В царстве глины и огня

X

Только черезъ часъ вылѣзла Ульяна изъ-подъ дровъ, когда привозившіе подъ шатеръ дрова рабочіе сообщили, что Панфила поймали, связали и заперли въ чуланъ, но, и вылѣзши изъ-подъ дровъ, она еще боялась уходить отъ Глѣба Кириловича.

— Позволь мнѣ, голубчикъ, еще посидѣть здѣсь у тебя и похорониться, а то я боюсь, какъ-бы онъ опять не вырвался, да не сталъ меня искать, упрашивала она Глѣба Кириловича. — Вѣдь онъ пьяный-то сильный-пресильный, и никакія веревки, никакіе запоры ему ни почемъ.

— Въ мучной чуланъ, слышишь, заперли. Мучной чуланъ крѣпкій и запоры у него надежные, успокаивалъ ее Глѣбъ Кириловичъ,

— Все-таки я посижу у тебя чуточку. Пусть онъ тамъ утишится и заснетъ. Вѣдь ужъ онъ пьяный заснетъ, такъ тогда его хоть полѣномъ по брюху колоти, такъ не разбудишь. Лиха бѣда только заснуть-бы ему.

— Ну, сиди, коли такъ.

Ульяна присѣла на обрубокъ дерева и заговорила:

— Вотъ гдѣ-бы работать, а тутъ сиди да жди. Смучилъ онъ меня, подлецъ. Ясныхъ дней отъ него, мучителя, не знаю. Ахъ, какъ я была глупа и неосторожна, что связалась съ нимъ по веснѣ! И хоть-бы землякъ онъ мнѣ былъ, а то и того нѣтъ.

— Такъ развяжись, угрюмо отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да ужъ давно вниманія на него не обращаю; а онъ, дакъ напьется, по старой памяти надо мной тиранствуетъ. Вѣдь то-то и диво. Всѣ заводскіе дивятся. Тверезый онъ и не глядятъ на меня, а какъ пьянъ, подай ему по старой памяти на похмелье. Ахъ, какъ наша сестра глупа! но есть такъ глупа, что и сказать невозможно. Всегда на безобразниковъ нарывается. На тихихъ-то да на скромныхъ и вниманія не обращаетъ. а вотъ на такого идола и нарвется. А потомъ и близокъ локоть, да не укусишь. И всѣ мы, голубчикъ, таковы… Да вотъ хоть-бы взять Дуньку… Ты къ ней и такъ, и эдакъ, а она носъ воротитъ. Носъ отъ тебя воротитъ, а съ разными трактирными путаниками хороводится.

— Ну, ужъ насчетъ Дуньки-то ты оставь!.. нѣсколько смутившись, произнесъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да вѣдь я, голубчикъ, говорю это жалѣючи тебя, а не какъ либо… Видишь и жалѣешь. Вѣдь я примѣчаю, все примѣчаю. И всѣ заводскія женщины дивуются на Дуньку, какая она дура. Никакого своего счастія не понимаетъ. Будто мы не видимъ, какъ ты около нея увиваешься! Все видимъ. А она тебѣ поворотъ отъ воротъ. Конечно-же, дура: ты или Леонтій! Вѣдь тутъ и соображать не надо, кто лучше, а она къ Леонтію… Одно только, что тотъ пѣсенникъ, сказочникъ да прибауточникъ.

— Брось… опять пробормоталъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да чего бросить! Бросать не зачѣмъ. Я тебѣ такъ благодарна, что ты меня схоронилъ подъ шатромъ отъ Панфила, что только и дѣла моего теперь будетъ, что надъ Дунькинымъ ухомъ о тебѣ зудить, продолжала Ульяна.

— За это спасибо. А только брось.

