В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг.

Он предостерегает об опасности, исходящей от большого че­ловека, нарушившего клятву, свернувшего с праведного пути. Он простец, далекий от книжной мудрости; он не все понимает, иной раз не находит нужных слов, преувеличивает, выпрямляет, доду­мывает. Именно в этих чертах проступает его искренность, не-замутненность веры и самоотверженность. Маленький человек полностью растворяет собственное «Я» в большом «Мы». Он вы­страивает жесткую оппозицию между личным интересом и обще­ственным долгом.

Итак, маленький человек — это вовсе не синоним человека простого. Простота в сталинском мифе являлась универсальной чертой человека советского, на какой бы ступеньке социальной лестнице тот ни находился. Великий человек прост бесконечно. Не просто враг — двурушник, что-то скрывающий от людей. Не

150

просто перепуганный интеллигентик, культивирующий для себя старую отжившую мораль, не просто мещанин, живущий двойной жизнью. Все эти люди, конечно же, не являются частью советского народа. Они его антиподы, которых и разоблачает маленький че­ловек.

Надо сказать, что Хмелевский к маленьким людям относился дур­но. В лучшем случае считал людьми ненормальными, в худшем — по­литически вредными и очень опасными. Маленьких людей, по его мнению, нужно было искоренять. Местные органы госбезопасности не без успеха охотятся на анонимщиков, сигнализирующих о реаль­ных и мнимых прегрешениях хозяина области. Когда автора устанав­ливают, с него берут объяснения:

«По отношению первого секретаря обкома ВКП(б) тов. Хмелев­ского и председателя облисполкома тов. Швецова, что они пьянст­вуют совместно и неудовлетворительного руководства областью, я просто не обдумал, грубо выразился, признаю ошибку»¹.

После чего запрашивают по месту работы производственную ха­рактеристику и вместе с актом экспертизы отправляют по начальст­ву. Данилкин — не аноним. Он отвечает за свои слова. Справиться с ним труднее. Хмелевский ведет себя сдержанно. У него есть соот­ветствующий опыт. В 1945 г. корреспондент «Известий» написала на него большой донос, изобилующий обвинениями в личной нескром­ности, хозяйственном обрастании, неправильной кадровой политике и пр., но тогда умелыми маневрами удар удалось отвести. Березни-ковские руководители — люди небитые и самоуверенные, напротив, нисколько не стесняются в выражениях. А. Т. Семченко на заседании бюро назвал журналиста «фашиствующим молодчиком»², Подлин­ные чувства к доносчикам Хмелевский сумел прямо выразить в деле А. Н. Руденко.

В сентябре 1947 г. решением Министерства просвещения РСФСР в молотовский пединститут на кафедру русской литера­туры была переведена из Ульяновска Анна Николаевна Руденко. Если верить документам, написанным ее недоброжелателями, эта уже немолодая женщина была сведущим преподавателем, знаю­

103

щим толк в языкознании. Во всяком случае, она на дух не прини­мала печатавшиеся тогда благоглупости в духе покойного акаде­мика Марра, отрицающие принадлежность коми-пермяков к угро-финской языковой группе. Работай она на кафедре в иную, более вегетарианскую эпоху, заслужила бы репутацию вздорной исте­ричной дамы: дело знает, но совершенно невыносима в профессио­нальном общении — без устали проверяет нагрузку, подозревает заведующего в тайных кознях и профессиональной некомпетент­ности, чуть что жалуется по начальству и бегает на консультацию к юристам, любую критику воспринимает как личное оскорбление и постоянно борется за справедливость. В сталинское время Анна Николаевна без устали разоблачала врагов народа: в Новгороде, в Саранске, в Ульяновске. Делала она это яростно, самозабвенно и всегда театрально. Дважды в знак протеста сдавала партбилет. Перед авторитетами не робела. В заявлении, отправленном в Ко­миссию партийного контроля при ЦК ВКП(б), осыпала упреками члена политбюро ЦК А. А. Андреева и, в конце концов, его прокля­ла. С ней тоже не церемонились. Трижды исключали из партии, но позднее восстанавливали.

Попав в новый пединститут, А. Н. Руденко поначалу сводила счеты с прежними начальниками. «С первых же дней своего пре­бывания в Молотове Руденко стала заявлять, что она вынуждена была уехать из Ульяновска, т. к. ее, якобы, затравили враги наро­да, стоящие, как она говорит, во главе педагогического института и Ульяновского обкома партии. Об Ульяновском обкоме ВКП(б) Руденко всегда говорит с ярой ненавистью, а первого секретаря об­кома ВКП(б) т. Терентьева и секретаря по пропаганде шельмует как врагов народа»¹. Затем огляделась вокруг и обвинила заведую­щую кафедрой в «пропаганде троцкистских взглядов». Та рекомен­довала студентам читать статьи из «Литературной энциклопедии», бывшей, по мнению бдительного словесника, «цитаделью и катехи­зисом троцкизма». Тут же, с головой окунувшись в факультетский конфликт, обвинила противную сторону «...в пропаганде фашист­ских взглядов». Секретарь обкома по идеологии попытался ее уре­зонить, но в ответ услышал обвинение «в защите врагов народа».

6 апреля 1948 г. (через два дня после публикации фельетона М. Данилкина) бюро обкома партии объявило Руденко строгий вы­

¹ Хмелевский - Шкирятову. 29.04.1948 г.//ГОПАПО. Ф. 105. Он. 14. Д. 130. Л. 1.

103

говор с предупреждением, с занесением в учетную карточку. Зная, с кем имеют дело, заранее тщательно подготовились, запросили в обла­стном управлении МГБ соответствующую справку. Там потрудились на славу, подобрали компрометирующий материал.

Спустя три недели К. М. Хмелевский направил письмо Шкиря­тову — председателю комиссии партийного контроля. Лейтмотив письма: А. Н. Руденко — политически сомнительный человек, не заслуживающий никакого доверия. «Ознакомление с личным делом Руденко показало, что вот уже на протяжении свыше 10 лет, где бы Руденко ни работала, она необоснованно обвиняла большой круг коммунистов во вражеской линии, антипартийных делах, в троцкиз­ме, пособничестве троцкистам и прочим врагам народа». Более того, она сама троцкист, антисоветчик и антисемит.

Хмелевский обильно цитирует «Справку», составленную сотруд­никами МГБ:

«В период Отечественной войны Руденко являлась участницей контрреволюционной троцкистской группы и среди окружающих ее лиц проводила антисоветскую агитацию, дискредитировала мероприя­тия, проводимые ВКП(б) и советским правительством, высказывала антисоветские настроения. <...> В 1942 г. Руденко неоднократно вы­сказывала антисемитские настроения в отношении нации евреев. Она говорила, что много ценных документов и памятников русской культу­ры и других ценностей вывезти не смогли, оставили немцам, а вот евре­ев — эту шваль и другую негодную сволочь вывезли. Я ненавижу их и не могу с ними даже говорить, они даже Сталина взяли в свои руки».

В заключительной части письма Хмелевский прочел нотацию сво­ему адресату:

«Мне непонятно, тов. Шкирятов, почему Комиссия Партийного Контроля поступает так мягко в отношении махровой клеветницы и склочницы, какой является не внушающая политического дове­рия Руденко. До каких пор Руденко безнаказанно будет клеветать на партийные органы и партийных работников, обливать их грязью, высказывать о них везде и всюду свои гнусные, антипартийные суж­дения? Неужели все это можно оправдать тем, что Руденко вот уже на протяжении 10 лет бомбардирует своими заявлениями Комиссию Партийного Контроля и угрожает покончить самоубийством? Если я не прав, — прошу разъяснить мне».

Впрочем, завершает он письмо «если Вы откажетесь призвать ее к порядку, мы сами ее из партии прогоним»¹.

153

Ответа я в делах не нашел, но Анну Николаевну Руденко исклю­чить не разрешили. В феврале 1949 г. ее перевели на работу в уни­верситет на кафедру русской литературы. Там она быстро осозна­ла, что попала в окружение безродных космополитов и троцкистов, объявила им войну, «...была высокомерна и груба в обращении с то­варищами, нередко оскорбляла их по случаю и без случая». Потом написала письмо в обком, в котором обвинила тех же товарищей «...в тяжких политических преступлениях». И уже новый секретарь об­кома Ф. М. Прасс в 1952 г. сообщает тому же Шкирятову, что «...все эти и ряд других фактов сделали дальнейшее использование тов. Ру­денко А. Н. на педагогической работе в госуниверситете невозмож­ным» и почтительно просит «перевести ее по линии Министерства высшего образования в другой город»¹. Не переводят. И только год спустя 29 сентября 1953 г. — в новую историческую эпоху — Мо-лотовский обком исключил Руденко из партии «...за антипартийное поведение и систематическую клевету на партийных и советских работников»².

Хмелевский, повторюсь, не был человеком злым или мститель­ным. Вот только к А. Н. Руденко секретарь обкома не проявил ни малейшего снисхождения. Он явно хотел уничтожить эту женщину. По всей вероятности, всем своим социальным инстинктом, поротой партийной задницей К. М. Хмелевский ощущал страшную угрозу, от нее исходящую. Маленький человек, иначе говоря, настойчивый и бесстрашный доносчик, мог разом погубить дело, карьеру и саму жизнь кому бы то ни было. Областной руководитель не чувствовал себя в безопасности, поскольку постоянно в своей практической деятельности нарушал все и всяческие уставы, директивы и узако­нения. Он был кругом виноват: перед партией, поскольку не соблю­дал аскетические большевистские заповеди, выработанные в эпоху подполья и эмиграции; перед государством, поскольку обходил или разрешал обходить многочисленные и противоречащие друг другу запреты и ограничения в хозяйственной деятельности. До поры до времени власть закрывала глаза на все эти многочисленные нару­шения. Маленький человек настойчиво пытался их открыть. И если конъюнктура складывалась для секретаря обкома неблагоприятно, не было никаких возможностей избежать наказания. Тот же Иван Николаевич Терентьев, о котором сигнализировала в ЦК ВКП(б)

¹ Прасс - Шкирятову. 22.11.1952.//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 18. Д. 206. Л. 213-214.

