В Батум, к отцу

6

По шпалам, потом по седым от пыли кривым и тесным проулкам с малорослыми в садах домами, там, там и там повитыми царским виноградом по верх окон, а то и по самое темечко красных черепичных крыш, правимся к центру города, справляясь про дорогу у встречных.

Шли мы с час, а может, за компанию и все два, только замечаю я, что с устали бредём мы все медленней, всё тяжелей, и чувствую я, явственно так чувствую, как с проголоди кишки у меня с лёгкими перепутались. Не до разбору, кто на кого рыкает, только эти рыканья беспрестанные, чистые тебе мотогонки под рубахой. Да что мотогонки! Как громыхнёт, как громыхнёт – искры из глаз горстями!

Вязанка посмеивался, посмеивался да ка-ак ахнет во всё горло:

– Кончай блистать, – толкаю его локтем в грудки. – Это у меня первый гром. А первый гром весною – признак наступающего тепла.

– Тепло нам не в беду. Только я знаю от тебя и другую примету: гром долго гремит – ненастье установится надолго.

Сказал он это, когда уже отсмеялся, сказал совсем серьёзно и в печали задержал на мне глаза.

– Не каркай, ворон чёрный.

А Вязанка и впрямь черней чёрта, перечернел на солнце, загорел так.

В молчании одолели проулка ещё два. Поглядывать поглядывали друг на дружку, а все так, без речей. Не тянулись больше его слова к моим словам.

Наконец я громко спросил:

– А ты есть хочешь?

На удивленье, он не расслышал:

– Чего?

– Ушки по утрам мой… Есть, говорю, хочешь?

– А кто не хочет? – заинтересовался Никола.

– А что будем?

– Что угоним.

– Ну-у… Я так не хочу.

– А как иначе, долговязик? Мандаринов тебе никто через забор не кинет. Моя правда.

– Правда, может, и твоя-то, а всё одно я…

– Заладил: не хочу да не хочу! Я-то что? Колхоз – дело доброволькое… Не хочешь, ну и не хочешь. Пустой курсак тебе судья! По мне, ешь тогда хоть плакаты о вкусной и здоровой пище. Да не забывай тщательно пережёвывать!

В городе впервые проводится неделя здоровой пищи. Вдоль и поперёк на улицах плакаты – как правильно питаться. Даже узнаешь, сколько калорий в одном кочане варёной кукурузы. Целый университет для голодного!

– Арматор,[1] – мягко взяв меня за локоть, вельможным тоном говорит Вязанка – театралить, выкобениваться он спец, – вы изволите пребывать на улице Молочной.

– Откуда вы взяли, почтенный наварх?[2] – ломаюсь и я под его марку, показываю, что и для меня небесследно прошло чтение «запрещённых» морских книжек его отца, старого морского волка.

– Извольте поднять взор. «Пей молоко – будешь прыгать высоко». Бесподобно! А вот… «Мы поздравляем каждый дом, где угощают не водкой, а молоком». Но мы благоразумно воздержимся от поздравления. Очень жаль, что угощение ограничивается домом. Что ж не начать угощать и на улице? Что ж хорошему делу не дают размаха, простора?

Вязанка с такой укоризной смотрит на меня, будто именно я во всем том и виноват.

А это уже прямо лекция. На ходу не прочтёшь. Надо остановиться, что мы и делаем.

– Видал – излишки! Да не у нас… В балласте мы…

– Почтенный, вы правы. У меня нет слов…

– А у меня на те излишки нет финансов ни луковки. Ни копейки!

– А у кого они есть?

– У печатника Монетного двора, например!

– И то, может, покуда печатает.

– Мда-а…

Послышались звуки, будто пронёсся мимо по булыжной мостовой невидимый тяжёлый танк.

– Ого! – покосился я на Вязанку. – У тебя в желудке свадьба, а в моём нет даже и помолвки.

– И сам помолчи, не возникай. Надоело с голодухи тали травить!

Никола насупил брови, руки в карманах.

На секунду он оживает, в голос читает новый плакат про «жиры – хорошие поставщики некоторых противосклеротических веществ». Читает и фыркает.

– А подумать если, – философствую я с завистью, – в крыловские времена Бог был куда добрей. Даже вороне не забывал послать сыру.

– Ё-моё, конечно, – упавшим голосом соглашается Никола. – Раньше вот да! А теперь одно из двух. Или Бога нет, или у него вышел весь сыр. Проблема! На этой улочке нам ничто не светит, а от сатанинских глаз у барбосов, что покушаются из подворотен на наши штанишки, навар негуст. Чую, везде за заборными частыми пиками спеют гранд обеды, а никакая самая рассознательная мамзелька не потащит нас за стол. Бу спок, как в санях. Что делать? Этот настенный лирик и то знает, что делать!

Никола злорадно ткнул указательным пальцем в нацарапанный гвоздём на стенке поражающий своей ясностью, конкретной целеустремлённостью стишок. Пошёл читать с подвывом. Как поэт:

– А мы ещё и не завтракали, – напоминаю я.

Это напоминание подстёгивает Николу.

– Вот что, – говорит он. – Каждый сам себе велосипед. Куда хочу, туда и кручу. По мне, покрутили на базар, хоть в карманах и соловьи свищут. Сегодня базар богатый. Среда! Айда сразу во фруктовые ряды. Там я в айн момент из-под любого стоячего-ходячего подошвы вырежу. План такой. Выбираем ряд. Ты идёшь с одного конца, я с другого навстречу. Основательно пробуй – через сотню шагов ты сыт и нос в первосортном табаке.