— Денно и нощно буду ей глаза открывать, какой ты хорошій человѣкъ. Вѣдь вотъ съ весны денно и нощно мы на тебя смотримъ и видимъ, что ты, какъ красная дѣвушка, воды не замутишь. А она, подлюга, этого не понимаетъ. Вотъ только отсижусь, сейчасъ пойду къ ейному шатру и буду ей насчетъ тебя разговоръ разсыпать, не унималась Ульяна, улыбнулась, показала рядъ прелестныхъ бѣлыхъ зубовъ и прибавила:- А только и тебѣ я, Глѣбъ Кирилычъ, скажу: не такъ ты дѣйствуешь. Съ нашей сестрой на заводѣ такъ нельзя, какъ ты орудуешь. Ты все тихохонько, съ улещливыми словами, съ сурьезнымъ разговоромъ, а вѣдь не всякая наша сестра тихенькихъ да сурьезныхъ любитъ. Ты переломи себя, да съ шуточками и прибауточками нахрапомъ и дѣйствуй. Право слово! Чего ты передъ ней разстилаешься-то! Она дѣвка-загуляй.

Глѣбъ Кириловичъ вздохнулъ и далъ такой отвѣтъ:

— Знаю. И вотъ отъ этого-то загуляя мнѣ и хочется ее отвести.

— А ужъ это ты потомъ. Чего тебѣ нюни-то распускать? Она дѣвка веселая, бойкая! Ты вотъ ее погулять пригласи, пѣсню ей спой, пивкомъ попотчуй — тутъ она и будетъ твоя.

— Охъ, это пиво! Жалость меня беретъ, когда она и говоритъ-то о пивѣ. Отучить мнѣ ее хочется отъ пива и отъ трактира.

— Сразу нельзя. Ты потихоньку… Ну, да я ей поговорю. Ужъ разстараюсь я для тебя передъ ней, въ конецъ разстараюсь. Очень ужъ я тебѣ благодарна, что ты мнѣ укрыться-то отъ Панфила далъ.

— Спасибо, спасибо тебѣ! бормоталъ Глѣбъ Кириловичъ, не смотря на Ульяну, помолчалъ, обернулся къ ней и спросилъ:- Какъ тебя по отчеству-то? Ульяна…

— Ульяна Герасимовна…

— Я тебѣ, Ульяна Герасимовна, вотъ что скажу… Я къ этой Авдотьѣ Силантьевнѣ такую склонность души чувствую, что ежели-бы только она остепенилась, то я и настоящимъ манеромъ обзаконилъ-бы ее. Я не какъ другіе заводскіе. У меня душа…

Въ подтвержденіе своихъ словъ Глѣбъ Кириловичъ ударилъ себя въ грудь, слезливо заморгалъ глазами и отвернулся. Ульяна удивленно выпучила глаза.

— О?! заговорила она. — Ну, скажи на милость, какой душевный человѣкъ, а дура-дѣвчонка этого не понимаетъ! Бепремѣнно вразумлю ее, дуру, сегодня. Ты ей самой-то говорилъ объ этомъ?

— Тонкія слова подводилъ, и наконецъ изъ моихъ вздоховъ должна она понять, что я съ чувствительностью къ ней, а не какъ съ озорничествомъ.

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что наша сестра тонкихъ словъ не понимаетъ, а кто взялъ надъ ней силой команду, тотъ и правъ. Глупа, глупа Дунька, совсѣмъ глупа, твердила Ульяна въ раздумьи. — Ну, прощай, Глѣбъ Кирилычъ. Спасибо тебѣ за спасеніе и за ласку. Сейчасъ пойду къ твоей Дунькѣ и начну ей зудить про тебя и прозужу до самаго обѣденнаго звонка. Теперь ужъ до обѣда нечего мнѣ приниматься за работу. Побуду около нея и позужу. Что это, въ самомъ дѣлѣ, за дура такая, что никакъ своего счастія понять не можетъ! Ну, прощай, голубчикъ! Еще разъ спасибо.

— Тебѣ, Ульяна Герасимовна, спасибо за твою жалость, откликнулся Глѣбъ Кириловичъ.

Ульяна стала сходить по стремянкѣ изъ-подъ шатра, но вышла не вдругъ. Она долго смотрѣла на право и на лѣво, не видать-ли гдѣ Панфила, не караулитъ-ли онъ ее, и наконецъ нерѣшительно поплелась въ глубь завода за мельницы, гдѣ на столахъ формовали кирпичъ порядовщики и порядовщицы. Она направлялась прямо къ Дунькѣ.