В Древнем Киеве

БОЛЬШОЕ ВЕЧЕ

Остатки разбитого половцами войска пробирались в Киев.

Шли тайными тропами, путаными дорогами, старались обойти врагов, которые, притаившись, поджидали русских то в густой траве, то в перелесках, то у изгибов реки.

Только завидит половчин воина, возвращающегося с Альты, как выскочит с гиком и посвистом из своей засады, набросит ему на шею аркан и потащит за собой полоняника. В помощь дикому хищнику мгновенно появляется орда его родичей, и тут уж русским людям, бредущим небольшими группами, а иногда и в одиночку, никак невозможно отбить товарища.

Жданко и еще один молодой воин поддерживали Миронега, помогая ему идти. Как и остальные воины, уцелевшие на Альте, они возвращались в Киев.

Миронег ослабел от раны, он двигался с трудом, говорил хриплым голосом. Ему казалось, что стрела все еще торчит у него в плече. А пуще боли мучила Миронега мысль: «Что с Глебкой?» Последнее воспоминание: как его приемный сын сцепился с половчином. Жив ли он, одолел ли половца или мертвый лежит на берегу Альты?

Жданко упрямо твердил: «Глебко жив, жив Глебушко! Он догонит нас, а если нет, я провожу тебя и вернусь».

— Что же ты будешь здесь делать один?

Ждан не отвечал, а, напрягаясь из последних сил, тащил ослабевшего Миронега.

— А где мой родной батя? Что с ним?

— Не видел я его; он должен быть с Онцифором…

— Не даст Онцифор погибнуть твоему отцу, — утешал Миронег Ждана.

Миронег со Жданом медленно подвигались вперед, стараясь держаться поближе к берегу.

Вдруг Миронег заметил что-то у реки, поглядел, прищурившись, и сказал:

— Куда же подевались наши ладьи?! Неужто проклятые уничтожили все до единой? А вон погляди, Жданко, у тебя глаза зорче моих. Ты ничего не видишь там, на песке, у ветлы?

Ждан подошел поближе к воде. Действительно, на берегу лежал опрокинутый челн, днищем вверх, около него валялись весла. Ждан перевернул челн и радостно воскликнул, что и уключины целы.

— Ну, вот теперь мы сможем поскорее вернуться в Киев!

Но только все подошли к лодке и стали усаживаться в нее, как услыхали какой-то подозрительный шорох и чей-то приглушенный голос. Кто там? Неужели подкрались хищники?! И в тот миг, когда спасение так близко, их захватят поганые — и все погибло!

Ждан бережно усадил Миронега у невысокой сосенки, а сам остановился в мучительном ожидании. Из-за ствола кривой сосенки показался кто-то. Ждан в испуге схватился за ветку склонившейся в реку ивы. Ветка зашуршала и выскользнула из Жданкиных рук, обдав его брызгами воды.

— Тьфу! Что за чудище?! — Миронег сплюнул. Из гущи деревьев вышел человек с двумя головами.

— Не пугайтесь, братья! Это мы…

В это мгновение они увидели Офрема, а на плечах у него сидел ученик его, Мичько.

— Что ты, Офремушка, своего унота[22] ровно малютку какого носишь?

— Проклятый половчин зарубил ему саблей ногу — вот он теперь и ходить не может! Да он стал, что перышко, легкий!

И действительно, Мичько был так худ, бледен и ростом даже будто поуменьшился. На вид ему можно было дать не больше десяти лет.

Кое-как все уселись в челн. Мичька уложили на дно и накрыли конской попоной, почему-то валявшейся на берегу. Офрем со Жданом сели на весла, взмахнули и поплыли. А когда выплыли в Днепр, вздохнули с облегчением. Теперь степняки не были им страшны.

Разговоры затихли. Путники ослабели, устали. У Офрема были с собой сухари. Он их отдал Мичьке. Тот, насупив свои белесые брови, молча грыз их.

Трудно было плыть вверх по течению. Обессиленные гребцы часто складывали весла. Челн относило в сторону. Тогда Ждан и Офрем снова делали усилие и снова принимались грести.

^{Раненые долго плыли по Днепру.}

Хоть тяжко и медленно, но челн все же подвигался вперед. Наконец, на одиннадцатый день к вечеру пристали они к киевскому берегу. Было уже темно. С большой торговой площади несся глухой шум, точно рокотали волны разбушевавшегося Днепра.