² Характеристика на Руденко Анну Николаевну //ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 20. Д. 123. Л. 74.

Руденко, был сперва снят с должности постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 24 февраля 1949 г. «О фактах разложения некоторых руководящих работников Ульяновской областной парторганиза­ции», а затем и арестован 21 июля 1949 года по обвинению в том, что он «...лично на протяжении ряда лет расхищал социалистическую собственность и позволял другим воровать государственное добро. При его содействии в Ульяновской области расхищено большое ко­личество спирта, чем нанесен государству ущерб, составляющий в денежном выражении свыше 70 миллионов рублей. В период кар­точной системы допускал разбазаривание фондовых товаров, пред­назначенных к выдаче рабочим и служащим. Распространял среди коммунистов вражескую "теорию" о невозможности подъема сель­ского хозяйства Ульяновской области без обновления всего суще­ствующего тракторного парка. В быту вел себя недостойно, пьянст­вовал и развратничал». За что и был внесен в расстрельный список, утвержденный Сталиным 23 марта 1950 г¹. Ивану Терентьеву по­везло. Его имя списка было вычеркнуто. Четыре года он провел в заключении, в 1953 г. был освобожден по амнистии².

Дистанция между кабинетом первого секретаря и закрытым по­мещением, в котором партследователь, или сотрудник МГБ будет на­стойчиво допытываться, не зовут ли Кузьму Михайловича, на самом деле, Казимежем, не является ли он отпрыском помещика и родст­венником пилсудчика, была в 1948 г. совсем незначительной.

Уязвимость и непрочность положения вынуждала партийного ру­ководителя вести войну на истребление против маленьких человеч­ков, сегодня обвиняющих в фашизме и троцкизме редактора «Звез­ды» и секретаря по идеологии, как это сделала Руденко, а завтра гото­вых покуситься и на их руководителя и патрона. Даже в том случае, если первый секретарь не попадал под удар, или мог сманеврировать, прицельные атаки доносчиков разрушали выстроенную сеть управ­ленческих отношений, тем самым, приводя в негодность всю систему. Отраженный Старой площадью сигнал служил своего рода катали­затором, обостряющим и выявляющим внутренние конфликты в но­менклатурной среде. Прежние договоренности, согласования и ком­промиссы, опирающиеся на авторитет хозяина области, теряли свою бесспорность. То, что вчера было ясным, определенным, безальтерна­

155

103

тивным, сегодня становилось проблемным и сомнительным. Начина­лось размежевание в кругу партийных и хозяйственных грандов.

В г. Молотове первым человеком, пожелавшим отойти на безопас­ное расстояние от первого секретаря, был Б. Н. Назаровский. В мае он награждает М.Т. Данилкина денежной премией «...за энергичное и инициативное выполнение заданий»¹. Он не только одобряет его действия, но и продолжает кампанию, начатую березниковским кор­респондентом весной 1948 г.

«Звезда» в начале июля (о письме в ЦК уже в обкоме известно) опубликовала редакционную статью «Медлительный прокурор и бойкий Дугадко». В ней Матвей Зайвелевич был изображен разобла­ченным уголовным преступником. «Он совершенно незаконно по­лучил 22 тысячи рублей премий. Он, вкупе с другими работниками, занимался спекуляцией спиртом, расхищал картофель, сено и скот с подсобного хозяйства. В ОРСе составлялись подложные документы, по которым уплывали в грязные руки тысячи рублей государствен­ных денег». В статье вновь, но уже в более жестком тоне, возникала тема покровителей и пособников. «Дугадко достаточно ловок, он до­бился списания 600 ООО рублей убытков на О PC за 1947 г. не только без какого-либо взыскания, но даже со снятием выговора, который был объявлен ему ранее». «Звезда» указала имена и должности лиц, благодаря которым Дугадко мог совершать свои преступления: «Не делает эта история чести и людям, которым был непосредственно подчинен Дугадко, и которые заняли в его деле позицию благожела­тельного нейтралитета. Мы имеем в виду, прежде всего, директора Березниковского азотно-тукового завода тов. Семченко и замести­теля начальника ГлавУРСа Министерства химической промышлен­ности тов. Турчинова». В этом обвинении наиболее зловеще звучали слова «прежде всего». Стало быть, были и другие сторонники благо­желательного нейтралитета, о которых газета сообщит позже. Автор статьи указал, где их искать, назвав березниковский горком ВКП(б), «...которому давно следовало бы разобраться не только в делах само­го Дугадко, но и в делах тех, кто ему покровительствует». Главной мишенью газеты были органы прокуратуры. Городскому прокурору Булошникову выговаривалось за неспешность в проведении следст­венных действий, но не только: «Он-то знал, что имеет дело с дос­таточно опытным преступником и мог бы действовать оперативнее».

103

Подобный упрек адресовался и областному прокурору — Д. Куля-пину: «Такая медлительность на руку преступникам»¹.

Редакционной статьей Б. Н. Назаровский (если даже и не он ее писал, то самым тщательным образом редактировал) давал понять, что возглавляемая им газета занимает новую, наступательную пози­цию — беспощадной большевистской критики должностных лиц, отступающих от принципов советской морали или им попуститель­ствующих. С боевым собкором Данилкиным в первой шеренге она выступает в поход против местной номенклатуры. Редакция ходатай­ствует за него перед Политуправлением Уральского военного округа, намеревавшегося не без подсказки обкома вернуть майора запаса в ряды вооруженных сил. Летом его вызывают на сборы.

С этого момента Михаил Тихонович становится по-настоящему опасным человеком. Он не только провоцировал раскол в местном руководстве, но и вынуждал приносить в жертву ценные проверен­ные кадры. М. 3. Дугадко уже был уволен. В конце концов, прокура­тура возбудила против него уголовное дело, добилась ареста, отдала под суд. В январе 1949 г. ему был вынесен приговор: лишение свобо­ды сроком на десять лет по статье 109 УК РСФСР. Вместе с Дугадко были осуждены директор Усольского совхоза Опурин и несколько финансовых работников². Замечу, что Дугадко был на самом деле хо­рошим хозяйственником: ловким и предприимчивым. В беде его не оставили. Сразу же после ареста — еще до завершения следствия и вынесения приговора — он был помещен в лагерное отделение № 5 УИТЛК УМВД Молотовской области, где работал в должности бух­галтера цеха промышленного производства. После суда был назначен комендантом зоны лагерного пункта № 1; затем переведен заведую­щим производством в цехе пищеблока центрального участка лагеря. В мае 1950 г. по представлению областных инстанций особое сове­щание при МВД СССР постановило: «Неотбытый срок наказания Дугадко заменить отработкой по вольному найму на предприятиях золотой промышленности», что и было исполнено³.

За месяц до этого события Верховный суд СССР приговор отме­нил и меру наказания снизил до 5 лет лишения свободы, поскольку «Дугадко злоупотреблений служебным положением в части получе­ния премий не допускал. <...> Исключено обвинение Дугадко в вы-

¹ Медлительный прокурор и бойкий Дугадко// Звезда. 9.07.1948.

157

даче работникам завода картофеля по заниженной цене, так как не установлено в этом корыстной цели»¹.

Арест Дугадко означал, что под угрозой находилось все березни-ковское руководство. Следующим на очереди стояло руководство об­ластное. К слову сказать, в сознании М.Т. Данилкина такая связка сформировалась. В своих поздних письмах он выводит формулу зла: Дугадко — Семченко — Хмелевский. Именно эти имена олицетво­ряют для него «тех, кто глумился и продолжает еще глумиться над святыми для любого большевика принципами марксизма-лениниз­ма»². В сентябре 1948 г. Данилкин впервые бросает вызов первому секретарю. Он обращается к Хмелевскому с личным письмом:

«Вам, конечно, известно, что мною было написано письмо в ЦК ВКП(б), датированное 18 июня 1948 года. Текст этого письма и все приложения к нему имеются в обкоме партии. Причиной, послужив­шей тому, что я написал это письмо, было мое выступление в газете "Звезда" от 4 апреля 1948 года с фельетоном "Дугадко процветает". Вполне возможно, что я поступил неправильно, написав письмо не в обком, а сразу в ЦК. Я вполне понимал и понимаю, что это сильно за­трагивает самолюбие некоторых областных руководителей и ставит в неловкое положение автора письма.

Вам нетрудно согласиться со мной в том, что и опубликованный в "Звезде" фельетон, и мои последующие выступления в городской газете, и само письмо в ЦК не преследовали и не могли преследовать личных, шкурных целей. Наоборот, для спокойной личной жизни де­лать это было явно нецелесообразно: меня никто не обижал, жил я вполне нормально, за мной была прочная репутация одного из луч­ших собкоров "Звезды". Меня, уже немолодого коммуниста и видав­шего виды советского гражданина, взволновал и заинтересовал обще­политического порядка вопрос:

Как это могло получиться, что на тридцать первом году Октябрь­ской революции, в крупнейшем рабочем центре не только области, но и страны, мог занять столь большое общественное положение, мог безнаказанно долгое время творить крупные уголовные преступле­ния явный паразит, каким является Дугадко?».

