В горах Словакии

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Утро Победы

Вторые сутки продолжался марш на Прагу. Колеса машин однотонно шипели, точно жареная картошка на сковородке, отсчитывали километры. По сторонам дороги земля, наполненная дождем, набухла, зазеленела, клубясь голубоватым паром под солнечными лучами, побелела, пожелтела, покраснела от цветов, пестревших в садах, на полях и скатах гор. Александр Морозов никогда не видел столько цветов. Казалось, их собрали со всего света и бросили сюда, к дороге, по которой двигался передовой отряд гвардейской дивизии.

Майские цветы, нежные, душистые, с сочными стеблями и лепестками, от аромата которых, точно. от молодого вина, кружилась голова, ворохом лежали на коленях Александра, в кабине, на капоте, на крыльях машины. И с каждым часом их становилось все больше и больше: вдоль дороги толпами стояли люди, что-то кричали, махали руками и бросали букеты.

Вторые сутки командир артиллерийской батареи гвардии капитан Александр Морозов и его товарищи не смыкали глаз. Они знали, что в Праге по призыву Чешского Национального Совета началось восстание, что там идут тяжелые бои с фашистами. Повстанцы захватили радиостанцию, перекрыли выходы из столицы и возвели на улицах баррикады.

На рассвете 7 мая войска маршала Малиновского прорвали вражеский фронт и повели стремительное наступление на Прагу.

Вечером 8 мая передовой отряд вышел к небольшому чехословацкому городу. На Дорожном указателе значилось: до Праги 70 километров.

Командир отряда капитан Журавлев, выслав в город броневик с разведчиками, объявил привал. Солдаты и офицеры сошли с машин и прямо у дороги повалились на траву.

Александр пошел к Журавлеву. Тот стоял, привалившись плечом к большому валуну, курил.

Вечер был тихий. После жаркого дня по земле разлилась мягкая прохлада, темнело небо, темнели и сливались горы. А на западе догорала заря: медленно таяла бледно-лиловая полоска, подернутая рябью мелких облачков.

— Хорошо! — сказал Александр, останавливаясь возле Журавлева. Он снял пилотку и расправил пальцами слежавшиеся волосы. — До чего же хорошо!

Бросив на него беглый взгляд, Журавлев сказал:

— Слушай, Саша, я уверен, что немцы бежали из города, — и, помедлив, добавил: — К американцам торопятся.

— Не убегут, все равно где-нибудь перехватим.

— Не хотелось бы их упускать, но как подумаю, что они без боя не сдадутся, дрожь пробирает. Так не хочется сейчас терять людей. Ты сам-то понимаешь, чувствуешь, что вот-вот кончится война?

— Да, чувствую и понимаю, но боюсь об этом подумать.

Над городом, оставляя за собой белые дымовые дуги, взвились разноцветные ракеты. Повиснув в воздухе, он брызнули сотнями искр и, падая, медленно погасли.

— Фейерверком встречают наших, — улыбнулся Журавлев. Он бросил окурок, вдавил его в землю носком сапога. — Что ж, дело ясное: путь свободен, можно двигаться вперед, — и направился к колонне.

Вернулись разведчики. Сержант доложил Журавлеву, что немцы оставили город, а все население вышло на улицу встречать советские войска.

Дежурный радист позвал Журавлева к радиостанции и, передавая ему трубку, сказал:

— С вами будет говорить Первый.

— Шестой слушает. Так... так... понятно... — И, возвращая радисту трубку, Журавлев сказал: — Генерал приказал войти в город и там ждать дивизию.

— А как же Прага? — раздались голоса.

Журавлев развел руками.

— Приказ слышали? По машинам!

Лязгая гусеницами на асфальте, танки первыми начали спускаться в долину, покачивая длинными стволами пушек. На их броне в полинявших гимнастерках сидели автоматчики. Замыкала колонну батарея Александра Морозова. Он на ходу вскочил на подножку машины и, садясь в кабину, сказал шоферу:

— Жми, Воронин. Это последний город на пути к Праге. Дождемся здесь дивизию и снова вперед.

На улице города передовой отряд попал в тесный людской коридор. Все завертелось, закружилось перед глазами Александра: и искры ракет, рассыпавшиеся в небе, и электрические огни, от которых он отвык за годы войны, и флаги, развевавшиеся на домах, и цветочное море, волнами катившееся над головами людей. Как будто весенняя радуга, впитавшая в себя все яркие краски, повисла над городом, а под ней шумел и бурлил людской поток.

— Ничего не вижу, забросали ветровое стекло цветами, — с беспокойством говорил Воронин, то и дело приподнимаясь на сиденье. — Как бы не задавить кого-нибудь...

Он успокоился, когда перед машиной появился высокий, тонкий старик в старом солдатском мундире чехословацкой армии. В руках он держал трехцветный флаг республики, покачивая им то в одну, то в другую сторону. Мальчишки, подталкивая друг друга, ныряли под флагом, пристраивались к старику и лихо отбивали шаг, но он не обращал на них внимания, шел торжественный, с гордо поднятой головой, крепко сжимая сухими руками древко флага. Вдруг старик взмахнул им, крикнул:

— Руде Армаде — наздар!

— Наздар! — отозвалась толпа.

— Республике — наздар!

— Наздар!

Машина медленно продвигалась по улицам города. Александр ловил протянутые к нему руки, едва успевая пожать их. На центральной площади машина остановилась перед шеренгой нарядно одетых детей. Александр открыл дверку кабины, встал на подножку и оглядел гудящую площадь. «Качать офицера!» — крикнул какой-то молодой человек с черными усиками на худом лице и ухватился руками за ногу Александра, но парня тут же оттеснили в сторону другие, и он потерялся за чужими головами с застывшей улыбкой на тонких губах.

Александра легко подхватили с подножки машины, пружинистым толчком подбросили вверх. Он прижал к голове пилотку, чтобы не потерять ее, на какую-то долю секунды повис в воздухе и упал на упругие руки. А парни подбрасывали его снова и снова.

С крыши ратуши клубящимся снопом ударил прожекторный луч и ослепил Александра. И уже стоя на земле в плотном кольце людей, он долго не мог разглядеть их лица: разноцветные круги расходились перед глазами. Его тормошили, что-то спрашивали, но он только улыбался, поворачиваясь то к одному, то к другому.

Подняв на вытянутой руке поднос с графином и рюмками, к Александру через толпу пробивался юноша в черном костюме, похожий на официанта.

— Пан офицер, выпьем за победу! — сказал он, с открытой улыбкой глядя на Александра, и стал разливать водку в маленькие рюмки.

— Товарищ гвардии капитан, не захлебнитесь, когда будете пить из такой посудины, — весело крикнул с машины командир взвода Иван Исаев.

Солдаты засмеялись, а Александр сказал:

— Не говори под руку.

Он взял рюмку, вторую подал девушке, стоявшей рядом с ним. Она сделала книксен и назвала себя:

— Мария.

Чокнулись и выпили. «По усам текло, а в рот не попало», — подумал Александр, чувствуя, как водка только обожгла язык.

Юноша снова наполнил рюмки.

— Я хочу с вами выпить по-русски, — тряхнув своей красивой головкой, сказала Мария и игриво повела большими смеющимися глазами.

— По-русски так по-русски, — не совсем понимая значение этого тоста, ответил Морозов.

Мария одним глотком осушила рюмку и, изящно взмахнув рукой, разбила ее об асфальт.

— Кто вам сказал, что у нас бьют посуду? — спросил Александр.

— Моя соседка пани Надежда — русская. Она рассказывала, что у вас есть такой обычай.

— И давно она здесь живет?

— С девятнадцатого года. Когда чехи были в России, она вышла замуж за нашего офицера и приехала с ним сюда.

Через час в город вступили передовые подразделения дивизии. Александра разыскал связной и передал приказание командира дивизиона явиться к нему.

Гвардии майор Каграманян сидел в кабине машины и держал на коленях развернутую карту.

— Двое суток гнались за тобой и наконец настигли, — сказал он, подавая руку Александру. — Могу обрадовать: снова поступаешь в мое распоряжение,

— А как передовой отряд?

— Расформировывается. Дивизия остается в городе.

— Что случилось? Почему не идем на Прагу?

— Командование нас не информирует, но, думаю, со временем узнаем. А сейчас получай новую задачу: выводи свою батарею на западную окраину города и поставь вот здесь, у развилки шоссейных дорог. — И Каграманян указал точку на карте.

У развилки дорог, за посадкой цветущей черешни стояли двухэтажные дома, обнесенные палисадниками. Они глядели на город большими окнами, словно удивляясь, почему их выставили на пустырь.

Вот здесь, прямо перед домами, и поставил свою батарею Александр Морозов, не сомневаясь в том, что это последняя огневая позиция на длинном и трудном пути войны.

