старательно окружала себя в последние две недели. Уже шестое декабря. Ясно, что она не сможет заработать достаточно денег, чтобы вернуться в январе в Нью-Йорк. А перспектива провести еще неизвестно сколько времени в компании брюзжащего старика, слегка чокнутых сестер-близнецов, женщины, одержимой манией сватовства, и мужчины, который относится к ней, как к забавному щенку, угнетала ее. Да, Гвин, ты в ловушке.

Дрожа от разочарования, она посмотрела из окна на темный домик Алека. Интересно, когда же он вернется из школы? Впрочем, что ей до того, когда мистер Уэйнрайт явится домой. Это раньше она могла побежать к нему и излить все свои горести. Это раньше он мог выслушать и почти наверняка все уладить.

На глаза навернулись слезы. Крупные капли стекали по щекам. Никто не поможет мне уладить свои проблемы. Никто не в состоянии расхлебать ту кашу, которую я заварила сама. И меньше всего — Алек.

Сидя на подоконнике, Гвин рыдала, как ребенок. Ребенок, которым она не хотела больше быть.

Алеку незачем было смотреть на часы. Скрип шагов, который раздавался всякий раз, когда кто-то из родителей заходил в зал, чтобы забрать своего ребенка, свидетельствовал о том, что уже почти половина шестого.

Сегодня был не самый плохой день. Пьеса вчерне была готова, хотя некоторые сцены с участием толпы напоминали скорее похороны. Все дети выучили свои роли, мать девочки, которая играла Розалинду, уверила его, что сможет сделать костюмы за двести баксов, при условии, что на мальчиках будут спортивные штаны и кто-нибудь одолжит пару бархатных платьев, какие обычно шьют к свадьбе для подружек невесты.

— Хорошо, ребята, — обратился он к труппе. — На сегодня хватит. До понедельника.

Дети, толпившиеся на краю сцены, начали спрыгивать с нее, как пингвины в воду. Зал наполнился приглушенным шумом детских и взрослых голосов, обрывками разговоров о том, у кого какие планы на выходные, будет ли на ужин пицца и можно ли Салли остаться ночевать у подруги. Он перекинулся словами с несколькими родителями, серьезно кивнул двум девочкам, которые, кокетливо хихикая, сказали ему «до свидания», и обвел глазами зал.

Лави Филипс явно не спешила уходить. Она крепко держала за руку извивающегося и орущего Коди и ждала, когда разойдутся остальные. Хотя Ванесса обычно не присутствовала на репетициях, в этот раз она осталась, чтобы посмотреть, что из реквизита может понадобиться.

Девочка подняла младшего брата на сцену и бегала вдоль нее с широко расставленными руками, готовая поймать малыша, как только тот приблизится к краю. С младшими братьями Ванесса прекрасно ладила, но застенчивость по-прежнему мешала ей завести подруг в школе.

Однако сейчас мысли Алека занимала отнюдь не Ванесса и даже не другие дети. Судя по молчанию Лави, он понял, что та разговаривала с Гвин. Интересно, с каким результатом?

Единственное, что утешало его, — все это было затеей миссис Филипс. Он подозревал, что она начала бы действовать даже без его согласия.

— Я поговорила с ней, Алек, — сказала наконец Лави, глядя на сцену.

— И что же?

— Как я и ожидала, она без работы. И я сказала ей, что дела у вас совсем плохи. — Он поморщился. — А что вы еще от меня ожидали? Ведь так оно и есть.

— Ну спасибо.

— Согласитесь, ведь главное — достигнуть цель, разве не так?

— Так она согласилась?

— Я этого не говорила. Но я только подготовила почву, и теперь дело за вами.

Почему-то у Алека сложилось впечатление, что они — особенно Лави — говорят совсем не о том, как убедить Гвин помочь с постановкой спектакля. Точнее, не только об этом. Он снял очки и потер пальцами веки.

— Лави, сегодня был тяжелый день. Я уже плохо соображаю и не способен разгадывать ребусы. — Он снова надел очки и посмотрел на собеседницу. — Выпросили ее помочь с пьесой?

— Угу.

— И что она ответила?

— Она сказала «нет». — Она посмотрела на него с откровенным упреком. — И объяснила почему.

— Я думаю, вам не стоит рассказывать мне об этом.

— А почему бы нет?

Она помолчала. Алек неловко рассмеялся. В почти пустом зале его смех отозвался мрачным эхом.

— С Грегом вы тоже так обращаетесь?