Далее Данилкин многословно жаловался на необъективность и предвзятость областной комиссии, приехавшей в Березники «...рас­

¹ Козлов - Голубевой. 2.04.1953//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 20. Д. 156. Л. 39 (об).

² Данилкин М.Т. - ПрассуФ. М.27.04.1950//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 14. Д. 176. Л. 26.

следовать мое письмо в ЦК ВКП(б)»: не с теми разговаривали, не о том спрашивали, не тем интересовались, слишком быстро уехали. Хуже того, «комиссия всем своим авторитетом навалилась на авто­ра письма, чтобы всячески очернить его и свести на нет содержание письма». Перечислив подробнейшим образом упреки в свой адрес, он в последнем абзаце письма читает нотацию всемогущему секретарю:

«Тов. Хмелевский! Для меня и для Вас вполне ясно, что силой ав­торитета обкома не ахти как трудно опорочить не только одного, а нескольких Данилкиных. Ясно и другое: при желании с ним нетруд­но расправиться самым бесшабашным образом. Но кому и зачем это нужно? Вольно или невольно, а получилось, что слова более опыт­ных и предусмотрительных березниковцев о неуязвимости Дугадко подтвердились. Снисходительность к этому прохвосту после много­кратных выступлений в областной газете, попытки комиссии обко­ма партии показать (без всяких оснований) собкора "Звезды" в са­мом мрачном виде ничего, кроме политического вреда дать не могут. Теперь тем паче никому не запретишь думать и говорить: "Дугадко неуязвим. Каждого желающего поднять на него, или ему подобного, руку, ничего, кроме неприятности постичь не может".

Прошу Вас, товарищ Хмелевский, сделать из сказанного необхо­димые партийные выводы.

С коммунистическим приветом!

Член ВКП(б) М. Данилкин»¹.

Самое замечательное в письме — это его тон. Данилкин обра­щается к Хмелевскому через голову многочисленных чиновников. Письмо написано свободным человеком, приглашающим своего корреспондента к диалогу на равных. В письме нет даже следа су­бординации. Аргументация сугубо рациональная, рассчитанная на интеллигентного человека. Михаил Тихонович только тогда сби­вается с тона, когда излишне пространно и обиженно повествует о своих злоключениях, или жалуется на комиссию. Язык письма также любопытен, поскольку очень напоминает стиль сталинских текстов, в чем-то даже его имитирует. Фраза про «немолодого ком­муниста» представляет собой кальку сталинских слов, сказанных им в радиовыступлении по случаю победы над Японией². Упоми­нание самого себя в третьем лице также позаимствовано из сталин-

159

103

ских речей, как и угрожающее требование «сделать из сказанного необходимые выводы»¹.

Письмо Хмелевскому интересно еще и тем, что оно позволяет бро­сить свет на мировосприятие маленького человека, осмелившегося вызвать на поединок сильного мира сего².

Здесь следует, однако, учесть, во-первых, что по своему жанру текст Данилкина представляет собой вовсе не исповедь, но пропо­ведь, к тому же обращенную к сомнительному лицу — еще не врагу, но уже и не к верному соратнику. Во-вторых, автор письма является профессиональным литератором, иначе говоря, сочинителем, хоро­шо владеющим пером, способным имитировать чужой стиль, знаю­щим толк в художественных деталях. Так что не нужно искать в этом письме полной искренности, или индивидуального самораскрытия. Что в нем содержится в избытке, так это приличествующей случаю риторики, то есть набора стандартизированных лекал, в соответствии с которыми авторы разоблачительных писем выстраивали систему доказательств, самооправданий, мотивировок. Конечно, по одному письму нельзя восстановить ту лабораторию общественной мысли, в которой производилась особая доверительная форма связи малень­кого человека с верховной властью, но можно обнаружить ее харак­терные черты, производные от большой советской идеологии.

Михаил Данилкин полностью растворяет собственное «я» в боль­шом «мы». Он выстраивает жесткую оппозицию между личным ин­тересом и общественным долгом. «Я» — это работник, частное лицо, которое живет хорошо, ни в чем не нуждается, ничего для себя не просит. Обыватель. «Мы» — «немолодые коммунисты и видавшие виды советские граждане», напротив, восстаем против несправедли­востей и ненормальностей в общественной жизни и ставим большие политические вопросы. Для того чтобы слиться с «мы», автору необ­ходимо отрешиться от «всякого шкурного интереса», пожертвовать

¹ В сталинской привычке говорить о себе в третьем лице М. Вайскопф справедливо усматривает «...пропагандистски выигрышную декларацию скромности, сопряженную с отказом от кичливого выпячивания своего "я"». Вайскопф М. Писатель Сталин. М.: НЛО, 2001. С. 75.

² К слову сказать, Михаил Тихонович свою принадлежность к малым людям осознавал и ею тяготился: «И все же хочется писать о Вас, даже мне, который принадлежит к сословию так называемых "маленьких лю­дей". Теперь разделение людей на "больших" и "маленьких" стало своего рода сословными званиями : это звучит почти также, как в свое время зву­чало "барин" и "мужик"». Разговор с И. В. Сталиным//ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9925. Т. 3. Л. 1.

103

личным благополучием. «Мы» — это не все советские люди — и уж тем более не все жители Березников. Данилкин выводит за скобки и жуликов, и их покровителей, и осторожных, предусмотрительных мещан: «опытных березниковцев». «Мы» — это и не журналисты. Оказывается, можно быть «лучшим собкором «Звезды» и закрывать глаза на все и всяческие безобразия. Получается, что «мы» — это ста­рые большевики (автору письма — 34 года) и испытанные временем советские граждане: «видавшие виды». Первая и вторая часть фор­мулы самоидентификации откровенно тавтологичны. Речь явно идет об одних и тех же людях. Примечательно, что в письме Хмелевскому Михаил Тихонович затушевывает свое фронтовое прошлое. В буду­щем в письмах к Прассу он будет представляться иначе — «... быв­шим военным комиссаром Красной армии». И «мы» станет дру­гим — «большевистские активисты; зоркие сталинские глаза»¹. Вы­бор самоопределения диктовался ситуацией. В сентябре — октябре 1948 г. Данилкин отчаянно сопротивлялся возвращению в кадры Со­ветской армии, так что лишний раз напоминать о своем офицерском прошлом ему было совершенно ни к чему.

Причинами, побуждающими обратиться с письмом в ЦК, являют­ся исключительно интересы дела, вернее, реальная и зловещая угроза этим интересам. Само дело предстает чем-то большим, неопределен­ным и таинственным. Оно подлежит обсуждению только с людьми посвященными — работниками ЦК. Дело — это мистическое целое, исполненное собственного смысла, не разменного на пятачки эконо­мических представлений. Его никак нельзя отождествить с какой-то конкретной задачей: выполнением государственного плана, или улуч­шением продовольственного снабжения тех же жителей г. Березни­ки. И в то же время оно хрупко и уязвимо. Поломка отдельной детали или, вернее, нагноение какого-то его отростка может привести к его гибели или параличу. В отделе заводоуправления одного из предпри­ятий города орудует жулик. На основании этого, согласимся, ничтож­ного факта автор письма сразу же ставит «общеполитического поряд­ка вопрос», как такое могло случиться на 31 году советской власти. Здесь Данилкин — сознательно или бессознательно — пользуется приемом фольклорного происхождения². Логика автора адекватно представлена в детской песенке Маршака:

161

Не было гвоздя/Подкова отпала/Не было подковы/Лошадь за­хромала/Лошадь захромала/Командир убит/Конница разбита/Ар­мия бежит/Враг вступает в город/Пленных не щадя/Потому что в кузнице/не было гвоздя.

Только Данилкин пропускает промежуточные звенья.

И еще. За всеми нарушениями естественного, то есть заложенного в партийной доктрине хода вещей скрывается чья-то вражеская рука или несколько рук, намеренно вредящих или подталкивающих неус­тойчивых людей к дурным поступкам. И тот, кто не видит или не хо­чет видеть этого, совершает в лучшем случае политическую ошибку, в худшем является их вольным или невольным пособником.

Три смысловые единицы, образующие содержание письма М.Т. Данилкина к К.М. Хмелевскому, по своему генезису восходят к сталинской риторике. И дело здесь не в повторении приемов или в имитации манеры изложения — это все вторичное. Главное — это повторение сталинской логики, примененной и отточенной в борь­бе с оппозицией. Сходство риторических фигур, используемых ма­леньким человеком, со сталинскими образцами и представляло, как кажется, основную опасность для людей, подвергшихся нападению. В мире, в котором идеологический текст обладал неоспоримым при­оритетом по отношению к социальной практике, попасть в соответ­ствующую графу с отрицательной коннотацией, означало для высо­копоставленного чиновника лишение всех степеней защиты. Этот человек терял партийный билет, право занимать ответственный пост, пользоваться политическим доверием.

Из письма Данилкина следовало, что автор, во-первых, пытается подвергнуть своего адресата именно этой процедуре, иначе говоря, идентифицировать позицию первого секретаря обкома с политиче­ским уклоном; во-вторых, он реализует свою задачу грамотно и квали­фицированно; в-третьих, не собирается останавливаться на полпути.