Он стоял перед черешней, привалившись спиной к палисаднику, вдыхал аромат белоснежных цветов и слушал, как шумит взволнованный город. Вот и сбылось то, о чем так часто мечтал на фронте. Сколько раз грезился ему счастливый День Победы. Нужно было идти по дорогам войны четыре долгих года, мерзнуть в снегу и окопах, голодать, недосыпать, хоронить хороших парней, чтобы вот так стоять под цветущей черешней, сознавая, что все страшное осталось позади.

Из распахнутых окон первого этажа в палисадник падал матовый свет, путаясь в густых ветвях, в комнатах слышались женские голоса, смех. Потом кто-то несколько раз принимался играть на пианино и бросал. Но вот полилась спокойная мелодия. До войны Александр однажды слышал ее, попытался вспомнить где и когда, но так и не вспомнил, забылся. Мысли унесли его в далекую Сибирь, где родился и рос, где жили мать и сестра. Мать писала ему на фронт письма, полные глубокой любви и беспокойства за его жизнь. Александру вспомнилась темная вьюжная декабрьская ночь сорок первого года, когда он уезжал после окончания пятимесячного сокращенного курса артиллерийского училища в действующую армию. Было ему тогда восемнадцать лет. Прощаясь с ним, мать не плакала, но голос ее дрогнул, и Александр уловил в нем боль и тоску:

— Сашук, возвращайся...

Он сбежал по лестнице вниз, выскочил на улицу, закрыл лицо руками и уткнулся головой в заиндевевшую стену.

Поезд уходил ночью. Александр стоял у раскрытой двери теплушки и глядел сквозь потоки снега на огни удаляющегося города.

— Хорошее предзнаменование — уезжать в бурю или дождь, обязательно вернешься, — сказал кто-то за спиной.

Он поверил тогда этим словам и свою веру пронес через всю войну.

...Прозвучал последний аккорд. Александр очнулся, точно ото сна, и увидел подходившего к нему старшего офицера батареи Виктора Егорова.

— Батарея к бою готова, — доложил он.

— Хорошо. Оставь дежурное орудие, остальным — отдыхать. Освободишься, приходи сюда. — Александр кивнул на окно, откуда только что доносилась музыка. — Надеюсь, хозяева разрешат нам у них переночевать.

Дверь в коридор была открыта. Александр вошел и увидел девушку. Она стояла перед зеркалом и расчесывала длинные светлые волосы, лежавшие овалом на плечах.

— Здравствуйте, — снимая пилотку, поклонился Александр.

— Добрый вечер. Проходите, пожалуйста,

— Я к вам с просьбой: разрешите с товарищем переночевать у вас?

Девушка прищурила глаза, задержала взгляд на его лице, легко повернулась на каблуке и крикнула:

— Мама!

В дверях показалась высокая полная женщина лет сорока пяти в пестром халате и полотенцем в руках. Увидав Александра, она приветливо улыбнулась. Девушка что-то тихо сказала ей.

— Да, да, проси пана офицера, — сказала женщина и опять улыбнулась. Девушка взяла Александра за руку и повела за собой.

— Вам здесь будет хорошо, — сказала она, пропуская его в небольшую комнату. — Отдыхайте, я скоро вернусь.

Александр осмотрелся: у стены стояли пианино и этажерка с нотными тетрадями, кровать под голубым покрывалом, над которой висел портрет девушки. Она сидела, положив руки на спинку стула, и задумчиво смотрела вдаль.

В гостиной послышались осторожные шаги. Девушка вошла в комнату тихо, медленно прикрыла за собой дверь, точно боясь нарушить тишину дома. На ней было платье без рукавов с глубоким вырезом па груди, перехваченное в талии широким поясом.

— А вот и я, — сказала она, подавая ему обе руки. — Будем знакомы: меня зовут Люда.

И улыбнулась. Улыбка получилась легкая, озаренная внутренним светом. Александр смотрел на ее темно-серые глаза с широким разрезом, скрывавшие блеск в полуопущенных ресницах, бледные губы, очерченные по краям тонкой линией, брови-струнки, плавно огибавшие глаза, чуть вздернутый нос и тоже улыбнулся растерянной улыбкой: ему было неловко за свой не совсем опрятный вид, помятую гимнастерку, пыльные сапоги, в которых он бесцеремонно вторгся в сверкающую чистотой девичью комнату.

— Это вы играли на пианино перед моим приходом? — спросил Александр.

— Да. Садитесь, пожалуйста. — И, расправив подол платья, Люда опустилась на диван, закинув ногу на ногу.

Александр сел к столу так, чтобы за спускавшейся почти до пола скатертью не было видно его пыльных сапог, и сказал:

— Я давно не слушал музыку.

— Могу вам сегодня поиграть.

Голос у нее был мелодичный, приятного тембра. Люда говорила спокойно, чуть растягивая слова, и казалось, что она прислушивается к ним...

Когда пришел Виктор, пани Дана, мать Люды, пригласила всех к столу.

В гостиной горел один торшер под широким абажуром, освещая стол и тумбочку, на которой стоял радиоприемник. Какая-то радиостанция передавала танцевальную музыку. Изредка она прерывалась и томный женский голос произносил одну-две фразы, и снова звучала музыка.

Александр наслаждался тишиной и покоем, от которых давно отвык. За столом все словно сговорились и не вспоминали о войне, о недавней фашистской оккупации Чехословакии, говорили о пустяках, рассказывали разные занимательные истории. Люда больше молчала, задумчиво смотрела то на Александра, то на Виктора, слушала их рассказы, улыбалась. На столе перед ней стояла хрустальная рюмка на высокой ножке, к которой она едва прикасалась, когда все пили. Зато отец ее, пан Вацлав, был весел и шумлив, опрокидывал рюмку за рюмкой и, если видел как у жены на переносице сходились брови, говорил офицерам:

— Пейте, я пропущу.

Все уже поднимались из-за стола, когда в коридоре послышался мужской голос:

— Пан Чадек, к вам можно?

— Это Франтишек, — сказала пани Дана и вышла встретить гостя.

— Он наш сосед, живет на втором этаже, иногда заходит к нам, — пояснила Люда офицерам.

Вошла пани Дана, за ней полный молодой человек в широком клетчатом пиджаке. Он поклонился, пригладил пухлыми пальцами длинные русые волосы, разделенные пробором, и сказал:

— Я вернулся домой и узнал от мамы, что у вас остановились русские офицеры. Извините, но я набрался смелости зайти к вам в столь поздний час.

— Пожалуйста, Франтишек, — пани Дана указала ему на стул.

— Спасибо. Франтишек Байра, — представился он Александру и Виктору. — А вы знаете, что вместе с русскими в город вступили чешские партизаны? — спросил он, обводя всех медленным взглядом.

— Наши партизаны! — сверкнул глазами пан Вацлав. — Я их видел, славные ребята.

Франтишек снисходительно улыбнулся и продолжал:

— Среди них я увидел одного нашего общего знакомого. И кого бы вы думали? — и, не дожидаясь ответа, выпалил: — Ладислава Черноцкого!

— Ладислава? — в один голос с удивлением произнесли пан Вацлав и пани Дана, а Люда недоверчиво посмотрела на него.

— Да, да, Ладислава! — Байра был доволен произведенным эффектом. — Пан Черноцкий говорил, что Ладислав уехал в Прагу и куда-то пропал. Он и жена очень убивались, заявили в полицию. А Ладислав-то, оказывается, вон в какую Прагу ездил.

Люда и пани Дана переглянулись, а пан Вацлав, прикрыв глаза рукой, загадочно улыбался, как будто ему все давно было известно.

— Хотела бы я на него посмотреть, — сказала Люда. — Как он выглядит?

— О-о, геройски! На сентиментальных девушек может произвести неотразимое впечатление, — и Франтишек засмеялся.

— А если отбросить шутки, действительно, как он выглядит? — спросил Александр, внимательно глядя на Франтишека.

— Ладислав высокий, спортивного сложения парень, с волнистыми светлыми волосами, — сказал Франтишек и, помедлив, добавил: — Самая яркая примета — большая родинка под правым ухом.

— Вы его знаете? — порывисто спросила Люда, заметив, как просветлело лицо у Александра.

— Возможно, — не сразу ответил он, поднялся из-за стола, отошел к окну, нетерпеливыми пальцами достал сигарету.

— Я могу сходить к Черноцким и узнать, дома Ладислав или нет, — сказала Люда, обращаясь к Александру.

— Пожалуйста, если не трудно.

Люда ушла, но скоро вернулась и сказала, что у Черноцких никого нет.

Разошлись за полночь.

— Александр, где вы познакомились с Ладиславом? — спросила Люда, когда они остались одни в гостиной: она убирала посуду со стола.

— Если речь идет о том Ладиславе, которого я знаю, то в Словакии, в Низких Татрах. С ним была невеста Дагмара.

— Я ее знаю. Значит, это они.

— Мы вместе участвовали в Словацком национальном восстании.

