В Древнем Киеве

ГЛЕБКИНА ТАЙНА

С торговища возвращались вдвоем. Глебко нес купленные им телячьи кожи. По напряжению согнутой руки и сгорбленной спины видно было, как тяжела была ему ноша.

— Дай подсоблю! — предлагал Ждан, но Глебко упорно отказывался:

— Не надо! Я один справлюсь!

Жданко все больше и больше дивился, глядя на своего дружка.

«Что с Глебкой? Будто подменили малого! К чему пергамент покупал? В костерезном деле он не требуется».

А Глеб по-прежнему упорно повторял:

— Смотри, Жданко, не проговорись Миронегу, что видел меня у кожевника, что встретил на торговище…

Ждан терялся в догадках, не мог и придумать, почему Глеб страшится Миронега.

— Никому не скажу, раз просишь. Будь покоен!

Глеб на это ничего не ответил. Шли вместе и оба молчали. Глеб изредка пугливо озирался, будто боялся, что его кто-нибудь уличит в чем-то нехорошем.

Когда стали подниматься с Подола на гору, Глеб не пошел обычной дорогой, а свернул в неведомый Ждану проулок. Здесь стояли только два дома, а затем начинался пустырь и неожиданно поднимался отвесный склон горы. Среди густой крапивы и других сорных трав вилась вверх узенькая тропка.

Карабкаясь и спотыкаясь, Глеб со Жданом взобрались на гору. Отсюда открылся чудесный вид на Днепр и зеленые дали Заднепровья.

Ждан залюбовался и стоял не двигаясь. Глядел — не мог наглядеться, а Глебко, умаявшись, бросился на землю и лежал, зажмурив глаза, подставляя лицо свежему ветерку. Жданко присел около товарища.

— Глебко, а Глебко! — не выдержал, наконец, Ждан. — Друг ты мне или нет? Зачем таишься от меня? Отчего несешь свою покупку, точно покражу какую-нибудь? Поведай мне, — что с тобой?

Глебко ответил не сразу и начал как будто застуженным голосом:

— Добрый человек Миронег, очень добрый… Сестренку мою малую держит, как дочку. Мне заменил родного отца, выучил меня своему мастерству. Деньги люди за ученье платят, а мне платить нечем, а ведь он меня к тому же и кормит и поит…

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил его Ждан.

— Обидеть Миронега — это хуже смерти для меня…

Не может ничего понять Ждан из Глебкиных речей.

Наконец, вытягивая слово за словом, Ждан узнал, что Глеб с самых ранних лет хотел учиться грамоте — читать книги, списывать их, — какое это счастье! И вот нашел некоего человека, грамотея…

— Списателя книг… Офремом звать… И малый у него есть, помощник… Мичько… Он так вырисовывает буквы, что любо-дорого глядеть. И я уже стал выводить буквы одну за другой. В воскресные дни, когда добрые люди отдыхают и веселятся, я пособляю, чем могу, Офрему. Только один раз ходил с тобой на площадь, когда Миронег послал нас, а то всегда все свободные минутки я у того Офрема.

Ждана вдруг осенила мысль.

— Ты бы и ушел к Офрему совсем, а меня пускай бы Миронег взял…

— Нет, Жданко, ты этого понять не можешь. Миронег мне что родной отец, а его дом родной мне… И видишь ли, Жданко, не сказывал я тебе всей правды о Миронеге. Дело было так: пришли в наше селение проклятые степняки. Все пожгли, разорили дотла, а тех, кто остался в живых, полонили… И меня в том числе, прихватили и сестричку мою малую. Уж как душа изболелась за нее, и сказать не могу; маленькая, перепуганная, плачет, дрожит вся. Я ее на руки взял, а нас гонят, плетьми бьют. Лица у всех бледные, а тела черны, в рубцах от плетей, струпья на теле. Олюшку я закрыл телом своим, руками. Только б не убили ее, а она слабенькая, одного пинка достаточно было бы, чтобы она скончалась. Раза два замахивался на нее половчин, да другой остановил его, сказал: «И девочка — товар».

Связали нас, веревками скрутили. Волосы всклокочены, глаза загноились, страшные. Идем мы все в ряд, ничего не понимаем, не кормят нас, не поят, гонят все вперед; сколько дней прошли, уж и сказать не можно, отца с матерью убили на месте, потому что сопротивлялись, живыми не дались… Даже страшно теперь, когда вспомнишь. Только и есть у меня что сестричка Олюшка; я ее на руках все тащу и тащу. Привели всех нас в какой-то большой город на торг. Потом узнали, что был то город — Корчев (Керчь).