К. М. Хмелевский на письмо не ответил и стал готовить контр­меры. За Данилкиным стояла Москва, и потому просто уничтожить его — после разоблачений — было невозможно. Следовало соблю­сти все приличествующие партийному этикету церемонии: признать ошибки, наказать виновных, принять организационные меры, при­звать к порядку пошатнувшегося было редактора и только потом приступить к решению главной задачи — дискредитировать и уда­лить барабанщика. Правда, поначалу секретарь обкома несколько по­торопился, вновь организовав выдвижение партийного журналиста на политработу в армию. Данилкин обратился в ЦК. Оттуда Хмелев­скому дали понять, что он не прав, столь откровенно избавляясь от

103

неудобного товарища. Пришлось давать задний ход. «Редакция [га­зеты "Звезда" — О. Л.] обратилась в обком ВКП(б) с просьбой хо­датайствовать перед Политуправлением Уральского военного округа об оставлении М. Данилкина на прежней работе. Просьба редакции и обкома партии была удовлетворена»¹.

Вопрос «О письме тов. Данилкина» был поставлен под двадцатым номером на обсуждение бюро обкома партии 19 октября 1948 г. Док­ладчиком утвердили секретаря по идеологии Лященко. И формули­ровка, и назначение, и порядок рассмотрения по регламенту не были случайными. Очередность рассмотрения указывала на степень зна­чимости. Должность докладчика — на ведомственную принадлеж­ность. Данилкин — журналист. Тема — слабая реакция на фель­етон, значит, вопрос газетный. Хмелевский одновременно одернул редактора «Звезды», отказавшись обсуждать редакционную статью «Медлительный прокурор и бойкий Дугадко». На пленуме в январе 1950 г. Б. Н. Назаровский пожалуется: что «только в сентябре месяце (на самом деле, в октябре — О. Л.) бюро обкома партии, наконец, ре­шило этот вопрос, но не прямо по выступлению своего органа — га­зеты "Звезда", а по письму т. Данилкина, которое было переслано из ЦК партии»².

Дискуссия, однако, была бурной и продолжительной. Не считая Лященко, говорили еще 9 человек: первый секретарь Березников-ского горкома, городской прокурор, областной прокурор, директор азотно-тукового завода, редактор «Звезды». Выступили Данилкин и Хмелевский. Речи не протоколировались.

В постановлении бюро было отмечено, «что в фельетоне тов. Да­нилкина "Дугадко процветает", в редакционной статье "Медлитель­ный прокурор и бойкий Дугадко" и в письме тов. Данилкина на имя ЦК ВКП(б) правильно вскрыты крупные злоупотребления в ОРСе Березниковского азотно-тукового завода и обоснованно предъявлено обвинение директору азотно-тукового завода тов. Семченко и проку­рору города тов. Булошникову в том, что они не проявили партийно­го отношения к этому делу, а также к бюро Березниковского горкома ВКП(б) в том, что оно не обсудило своевременно выступления обла­стной газеты по делу Дугадко. Директор азотно-тукового завода тов. Семченко <...> проглядел крупные злоупотребления в ОРСе азот­

163

но-тукового завода, необоснованно премировал Дугадко и даже, ко­гда преступления Дугадко стали вскрываться, не поставил вопрос о снятии его с работы и привлечении к ответственности. Прокурор гор. Березники тов. Булошников проявил <...> медлительность, не взял подписки о невыезде с Дугадко и быв. главного бухгалтера ОРСа Кацмана, что позволило им скрыться. (Дугадко в настоящее время задержан, Кацман — в розыске.) Бюро Березниковского горкома ВКП(б) (секретарь тов. Шандинцев) не придало должного значения выступлениям областной газеты "Звезда", не обсудило <...> и не сде­лало должных выводов. <...> Тот факт, что самоснабженцам и рас­хитителям удается пробираться на руководящие посты, свидетельст­вует о нарушении в Березниках большевистского принципа подбора работников по политическим и деловым качествам.

Бюро обкома ВКП(б) вместе с тем отмечает, что в письме тов. Данилкина содержится ничем не обоснованные, голословные обви­нения против ряда руководящих работников (т. Рязанова — управ­ляющего б-м строительно-монтажным трестом, т. Захарова — быв. начальника УМВД по области и др.)

Бюро обкома ВКП(б) постановляет:

1. Указать бюро Березниковского горкома и его секретарю тов. Шандинцеву на допущенную им ошибку. <...> Предложить бюро гор­кома созвать в ближайшее время пленум горкома, на котором обсу­дить вопрос о подборе и воспитании руководящих кадров.

2. Объявить выговор директору азотно-тукового завода тов. Сем­ченко за необоснованное премирование <...> Дугадко и непринятия мер к разоблачению и привлечению к ответственности преступников, орудовавших в ОРСе.

3. Указать прокурору города Березники тов. Булошникову на медлительность.

4. Принять к сведению заявление прокурора области тов. Куляпи-на и прокурора города Березники тов. Булошникова о том, что Дугад­ко и соучастники его преступлений арестованы и в ближайшее время предстанут перед судом, и что прокуратурой приняты меры к розы­ску скрывшегося бывшего главного бухгалтера ОРСа Кацмана»¹.

Постановление бюро обкома «О письме тов. Данилкина» являет­ся образцом политического мастерства К. М. Хмелевского. По фор­ме это развернутый на трех страницах машинописного текста ответ ЦК. На деле — искусный маневр, выводящий из-под удара партий­

164

ные кадры. Вся информация, содержащаяся в письме Данилкина, разнесена по двум рубрикам: разоблачение крупных хозяйственных преступлений и голословные обвинения. Первые подтверждены. Последние отвергнуты. Его автор предстает человеком, мягко ска­жем, не всегда и не полностью правдивым, способным нападать и на честных людей тоже. Тема хозяйственных преступлений строго локализована. В ОРСе одного предприятия имели место серьезные злоупотребления. Спасибо журналисту, а с ним и областной газете, что на них указали. Городская прокуратура проявила медлитель­ность, но, в конечном счете, все исправила. Директор завода не су­мел своевременно вывести жуликов на чистую воду. Наказан выго­вором. Я смотрел личное дело члена обкома ВКП(б) А. Т. Семченко и, конечно же, не нашел никаких следов наложенного на него взы­скания. Горкому в Березниках следует обсудить, как надо работать с кадрами. Все. Инцидент исчерпан. Большой политический вопрос сведен к заурядному частному случаю. Дугадко пришлось принести в жертву. В Березниках сменили партийное начальство. Секрета­рем была избрана 3. П. Семенова — по оценке вошедшего во вкус М. Данилкина, «хороший, но не очень грамотный, трусоватый для ее общественного положения человек»¹.

По части грамотности журналист не ошибся. На пленуме горкома о деле Дугадко эта женщина сказала буквально следующее:

«Так, долгое время в ОРСе Азотно-тукового завода в должности начальника работал Дугадко, нутро которого мы своевременно не смогли рассмотреть, наоборот, хвалили его как одного из лучших руководителей торговых организаций города, а фактически ока­завшегося огромным жуликом и проходимцем, нанесшим большой ущерб государству. <...> Руководство завода, в частности, директор тов. Семченко <...> защищал Дугадко и сам неоднократно выезжал в Молотов в областную прокуратуру для защиты последнего. <...> "Ки­пучая" деятельность Дугадко и Кацмана привела к тому, что ОРС в настоящее время не может выправить свое финансовое положение и имеет в этом году свыше 500 ООО рублей (нрзб)»².

Впрочем, А. Т. Семченко этот поступок в вину не вменили. Он ос­тался членом горкома партии.

С Данилкиным обошлись жестче. В конце концов, К. М. Хмелев­ский вернул редактора «Звезды» в общий строй. Как это произошло,

¹ Данилкин М. - Прассу Ф. 19.04.1950//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 14. Д. 176. Л. 14.

103

я не знаю. Переговоры между Борисом Никандровичем и Кузьмой Михайловичем проходили за закрытыми дверями и в неофициаль­ной обстановке.

«Была семейственность, — докладывал позднее Б. Н. Назаров­ский. — Многие вопросы решались в кабинете тов. Хмелевского в отдельных разговорах, а не в зале заседаний бюро обкома, иной раз работа с документами, докладами переносилась на квартиру тов. Хмелевского, куда вызывались работники. Тов. Хмелевский рев­ниво относился, насколько внимательно прислушиваются к его мне­нию. Была известная боязнь выступать с критикой, подлаживание к мнению секретаря. Мы в некоторых случаях высказывали несогласие с тов. Хмелевским, но тоже один на один — в кабинете Хмелевского, а не на открытом заседании, не прямо»¹.

По части Данилкина к январю 1949 года все несогласия закончи­лись. Б. Н. Назаровский стал готовить журналиста к увольнению. По­вод нашелся быстро. Собственный корреспондент «Звезды» по г. Бе­резники М. Т. Данилкин работал по совместительству и в городской газете. Редакция «Березниковского рабочего» охотно публиковала его статьи, аккуратно выплачивала небольшие гонорары. У товари­щей по перу можно было перехватить несколько рублей до получки. Секретарь редакции вспоминала позднее под протокол на допросе в управлении МГБ, что Михаил Тихонович «...лично у меня и у дру­гих сотрудников иногда просил занять ему пять рублей на сто грамм водки»². В «Березниковском рабочем» именитого автора не слишком утруждали стилистической правкой. М.Т. Данилкин литературных редакторов не выносил, считал, что они к нему придираются, не за­мечают в его писаниях главного — правды жизни, оскорбляют не­нужными эстетскими требованиями, в общем, «харкают космополи­тической блевотиной»: в пьесе «Жертва обстоятельств» заклеймил их собачьими кличками: Бульман и Жульман³. На совещании моло­дых писателей жаловался, что его «затирают»⁴. В Березниках ничего подобного не случалось. Его тексты печатали в авторской редакции. Михаил Тихонович не обратил внимания на приказ по редакции га­зеты «Звезда» от 15 июня 1948 г., которым всем литературным ра­

103

ботникам, в том числе и собственным корреспондентам запрещалось «выполнение каких-либо постоянных или эпизодических работ по совместительству без разрешения на то в каждом отдельном случае редактора»¹.