— Я слышала, что там шли жестокие бои и погибло много народу.

— Да, жертвы были тяжелые. Расстался я с Ладиславом и Дагмарой в самый трудный час восстания: я был ранен и контужен и с последним самолетом улетал к своим, а они с товарищами уходили в горы. — Александр умолк и, чтобы сменить тему разговора, спросил: — Вы не забыли своего обещания?

— Помню. Но вам нужно отдыхать. Я лучше завтра поиграю.

— Как знать, может быть, мы утром уйдем из вашего города.

В просторной гостиной двухэтажного особняка, откуда сквозь распахнутые двери, ведущие на балкон, хорошо просматривались городская улица и часть площади, запруженные народом и советскими войсками, сидели трое: директор машиностроительного завода, плотный мужчина с крупной лысой головой, Камил Ворлик, его сын Эдуард, главный технолог завода, двадцатичетырехлетний молодой человек с выправкой военного, и представитель совета директоров сталелитейной компании Ярослав Витер, низкорослый, плечистый, с суровым лицом и жесткими складками на щеках.

Пан Витер прибыл из Праги накануне вступления советских войск в город. Его приезд, да еще в такое тревожное время, насторожил и озадачил старшего и младшего Ворликов. Хорошо зная своего шефа, они не сомневались, что только крайне важные обстоятельства вынудили его совершить эту поездку.

В ворота особняка уже несколько раз стучали русские солдаты, просились на постой, но дворник, не снимая цепочки, отвечал:

— Пан директор занят и никого не принимает.

Прислушиваясь к разговору у ворот, пан Витер заметил:

— Вежливый народ эти русские, хотя и завоеватели.

— Освободители, — поправил Эдуард. — А как известно, между завоевателями и освободителями есть разница, особенно в поведении.

Пан Витер неопределенно кивнул головой, не то соглашаясь с ним, не то просто принимая его слова к сведению. Эдуард вспомнил, как шесть лет назад, когда он гостил у пана Витера, в Прагу вступили фашистские войска. Он и пан Витер стояли тогда на балконе дома и размахивали красными флажками с черной свастикой. А внизу, по брусчатой мостовой, отбивая шаг, шли, слитые в ряды, солдаты в зелено-серых мундирах с ранцами за плечами. Стояла гробовая тишина, хотя улицы были заполнены народом, который выгнали из домов встречать немцев. Пражане, скованные общим горем, не вскидывали руки в фашистском приветствии, не кричали «хайль Гитлер». Многие плакали, но Эдуард не испытал чувства горечи от этих слез, от того, что правительство Бенеша капитулировало перед Гитлером, что Чехословакию оккупируют фашистские войска. Не был этим огорчен и пан Витер.

— Эти мальчики в зелено-серых мундирах спасли наши капиталы, — сказал он Эдуарду.

Теперь, спустя шесть лет, пан Витер приехал в город, куда вступили русские войска. И Эдуард невольно подумал: не боязнь ли потерять капиталы, о которых говорил ему тогда пан Витер, привела его сюда?

В кабинете зазвонил телефон. Пан Ворлик поднялся и вышел. Едва он скрылся за дверью, как пан Витер склонился к Эдуарду и тихо сказал:

— Когда в доме все уснут, навестите меня, пожалуйста.

— Слушаюсь, — по-военному ответил Эдуард, склонив голову.

До прихода пана Ворлика они не произнесли ни слова. Вскоре тот вернулся и, садясь в кресло, сказал:

— Дорогой Ярослав, ты совершил путешествие из Прати сюда, конечно, не ради желания посмотреть, как наши соотечественники будут встречать советские войска. Ты, наверное, привез мне новые установки компании.

— Каких-либо новых, — пан Витер сделал особое ударение на слове «новых», — установок я тебе не привез. Продолжайте работать так же старательно, производительно, как и при немцах, — и, резко вскинув голову, посмотрел прямо в глаза пану Ворлику. — Это категорическое требование компании! Рур больше не может диктовать нам свои условия. Мы приобретаем самостоятельность! И вместе с ней — могущественных партнеров в лице стальных компаний Соединенных Штатов Америки. — Он сделал паузу, желая знать, как к его словам отнесутся пан Ворлик и Эдуард, но они молчали, сосредоточенно глядя на него. — До оккупации у нас с ними были хорошие деловые отношения. Перед ними мы должны и сейчас выглядеть солидно.

— Сегодня завод простоял вторую половину дня, — в голосе пана Ворлика проскользнули виноватые нотки, — и я не уверен, что после такого праздника, — он кивнул на балконную дверь, — завтра с утра смогу загнать рабочих в цехи.

— Сыграй на патриотических чувствах. — Ироническая улыбка тронула сухие бледные губы пана Витера. — Вспомни, как накануне вступления немецких войск в Чехословакию о патриотизме на все лады кричали лидеры партий. И ты брось лозунг: «Наша родина свободна! Отдадим свой труд родине и народу!» Ну как, звучит?

— О, да! — Пан Ворлик внимательно посмотрел на гостя, не понимая, шутит он или говорит серьезно. — Я непременно воспользуюсь твоим советом.

— Вот и хорошо. А теперь, господа, с вашего разрешения я хотел бы отдохнуть. — Пан Витер поднялся с кресла.

Пан Ворлик пошел его провожать.

Эдуард остался один, курил, без особого удовольствия пил вино и прислушивался к шуму на улице. Настроение у него было скверное. Если бы не слезная просьба отца и матери остаться с ними в городе, он бы сейчас был где-нибудь на западе страны и встречал не русских, а американских солдат. Еще недавно его друзья гестаповские офицеры уверяли, что оснований для тревоги нет, фронт далеко и, если он приблизится, то немцы до конца будут сражаться за фюрера и умрут, но не пустят русских в Чехию. И вот все рухнуло в считанные часы. Что-то теперь будет? Как поведут себя советские войска и эта восторженная толпа, встречающая их?

Эдуард поднялся, вышел на балкон, долго стоял, опершись на перила. Ему было горько от мысли, что доброе старое, к которому привык, разбито вдребезги. А осколки собирать и склеивать не стоит. Надо строить новую жизнь, приспосабливаться к новым условиям. Но какова она будет эта новая жизнь?

Эдуард осторожно постучал в комнату пана Витора. Тот сидел в кресле возле радиоприемника, из которого доносился восторженно-торжественный голос:

— Граждане возрожденной Чехословацкой республики! Вы слышите гул моторов? Это на улицах Праги советские танки! Сейчас из окна радиостанции я вижу, как они проносятся по мостовой с автоматчиками на броне, а за ними бегут герои пражского восстания...

Пан Витер резко повернул ручку радиоприемника и сказал:

— Вот так: король умер, да здравствует король! Что ты на это скажешь, молодой человек?

— Боюсь, не пришлось бы укладывать чемоданы, — неуверенно проговорил Эдуард, садясь напротив в кресло.

— Это почему вдруг? — Пан Витер с удивлением посмотрел на него. — Разве тебя отсюда кто-нибудь гонит?

— Пока нет. Но я не знаю, что произойдет завтра.

— Можешь не волноваться, тебе ничто не угрожает.

— Как знать. Не забывайте, что еще вчера меня видели в обществе немецких офицеров.

— Какое преступление! — Губы у пана Витера растянулись в презрительной усмешке. — Тебя за это никто не станет четвертовать. Запомни: если ты и тебе подобные броситесь бежать из страны, толпа крикнет — бей! И поверь, тогда придется бежать и мне, и моим коллегам, и президенту Бенешу. Главное сейчас оставаться на своих местах и всеми силами содействовать нашему делу.

— Какому делу? Что вы имеете в виду? — быстро отозвался Эдуард, в его холодных глазах вспыхнул живой интерес.

— Делу, которому мы служили и будем служить, — пан Витер снова заговорил отрывисто, точно отдавал команды: — частному предпринимательству, капиталу, Чехословацкой республике. Только более сильной, авторитетной, независимой, идущей во главе прогресса, рука об руку с нашими западными партнерами!

— В таком случае можете рассчитывать на меня, — сказал Эдуард.

— Спасибо. — Пан Витер сжал ему руку. — Я буду с тобой откровенен: нашей компании, национал-социалистской партии нужны молодые силы. Наступают времена, когда требуется новая политика, и вряд ли ее смогут сформулировать и проводить в жизнь доктор Бенеш, его ближайшие помощники и советники. Поэтому президент и коалиционное правительство, созданное на широкой основе, годны только на переходный период. Поверь мне, скоро разгорится самая настоящая война за власть. Коммунисты в правительстве заняли крупные посты. С этим нельзя не считаться. Уже сегодня перед нами со всей остротой встает вопрос: кто кого? Если бы на территории Чехословакии находились только американские войска, мы бы без труда решили его в свою пользу, но, к несчастью, здесь и русские полки. Одно их присутствие может оказать огромную поддержку партии Готвальда. Это не значит, что мы будем сидеть, сложа руки, ждать развития событий.