Выставили рядком на продажу… Мы только тихонько спрашиваем друг у друга: «Ты откуда?» — «Я из Киева. А ты?» — «Из Чернигова». Тот из Переяславля, из Вышгорода… со всех концов земли русской…

^{Половцы ведут пленных (рассказ Глебка).}

Вот стоим мы на торгу. Подходит купец какой-нибудь, скупает живой товар, чтобы перепродать его в другие страны. Помню, — подошел ко мне, а я держал сестричку свою на руках. Такой пузатый, в длинном халате, подходит, пощупал руки, ноги, заглянул в рот, целы ли зубы, потом отпихнул ногой так, что сестренка выпала у меня из рук да тоненько так, жалостно закричит, а я отлетел в сторону и задергал веревкой, которой был связав с другими полоняниками; я упал, а подняться не могу. Так и не купил никто меня. Погнал нас с Олей половчин обратно в свое становище. Уж сколько дней шли, я и не помню, и Олю нес с собой. Хозяин все ждал, авось, кто-нибудь выкупит нас. Кроме побоев, ничего не помню. Я уж как страдал за сестренку свою — она ведь малютка была, плачет, тело вздрагивает, а половчин хохочет, ему в этом забава была; и маленькие половчата выбегали из палаток своих и тоже издевались над нами, кто как мог: то ударят палкой, то уколют иглой, а хозяин все ждет — не предложит ли кто-нибудь выкуп за нас. Стали в ту пору приезжать из Руси люди, разыскивали родичей, вносили за них выкуп и увозили обратно на Русь.

Во все время рассказа Глебки Жданко не отрывал от него глаз. Глебко продолжал, но говорить стал медленно, тихо, растягивая слова:

— А нас с сестренкой некому было выкупить, и я не ждал… даже о смерти не молил, потому что думал, как же без меня моя Оля останется у половчина одна…

И вот приехал в половецкое становище почтенный человек, он сына разыскивал. Не нашел сына, поглядел на меня и говорит: «Мой сын погиб. Возьму этого мальца вместо моего сына».

Я бросился ему в ноги и стал молить, чтоб он взял со мной вместе и мою сестренку.

Усмехнулся человек и говорит: «Ну, что ж, искал одного сына, а нашел сына и доченьку».

Этот человек был Миронег…

— Понимаешь, Жданко, что Миронег мне роднее теперь родного отца!

Ждан взволнованно спросил:

— А что же было потом?

— Мой половчин не рассчитывал и резану за меня получить, а Миронег отвалил ему 5 кун за двоих; ошалел от радости половчин, отрезал кусок конины и сказал мне: «Кушай, русс!», а потом Миронег привез меня и Олю в свой дом, и мы живем с тех пор, не знаем ни горя, ни забот. Вот боюсь только, чтобы Миронег не узнал, что пристрастился я списывать книги, что бегаю тайком к Офрему. Может быть, это ему покажется в обиду… Вот чего боюсь, вот отчего скрываюсь! Офрем совсем близко от нашего дома живет, а я хожу окольными путями, чтоб не встретить кого не надо.

— А Офрем Миронегу не скажет?

— Нет, я его очень просил не сказывать и много ему помогаю: и нити пряду для переплета книжного, и чернила, и краски, и пергамен раздобываю…

— А можно мне сейчас с тобой к Офрему пойти?

Глебко кивнул головой в знак согласия. А когда поднялись, чтобы идти далее, он передал Ждану часть своей ноши.

Дом Офрема удивил Ждана. Это была не землянка, а рубленая бревенчатая изба с концами бревен наружу. Она стояла не прямо на земле, а на больших камнях, и на крыльцо вела лесенка из трех ступенек.

Жданко внимательно разглядывал затейливую двускатную кровлю с коньком и птицей на верхушке, — таких домов он в Киеве еще не видал.

^{Дом новгородца Офрема.}

Глебко сказал:

— Офрем родом из Новгорода, а новгородцы — знатные древоделы-плотники.

Когда Глебко постучал в дверь, на крыльцо выскочил малый примерно тех же лет, что и он со Жданом.

Пальцы у малого были испачканы чернилами, и даже на щеке чернело большое пятно.

— А вот и Мичько! — сказал Глеб.

Увидев новое лицо, Мичько насупил брови и спросил отрывисто: «Кто таков?» — и тут же сообщил, что хозяина нет дома.