— Я обращаюсь так со всеми. — Услышав его невольный стон, Лави смягчилась. — Ладно, поскольку дело близится к ужину, не стану вас долго мучить. Гвин утверждает, будто вы сказали ей, что вам не следует часто встречаться.

— Понятно…

— В самом деле?

— Да. Как я догадываюсь, это действительно было сказано.

Он подошел к маленькому столику перед первым рядом кресел и начал собирать свои бумаги. Лави, поскрипывая сапожками, подошла следом.

— Вы догадываетесь, — повторила она с оттенком раздражения в голосе. — И хотите, чтобы она вас спасала? Алек? Алек, посмотрите на меня. — Он посмотрел. — Какую игру вы оба ведете друг с другом?

— Игру? Не понимаю…

— Вот именно, что не понимаете. Вы сами выбрали себе эту роль, не так ли?

Алеку вдруг захотелось провалиться сквозь землю. Однако он не собирался идти на поводу у Лави. Во всяком случае, не собирался сдаваться без борьбы.

— Давайте прекратим этот разговор, — тихо сказал он. — Но я готов ответить на вопрос, который вас снедает. Да, я люблю Гвин. — Увидев ее изумленное лицо, он добавил: — Я всегда ее любил. Как сестру. — Он покачал головой. — Нас было только двое детей в мире взрослых, которые были намного старше нас. Думаю, наше сближение было неизбежным. Мы до сих пор близки. И всегда будем. Но она… Я не знаю. — Он посмотрел на Коди, который кружился по сцене, а потом со смехом падал. — Она живая как ртуть, — сказал он. — А я… как булыжник — меня не сдвинуть с места. Гвин никогда не захочет быть привязанной к одному месту и день за днем выполнять обычную, скучную работу, как все, кто живет в городках, подобных этому. — Алек присел на шаткий столик, который заскрипел под его весом. — Я счастлив здесь. А у нее мечты, планы, в которых я не смогу участвовать и от которых не смогу ее отговорить.

После долгого молчания Лави тихо и лаконично выругалась. Потом спросила:

— И как давно вы ее любите, Алек?

Уголки его губ тронула улыбка. Было что-то волнующее в том, чтобы вот так рассказать кому-то о своей тайной любви.

— Не знаю. Вообще-то, я думаю, это произошло в тот день, когда она вернулась. — Алек вздохнул. — А иногда мне кажется, что в тот момент, когда я впервые ее увидел. Мне тогда было десять лет. — Он поднял глаза. — Если вы посмеете рассказать об этом Гвин, ваша дочь вылетит из моего класса.

Лави приглушенно рассмеялась.

— Господь всемогущий!.. — Она покачала головой. — Алек Уэйнрайт, вы невозможный человек. — Лави достала из кармана ключи от машины и позвала Ванессу: — Девочка, усади Коди на его сиденье, хорошо? Мы едем домой. — Когда дети направились к выходу, она сказала: — Ну что же, я свою миссию выполнила. Теперь действуйте сами. Только не надо…

Она замолчала и отвела взгляд в сторону.

— Что — не надо?

Но Лави, видимо, решила, что заканчивать фразу не стоит. Вместо этого она заверила его:

— Не волнуйтесь, от меня Гвин ничего не узнает. Не я должна говорить ей об этом. Надеюсь, вы меня поняли.

Он понял.

— Мне нравится вот эта, — сказала Гвин, указывая на пушистую елочку.

— Точно эта? — спросил Алек, даже не поднимая топора.

— Ну… Подожди секунду. — Она покрутила головой из стороны в сторону. — Дай мне взглянуть на вон ту.

Алек присел на поваленный ствол. Можно не спешить. Он смотрел, как Гвин переходит от дерева к дереву, придирчиво осматривая каждый экземпляр. Вот она остановилась, бормоча что-то себе под нос и указывая пальцем то на одно дерево, то на другое. Выбирает, подумал Алек. Да нет! Он негромко рассмеялся. Она просто проговаривает детскую считалку, как ребенок!

Ладно. Гвин явно не собирается предлагать ему свою помощь в постановке, так что придется брать инициативу на себя. По правде говоря, он и без замечаний Лави Филипс понимал, что дела плохи. Унылый вид детей перед началом каждой репетиции раздирал ему душу. Учитывая, как он любит театр вообще и Шекспира в частности, он не мог понять, почему у него ничего не получается. Но у него не получалось. Ребята старались изо всех сил, но и они начали падать духом. Он слышал, что они говорили о репетициях, когда не знали, что он стоит за дверью или идет следом за ними. В общем, на горизонте маячил провал.