В новогоднем номере «Березниковского рабочего» была опублико­вана статья М.Т. Данилкина «Здравствуй, 1949!». В ней каждая строч­ка источает восторг и пафос, высокие чувства, переполнявшие автора:

«Да, мы, как никогда до этого, даем законы науке и искусству. И тот факт, что на нас с дикой злобой смотрят воротилы империали­стической Америки и Англии, что нас обливает ушатами зловонной клеветы дряхлое человекоподобие Уинстон Черчилль — свидетель­ство нашей силы, нашего мирового авторитета. И чем сильней мечут­ся, тем радостней для нас — значит, мы делаем все новые и новые шаги вперед, а не топчемся на месте. <...> Мы оставляем позади дни, недели, месяцы, годы плодотворного созидательного труда на благо человечества. Мы уверенно идем вперед, непоколебимо верим в свой еще более прекрасный завтрашний день. Жизнь наша хороша тем, что прекрасное создается повсюду.... Ведь и в далеких от Москвы Берез­никах делается то же самое, что и в столице Родины»².

По уровню патетики статья Данилкина превосходила нормативы, предъявляемые к жанру праздничных публикаций. По содержанию, казалось, полностью соответствовала пропагандистским установкам. Автор, однако, увлекся, и тут же был схвачен за руку бдительным ре­дактором газеты «Звезда» Б. Н. Назаровским. Оказывается, собкор «Звезды», характеризуя 1949 год, не указал его «...основной черты, а именно, что этот год будет годом повышения качества работы во всех областях хозяйственного и культурного строительства, партийной и государственной деятельности». Более того, выяснилось, что в статье содержались политически неправильные формулировки. «Автор... пи­сал, что в конце 1947 года "мы освободились от карточной системы", как будто бы карточная система была чем-то вроде крепостного права, тогда как известно, что карточная система сыграла огромную положи­тельную роль в военное время и в первые годы после войны»³.

¹ Гуревич — Хмелевскому. Без даты. Справка о работе в редакции газеты «Звезда» члена ВКП(б) тов. Данилкина М.Т.//ГОПАПО. Ф. 25. On. 1. Д. 30. С. 27.

² Данилкин М.Т. Здравствуй, 1949!//«Березниковский рабочий», 1.01.1949.

³ Гуревич — Хмелевскому. Без даты. Справка о работе в редакции газеты «Звезда» члена ВКП(б) тов. Данилкина М.Т.//ГОПАПО. Ф. 25. On. 1. Д. 30. Л. 27-28.

167

15 января М. Т. Данилкину за нарушение установленного порядка приказом по редакции был объявлен строгий выговор с предупреж­дением. Ему сообщили также, что партийная организация больше не будет терпеть его пьянства и даст ход многочисленным сигналам и жалобам, поступавшим со всех сторон. Б. Н. Назаровский рассчитал точно. Данилкин возмутился, обиделся, понял, что его подводят к ис­ключению из партии за бытовое пьянство и моральное разложение, и 19 января подал заявление об освобождении его от работы в редак­ции газеты «Звезда»:

«Факты заставили меня придти к выводу: я стал непригодным для работы в областной газете. Как газетчик я очень резко пошел кни­зу — совершенно разучился выступать в таких жанрах, в которых умел выступать прежде/фельетон, очерк, публицистическая статья, даже рассказ/. К тому же я не могу работать в газете, постоянно ог­лядываясь по сторонам, боясь собственной тени. Не желая дальше подводить ни самого себя, ни свою семью, ни редакцию "Звезды", я вынужден уйти с газетной работы на другую — хозяйственную или же прямо на производство. Если достоин хоть малейшего уважения, то прошу не прерывать уже немаленький стаж непрерывной трудо­вой деятельности — переведите в распоряжение Березниковского горкома ВКП(б). Еще раз прошу уважить мою просьбу. У меня воз­никла острая необходимость побыть некоторое время вдали от газет­ной работы»¹.

Спустя три недели 14 февраля 1949 г. редакционная коллегия просьбу Данилкина удовлетворила. Копию заявления Михаила Тихо­новича Б. Н. Назаровский навсегда сохранил в своем личном архиве. Бюро Березниковского горкома, также не спеша, еще через три недели, в день 8 марта под номером двадцать пятым приняло постановление «Об откреплении тов. Данилкина М.Т.» от партийной организации га­зеты "Березниковский рабочий" к партийной организации ремеслен­ного училища № 22, «в связи с переводом на другую работу»².

В мае того же года он был утвержден в должности заместителя ди­ректора по культурно-воспитательной работе того же училища³.

Это было понижением. Из номенклатуры областного значения М. Т. Данилкина переместили в номенклатуру городскую. Закрыли

¹ Данилкин - Назаровскому. 19 01 1949//ГОПАПО. Ф. 25.0п. 1. Д. 30. Л. 30.

² Протоколы заседаний бюро Березниковского горкома ВКП(б). 8.03.1949//ГОПАПО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 292. Л. 182.

³ Протоколы заседаний бюро Березниковского горкома ВКП(б). 24.05.1949//ГОПАПО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 293. Л. 165.

доступ к служебным материалам, перестали пускать на пленумы гор­кома. Возможность публиковаться стала весьма и весьма проблема­тичной. В «Звезде» ему пообещали, что продолжат сотрудничество, будут давать редакционные задания, помогут с публикацией лите­ратурных произведений и прочее — в общем, говорили все то, что полагается в подобных случаях. Ничего не выполнили. Только «Бе­резниковский рабочий» публиковал на своих страницах его роман с продолжением. Платил немного. В следственном деле Данилкина на­ходится Справка о гонорарах от Молотовского государственного из­дательства: за 1948 г. выплачено 5598 рублей; за 1949 г. — 1170 руб­лей — впятеро меньше¹.

Ремесленные училища в те времена пользовались заслуженно дурной репутацией. Для городского школьника угодить в него было все равно, что попасть в колонию:

«Во всяком случае, нас тогда стращали и тем, и другим с примерно равным воспитательским успехом. «Ремеслуха» — спецодежда, казар­менное житье, дисциплина, пайковая кормежка впроголодь. «Чтоб тебя ремесленники съели!» — было тогдашним ходовым присловьем. И точно — забирали туда, начиная с четвертого класса»².

Ремесленное училище № 22 отличалось от подобных ему учеб­ных заведений разве что составом. В нем на полное государственное обеспечение были принудительно помещены мальчики — подростки, потерявшие родителей. Нравы воспитанников существенно расходи­лись с правилами поведения учащихся советской школы. Они дрались, крали что ни попадя, наводили страх на мирных горожан, пили. В об­щем, озорничали. В феврале — марте 1948 г. ребята в классных поме­щениях упражнялись прицельной стрельбой из рогаток по портретам вождей: В. И. Ленина и И. В. Сталина, и по плакатам с изображением героев-молодогвардейцев. Увечные картины разрывались на части³.

Под стать воспитанникам были и мастера. Директор училища вел себя вполне патриархально: откушав водочки в своем кабинете, наво­дил порядок кулаками. Поучив по-отечески нарушителя, мог потом угостить его папироской. Протрезвев, директор издавал распоряже­ние: провинившихся учащихся не кормить. Как водится, воровал, но понемножку:

169

103

«Акулов А. И. брал из кассы ремесленного училища на подотчет деньги и расходовал их на свои нужды (6285 руб. 12 коп. ). Силами училища и из материалов училища Акулову по его распоряжению изготовлен диван, две рамки полированных, постамент под трюмо, вывез из училища 2 кубометра дров для своих нужд без оплаты»¹.

В январе 1949 г. бюро горкома обсуждало положение в училище, директора строго предупредили и потребовали в кратчайший срок исправить положение. Новый заместитель директора по культурно-воспитательной работе должен был исполнять это постановление. Подчеркну — не контролировать исполнение, но совместно с дирек­тором ликвидировать отмеченные крупные недостатки.

Михаила Данилкина педагогике не обучали. От всего увиденно­го он поначалу опешил. Не думал, скорее всего, что так бывает. Во всяком случае, А. С. Макаренко в «Педагогической поэме» изобра­жал совсем иные сцены из жизни. Ребятам новый замполит явно сочувствовал, добывал в библиотеку новые книжки. Случалось, за­ступался за мальчишек. По словам директора, «...у Данилкина было некоторое стремление завоевать легкий, несерьезный авторитет среди учащихся»².

По всей видимости, до лета никаких крупных столкновений у ру­ководства училища с новым замполитом не было. В июне Михаил Данилкин получает поручение: поработать начальником летнего ла­геря РУ № 22 в деревне Усть-Кондас. Здесь он проявил совершенно неожиданную хозяйскую сметку. Для пополнения продовольствен­ного пайка разрешил учащимся организовать переправу через Каму. Ремесленники за деньги и продукты перевозили местных жителей. Покупали табак и водку. Пили вместе с начальником. Когда выпивки не хватило, Данилкин отдал под заклад лагерный баян. Брали водку и снова пили. Дошла очередь и до казенного аптечного спирта. Свой пошатнувшийся авторитет М. Т. Данилкин восстанавливал при помо­щи палки. Пьяный замполит гонялся за учащимися. Учащиеся разбе­гались³. Первая же проверка выявила отсутствие порядка и упадок дисциплины. Как только каникулы закончились, партсобрание РУ обсудило персональное дело коммуниста М. Данилкина. Ему объяви­

103

ли выговор и «... просили горком партии снять Данилкина с работы, так как он в дальнейшем быть воспитателем не мог»¹.