Глебко сунул Мичьке медовую коврижку, которую он только что купил на торговище, и сказал:

— Иди погуляй! Я поработаю вместо тебя. Ждан мне поможет.

Мичько не стал спорить, откусил кусок пряника и весело выбежал со двора.

С уходом Мичька Глеб почувствовал себя хозяином в доме. Он взял со стола лист пергамена, на котором нарисованы были непонятные Жданку знаки, и приложил этот лист к телячьей коже, которую он только что принес с торговища, затем прочертил на ней острием шила четыре линии — верхнюю, нижнюю и две боковые — и попросил Ждана обрезать кожу по этим линиям.

Пока Ждан исполнял поручение Глеба, тот тщательно измерял поля, или, как он их называл, «берега», написанного листа.

Когда Ждан положил перед Глебом новый лист пергамена, Глеб прочертил на нем такие же «берега», какие были на первом листе, и стал чертить линии, над которыми будут впоследствии написаны чудесные знаки-буквы.

Ждан внимательно следил за всем, что делал Глеб, и рассматривал лист с готовыми письменами.

— Глебко! А почему на листе пропуски? Вот в начале строчки пустое место.

— А это вот почему: ни Мичько, ни я, мы не умеем писать заглавные буквы. Надо быть большим искусником для этого.

Только один Офрем и может нарисовать эти буквы. Их пишут золотом или киноварью — красной краской. Вот погляди! — И Глеб показал на крылатого змея с птичьей головой. Змей распростер крылья. — А ну, узнай, что этот знак означает.

Ждан никак не мог угадать.

^{Заглавная буква.}

— Эта буква называется: «твердо», а читается: «т». А вот еще. — Глебко показал на следующей странице красного дракона с золотым хвостом; дракон держал в зубах зеленую ветку. — Эта буква зовется: «глаголь», а выговаривается: «г».

Ждан глубоко вздохнул:

— До чего это хитро! Мне и вовек не постичь!..

Глебко раскраснелся, оживился и все продолжал показывать Ждану.

— А вот наверху, под первой строчкой, тоже место оставлено. Офрем тут нарисует птицу с человечьей головой или деревья с цветами. Это называется: «заставка», а на последней странице будет «концовка». А когда все листы напишем, книгу переплетем, — продолжал Глебко, все более увлекаясь и поучая Ждана. — Переплет тоже дело не простое. Перво-наперво надо заготовить нити. Знаешь, как нити прядут? А потом все исписанные листы надо положить по порядку на деревянную доску, а потом накрыть те листы другой доской и крепко обвязать их веревкой. А к доскам вверху и внизу приклеить полоску холста и к тем полоскам надо привязывать, приплетать нитями один за другим листы пергамена. Когда же все листы станут на место, надобно развязать веревки, деревянные доски обтянуть тканью или козлиной кожей — сафьяном. К верхней доске прикрепить узенький ремешок с застежкой, а к нижней — такой же ремешок с пуговицей. Застегнешь петельку на пуговицу — вот тебе и закрыта книга.

^{Заставка из старинной книги.}

Чем оживленнее и веселее становился Глебко, тем молчаливее и грустнее делался Ждан.

— Складно ты сказываешь про книги да как их делать надо, а не сказываешь, что в них писано; ты читаешь их?

— Ну, еще бы! — ответил с улыбкой Глеб. — Для того я Офрему и помогаю, чтобы книги читать.

— А про Никиту Кожемяку читал что-нибудь?

— Второй раз ты меня спрашиваешь о Никите! Уж не хочешь ли и сам кожемякой стать?

— Да нет… — Ждан замялся. — Видишь, дело какое вышло… Я тут с одним кожемякой сцепился. Он меня толкнул в грязь, измазал всего, постращал каким-то Никитой и обозвал бездельником.

— Да ты и впрямь бездельник… Чего задираешь ребят и в драку лезешь с чужими подмастерьями?! Надобно тебя к делу скорее пристроить! Недосуг тогда будет шататься по улицам!

Глебко сел степенно на скамью и сказал поучительно:

— Про Никиту Кожемяку я расскажу тебе. Знатный был человек Никита…

— Расскажи же, расскажи!