Пан Витер умолк, задумался, сосредоточенно глядя перед собой. На лбу у него резко обозначились складки, и лицо, казавшееся моложавым, в одно мгновение постарело.

— Не скрою, — продолжал он, — предстоит сложная и, может быть, опасная борьба.

— Меня сложности и опасности не пугают.

— Верю.

Пан Витер поднялся и стал ходить по комнате.

— Вот мы сидим с тобой, беседуем и не знаем, какие события происходят в городе. А между тем возможно, что сейчас собираются на свои первые заседания представители партий, разогнанных в свое время нацистами. До сегодняшнего дня все они были немы, как рыбы, а теперь, наверное, болтают о своей борьбе против фашистов. Старый хлам! — Пан Витер зло передернул плечами. — Только коммунисты оказали нацистам стойкое сопротивление и сегодня располагают организацией, которая приобрела больной опыт вооруженной и политической борьбы. У них люди знают, что делать, они готовы на все, даже на самопожертвование. У нас такой организации нет, нет обстрелянных людей, зато есть много болтунов. А нам нужны молодые сильные парни, способные на борьбу. Найдутся среди твоих друзей такие люди? — Он остановился перед Эдуардом, оперся руками на подлокотники кресла и заглянул ему в лицо.

— Их не так уж мало. Хотя не все сейчас в городе. Одни подались на запад, другие — забрались в лес, сидят там, выжидают. Кстати, скрылся в лесу мой хороший приятель, бывший начальник городской полиции Богуслав Коцика. Правда, он человек со странностями: одинаково боится и русских, и американцев. В лес ушел со своими ближайшими помощниками. У них есть оружие и продовольствие, запасов хватит, чтобы переждать смутное время и потом вернуться в город.

Эдуард заметил, как мгновенно изменился блуждающий взгляд пана Витера, стал цепким, зорким.

— Так вот, — продолжал Эдуард, поняв, что заинтересовал шефа своим рассказом, — у Коцики есть связной. Через два дня я с ним встречусь.

— Хорошо. Потом проинформируешь меня, как идут дела в лесу, — сказал пан Витер и тут же сменил разговор. — А знаешь, Эдуард, я неожиданно подумал: нам кроме бойцов потребуются и болтуны. — Он тихо засмеялся. — Они будут разглагольствовать о демократии, человеколюбии, а мы за их спинами будем вершить свои дела. Найдутся такие молодые люди из числа интеллигенции, мелкой буржуазии?

— Конечно. Их звать не нужно, сами придут. У каждого в душе живет страх перед коммунистами и русскими.

— Благородный страх, — в голосе пана Витера прозвучала ирония. — Его надо подогревать у них, использовать в своих целях. — Он поднялся, встал и Эдуард. — Благодарю за приятную беседу. Я думаю, мы хорошо поняли друг друга.

— Вы долго у нас пробудете?

— Пока не кончится, как ты сказал, смутное время.

— Что же вам сыграть? — спросила Люда, садясь к пианино и поднимая крышку.

— Что хотите, — ответил Александр, устраиваясь поудобнее на диване.

Люда задумалась, потом повернулась на вращающемся стульчике к этажерке, уверенным движением сняла с полки толстую нотную тетрадь.

— «Времена года» Чайковского, — сказала она и поставила тетрадь на пианино.

Окинув страницу быстрым взглядом, она опустила руки на клавиши, и мелодия поплыла по комнате, то усиливаясь, то замирая.

— Узнаете? — спросила Люда, бросив на Александра беглый взгляд.

Да , он узнал: это была картинка «На тройке». Он много раз слышал ее, и каждый раз перед глазами возникала морозная зима, заиндевевший лес, солнце, скрытое в тумане, и затерявшаяся в снежной степи тройка с колокольчиком. Сейчас ему даже почудился далекий, едва уловимый его звон. Но вот все ближе и ближе окутанная паром и снежной пылью тройка, все сильнее заливается колокольчик. Снежный вихрь бьет в лицо, и неудержимые кони пролетают мимо... Теперь колокольчик звучит глуше и вскоре замирает, а вместе с ним смолкает мелодия.

— Мне нравится русская музыка, — сказала Люда, закрывая крышку пианино и облокачиваясь на нее, — но о России я знаю очень мало. Наверное, думаете: вот невежда, — и засмеялась.

— Теперь у вас будет возможность познакомиться с ней поближе.

— Немцы распространяли о вас разные небылицы. Россию называли дикой страной, а людей — азиатами. Но у меня о вашей стране сложилось свое представление, и помог мне в этом бывший профессор Пражской консерватории пан Клаучек. Когда немцы вошли в Прагу, он уехал оттуда и поселился по соседству с нами у своей сестры. Это одинокие добрые старики. Шесть лет профессор занимается со мной. Он познакомил меня с русской музыкой, я полюбила ее и, как мне кажется, через нее немного узнала душу вашего народа. Тогда мне подумалось, что нация, у которой есть Глинка, Чайковский, Римский-Корсаков, не может быть дикой.

Александр слушал внимательно, не отрывая глаз от лица Люды.

— Пан Клаучек говорил со мной только о музыке, но однажды — это случилось после сообщения о вашей победе под Сталинградом — мы разговорились о войне, о том, что немцы пишут в газетах и журналах о России, говорят по радио. И тогда пан Клаучек сказал мне: «Все это враки, детка. До войны я трижды выступал с концертами в России и, поверьте, более благодарных, более внимательных слушателей, которые бы так превосходно понимали музыку, никогда не встречал».

На улице послышался шум и чей-то голос позвал:

— Товарищ гвардии капитан!

— Я здесь, — выглянул в окно Александр.

Под кустом черешни стоял его ординарец Гриша Мокин.

— Товарищ гвардии капитан, скорее на батарею. Москва будет передавать правительственное сообщение.

...Знакомый голос диктора Юрия Левитана нарушил настороженную тишину:

— Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! У микрофона Председатель Государственного Комитета Обороны, Верховный Главнокомандующий, Маршал Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.

И тут же раздался немного глуховатый, но очень ясный голос Сталина:

— Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий День Победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной и объявила безоговорочную капитуляцию.

Александр почувствовал сильный толчок в груди: сердце сначала сжалось, от чего перехватило дыхание, потом забилось часто-часто. Рядом он услыхал взволнованное дыхание солдат, увидел, как еще плотнее прижались друг к другу их плечи.

Сталин говорил, что окончилась война и представители немецкого верховного командования подписали в Берлине акт о безоговорочной капитуляции: немецкие войска в массовом порядке стали складывать оружие и сдаваться в плен.

— Правда, одна группа немецких войск в районе Чехословакии все еще уклоняется от капитуляции. Но я надеюсь, что Красной Армии удастся привести ее в чувство.

— Приведем, товарищ Сталин, — сказал кто-то решительно.

Умолк голос Сталина, и снова установилась тишина. Александр порывисто поднялся и крикнул:

— С победой, дорогие товарищи!

— Ур-ра! — взрывом отозвались солдатские голоса, и в одно мгновение все смешалось на батарее. Радость огнем обожгла людей. Они обнимались и тискали друг друга, вкладывая всю силушку в свои крепкие руки. От этих объятий чуть ли не трещали кости, раздавались мощные хлопки по спинам, смех и лихие словечки тонули в общем гаме.

Виктор Егоров вскочил на снарядный ящик и дал длинную очередь из автомата. Она еще не отгремела, как ее захлестнули другие...

К Александру подошел старшина батареи Шевцов и, расправляя пальцами рыжие щетинистые усы, сказал, щуря узкие хитроватые глаза:

— Товарищ гвардии капитан, разрешите в честь Победы распечатать бочонок с вином?

— Какой бочонок? Ты же вчера докладывал, что на батарее нет ни грамма вина.

— Так то было вчера. Бочонок я специально припас для такого случая и, когда докладывал, в расчет его не брал.

— Ну что ж, кати его сюда.

Под веселые возгласы солдат Шевцов выкатил бочонок к орудиям. Ловким ударом выбил пробку, вставил шланг, сделал несколько больших глотков и сказал, отдуваясь и вытирая ладонью губы:

— Готовь, ребята, тару! — Он наполнил кружку вином и подал Александру. — Вам первая чарка.

Вино полилось в солдатские кружки. Шевцов приговаривал:

— На здоровье! Будь счастлив! Долгие лета!

— Скажи тост, — сказал Александру Виктор.

Александр оглядел притихших солдат. Они стояли вокруг плотным кольцом и смотрели на него. Многие, с кем он начинал путь по дорогам войны, пали в боях. Как живой сейчас стоял перед глазами крепкий, коренастый командир орудия Василий Рылов с улыбкой на продолговатом лице. На высокой карпатской горе, у часовни, осталась могила русского солдата. В батарее знали, что в сорок первом году в Белоруссии погибли два его брата, в Сталинграде — сестра, что мать умерла от горя, получив известия об их смерти, что на Висле в сорок четвертом сложил свою голову отец.