В то же время городская прокуратура «по собственной инициа­тиве» начинает проверку соблюдения социалистической законно­сти в ремесленном училище № 22. В Березники прибывает также министерская комиссия. Директор училища пытается спрятать от нее учащихся, их запирают в комнате. Не получилось: «они выбили стекло и попали на прием к зам. министру. Министр принял ряд мер и потребовал ответственности от ответственных лиц. Тогда мастер вызвал одного из этих учеников, признал, что он руководитель и из­бил его»².

Материалы проверки были представлены в Березниковский гор­ком. Бюро горкома в заседании 4 октября 1949 г. рассмотрело во­прос «О ходе выполнения постановления бюро Березниковского ГК ВКП(б) от 11/1 49 г. по РУ № 22». Решение было суровым и беском­промиссным:

«Директор училища т. Акулов полностью самоустранился от ру­ководства училищем, пустил дело на самотек, занялся пьянством, злоупотреблял своим служебным положением, полностью потерял авторитет среди учащихся и коллектива сотрудников. Дисципли­на учащихся в училище развалилась. <...> Начало учебного года в училище было сорвано. Директор училища тов. Акулов и его замес­титель по культурно-воспитательной работе т. Данилкин оказались бессильными в принятии мер к устранению допущенных недостат­ков в работе по руководству училищем. Состояние политико-воспи­тательной работы среди учащихся и среди сотрудников находится на низком уровне».

Далее последовали организационные меры к директору и к его за­местителю.

А. И Акулова сняли с работы и исключили из партии. Прокурату­ра возбудила против Акулова уголовное дело, завершившееся услов­ным осуждением.

«Заместителя директора по культурно-воспитательной части тов. Данилкина, как не справившегося с работой на своем участке и скомпрометировавшего себя, с работы снять. Утвердить поста­новление партийного собрания партийной организации РУ № 22 о

¹ Допрос Лоскутова М.Н. 13.03. 1953.//ГОПАПО. Ф. 641/1.0п. 1. Д. 9925. Т. 1. Л. 110.

² Стенограмма обл.совещания горрайпрокуроров. 23 10. 1950//ГАПО. Ф.р1366. Оп. 3. Д. 32.Л. 25.

171

вынесении тов. Данилкину выговора без занесения в личное дело за пьянку в лагере»¹.

Михаил Данилкин усмотрел в этом решении происки врагов, к которым без обиняков причислил и бывшего директора училища. Несколько лет подряд он будет жаловаться в партийные инстанции, требовать ужесточения приговора. Областная прокуратура в 1950 г. проверит жалобу, найдет, что заявитель в основном прав: «Не было инкриминировано Акулову антипедагогического воспитания детей, как-то: систематические пьянки в рабочее время, угощение учени­ков училища папиросами, издание незаконного приказа о том, что недисциплинированных учеников лишить питания и допускать их к приему пищи только по особому распоряжению Акулова. Не инкри­минировано в вину Акулову фактов избиения учеников мастерами, помощником Сивковым и самим Акуловым ... и развал хозяйствен­ной деятельности училища». Констатировав обоснованность жалобы Михаила Тихоновича, помощник областного прокурора по спецде­лам, однако, на этом не остановился:

«Кроме того, из материалов дела усматривается достаточно ос­нований для привлечения к уголовной ответственности по статье 109 УК бывшего помощника директора специального ремесленного училища по культурно-воспитательной работе Данилкина по фактам антипедагогического воспитания детей, выраженного в организации коллективных пьянок в лагерный период 1949 года, где Данилкин яв­лялся начальником лагеря РУ № 22, хулиганских выходок пьяного Данилкина»².

Александр Иванович Акулов, напротив, на допросе в МГБ о Михаиле Данилкине высказывался вполне лояльно: по работе по­могал, старался, хотя и не всегда получалось, поскольку выпивал часто, «...каких-либо фактов антисоветских проявлений, в том чис­ле антисоветских высказываний, с его стороны в моем присутствии не было»³.

От суда и приговора Данилкина спасла неоднократно обруган­ная им же медлительность прокурора Булошникова: тот просто не успел вызвать его на допрос «по вопросу систематической пьянки <...> в пионерском лагере, потому что он с 30 октября по 15 декабря

¹ Протокол заседания бюро горкома ВКП (б). 4.10.1949//ГОПАПО. Ф. 59. Оп. 2. Д. 295. Л. 20-22.

² Найданов - Прассу. 1950//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 14. Д. 176. Л. 61.

³ Допрос А.И. Акулова 12.03.1953//ГОПАПО. Ф. 641/1. Д. 9925. Т. 1. Л. 108.

103

на территории города Березников не находился и на работе нигде не числился»¹.

После отстранения от должности, сразу же утвержденного област­ным управлением трудовых резервов, Данилкин уехал в Москву. Пра­вильней было бы написать: бежал. Там был принят в ЦК. Выслушан. Ободрен. Поддержан. Перед Новым годом совсем в ином настроении вернулся в Березники и написал заявление в горком:

«Прошу дать задание органам государственной безопасности срочно и строжайше расследовать:

Кто и зачем довел советских детей-сирот (воспитанников Спец. РУ № 22) до такого состояния, когда они зимой 1949 г. (февраль-март) стали резать и расстреливать портреты Ленина и Сталина, героев «Молодой Гвардии», что в училище была загнана в подполье комсомольская организация.

Кто и зачем не принял во внимание неоднократные и очень на­стойчивые требования коммуниста Данилкина о расследовании фак­тов рукоприкладства к воспитанникам этого училища. <...>

Кому и зачем понадобилось пустить версию среди воспитанников Спец. РУ № 22 о том, что большевик Данилкин арестован.

Кто и зачем так усердно оберегает явного прохвоста, не простого прохвоста, а политического, как бывшего директора Спец. РУ № 22 А. И. Акулова.

Как, какими руками, во имя чего была составлена за подписью ми­нистра Трудовых резервов бумага, компрометирующая политически коммуниста Данилкина...»

Секретарь горкома 3. П. Семенова просьбу, больше напоминаю­щую распоряжение, выполнила и переправила для проверки бумагу новому начальнику горотдела МГБ Шильникову².

Из заявления следует, что М. Данилкин ощущает себя несправед­ливо наказанным педагогом, намеренным хлопотать о восстановле­нии его в прежней должности заместителя директора. Москва решает иначе. В соответствии с распоряжением ЦК Молотовский обком вос­станавливает М. Данилкина в должности собкора «Звезды» задним числом с ноября 1949 г.³

173

В нашем распоряжении нет документов, мотивирующих это ре­шение ЦК. Заметим, что оно по времени совпадает с подготовкой постановления Политбюро по работе Молотовского обкома. В соот­ветствии с этим постановлением секретаря обкома Хмелевского за допущенные ошибки сняли с работы. Заявления М. Данилкина по­доспели вовремя. Из них можно было извлечь нужный обвинитель­ный материал.

В неравном поединке с Кузьмой Михайловичем победил Михаил Тихонович. Газетчик одолел хозяина области. Маленький человек взял верх над большим руководителем. Конечно же, в крупной ап­паратной игре Данилкин был только разменной монетой. Хмелев­ского свалили другие люди. Те, кто не могли простить ему ни ярко выраженного чувства собственного достоинства, ни подчеркнутой самостоятельности, ни личного управленческого почерка и, само­го главного, сталинского одобрения работы Молотовского обкома летом 1948 года. Что «область много сделала, было отмечено лично т. Сталиным; были приняты постановления»¹. Хмелевский становил­ся опасным соперником — и потому был устранен.

Роль Данилкина сводилась к тому, что он обеспечил недоброже­лателей Хмелевского нужной им информацией: о засорении пар­тийного и хозяйственного аппарата сомнительными людьми, о на­рушении большевистских принципов кадровой политики, наконец, о преследовании за критику. В своих обличениях М.Т. Данилкин, превосходно исполнивший роль большевистского резонера, ста­ромодного партийца, нечаянно попал в ногу со временем, вернее, со случившимся поворотом партийной линии. Прежнюю макси­му — «война все спишет» — спешно и принудительно заменяли прямо противоположной, предполагавшей оплату по всем счетам. «Вылили предупреждения? — задавал риторический вопрос секре­тарь коми-пермяцкого окружкома Волгин и сам же отвечал. — Да, предупреждений было достаточно. Возьмите указания со стороны ЦК ВКП(б), постановление по Ленинградской области, по Ярослав­ской области, по Сталинградской области»². Хмелевский момент поворота пропустил и был наказан.

Данилкин, полностью реабилитированный, вернулся в газету. И сразу же принялся за старое. Роль маленького человека его боль­ше не устраивала, он хотел быть вершителем судеб, по меньшей

103

мере, консультантом верховной власти¹. Выбрав в качестве адресата нового секретаря обкома Филиппа Прасса, он начал забрасывать его политическими трактатами и обвинительными записками против его старых обидчиков:

«Хмелевского уже нет, а хмелевщина еще живет себе. Да где живет! На Березниковском азотно-туковом заводе, который имеет первосте­пеннейшее военно-стратегическое значение. Факт весьма тревожный. <...> [Семченко] не просто подлец, а политически опасный подлец. Не забывайте: он один из самых важных, один из самых опасных для нас выкормышей Хмелевского./<...> Арестовать таких, как Семченко, Зы­рянов и Гельбух, ибо они вольно или невольно, для коммуниста это без­различно, работают в пользу какой-то иностранной разведки. Непро­стительно нам воспринимать явную подлость, как обычные ошибки»².