Ждана занимала теперь одна забота — как доставить Миронега в его дом; идти пешком он был не в состоянии, да и ослабел.

— Чем тебя подкрепить? Хоть бы добыть кусок хлеба!

— Что ты, малый! У меня ведь мошна-то пуста — и резаны не найдешь!

Шедший впереди них какой-то человек обернулся на эти слова и, узнав в путниках воинов, поглядел на них ласково и внимательно и сказал:

— Пойдем ко мне, я тут рядом живу, на Подоле. У моей хозяйки найдется, чем накормить и напоить вас, родимые!

Но Миронегу хотелось поскорее повидать Олюньку, названную свою доченьку, и он торопился домой.

Офрем так же, как и Миронег, хотел скорее добраться до дому. Но как быть с Мичькой? Идти он своими ногами не может; нести его опять на руках? Это старому Офрему не под силу. Жданко сказал:

— Пойду поищу колу: у торговища всегда стоят повозки..

Ждан привел двух возниц с колами; на одну колу вдвоем с Офремом они уложили больного Мичьку, и лошадь с повозкой поплелась в гору к Офремову дому.

На вторую повозку Ждан сел вместе с Миронегом, и они отправились к Софийским воротам. Тоской и болью сжималось сердце Ждана при мысли, что он скажет Олюшке, когда она его спросит: «А где же брат мой, Глебушко?»

Миронег молчал всю дорогу; от этого еще больше тоска охватывала Ждана. Он всей душой рвался на торговую площадь, откуда неслись возбужденные голоса и где он надеялся встретить Онцифора и узнать, что с его отцом, Петрилой.

Но он обязан был доставить Миронега в его дом, передать его на попечение Олюшке и тем исполнить просьбу Глеба.

Когда Олюшка выскочила из дома, чтоб встретить родных, и узнала, что брат ее Глебушко не вернулся с поля битвы, она бросилась к отцу и тут же, закрыв лицо руками, заплакала тоненьким детским голоском. От этого плача беспомощная мучительная боль охватила сердце Жданка: и жалость к осиротевшей Олюшке и усилившийся страх за Глеба.

Что с ним случилось? Неужели погиб его дружок! Нет, быть того не должно, быть того не может! — утешал сам себя Ждан. Он рвался на торговую площадь, где шло вече. Туда должны были прибыть бежавшие с Альты воины. Там, верил он, находится Онцифор.

Когда Ждан прибежал на торговище, он не узнал знакомого места. Неужели это та самая площадь, на которой по пятницам стоят лари и прилавки, где между рядами ларей толпятся люди, снуют разносчики с лотками и жбанами на плечах, где бойкие мальчишки шныряют в толпе и навязывают покупателям разную мелочь?

Нет, ничто сейчас на площади не напоминает мирного торговища. Теперь все здесь необычно. Горят смоляные факелы. Ветер раздувает их темно-желтое пламя. Смола потрескивает, роняя на землю жирные огненные капли. Люди вокруг шумят, волнуются. В общем гуле Жданко не может разобрать, чего хочет толпа. Дрожащее пламя факелов освещает внезапно возникающие перед глазами Ждана то обросшее волосами лицо какого-то старика, то мускулистую руку, потрясающую рогатиной, то горящие воодушевлением юные глаза.

Жданко знал, чувствовал, что Онцифор должен быть здесь, в этой толпе, он искал его, но не мог найти среди множества чужих, незнакомых лиц. Вдруг чьи-то руки обхватывают его. Ждан оборачивается, видит — родимый батюшка, Петрило, перед ним.

У Ждана дух перехватило, он даже слов не умеет найти, чтобы выразить свою радость. Батя здоров, сильнехонек. Вот счастье-то!

Тут Ждан заметил, что толпа, среди которой он только что стоял, отхлынула от него, устремилась куда-то в сторону. Люди тащили факелы; они с факелами в руках окружили возвышение, откуда обычно в торговые дни раздавались слова бирюча, читавшего указы князя.

Теперь здесь стоял Онцифор.

Сердце Ждана радостно забилось, когда он увидел своего учителя. Это был не тот веселый, насмешливый и добродушный мастер, которого он так хорошо знал; теперь это был совсем другой человек. Таким, каким Ждан узнал его в битве на Альте, а сейчас на вече, он казался Ждану еще роднее. Глаза его метали молнии, а голос, подобно грому, разносился по всей торговой площади.