— Жил он еще при князе Владимире. Тогда на Русь приходили печенеги. Кочевой они народ, все равно, как половцы, также убивали, грабили. И вот повстречались на реке Трубеже, что впадает в Днепр, два войска: наше, во главе с князем Владимиром, и печенежское. По одну сторону реки Трубежа стояли мы, а по другую — печенежская орда. Стоят они у брода там, где сейчас находится город Переяславль, стоят оба войска, а реку перейти не смеют, не решаются вступить в бой. Вышел тогда на берег Трубежа печенежский князь и воззвал к нашему Владимиру:

— Выпусти ты своего богатыря, а я своего, и пусть они ударят друг друга. Если мой одолеет, тогда будем сражаться три года, а если твой одолеет, тогда три года воевать не будем, и мы уйдем из вашей земли.

Владимир послал бирючей, чтобы искали такого человека, который согласился бы вступить в единоборство с печенегом. Тогда приходит к князю Владимиру один старый человек и говорит: «Вот вышел я на битву с печенегами, а со мной четыре сына, а дома остался меньшой, по имени Никита; самый сильный из них Никита, до сей поры никто не смог его побороть, а раз он разгневался и схватил воловью шкуру и разорвал ее руками надвое».

Когда Никита пришел к князю Владимиру, то сказал ему, чтоб князь испытал его силу. — «Пусть приведут ко мне сильного быка и раздразнят его каленым железом». Когда привели быка и, разъяренный, он бросился на Никиту, то Никита схватил рукой его за бок и вырвал у него кусок шкуры с мясом.

«Теперь я вижу, что ты и впрямь можешь одолеть печенега», — сказал князь Владимир.

И вот наступил час боя, и пошли друг на друга: Никита и печенег. Печенежский богатырь был громадного роста и страшен на вид, а наш Никита «средний телом»; но когда они сошлись грудь с грудью, то Никита так крепко схватил печенега и так стиснул его, что тот тут же на месте испустил дух, и Никита сильно ударил мертвецом о землю. Печенеги же так испугались, что бросились бежать из русской земли, а наши воины погнались за ними, избивая их.

^{Никита Кожемяка побеждает половецкого богатыря.}

После этого князь Владимир сделал Никиту и отца его «великими мужами», а сам вернулся в стольный город с победой и славой великой.

А на том месте, где произошел этот славный бой Никиты Кожемяки с великаном печенегом, Владимир основал город, который назвал Переяславлем, так как здесь наш воин «переял славу у печенега».

Жданко не отрываясь глядел на Глеба. Потом сказал:

— Ну и молодец же этот Никита Кожемяка!..

Так, за разговором и не заметили оба дружка, что солнце бросало в оконце Офремовой избы свои последние лучи и на дворе стало смеркаться.

А тут как раз хлопнула входная дверь и в горницу вошел хозяин дома — Офрем.

Он с удивлением посмотрел на незнакомого малого, а вслед за тем перевел глаза на Глеба. Тот смутился и сказал, поднимаясь с места:

— Не гневайся на меня Офрем, что я, не спросясь у тебя, привел своего дружка. Он помог мне донести с торговища пергамен и очень хотел узнать, что написано в твоей книге о Никите Кожемяке. Он грамоты не знает, — вот я ему и рассказал…

Офрем молчал, насупив седоватые брови, но на губах его мелькала лукавая усмешка:

— Ишь, какой грамотей выискался! Я думаю, что дружок твой не хуже тебя может книги разбирать.

Кровь прилила к и без того румяным щекам Ждана.

— Нет, батюшка Офрем, уж больно мудреное дело все эти змеи и драконы! Не справиться мне с ними! Боюсь я их!..

Офрем засмеялся над последними словами Ждана.

— Неужто и впрямь боишься? Ну и пуглив же ты, малый! Видно, далеко отстал от моего грамотея — Глеба.

Едва приметная улыбка осветила бледное лицо Глеба. Ему приятно было, что на этот раз без всякой насмешки назвал его «грамотеем» старый книжник.

Ждан стал собираться домой, но Офрем его остановил:

— Раз пришел незваным гостем, так уж оставайся званым. Давай еще потолкуем!

И стал рассказывать Офрем про родину свою — великий Новгород, что стоит на берегу Волхова, и тут же совсем близко от Новгорода расстилается Ильмень-озеро, точно море…

И глаза Офрема увлажнились при воспоминании о родных местах.

— А новгородцы! Какие люди новгородцы! До чего смелые!

С давних пор, с незапамятных, ездили они в далекие места, в леса дремучие, где такое множество зверья, что белки падают из туч, а ты бери их голыми руками.

— И про все это написано в книгах, что Глебко читает?

— Да! — сказал Офрем, — про многое, многое написано в книгах.

Ждан подумал: «Вот Глеб, мой дружок, какой умный, а я до сих пор места себе не нашел, ни к одному мастеру не сумел пристроиться!»