Никого арестовывать Ф. М. Прасс не собирался, но новую ко­миссию в Березники отправил. Та, ознакомившись с делами, ничего преступного в работе хозяйственных руководителей, разумеется, не обнаружила:

«Письма собкора областной газеты «Звезда» тов. Данилкина о непартийном поведении директора азотно-тукового завода тов. Сем­ченко, управляющего треста Севуралтяжстрой тов. Почтарева, про­курора тов. Булошникова и других руководителей гор. Березники проверены на месте обкомом ВКП(б). При проверке установлено, что обвинения указанных руководителей в антипартийной и антисовет­ской деятельности являются клеветническими»³.

Слово было произнесено. Потом Михаилу Данилкину приказали учиться в областной партийной школе. Нервы у него сдали, и он стал писать и отправлять по важным адресам — в ЦК, товарищу Стали­ну (копия в МГБ), в Союз писателей тов. А. А. Фадееву совсем уже крамольные тексты: «...В каждом городе процветает казнокрадство, взяточничество; спивается масса бывших фронтовиков, защитников Отечества, сокрушивших тиранию Гитлера — из них прибывают все новые и новые пополнения в тюрьмы и лагеря...»⁴.

¹ «Я — продукт Советской власти и, если хотите знать, ее гордость. Считайте меня, кем хотите, но я знаю себе цену». Данилкин — Прасс Ф. М. 27.04.1950//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 14. Д. 176. Л. 36.

² Данилкин - Прасс Ф. М. 29.04.1950//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 14. Д. 176. Л. 10-16.

175

Сталин не ответил. Прокуратура выписала ордер на арест. До это­го партийные товарищи на заседании бюро обкома выскажут Данил-кину все, что они о нем думали раньше, с удовольствием обругают троцкистским охвостьем, космополитом, нигилистом, беспробудной бездарностью, беспросветным невеждой и лодырем, а потом исклю­чат из партии и отдадут на расправу органам МГБ¹.

Михаил Данилкин все еще надеялся, что его поймут, или хотя бы вспомнят старые заслуги: «Нельзя же, черт побери, на основании нескольких фраз, выхваченных из контекста, доказывать, что автор большой и честно выполненной работы — крамольник, потрясатель основ советского строя»². Не услышали, не захотели понять.

В принятом единогласно постановлении бюро обкома объявило «...произведения Данилкина М.Т., написанные им в 1952 г., по своей идейно направленности антипартийными, глубоко порочными про­изведениями... Данилкин М.Т. клевещет на советских людей, рисует картину разложения советского общества, материальной необеспе­ченности и страданий простого народа»³.

Не нужно думать, что это была месть за Хмелевского. В обкоме теперь сидели новые люди, отобранные преемником Кузьмы Михай­ловича Ф. М. Прассом. В их отношении к неуемному и неугомонному барабанщику проявился корпоративный инстинкт самосохранения.

У поздней сталинской номенклатуры не было социального зерка­ла, вглядываясь в которое она могла бы замечать болезненные изме­нения в своей общественной физиономии. Замечать и вовремя изле­чивать или хотя бы наносить макияж. Большевистская печать, неко­гда бичевавшая недостатки влиятельных лиц и учреждений, больше таковых функций не выполняла. Вместо действительного изображе­ния она предлагала читателям аляповатую картинку в стиле социа­листического реализма. На ней партийный работник выглядел геро­ем без страха и упрека: мудрым, самоотверженным, простым и демо­кратичным. Маленький человек, обращавшийся непосредственно к Сталину, заменял собой средства массовой информации. Его письма в Кремль можно сопоставить с осколками разбитого социального зеркала, в которых с чудовищным искажением, неполно и предвзято предъявлялись факты, характеризующие практики государственного

103

управления по ведомствам и территориям. Для верховной власти эти обращения были необходимым условием социального контроля над деятельностью управленческого аппарата. Более того, они позволя­ли постоянно возобновлять прямые связи между вождем и простыми людьми поверх установленных барьеров. Можно согласиться с заме­чанием Д. Быкова, что для Сталина было свойственным «позицио­нировать себя как верховную инстанцию, не зависимую от законов, соратников и даже от здравого смысла»¹.

И если государственный да и житейский резон подсказывал: нуж­но закрывать глаза на некоторые номенклатурные проделки (апокриф эпохи — реакция Сталина на донесение о любовных похождениях прославленного маршала: «Что будем делать, товарищи? Завидовать будем»), то положение заступника всех обиженных и угнетенных обязывало время от времени жестоко карать тех, на кого указывал в своем отчаянном письме очередной маленький человечек.

Нет нужды подробно объяснять, почему сталинской номенкла­туре были противны возобновляемые прямые коммуникации меж­ду верховным правителем и человеком из народа. И дело было не в лицах. Угрюмый и прямолинейный Ф. М. Прасс был руководителем совсем иного масштаба, нежели его смелый, амбициозный и талант­ливый предшественник. Просто маленькие люди покушались на ус­тойчивость бюрократической системы, чем и были опасны.

Когда-то М. Данилкин написал: «Но я почему-то убежден: пока жив Сталин — ничего плохого не случится — сумею доказать свою правоту»².

Касательно себя он ошибся. Его арестовали в январе 1953 года. Михаил Тихонович оказался совершенно прав в другом. С малень­ким человеком — неугомонным барабанщиком — новые власти покончили сразу, не дожидаясь XX съезда. Заявления и жалобы, ад­ресованные ЦК, стали отправлять по инстанциям — к тем, на кого жаловались. Обломки кривых зеркал были сметены в мусор.

¹ Быков Д. Сын сапожника и сын художника//Нева. 2005. № 3. С. 213.

² Данилкин М. Ответ моим обвинителям. Октябрь 1951 //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9925. Т. 3. Л. 28.

177

УВОЛЬНЕНИЕ КЕРТМАНА

В начале сентября 1953 г. коммунисты Молотовского государст­венного университета проводили первое в новом учебном году пар­тийное собрание. Секретарь бюро В. В. Кузнецов зачитал «закрытое письмо» ЦК КПСС о преступлениях Л. П. Берии, бывшего долгие годы верным соратником товарища Сталина. После чего приступили к прениям. Осуждали предателя. Призывали друг друга к повышен­ной бдительности. Все шло согласно ритуалу, пока заведующий мас­терскими С. Н. Чусовитин не припомнил старую историю:

«15—20 лет тому назад было дело предателя Ягоды, возмущались в те годы, когда наркомом был Ежов. Эти явления повторялись. Сле­довательно, здесь какая-то закономерность. Необходимо усилить по­ложение руководящих партийных работников, сделать их независи­мыми от органов НКВД».

Видимо, он добавил в адрес органов несколько совсем нелицепри­ятных слов, так как секретарь партбюро в заключительном слове вы­ступлении поправил оратора, заметив, что честные люди встречаются и среди сотрудников госбезопасности. Языки развязались. От обще­политических сюжетов коммунисты перешли к обсуждению внутрен­них проблем. Доцент Гуревич раскритиковал ректорат и партбюро за неправильную кадровую политику:

«...тов. Раик ушла по собственному желанию, хотя фактически ее выжил профессор Черников. С историко-филологического факуль­тета уволили тт. Кертмана и Черевань. Кертмана уволили с наруше­нием советских законов (член месткома). <...> Теперь оба ходят без работы. У нас были и проявления антисемитизма, которым не был дан соответствующий отпор.

Михаил Гилерович Гуревич, как это явствует из протокольной записи, недвусмысленно обвинил руководство университета в юдо-фобии, чьей жертвой и стал доцент Кертман. Секретарь партийного бюро В. В. Кузнецов счел нужным оправдаться:

103

«У нас были случаи неправильного поведения отдельных комму­нистов, которые были истолкованы как проявления антисемитизма. Антисемитской атмосферы в университете нет, такие настроения у нас не здравствуют, как утверждает т. Гуревич. Иногда тов. Гуревич неправильным своим поведением сам дает повод к подобного рода толкам. Товарищи Кертман и Черевань уволены из университета по сокращению штатов и на законных основаниях»¹.

Дело обстояло следующим образом. 17 апреля 1953 г. ректор Мо­лотовского университета В. Ф. Тиунов подписал приказ, в первом па­раграфе которого значилось:

«Ввиду сокращения контингента студентов на историческом от­делении историко-филологического факультета, уменьшения учеб­ных поручений в 1953—1954 учебном году, ликвидации кафедры всеобщей истории — и. о. зав. этой кафедры доцента Кертмана Л. X. освободить от работы в университете с 1-го июля 1953 года с пред­ставлением очередного отпуска за 1953 г. на 48 рабочих дней с 1 июля до 25 августа 1953 г.»².

Приказ был исполнен в срок. В «Отчете о движении специа­листов, имеющих законченное высшее образование за III квартал 1953 г. по Молотовскому государственному университету» среди уволенных пятым по списку числится Кертман Лев Хаймович (Ефи­мович — ред.), и. о. зав. кафедрой всеобщей истории, доцент, освобо­жденный от занимаемой должности в связи с сокращением учебных поручений с 26 августа 1953 г³.