Будь проблема только в том, чтобы как-то упросить Гвин поработать над спектаклем, это было бы полбеды. Как учитель он привык уговаривать: школьный совет, чтобы выделили денег; родителей, чтобы помогли; учеников, чтобы старались изо всех сил. Его гордость, пусть слегка потравленная молью, все еще была цела.

Проблема в той, кого он собирается уговаривать. Особенно в свете вчерашнего разговора с Лави. Он хочет не только того, чтобы Гвин была рядом ради спасения спектакля. Он хочет, чтобы она просто была рядом. Точка.

Гвин опустила руку и покачала головой. Потом снова пошла по кругу и скрылась у него за спиной. Алек продолжал сидеть на бревне. Его руки в теплых перчатках на меху зудели от желания прикоснуться к ней. Не говоря уж о губах, которые снедало то же самое желание.

Если он действительно любит Гвин, это объясняет, почему он сходит с ума, когда ее нет рядом. Почему, спокойно перенеся четыре года разлуки, сейчас, когда она дома, скучает, если не увидит ее в течение дня. Почему ему больно от того, что их отношения стали хрупкими будто стеклянные елочные шары. И почему все становится день ото дня хуже и хуже, а не лучше.

Вот сейчас они посреди леса, одни, а он не знает, что делать. С ней. Для нее. После того, как Мэгги час назад вытолкала их из дома, они не обменялись и десятком слов.

Но она нужна ему. Ради спектакля. Алек сделал глубокий вдох…

— Ну что скажешь? — услышал он за спиной ее голос. — Эта выглядит хорошо.

Он обернулся и увидел, что Гвин стоит перед трехметровой елью и смотрит на дерево с алчным блеском в глазах. Ну что же, видимо, выбор близок. На него она не смотрела. И не улыбалась.

Что же случилось с девушкой, то есть с женщиной, которая так страстно предлагала ему себя всего лишь две недели назад? Сейчас, замкнутая и молчаливая среди заснеженного леса, она ничем не напоминала ту, чьи губы обожгли его морозным вечером накануне дня Благодарения.

Алек поднял топор, встал и побрел по снегу к ели.

— Точно эта? — снова спросил он.

По его подсчетам, Гвин должна была выбрать пять-шесть «идеальных» елок, прежде чем остановиться на одной. Он помнил, что когда она была маленькой, то скакала от дерева к дереву, как бурундучок, и ее щеки горели от возбуждения. Она болтала без умолку, рассказывая ему, какое угощение приготовила для них бабушка: пряный сидр, и сахарное печенье, и сливочная помадка. А еще надо будет развешивать гирлянды, заворачивать подарки и наряжать елку…

Как и предполагал Алек, его вопрос вызвал новые сомнения, и Гвин снова принялась осматривать участок.

— Хорошо, я еще погляжу. Просто чтобы не сомневаться.

Он кивнул и снова опустил топор. Гвин — и ее дедушка с бабушкой — дали ему, хотя и поздновато, настоящее детство. Может быть, именно это и смущало его. То время, когда Гвин была ребенком, особенно ему дорого. С каким наслаждением, например, он помогал устраивать для нее рождественские елки! А теперь все изменилось. И никогда уже не станет прежним. Возможно, именно его желание оставить прошлое нетронутым, чистым, мешает его нынешним отношениям с Гвин. Может быть, не держись он так за свои воспоминания, все могло обернуться иначе…

Нет, напрасно он позволил себе поверить в то, что это — любовь. Не только себе, но и Лави. Они с Гвин слишком разные. Их пути разошлись. Как бы ни тянуло их друг к другу, то было чисто физическое влечение. Как он и предполагал. А поскольку он растоптал те чувства, которые питала к нему Гвин, то ничего больше не осталось. Во всяком случае, с ее стороны.

Он был поражен тем, как обеспокоило его это открытие.

— Гвин?

— Да? — раздался ее голос из-за деревьев.

— Извини меня.

Она вышла из-за ели, руки в карманах жилета.

— За что?

— За то, что позволил Мэгги навязать тебе этот поход за елкой. Я вижу, что тебе ужасно скучно здесь со мной. Мне следовало сразу сказать, что я сам справлюсь.

Она удивленно раскрыла глаза.

— Скучно? — негромко прозвенел в тишине ее чистый голос. — С чего ты взял, что мне скучно?

— Ты за все время не сказала и десятка слов. И я решил: ты жалеешь, что пошла со мной.