— Никого не осталось, я последний, — сказал он тогда товарищем. — Если и меня убьют, кончится род Рыловых на земле.

Вспомнил Александр разведчика Аркадия Клопова, балагура-сибиряка, который подорвался на мине под Кировоградом и остался без ног. Обнимая землю раскинутыми руками, он мотал головой и кричал:

— Ребята, пятки жжет, пятки жжет, снимите сапоги.

Умер Аркадий в тяжелых муках. Перед смертью сказал, облизывая запекшиеся губы:

— Будете жить, сделайте так, чтобы не было войны, чтобы люди не умирали.

Вспомнил Александр и других солдат батареи, которые не дожили до победы, но навсегда остались в его сердце. Ему хотелось сказать живым добрые, задушевные слова и не смог: спазмы сдавили горло. И солдаты поняли его состояние, потянулись к нему своими кружками, и он пошел по кругу, чокаясь с ними...

Рассвет подкрадывался осторожно, наполняя воздух светлыми потоками и медленно разрушая ночной мрак. Было безветренно, свежо, пахло росой и цветами. У подножия гор неравномерно лежал туман. Белые клочья жались к земле, хороводом бродили по долине, карабкались по ветвям деревьев.

Когда Александр подходил к дому, на крыльцо выбежала Люда. По ее лицу, взволнованному и счастливому, он понял, что и она знает об окончании войны, что наступил первый мирный день.

Дверь в квартиру была открыта. Они прошли через гостиную в Людину комнату. Раздвигая шторы и глядя на посветлевшее небо, Люда сказала:

— Я никогда не забуду эту ночь. — Она повернулась к Александру, бросила на него восторженно-смущенный взгляд и направилась к двери. Закрывая ее за собой, сказала: — Покойной ночи, пусть вам приснятся мирные сны.

В гостиной Люда сбросила туфли, босиком пробралась в спальню родителей, где ей была приготовлена постель на диване.

— Люда, ты? — спросила пани Дана, приподнимаясь на кровати. — Я уже начала беспокоиться. Где ты была так долго?

Люда ничего не ответила, юркнула к матери под одеяло и, спрятав у нее на груди разгоряченное лицо, зашептала: — Мама, тебе понравился Александр?

Пани Дана почему-то ждала именно этого вопроса, и ей очень хотелось сказать: «Да, да, понравился». Но разве можно было так говорить? Наверное, утром Александр уйдет с войсками дальше, и они никогда его больше не увидят. Так зачем же усиливать впечатление, которое произвел на дочь молодой русский офицер. И она ответила холодно, не так, как ей хотелось:

— Не знаю. Я как-то об этом не подумала.

Люда выскользнула из-под одеяла и перешла на диван, уверенная, что не сможет уснуть, но едва опустила голову на подушку, как почувствовала, что погружается в приятную дремоту, которая унесла ее от действительности, от того, чем только что жила. Секунду-другую Люда боролась с собой, пытаясь удержаться на зыбкой поверхности воспоминаний, но не удержалась и, уже теряя ощущение реальности, уснула с улыбкой на лице.

Пани Дана поднялась с постели, осторожно ступая по полу, подошла к дивану, постояла, посмотрела на счастливое лицо дочери и со смешанным чувством боли и грусти вернулась на свое место.

Последнее время будущее дочери все больше беспокоило ее. Не потому, что Люда выросла, стала красивой девушкой и появилась забота выдать ее замуж, нет. Совсем о другом думала пани Дана, другие планы роились в голове, о которых она не решалась сказать даже мужу, боясь, что он не поймет ее. Эти планы родились не случайно.

Месяца два назад, возвращаясь из магазина, пани Дана повстречала на улице профессора Клаучека. Он шел медленно, опираясь на толстую бамбуковую палку, задумчиво глядя перед собой сквозь старомодное пенсне. Пани Дана отступила в сторону, поклонилась. Он чуть приподнял шляпу, прошел мимо, но потом остановился, внимательно посмотрел на нее, и на его сухом морщинистом лице появилась улыбка.

— Извините, не узнал вас, — сказал он, склоняясь к ее руке. — Я давно хотел что-то сказать вам. Да. За долгую жизнь и работу в консерватории у меня было много способных учеников, которыми горжусь до сих пор, но, поверьте, никто из них не может сравниться с вашей дочерью. Она — настоящий талант!

Талант!.. Пани Дана боялась этого слова, не понимала и не представляла, какими категориями он измеряется, но одно твердо знала, что он дается не каждому.

— Война идет к концу, — говорил пан Клаучек, и ей казалось, что голос его доносится издалека. — Настало время, когда надо подумать о поступлении Люды в консерваторию.

Теперь пани Дана другими глазами смотрела на дочь и, слушая ее игру на пианино, рисовала себе захватывающие картины: Люда стоит у залитой огнями рампы, а у ног бушует восторженная толпа, дождем падают цветы. Газеты и журналы, печатая ее портреты, сообщают об успешных гастролях по странам мира. И всюду овации, цветы, почитатели и поклонники. Славы — вот чего хотела пани Дана для дочери, о чем так мечтала после памятной встречи с профессором Клаучеком.

И вот пришла долгожданная пора: русские солдаты и этот молодой симпатичный офицер освободили Чехословакию. Теперь путь Люде к славе был открыт. Пани Дана пойдет к профессору Клаучеку и с ним решит, когда Люда поедет в Прагу.

Пани Дана покосилась на спящего мужа: он дышал ровно, спокойно. «Хорошо ему живется, ни тревог, ни забот», — подумала она и вздохнула.

Но пан Вацлав тоже почти не спал в эту ночь, свои думы одолевали его. Они не были столь возвышенными, как у жены, но по-житейски важны. Он думал о том, что кончилась война, у него и жены прибавится работы. В оккупации люди попрятали добро, одевались скромно, неприметно. Сейчас они захотят красиво и модно одеться и, конечно, придут к ним, первоклассным портным, шить платья и костюмы. Наконец-то он сколотит капиталец и приготовит Люде хорошее приданое. В городе есть достойные молодые люди, с достатком, которые смогут составить дочери партию. Правда, они не идут в сравнение с Эдуардом Ворликом, сыном директора завода, способным инженером.

Молодой Ворлик богат, имеет большие связи в Праге, и тем не менее именно он отметил Люду среди других девушек города, проявил к ней внимание и интерес, ввел в свое общество. Хорошо, если у пана Ворлика не просто увлечение красивой девушкой, если за этим последует... Нет, пан Вацлав боялся загадывать, что за этим последует... Хотя надежда на такой выгодный брак для дочери жила в его сердце.

Зря Александр и его товарищи гадали, почему их остановили у ворот Праги. Дивизия перехватила одну из дорог, по которой ночью части группы армий «Центр», блокированные советскими войсками в Чехословакии, намеревались пробиться на запад и сдаться американцам. Возможно здесь бы и произошел последний бой, но этого не случилось: поняв безнадежность своего положения, фашисты стали складывать оружие.

Штаб дивизиона разместился на окраине города в одноэтажном каменном доме с просторной застекленной террасой. Он стоял в глубине сада, увитый плющом под самую крышу. От калитки к нему вела широкая дорожка, выложенная плитами.

— Морозов всегда аккуратен, как бог, — сказал начальник штаба гвардии капитан Ерофеев, когда Александр поднялся па террасу. — Приходит, когда все в сборе, и за несколько секунд до появления начальства.

Александр поздоровался с офицерами.

На террасу легко и быстро вошел командир дивизиона гвардии майор Каграманян. Он был невысокого роста, суховат, строен. Черные густые волосы оттеняли смуглое лицо.

Каграманян остановился возле стола, положил перед собой планшет, обвел офицеров внимательным взглядом глубоко посаженных карих глаз.

— Прошу садиться. Я только что от командира полка. Есть новости. Сегодня на рассвете наши танкисты освободили Прагу.

— А что же мы застряли здесь? — сердито спросил командир седьмой батареи Скляр. — Хоть бы глазком на нее взглянуть.

— Мы остаемся в городе. Завтра в восемнадцать ноль-ноль в честь Победы на центральной площади состоится парад дивизии. У нас мало времени для подготовки к нему. Прежде всего необходимо на батареях и в управлении дивизиона организовать баню, хорошо помыться, привести в порядок обмундирование, оружие, материальную часть. Два часа отвести на строевую подготовку. Люди отвыкли от строя.

Александр иронически улыбнулся: вот так просто, прозаически свершился переход от войны к миру — баня, строевая подготовка. Э-эх, об этом ли мечтали еще вчера!

От командира дивизиона Александр возвращался вместе с Андреем Скляром. Тот всю дорогу чертыхался, раздосадованный тем, что дивизию не пустили в Прагу.