– А ну схлопочем за виски да в тиски?

– Ух и беда… Сломит козёл голову по самую бороду – новая отрастёт!

«А что, не наладился ли Никола от меня удрать?» – подумал я и на базаре – базар роем гудел и кипел от людского множества – я ни на локоть не отходил от Вязанки, подряд у всех в ряду с усердием пробовавшего яблоки, груши, грецкие орехи.

– Нет, это всё-таки классическое не то, – с брезгливым выражением на лице цедил сквозь зубы Вязанка, что, однако, вовсе не мешало ему сосредоточенно уминать с треском за ушами самое разрумяное в два кулака яблоко, и на немой вопрос хозяина, коротенького, тощего, как муравейка, древнего старичка с белой пеленой на глазах, под которыми светилось по слезинке, с горделиво-весёлым любопытством поглядывавшего, прищурившись, на нас, как в подзорную трубу, в просвет меж аккуратно воздвигнутыми им на прилавке алыми яблочными пирамидками и протянувшего на пробу не дольку на кончике ножа, как обычно, для чего перед ним на чистом блюдечке и лежало надрезанное на куски яблоко и сам нож с ручкой в виде козьей ножки в шерсти, а невесть зачем, пожалуй, скорее от доброты души всё в тот же просвет подавшего с величием восточного коммерсанта непочатое тяжёлое, может, ну, грамм так на все триста, яблоко, в поллица красное.

Николай зачем-то посмотрел его на солнце, посмотрел так, как с достоинством и вместе с тем с сожалением и неуверенностью смотрят против света на водку в поднятом стакане, ладясь выпить, смиренно перекрестил яблоком рот, с кротким вздохом принялся разговляться, время от времени не забывая выговаривать про классическое не то.

Я что? Я глотал слюнки. Каждый играл в свои игрушки.

На лице старика, насколько я мог видеть, детское любопытство боролось с паническим изумлением. По мере того как таяло яблоко, сила паники брала всё заметней верх.

Предчувствуя необъяснимо надвигающийся разбой средь бела дня, старик раскрыл даже рот, силясь прогнать беду, но с лихорадочно вздрагивавших губ не упало ни звука.

Наконец старик аджарец обрёл дар слова.

– Слюши, кацо! Аба не надо так, да! – разобиженный, выкрикнул он фальцетом. – Я дал посмотри, а ти скуши! Ну?! Эти базар! Нада плати, да, гражданин хароши!

– Само собой, – не переставая молотить, принципиально согласился Вязанка, после чего подозвал меня пальцем и, поведя рукой с огрызком в сторону старика, тихо добавил: – Гля, как мы этого падишаха объедем на кривой козе, – сердито выстрелил в прилавок перед дедом семечками, подчёркнуто укоризненно покачал головой:

– Даю один вопросишвили… Позвольте узнать, так чем это вы тут торгуете, дядя Базар?

– Ка-ак чче-ем?

– Это я вас спрашиваю. Справка из сельсовета? Фамилия? Размер ботинок? – со свирепым упрямством допрашивал Вязанка. – Что, земляк с усами, моргаете? Скажете, не знаю? Ничего, судебная экспертиза скажет. Судебная экспертиза знает всё! – И вдвое тише, ровней против взятого на рысях разгона: – А это, между прочим, экспертизе на анализ…

С гребня пирамидки Никола милостиво берёт два самых крупных яблока под растерянно-виноватым взглядом в мгновение вспотевшего старика, последнего в ряду, и с твёрдым хладнокровием удаляется прочь хватким, парадным шагом.

(А надо сказать, покуда Вязанка был занят, как он говорил, негоцией, я ковырял ботиночным носком горячую пыль, не спуская с Николы судорожно-цепких взглядов искоса.)

За воротами рынка Вязанка принимается безо всякой на то охоты жевать сушеный инжир – выпал из рукава в подставленную колодцем ладонь.

Я плетусь сзади. Приглядываюсь.

У него оба просторных рукава полны всякой фруктовой всячины.

В отместку читаю ему с плаката:

– «Всегда надо вставать из-за стола с чувством некоторого желания ещё поесть».

– За совет чувствительно благодарен, но намёка на делёж, пардончик, не принимаю. Да с каких это пор я с тяжелобольным худым карманом, где нет как нет даже на развод запаха медяков, должен кормить-поить ещё и тебя, паиньку? Как же, всю жизнь мечтал… Ну, чего ты вот за мной тенью, а к прилавку ни ногой?

– Не умею я…

– Весьма сочувствую. Но, насколько мне известно, университетских курсов для твоей персоны в Батуме не откроют. Меня вот тоже не учили… А впрочем, и не умей: что барышня не знает, то ей и под масть.

– Ты! Не хватай через край!

– Не тетерься… Страсть как люблю подкатываться к гордячкам с приношениями… Бери.

Никола насовал мне полные карманы орехов, сухих инжиров, даже свежей черешни.

Я удивился.

– Когда ты только и успел?

– Секрет фирмы. А фирма секреты не раздаёт.

– Ну а всё же?

– Если бы я знал… Руки… Сами берут в долг без отдачи…

Вязанка вздохнул, с досадой покачал головой.

Я живо упрятал всё в дальний сундук. Съел.

– Ну как, отобедало земство? – подмигнул Вязанка.

– А куда ж оно денется…

– Как меню? Претензии, может, пожелания какие? – Вязанка склонил голову в поклоне.

– Спасибо. Так вкусно… Всего было за глаза.