— Ах, Алек, нет… Дело не в тебе, — сказала она и вздохнула. — Просто я занята своими мыслями. — Она сделала еще несколько шагов вперед, к другому дереву, и бросила через плечо: — Мы так давно не ходили за елкой.

— Да, давно. — Он помолчал. — Это было весело.

Гвин, не оборачиваясь, кивнула.

— Да, — подтвердила она. Потом подтянулась и стряхнула снег с ветки. — Было весело.

— Иногда мне жаль, что все это кончилось.

Она повернулась, ровно настолько, что он смог увидеть ее профиль, подсвеченный солнечным лучом, пробившимся сквозь деревья. Несмотря на темные глаза и волосы, у нее была удивительно светлая кожа. Неправдоподобно светлая на фоне снежной белизны.

— Мне тоже, — выдохнула она.

Алек вдруг понял, что их отношения всегда были улицей с односторонним движением. Он всегда защищал ее, спасал, залечивал раны, физические и психические. И никогда ни о чем не просил. У него не было в этом необходимости.

Может быть, он именно этого боится, спросил он себя. Не хочет быть тем, кто нуждается в помощи? Вдруг его обнаружившаяся беспомощность нарушит баланс в их отношениях?.. Усилием воли отбросив все сомнения, он выпалил:

— Ты нужна мне, Гвин.

Она как раз подняла руку, чтобы указать на елку, со словами: «Вот эта». Но вместо этого удивленно раскрыла рот и спросила:

— Что? Для чего?

— Чтобы поставить пьесу.

— Ааа…

Рука опустилась, рот закрылся. А что еще она хотела услышать? Шагая по высоким сугробам, Гвин прошла мимо Алека к тому дереву, которое выбрала первым. Сердце стучало с такой силой, что было больно в груди.

— Я думаю, вот эта елка пойдет.

— Ты слышала, что я сказал?

— Слышала. — Гвин постаралась, чтобы ее голос не дрогнул. — И какого ответа ты ожидаешь?

— Я надеюсь услышать «да».

Когда она встретилась взглядом с этими зелеными, умоляющими глазами, ее сердце помчалось вскачь. Ей хотелось сразу всего: броситься к нему, закричать на него, погладить по щеке, снова почувствовать обольстительный вкус его губ. Она хотела его.

— Оказалось, что у меня получается еще хуже, чем я думал, — говорил Алек. — И это просто ужасно. Дети, я знаю, считают, что это безнадежная затея, что я безнадежен. Послушай, Гвин, осталось десять дней…

Он умоляет ее. Хорошо. К сожалению, он заговорил об этом несколько поздновато — денег ей уже не заработать. Но хоть что-то она получит. Правда, если он думает, что она придет в восторг от его предложения, то ошибается.

— Так, значит, ты хочешь, чтобы я занялась этим. Несмотря на то, что до этого говорил, что нам не стоит работать рядом.

— Да.

Умоляет и явно нервничает. Еще лучше. Она обошла вокруг выбранной елки.

— Должно быть, ты действительно в трудном положении. А не боишься того, что я снова захочу броситься тебе на шею?

Луч солнца, пробившийся сквозь деревья, высветил яркую прядь в его рыжеватых волосах.

— Гвин… Давай забудем об этом? О том, что я тогда сказал. В тот день… ты просто застала меня врасплох. Я вовсе не боюсь, что это может повториться.

— Не боишься?

— Нет, — несколько озадаченно подтвердил он. — А почему я должен бояться? Подобные отношения между нами не имеют будущего, и мы оба знаем это. Думаю, ни один из нас не захочет рисковать тем, что мы уже имеем. — Мускул дрогнул на его щеке. — Правильно?

Все, что он сказал, справедливо. В этом действительно нет будущего, и она это знает и не хочет терять то, что связывает их сейчас. Ее желание завести с ним роман — эгоистично, ею движет всего лишь любопытство. Наверное, все это признаки незрелости ее характера. Так в чем же дело?

Она молча продолжала придирчиво осматривать ель, словно это дерево предназначалось не для холла маленькой гостиницы, а для лужайки перед Белым домом.

— Я помню, что ты говорила насчет работы с детьми, но это замечательные ребята. — Он усмехнулся. — Если уж они так долго терпят меня, то тебя воспримут как пророка.

Нет, Гвин еще не приняла окончательного решения. Да, ей все равно нечем заняться и у нее нет денег. Но она была слишком упряма, чтобы уступить так легко. И не получить ничего взамен.