— У тебя в батарее есть бочки? — прервав гневный монолог Скляра, спросил Александр.

— Что-о?! — смешался Скляр и остановился.

— Я спрашиваю: у тебя бочки есть? — закричал Александр, точно глухому, на ухо. — Если есть, то давай объединим их и устроим солдатам хорошую баню.

— У меня три, — не сразу ответил Скляр, с трудом переключаясь с одного разговора на другой.

И, забыв про Прагу, союзников, друзья заторопились на свои батареи.

На позиции Александра ожидал Гриша Мокин.

— Товарищ гвардии капитан, приходила девушка, назвалась Людой, спрашивала вас. Сказала, что ваши друзья дома. — И не без удивления спросил: — Откуда взялись у вас друзья в этом городе?

— Со временем узнаешь, а сейчас позови старшину.

Шевцов пришел подтянутый, чисто выбритый.

— Прокрути одно важное дело, Иван Карпович, — сказал ему Александр. — Повидайся со старшиной седьмой батареи и вместе с ним организуй личному составу баню. На завтра назначен парад в городе. Проследи, чтобы все привели в порядок обмундирование.

— Слушаюсь.

Солдаты завтракали. Александр прикинул, что завтрак, затем перекур продлятся еще полчаса, за это время он успеет повидаться с чехословацкими друзьями.

Завидев Александра, Люда выбежала навстречу, взяла его под руку, сказала:

— Поторопитесь, а то они собираются уходить.

Александр и Люда подошли к дому в тот момент, когда по ступенькам крыльца спускались парень и девушка. Это были они — Дагмара и Ладислав. Александр почувствовал, как кровь ударила в лицо. Он отступил на шаг и, с трудом владея голосом, сказал:

— Ну что, целоваться будем?

— Саша!

Парень и девушка бросились к нему, они обнялись и замерли. В памяти Александра вспыхнули картины недавнего прошлого: первая встреча с Ладиславом и Дагмарой на горной тропе, бои в Низких Татрах и горечь прощания на аэродроме, когда он улетал из Словакии. И не верилось, что между первой встречей и этой прошло девять месяцев.

— Вот уж никак не ожидал встретить тебя в нашем городе, — взволнованно проговорил Ладислав. — С тех пор как расстались, мы часто вспоминали тебя, думали, какими дорогами увела война нашего русского друга, в какие края забросила? А он здесь, рядом. Приходит Люда и говорит, что один русский офицер интересуется мной. Зовут Александром, фамилии не знает. А ты, наверное, помнить, что в нашей партизанской бригаде было несколько Александров и Иванов. Попросили описать твою внешность. И Люда нам портрет такого красавца нарисовала, что мы с Дагмарой гадали-гадали, но так тебя и не вспомнили.

— Это потому, что у нас с тобой бедная фантазия, — сказала Дагмара и ласково улыбнулась Люде. — Только сейчас я поняла, какой точный портрет она нарисовала.

— Что ж мы тут стоим? Пойдемте в дом, — предложил Александр.

— Мы очень торопимся. — Ладислав посмотрел на часы. — Ты, наверное, останешься у Чадеков... — Александр утвердительно кивнул. — Тогда вечером увидимся.

— Хорошо. До встречи.

В десять часов утра пан Витер легкой пружинистой походкой вошел в гостиную, где его ожидали к завтраку пан Ворлик, его жена пани Милена, молодящаяся дама лет пятидесяти, и Эдуард.

— Доброе утро, господа, — приветствовал всех пан Витер. Целуя руку хозяйке, он не удержался от комплимента: — Вы сегодня очаровательны.

— О, не говорите так, — кокетливо улыбнулась пани Милена. — Женщине в моем возрасте опасно делать такие комплименты. Бог знает, что она может подумать. Прошу к столу.

Пан Витер сел за стол справа от хозяйки, взял салфетку и спросил, обращаясь к пану Ворлику:

— Есть приятные новости?

— Смотря что называть приятными в неприятный день, — уклонился от прямого ответа пан Ворлик, разливая по бокалам вино.

— И все же?

— Есть скорее неприятные и неожиданные.

— Это уже интересно. Не заставляй меня ждать.

— Изволь. В сборочном цехе работает мастером Ондрей Брайжек. Он на главных ролях подвизался в местной организации чешских фашистов, которая все годы оккупации тесно сотрудничала с гестапо. Брайжек пользовался особым расположением шефа гестапо Риттера фон Секта.

— Коцика однажды намекнул мне, что он является осведомителем гестапо, — сказал Эдуард.

— Не знаю, не берусь утверждать это. На заводе его основательно побаивались, в том числе и ваш покорный слуга. — Пан Ворлик склонил голову. — Два часа назад мне позвонил владелец юридической конторы Иржи Вольный и сказал, что ночью на заводе собирались коммунисты города и перед ними выступил их лидер — кто бы вы думали? — все тот же Ондрей Брайжек!

Пан Витер долго и внимательно смотрел на пана Ворлика.

— Да-а, эта новость относится к разряду неприятных, — проговорил пан Витер и лицо его сделалось замкнутым. — Если гестаповцы ему доверяли крайне мало, можно не сомневаться, что он знал слишком много, особенно о тебе, дорогой Камил.

— Это меня и тревожит. Гестаповцы все время охотились за руководителем местных коммунистов, а он спокойно сидел у них в кармане и оттуда дирижировал событиями.

— Ну что ж. — Пан Витер прищурил глаза. — Один-ноль в пользу товарища Брайжека. Будем считать, что у нас очень умный и опасный противник.

— Но товарищ Брайжек, — пан Ворлик сделал ударение на слове «товарищ», — не единственная новость сегодняшней ночи. Вольный сказал мне, что у него в конторе собирались бывшие члены нашей партии, его избрали председателем возрожденной организации. Вот уж на безрыбье и рак рыба. В свое время он был мелкой сошкой, а теперь предлагает мне сотрудничество и свое покровительство. Каково? — с возмущением закончил пан Ворлик и скомкал салфетку.

— Что же ты ответил Вольному?

— Сказал, что подумаю.

— Не советую искать с ним скорой встречи. Надо выждать, осмотреться. С этими людьми нам не по пути. Старому хламу — место на свалке, — сказал пан Витер и резко сменил тему разговора: — Завод работает?

— Нет. Рабочие или снят после бурной ночи, или продолжают праздновать.

— Тебе бы не мешало сегодня повидаться с товарищем Брайжеком. В цехи рабочих смогут загнать только коммунисты.

— Задача... — Пан Ворлик невесело рассмеялся и провел рукой по лысой голове, точно приглаживая волосы. — Ума не приложу, как мне теперь держаться с этим человеком.

— В высшей степени дипломатично. При случае намекни ему, что и ты сотрудничал с немцами, чтобы оставаться на легальном положении и помогать Сопротивлению.

— Это идея, отец, — живо подхватил Эдуард.

— Вот отсюда и танцуй: у Брайжека было свое подполье, у тебя свое. Вы оба борцы против нацизма. С этого козыря и ходи.

После завтрака пан Ворлик и пан Витер вышли из дома.

Обычно тихие и спокойные, улицы города были тесны и многолюдны.

Пан Ворлик в белом костюме, высокий, чуть сутуловатый, шел, опираясь на трость, с любопытством поглядывая по сторонам. Навстречу ему попадались и рабочие завода, большинство которых он знал в лицо, здоровались, и он приветливо улыбался им, слегка касаясь полей шляпы.

— А здороваются они с тобой без всякого подобострастия, — не без ехидства заметил пан Витер. — Печальный итог освобождения.

Пан Ворлик покосился на него, но ничего не ответил.

Они прошли на завод и поднялись в директорский кабинет. В заводоуправлении было тихо, безлюдно, и только в приемной, как всегда, на своем месте сидела секретарша, женщина средних лет со строгим красивым лицом, душой и телом преданная пану директору.

Пан Ворлик остановился у распахнутого окна. Завод точно вымер. Все годы оккупации он работал с двойной нагрузкой, и пан Ворлик радовался деньгам, которые текли на банковский счет.

Вдруг со двора донеслись гулкие шаги и голоса людей. Пан Ворлик выглянул в окно и увидел среди рабочих Ондрея Брайжека. Тот словно почувствовал на себе пристальный взгляд директора, поднял голову и остановился. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Брайжек слегка поклонился и сказал:

— Доброе утро, пан директор.

— Доброе утро, пан Брайжек. Зайдите ко мне, пожалуйста.

Брайжек простился с товарищами и пошел в заводоуправление. Пан Ворлик встретил его у двери кабинета.

— Рад видеть вас в этот торжественный день. Прошу принять самые сердечные поздравления с освобождением нашей страны от нацизма, — сказал пан Ворлик и сдержанно протянул руку, чего раньше никогда не делал, и теперь с тревогой ожидал, как Брайжек отнесется к его жесту.