— Братья! — гремел Онцифор. — Идите на гору, зовите тысяцкого, тащите на вече Коснячка, бегите за ним. Пусть держит ответ перед вечем, пусть расскажет всему народу, как он сражался за нашу русскую землю. Пусть расскажет всем нам, которые бросили дома свои и пашни, жен и детей, пусть покается, злодей и убийца, как он защищал русскую землю и русских людей.

^{Онцифор.}

— А кого он убил, что ты называешь его убийцей? — прерывая речь Онцифора, закричал чей-то дерзкий голос.

— «А кого убил?» — вопрошаешь ты. Он убил доблестных русских воинов! Не для того поставил его князь начальствовать над войском, чтоб он скрылся с поля битвы при первом звуке стрелы из половецкого стана. Он не уследил за бродом, не поставил сторожей, он допустил, чтобы враги зашли в наш тыл и перебили чуть не половину всего русского войска. Братья! Зовите его на суд народа, тащите силой; если не идет добром, гоните палками!

Кто-то из толпы сказал, что давно уже отправились посланцы за Коснячком.

— Что же медлит наш тысяцкий! Убегать с поля битвы — на это он скор, а как ответ держать — так медлит!

— Не худо бы и князя нашего, Изяслава, киевского, позвать на вече!

Это выкрикнул стоявший у помоста знакомец Ждана — мастер по бронзе. Он говорил далее: — Не худо бы спросить нашего великого князя, знал ли он, кому доверил начальствование над войском, знал ли он, какой трус его Коснячок. Не худо бы спросить у Изяслава, куда он сам так быстро ускакал, оставив войско без начальника. В Киев примчался отдыхать на пуховиках от трудов воинских!

— А ты откуда знаешь, что не ранен сейчас, может быть, на смертном одре лежит наш князь? А ты хулу на невинного возводишь!

Никто не обратил внимания на эти слова, а мастер по бронзе, старый Жданкин знакомец, стоял уже на возвышении вместо Онцифора:

— Не худо бы спросить Изяслава, за что он запрятал князя Всеслава полоцкого, обманом захватил его и, ровно лиходея какого, с двумя малыми сынами, держит в порубе[23]. А будь нашим князем на месте Изяслава Всеслав, не бросил бы он войска своего, не случилось бы на Альте того, что допустили князь и Коснячок.

— А самый-то главный лиходей и есть твой Всеслав! — закричал в ярости неизвестный и метнул в глаза Жданкина знакомца взгляд, полный ненависти.

Тогда тот соскочил с помоста, на котором стоял, и схватил неизвестного за ворот:

— Послушай! А кто ты сам будешь, что за князей и бояр заступаешься? Не из тех ли ты, что на горе подле княжеского терема свои хоромы построил?

^{— А ты сам кто будешь, что за бояр заступаешься!}

— Брось его! — сказал Онцифор. — Разве по одежке не видишь, что он простой человек, глуп только!

Мастер по бронзе выпустил из рук дерзкого молодца, а тот тотчас пропал в толпе.

— Куда же он делся? Зачем выпустили, не худо бы получше разглядеть молодца! — раздавались недовольные голоса в толпе.

— Эх ты, мастер именитый, Онцифор! По одежке судишь! Долго ли переодеться! Надобно на руки его поглядеть. По рукам всегда отличишь смерда от боярина.

— А ну-ка, молодец, протяни, покажи, каковы твои руки! — закричал Онцифор, но никто не откликнулся. Молодца и в помине не было, он исчез так же внезапно, как и появился.

Долго еще шумело вече, поджидая Коснячка и Изяслава, но никто из них не появлялся.

— Братья! — снова загремел голос Онцифора. — Бежим на гору к Коснячку, к Изяславу в гости. Вызволим из поруба нашего князя Всеслава. Освободим из неволи!

— На гору! На гору! — пронеслось в толпе, и все бывшие на вече ринулись наверх, туда, где жили князь и его бояре.

С факелами в руках, с рогатинами и топорами бежали наверх грозные, возбужденные люди.

«На гору, на гору!» — этот клич пронесся по всему Подолу, где жили древоделы и тесляры, мостники и плотники. Люди вскакивали со своих лавок полуодетые, они хватали топоры и дреколья, палицы и рогатины, все, что попадалось под руку, и бежали вслед за Онцифором и мастером по бронзе. Едва переводя дух, опрокидывая по пути лавки и лари, не успевая прикрыть двери своих домов, они стремились все вперед, наверх.

Подобно эху, долго еще по Подолу раздавался призывный клич: «На гору! На гору!»