— Вообще-то, — она вздохнула, — с финансовой точки зрения это не слишком выгодно.

— Как будто у тебя есть другая работа.

— Спасибо за напоминание.

— А будь зарплата выше, это сыграло бы какую-то роль?

Она рассмеялась, не узнавая своего смеха.

— И что ты собираешься сделать для этого? Начнешь собирать пожертвования? Или шантажировать школьный совет?

— Вот что — давай заключим сделку. Если ты согласишься помочь мне, я добуду деньги для твоего возвращения в Нью-Йорк.

Повисла тяжелая тишина, нарушаемая только чириканьем какой-то птицы. Гвин сделала несколько шагов вперед и остановилась в ярде от Алека.

— Что ты сделаешь?

— Я уже думал об этом всю неделю. Могу одолжить тебе денег, без всяких процентов, на такой срок, на какой будет нужно.

Он думал об этом всю неделю? Думал о чем? О том, чтобы она спасла его от провала, или о том, чтобы избавиться от нее?

— Неужели ты в таком отчаянном положении? — ровным тоном спросила Гвин.

— Я готов сделать едва ли не все, что угодно, чтобы уговорить тебя. Ради детей…

Гвин засунула руки в карманы и снова отошла к ели. Ее сердце словно оцепенело. В ее мозгу стучала безжалостная мысль. Алек хочет, чтобы она уехала. Хочет так сильно, что готов заплатить за это.

— В колледже я играла Розалинду, помнишь? — тихо спросила она, проводя рукой по ветви ели. Алек покачал головой. — Я знаю эту пьесу изнутри и снаружи.

— Ты говоришь это, чтобы помучить меня?

— Есть немного. — Гвин улыбнулась. — Ладно, я тебе помогу… При одном условии.

— При каком?

Зачем она делает это? Почему бы просто не оставить все как есть? Алек ясно дал понять, и не один раз, что между ними ничего не может быть. Фактически он дает ей возможность выполнить то, чего она так хочет, — вернуться в Нью-Йорк. Тогда почему же она хватается за соломинку, такую тонкую, что ее нельзя увидеть и едва ли можно почувствовать?

— При условии, что ты выполнишь свою часть нашего первоначального пари. Ты должен мне настоящее свидание, приятель.

Его неожиданно широкая улыбка озадачила Гвин.

— После того, как ты сменила столько мест работы?

В его замечании был смысл. Но у Гвин нашелся на это ответ.

— Да, но не забывай, что в двух местах я проработала условленное число дней. Вообще говоря, я могла бы настаивать на целых двух свиданиях. Но, так и быть, не стану.

— Премного благодарен.

— Не сомневаюсь.

Он вздохнул. На его лице осталась улыбка, хотя и не такая широкая. Как бы ей хотелось, чтобы когда-нибудь он улыбнулся ей по-другому. Не этой заботливой улыбкой старшего брата, а улыбкой, которая говорит: «Я хочу тебя».

— Хорошо, — сказал Алек и решительно кивнул. — Я принимаю условие. Но я все равно готов дать тебе денег.

Почему бы просто не вонзить нож мне в сердце, подумала Гвин.

— Не сомневаюсь.

— Ты возьмешь их? — Она помедлила. Потом кивнула. А что еще она могла сделать? Или сказать? Ей нужны деньги, а больше их взять было негде. Алек решил проявить щедрость и великодушие, чтобы помочь ей добиться цели. Осуществить мечту. Она должна быть рада. Признательна. Даже взволнована… — Можешь вообще их не возвращать.

— Я верну все до единого цента, Алек. Даю слово.

— Послушай… — Он снял перчатку и поймал ее за подбородок. Его глаза светились теплом и заботой. Теплые и слегка шершавые пальцы скользнули по коже… — Почему ты плачешь?

Нет, только не это. Черт! Она подняла руку и смахнула со щеки предательские капли. Потом нарочито громко шмыгнула носом.

— Я не плачу, — заявила она с большей горячностью, чем следовало. — Это от холода.

— Вот как? — Алек поднял топор и направился к тому дереву, которое она выбрала самым первым. — Теперь у тебя нет сомнений?

В чем у нее не должно быть сомнений? В том, надо ли соглашаться на эту работу? В своих чувствах к нему? В желании вернуться в Нью-Йорк? В выборе елки?

Облако проглотило солнце, предвещая приближение бурана, который, судя по метеосводкам, вчера навалил два фута снега на всем северо-западе Канады. Гвин с усилием улыбнулась.

— Нет, — сказала она. — Я не передумаю.