— Благодарю, пан директор. — Брайжек тоже протянул руку, и пан Ворлик стиснул ее поспешно порывистым и крепким пожатием, словно этим хотел подчеркнуть важность встречи людей, близких по духу.

— Разрешите вас познакомить с представителем совета компании паном Витером, — сказал пан Ворлик, приглашая Брайжека пройти в кабинет.

Пан Витер тоже пожал сильную широкую руку Брайжека и со скрытым любопытством посмотрел на него.

— Прошу садиться.

Брайжек опустился на стул, вздернул брюки на коленях. Склонив голову на бок, пан Витер внимательно рассматривал его полное смуглое лицо с сильными сомкнутыми губами, бледно-серые глаза, глядевшие из-под редких пепельных бровей без тени настороженности и заискивания, а скорее с холодной отчужденностью, на голову с крутым затылком и поседевшими, но еще густыми волосами. Ему понравилось лицо этого крепкого человека с могучей грудью и плечами, которые плотно облегал черный костюм, придавая фигуре строгость и подтянутость.

— Чем могу служить, пан директор? — спросил Брайжек, наклонив вперед свою лобастую голову. Голос у него был грудной, сильный.

— Ну зачем такая официальность, — мягко, доверительно улыбнулся пан Ворлик. — Сегодня не по нашей вине образовался выходной день, и мы можем просто поболтать. — Он навалился грудью на стол и, глядя в упор на Брайжека, сказал: — Я думаю, что для вас не секрет, что до сегодняшнего дня я испытывал к вам антипатию.

Брайжек неопределенно пожал плечами.

— Ваша открытая связь с немцами, особенно с гестано, не могла внушить мне иного чувства.

— Мы оба были связаны с немцами и, если уж сидим в одном кабинете, а не болтаемся на телеграфных столбах, можно считать, что пользовались их доверием и расположением.

— Для этого у каждого были свои соображения. — Пан Ворлик отвел глаза в сторону: на его щеках выступили красные пятна. — Чувство самосохранения заставило нас действовать и приспосабливаться к условиям. Не так ли, пан Брайжек?

— Наша связь с немцами каждому зачтется в свое время.

— Связь связи рознь. Не сочтите за лесть, но ваша связь — пример для других. — Пан Ворлик слегка поклонился. — Я не коммунист, не разделяю ваших убеждений, но я чех, патриот своей страны, и не могу не гордиться вами, вашей борьбой с нацистами.

— Благодарю, — сухо сказал Брайжек.

— Я думаю, что под прошлым можно подвести черту.

— Как знать, — острый взгляд Брайжека скользнул по лицу директора.

— Мы с вами сегодня не можем жить только воспоминаниями о прошлогоднем хлебе, — продолжал пан Ворлик, хорошо понимая, что скрывается за словами Брайжека. — Нам надо выращивать новый урожай, думать о завтрашнем дне. Мы люди разных партий, разных убеждений, но живем в одной стране и обязаны сотрудничать, как сегодня сотрудничают министры коалиционного правительства.

— Коммунисты никогда не отказывались от сотрудничества, если видели в том пользу.

— Я не открою вам секрет, когда скажу, что Чехословакия сильно пострадала от войны, что государственная казна пуста. Но мы ее не пополним, если завод будет простаивать.

— Согласен с вами, пан директор. Кстати, мы только что говорили об этом на заседании комитета.

Пан Ворлик весь подался вперед, его так и подмывало спросить: «И что же вы решили?», но он сдержался:

— Поговорим с рабочими, — продолжал Брайжек, — и, думаю, что сегодня в шестнадцать часов вторая смена приступит к работе.

Пан Ворлик откинулся на спинку кресла и с облегчением сказал:

— Благодарю.

— Это тоже в наших интересах и в интересах государства. — И Брайжек поднялся. — Разрешите проститься, меня ждут товарищи.

— Пожалуйста, я вас не задерживаю.

Пан Ворлик проводил его до двери, они молча поклонились друг другу и разошлись.

— Ну, каков субъект? — спросил пан Ворлик, возвращаясь на свое место.

Пан Витер долго молчал, словно вопрос относился не к нему.

— Итак, ты хотел подвести черту под прошлым, — наконец заговорил он, качнув головой. Голос его прозвучал как будто издалека, но тут же набрал силу. — Не выйдет! Брайжек дал понять, что борьба не окончена, прошлое никогда не будет забыто и каждому воздадут по заслугам. Вот это серьезная позиция наших врагов.

На следующий день на городской площади и прилегающих к ней улицах для парада построились полки дивизии. Александр стоял во главе своей батареи. Он внимательно оглядел строй: солдаты выглядели молодцами.

На центральной улице показалась открытая машина, в которой ехал командир дивизии. Батарея Морозова стояла далеко, и Александр не видел генерала Носова, но хорошо слышал четкие команды и рапорт командующего парадом, здравицы в честь Победы и в ответ дружное «ура». Но вот генерал направился к артиллеристам. Он стоял в машине, приложив руку к козырьку фуражки и, когда она остановилась, окинул взглядом выстроившиеся батареи, произнес:

— Здравствуйте, герои артиллеристы!

Ответ прозвучал громко, четко.

— Поздравляю вас с победой над фашистской Гермацией!

«Ура», то нарастая, то замирая, прокатилось с фланга на фланг.

И снова над площадью прозвучали команды, полки пришли в движение. Батарея Морозова, сделав последний поворот, вышла на прямую, ведущую к трибуне. Александр не видел, как его батарейцы прошли мимо трибуны, но по тому, как сквозь звуки марша доносился твердый чеканный шаг, как улыбались генерал и командир полка, провожая строй одобрительными взглядами, Александр понял, что прошли хорошо.

Вольно! — скомандовал он и оглянулся: солдаты зашагали легко и весело, обмениваясь взглядами и улыбками. Они не могли скрыть своей восторженности, которая усиливалась вниманием сотен людей, бросавших цветы к их ногам. Один букетик угодил Александру в плечо, он не успел его подхватить и букетик отлетел в сторону. Морозов скользнул взглядом по толпе и вдруг увидел Люду. Глаза их встретились, она просияла и послала ему воздушный поцелуй...

В километре от города за каменным забором поднимались корпуса казарм. До тридцать девятого года в них размещался полк чехословацкой армии. С первых дней оккупации и до начала войны с Советским Союзом их занимали гитлеровцы. Остальное время они пустовали или служили пристанищем для фашистских частей, уходивших на восточный фронт. Теперь здесь разместился артиллерийский полк гвардии подполковника Кузнецова.

Казармы были изрядно захламлены. Солдаты быстро привели их в порядок, оборудовали помещения для жилья, имущества, расчистили артиллерийский и автомобильный парки, дорожки, плац.

С раннего утра до позднего вечера Александр находился в казарме и только на третий день сумел освободиться пораньше и отправился домой. Проходя мимо палисадника, Александр услыхал восторженный голос, доносившийся из гостиной Чадеков. Прислушался и понял, что у них кто-то на полную мощность включил радиоприемник. Он вошел в дом и остановился у двери гостиной, не сразу поняв, что собрало вместе у радиоприемника всю семью Чадеков, Ладислава, Дагмару, Франтишека, какого-то красивого молодого человека с тонкими усиками и девушку, походившую на куклу с закрывающимися глазами.

— С востока пришла свобода, ее принесли героические русские войска, — возвышенным голосом говорил невидимый репортер. — С востока вернулось в страну и чехословацкое правительство. И вот сегодня мы встречаем нашего президента, доктора Эдуарда Бенеша. В эти минуты открытые машины, убранные цветами, медленно движутся по улицам Праги. В первой я вижу седую голову господина президента, вижу, как он кланяется пражанам, как некоторые из них опускаются перед ним на колени.

Отсюда открывается величественный вид на резиденцию правительства Чехословацкой республики. Туда, в Градчаны, направляется господин президент в сопровождении членов коалиционного правительства. Надежды нашего народа сегодня связаны с ним. Ему дано право претворить эти надежды в жизнь. Позади груз далекого и горького прошлого, страдания и фашистская тьма, впереди — ясные дали. Позади тяжелая борьба и кровопролитные сражения, впереди — новые страницы нашей государственной и национальной истории.

Все переглянулись, по гостиной прошел легкий вздох и снова наступила тишина.

Прислонившись к косяку двери, Александр слушал репортаж из Праги и видел, что каждый, кто сейчас сидел возле радиоприемника, по-разному воспринимал и переживал это событие. Пани Дана беззвучно плакала, прижимая платок к щекам. Люда, обняв мать за плечи, целовала ее в голову и что-то шептала. Пан Вацлав сидел торжественный, с глазами, полными слез. Кукольная девушка, прислонившись к плечу Франтишека, вздыхала, улыбаясь, бросая томный взгляд то на него, то на молодого человека с тонкими усиками, который сидел, закинув ногу на ногу, с непроницаемым взглядом, удерживая на лице надменно-снисходительную улыбку. И только Ладислав и Дагмара, казалось, были безучастны ко всему.

— Машины одна за другой скрываются во дворе Пражского града, — продолжал репортер и, перейдя с торжественного на дружеский, доверительный тон, сказал: — Я выражу, наверное, чувства всех соотечественников, если воскликну: мы счастливы! Мы счастливы потому, что к нам пришла свобода, что в страну вернулось законное правительство и президент! И мы от чистого сердца говорим: с возвращением на родину!

Голос умолк, и в гостиную ворвались звуки марша. Пани Дана разрыдалась, а пан Вацлав поднялся и дрожащим от волнения голосом сказал:

— Мои молодые друзья, поздравляю вас. — И, увидав у порога Александра, низко поклонился ему. Все поднялись, задвигали стульями. Люда взяла Александра за руку и ввела в гостиную.

— Знакомьтесь, пожалуйста.

Молодой человек с тонкими усиками по-военному щелкнул каблуками и представился:

— Эдуард Ворлик. Я думаю, пан капитан, вы разделяете нашу радость?

— Да. Поздравляю вас.

— Я был один из тех, кто встречал вас в нашем городе, — улыбнулся Эдуард, не выпуская руки Александра.

— Спасибо. Теперь я припомнил вас. Это вы крикнули: «Качать офицера!»

Эдуард скромно поклонился.

— Познакомьтесь с моей невестой. — Франтишек взял Александра под локоть и подвел к кукольной девушке. Не поднимаясь со стула, она подала белую мягкую руку и, часто хлопая ресницами, тихо произнесла:

— Эмма.

Дагмару и Ладислава Александр по-дружески обнял.

Пан Вацлав принес вино, разлил в бокалы и предложил выпить за возвращение в страну правительства и президента. Чокаясь с Дагмарой и Ладиславом, Александр заметил, как к Люде подошел Эдуард и, подавая бокал, поцеловал ей руку. Она вспыхнула. «Наверное, он здесь не случайный гость», — подумал Александр, глядя на подходившего к нему Эдуарда.

— До вашего прихода, Александр, мы говорили о войне, — ставя бокал на поднос, сказал Франтишек. — Ладислав и Дагмара утверждали, что каждая война имеет свой закономерности. А вы что об этом думаете? Я с ними согласен. А вы считаете, что война просто стихийное бедствие?

— Стихийное не стихийное, но, думаю, что все зависит от злой воли людей.

— Если учесть, что историю творят люди, то нельзя не считаться с их злой или доброй волей, — не смог скрыть улыбки Александр.

— Я вижу у вас хорошее настроение и вы не склонны к серьезному разговору. Да вас и не трудно понять: наш разговор вам кажется беспредметным. Стоит ли говорить о закономерностях войны, злой или доброй воле людей, когда Советский Союз одержал выдающуюся победу над Германией. Вы завоевали для себя долгожданный мир.

— Не только для себя.

— Вы хотите сказать, что и для Чехословакии?

— Безусловно.

— Не знаю, но мне кажется, что все мы сидим на пороховой бочке. Дело в том, когда она взорвется: сейчас или через несколько дней.

— Мрачную картину вы нарисовали.

— Может быть, но иной я ее себе не представляю. Вы ослеплены великой победой и не хотите видеть наших проблем, которые нас волнуют.

— Например?

— В страну вернулось правительство. По составу оно, сами понимаете, разношерстное. И что примечательно: заместитель председателя правительства коммунистический лидер Готвальд, военный министр, хотя и не коммунист, но примыкающий к ним Людвик Свобода. И это при старом президенте. Невольно напрашивается вопрос: какой дорогой пойдет теперь Чехословакия? — Франтишек оперся на стол руками и в упор посмотрел на Александра.

— Это вы сами определите.

— Скажите откровенно: лично вы хотите, чтобы Чехословакия осталась демократической республикой, какой она была до оккупации, или, как это говорят у вас, пошла бы к социализму?

— Об этом я просто не думал.

Франтишек иронически улыбнулся и глухо сказал:

— Я опасаюсь, как бы здесь не оказались замешаны ваши войска.

— Зря опасаетесь.

— Извините моего друга Франтишека, — отводя Александра в сторону, сказал Эдуард. — Он явно погорячился и, может быть, своей резкостью незаслуженно обидел вас. Но, я уверен, что сделал он это не по злому умыслу. Поймите его чувства, чувства всех чехов и словаков. Шесть лет оккупации оставили в душе каждого из нас тяжелый след, поэтому мы так болезненно реагируем на все, что связано с нашей свободой, с ущемлением наших прав. Вы принесли нам освобождение. Спасибо. — Эдуард положил руку на грудь и склонил голову. — Однако, каждый народ хочет жить по-своему. Мы не были бы патриотами своей страны, если бы сказали: нам наплевать, какой строй будет установлен в Чехословакии.

— А мне, например, все равно, — отозвался Франтишек. — Чехословакия — маленькая страна, и ею кто-то должен управлять. Сначала ее захватили австрийцы, потом немцы, теперь русские и американцы.

— Ты не дрался за Чехословакию и можешь ею не торговать, — в наступившей тишине слова Ладислава прозвучали резко. — Знай, мы ее больше никому не отдадим.

— Франтишек, хватит, — испуганно проговорила Эмма, прикладывая пальцы к вискам. — У меня голова разболелась от вашего спора. Пойдем домой.

— Да, пойдем. Спасибо за компанию, — раскланялся Франтишек.

Александр и Ладислав вышли в палисадник, закурили.

— Точно так, как Франтишек, рассуждают многие: Чехословакия маленькая страна, и ею должны управлять сильные. Чепуха! — сказал Ладислав, опускаясь на скамейку.

— У каждого обывателя своя философия, — Александр сел рядом с ним.

— Кстати, теорию о том, что Чехословакия маленькая страна и ею должны управлять сильные, придумал, конечно, не Франтишек. Помню, перед оккупацией я просматривал в библиотеке французские газеты...

— Ты знаешь французский?

— Учил его в гимназии очень прилежно, хотел поступить в университет, стать преподавателем французского языка. Так вот, французские буржуазные газеты в то время писали, что чехи и словаки будто бы доказали, что они не умеют управлять своей страной и их нужно отдать под власть Гитлера. Эту же мысль шесть лет вдалбливали народу гитлеровцы и, как видишь, некоторым вдолбили.

— Я наблюдал за тем, как ты слушал репортаж из Праги, и не заметил радости на твоем лице, — сказал Александр. — Или не рад возвращению президента?

— Будь моя воля, я бы не пустил на порог этого беглеца, — резко проговорил Ладислав. — Неограниченная власть буржуазии, которую так достойно представлял Бенеш до тридцать восьмого года, уже кончилась. Так что неизвестно, как долго президент просидит в своем кресле.

— Наверное, столько, сколько просуществует коалиционное правительство.

— Возможно. Я, например, не верю в его долголетие. Оккупация, борьба с фашистами вынудила ведущие партий пойти на временный союз. Сейчас, когда кончилась война, верх могут взять чисто партийные, классовые интересы. И опять борьба. — Ладислав склонился к Александру и с жаром продолжал: — Только поверь мне, на этот раз мы отберем у буржуазии власть самым решительным образом. И хочет того или не хочет Франтишек, построим социализм.

Ладислав поднялся и, заложив руки за спину, стал медленно ходить по дорожке.

— Ты никогда не задумывался над тем, почему человеческая память любит ворошить прошлое? — вновь заговорил он. — Казалось бы, что было, то было, уже ничего не изменишь, ан нет, так и тянет тебя в прошлое, заставляет заново переживать, волноваться. Может быть, сказывается привычка людей анализировать события и ошибки прошлого, чтобы не повторять их в будущем? Не знаю. — Он остановился и задумчиво повторил: — Не знаю. Слушал я репортаж из Праги, а перед глазами так ясно встали события тридцать восьмого года. Еще с той поры сидит боль в сердце, боль за все, что случилось, за унижение и позор, которые пришлось пережить нашему народу. Когда фашисты начали войну, то поляки, французы, югославы, греки оказали им сопротивление. Каждый, кто сражался с оружием в руках, мог с чистой совестью сказать: я все сделал, что было в моих силах. У нас же отняли право на борьбу и наш президент, и его окружение, и западные союзники. Только через три года я сделал первый выстрел по оккупантам, и за это всегда буду благодарен отцу Дагмары Брайжеку. Он вовлек меня в движение Сопротивления. А в партизанский отряд я попал вот при каких обстоятельствах. Весной прошлого года несколько наших товарищей было арестовано, в городе стало опасно оставаться. Дагмару, меня и еще группу молодых подпольщиков Брайжек и отправил к партизанам. Наш отряд ушел в Словакию. Там я встретился с тобой. Ты помнишь то августовское утро?

— Помню, помню...