Вместе с ним был удален из университета по равным основаниям доцент кафедры истории СССР А. С. Черевань, касательно которого в том же документе было добавлено: «Ранее состоял в КПСС. Был в плену в Германии с мая 1942 г. и до окончания войны — 1945 года»⁴. В этом случае ректор университета хотя бы объясняет, за что уволен

179

кандидат исторических наук из вуза, где из 189 преподавателей толь­ко 67 имели ученую степень. На историко-филологическом факуль­тете таковых было всего 9¹.

«Отчет о работе Молотовского госуниверситета за 1952— 1953 учебный год» — документ объемный. Разделов в нем много. Готовились они в разное время и разными людьми. В одном раз­деле сообщается об увольнении Л. X. Кертмана. В другом того же Кертмана упоминают в числе преподавателей, успешно работаю­щих над докторской диссертацией. Указан и срок окончания рабо­ты — 1953 год². Увольнять 35-летнего доцента, участника войны, одновременно закрывать кафедру всеобщей истории — для этого нужны были более веские основания, нежели сокращение нагрузки. В уже упоминавшемся «Отчете» содержалась и прямая неправда о прекращении приема на историческое отделение в 1953 г.³ В дейст­вительности же к 1 сентября того же года на первый курс зачислили 25 человек, столько же, сколько в 1950 и 1951 гг. Набор не произво­дился только в 1952 г⁴.

Л. X. Кертман хлопочет о восстановлении в должности и одно­временно усиленно ищет работу. Откликается Воронежский госуни­верситет. В августе получено разрешение: «В связи с заявлением тов. Кертмана Л. В. (так в тексте — О. Л.) Управление университетов и юридических вузов сообщает, что «...возражений против перехода к. и. н. Кертмана Л. В.(!) из Молотовского университета в Воронеж­ский университет со стороны управления не имеется»⁵.

Спустя короткое время выяснилось, однако, что Министерство культуры СССР (ему осенью 1953 г. подчинили университеты) не считает законным и само увольнение доцента Кертмана. Телеграм­мой от 29 сентября того же года, подписанной заместителем мини­стра М. Прокофьевым, ректору Молотовского Госуниверситета пред­лагалось «.. восстановить на работе в университете доцента Кертма­

103

на Л. X. с 26 августа с. г. и поручить ему читавшиеся им в 1952-1953 учебном году курсы»¹.

Последнее распоряжение исполнено не было. Деканат тут же от­дал Кертману курс «История южных и западных славян», ранее чи­тавшийся А. Череванем. В «Отчете... за 1953-54 учебный год» новый декан историко-филологического факультета П. Д. Пачгин (препода­ватель по ставке доцента с 10 января 1939 года) не упустил случая попенять строптивцу: «Научный работник доц. Кертман Л. Е., кото­рому был передан данный курс, не обеспечил его подготовку к началу учебного года»².

Здесь необходимо сделать небольшое отступление. В истории Пермского университета имя Л. Е. Кертмана окружено почтением. Бывшие ученики очень тепло вспоминают о нем. Профессора Кертма­на «... любили, его ценили все, кто с ним контактировал на ниве науч­ного знания. Отличительными чертами [так !] его личности являлось богатство идей, которыми он обладал. <...> Он был превосходным лектором. <...> Отмечая высокие этические качества Л. Е. Кертмана, необходимо отметить его несомненный литературный талант. <...> Неиссякаемый источник эрудиции бил из него мощным фонтаном». Далее в записках бывшего аспиранта Л. Е. Кертмана можно найти и другие не менее яркие эпитеты и сравнения: «блеск литературного дарования, сила и яркость научной мысли»³. Сегодня Лев Кертман становится мифологической фигурой, олицетворяющей великую эпоху становления исторической школы в ПГУ

Во всех справочных и юбилейных изданиях он упоминается в не­длинном списке крупнейших ученых, создавших славу университе­та: «К/ертман/. — Основатель перм. ист. школы по проблемам раб. движения и истории культуры 3. XIX-XX вв.»⁴. Воздается должное и университетскому руководству, сумевшему оценить редкие даро­вания историка, оградить его от нападок, предоставить возможности для плодотворной научной деятельности. На сайте «Культурология», где размещена биографическая справка о Л. Е. Кертмане, утвержда­ется даже, что он в течение долгих лет был проректором пермского

¹ Прокофьев М. - Тиунову В. 29.09.1953//.ГАПО. Ф.р1715. On. 1. Д. 236. Л. 6.

² Отчет о работе кафедр и факультетов Молотовского госуниверсите­та им. A.M. Горького за 1953-1954 учебный год//ГАПО. Ф. р180. Оп. 12. Д. 122. Л. 27.

³ Семенов В. Л. Размышления о прошлом. Пермь, 2006. С. 199—201.

⁴ Кертман Л. Е.//Уральская энциглопедия /http://www.ural.ru/spec/ ency/encyclopaedia-%EA-927.html

181

госуниверситета¹. В случае внешних осложнений университетское начальство всегда приходило ему на помощь, во всяком случае, не позволяло расправиться с талантливым историком. «До оргвыво­дов дело не дошло, — пишет о событиях 1952—1953 гг. П. Ю. Рах-шмир. — Атмосфера на Урале была иной по сравнению с Украиной. Здесь не возникло полосы отчуждения. Л. Е. Кертман смог заняться докторской диссертацией, тематика которой в первичном виде опре­делилась еще в Киеве»². Действительность была, однако менее бла­гостной, чем изображается в мемориальных, или юбилейных сборни­ках. Оргвыводы были, и увольнение имело место.

Попытаемся выяснить, по каким причинам ректорат универси­тета при явной поддержке, если и не по инициативе партийного бюро, решил избавиться от перспективного доцента, не замеченного ни в склоках, ни в бытовом хулиганстве, ни в чрезмерном увлечении горячительными напитками, ни в нарушении супружеской верно­сти. На первый взгляд, прав М. Г. Гуревич, обнаруживший причины увольнения в заурядном антисемитизме университетских началь­ников, или, добавим, в их сервильности. Увидели в «деле врачей» начало охоты на евреев и посчитали необходимым присоединить­ся — либо по доброй воле, либо по казенному интересу, либо из чувства самосохранения.

В «Информации», отправленной в обком КПСС 3 февраля 1953 г., заместитель секретаря партийного бюро студент Е. Лучников сообщает, что преподавателями и сотрудниками университета «.. было обращено внимание на тот факт, что большинство участников группы врачей-вредителей — евреи по национальности». Заканчивалась «Информа­ция» тривиальным доносом. Упомянув, что «... митинги и собрания по сообщению не проводились», — он добавляет для сведения, что «до­цент кафедры высшей алгебры и геометрии А. Е. Раик (член КПСС с 1931 г.) имеет брата, проживающего в Нью-Йорке»³. Ее и уволили «по собственному желанию» вместе с Л. Кертманом и А. Череванем.

Можно согласиться с тем, что антисемитская кампания предостав­ляла удобный случай для тех, кто хотел бы избавиться от Л. Е. Керт-мана. В связи с этим любопытны изменения, производимые в офи­циальных университетских документах с его отчеством. Принимают

¹ Кертман Л. E//http://www.countries.ru/library/culturologists/kertman. htm

² Рахшмир П. Ю. Постоянство и многообразие творчества//Мир лично­сти. Творческий портрет профессора Л. Е. Кертмана. — Пермь, 1991. С. 56.

³ Информация в обком КПСС. 3.02.1953//ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 20. Д. 129. Л. 1.

182

на работу Льва Ефимовича, а увольняют Льва Хаймовича, в одном случае даже Льва Хадика Хаймовича¹. Впрочем, было бы неверным видеть в этом местную инициативу. В начале 1950-х гг. власти прово­дят целенаправленную политику диссимиляции населения страны. В паспорта и в партийные документы вписывают этнические имена и отчества, так что и в этом отношении ситуация с Л. Кертманом не является исключительной.

Так 12 марта 1953 г. партийное собрание университета исключа­ет «...за обман партии и неискреннее поведение члена КПСС Цейт-ловского Якова Хаймовича», который был виновен в том, что сме­нил свое отчество в партийных документах на «Михайлович». Это решение принято девяноста двумя голосами против двадцати одного, поданного за строгий выговор, и одного — за выговор².

В. В. Кузнецов расходился с истиной, когда говорил о незначитель­ном распространении антисемитских настроений. Во всяком случае, именно в университете родилась инициатива провести тотальную проверку, «...насколько глубоко сионизм проник в среду евреев в на­шей стране»³. Тем не менее, этнических чисток не проводилось. От­дел кадров в 1952 г. отчитывался перед министерством о тринадца­ти евреях-сотрудниках, в следующем году — о двенадцати⁴. Может быть, потому что вся кампания, начатая в январе, оказалась скоро­течной. Из ЦК не поступало четких и недвусмысленных инструкций. В Молотове к соответствующим действиям приступили с опозда­нием едва ли не на месяц, так что просто времени не хватило. Было, однако, не только это. Конечно, среди университетских преподава­телей нашлись энтузиасты, вроде доцента В. П. Шахматова, готовые вершить суд и расправу над «безродными космополитами», но они оставались в явном меньшинстве. Ученый совет университета, хотя

103

и ставил препоны для приема на работу сотрудникам «определенной национальности», но далеко не в каждом случае. Учитывались и де­ловая необходимость, и ранговые предпочтения. Как правило, про­валивали ассистентов. Тогда же 1 марта 1953 г. ученый совет универ­ситета избирает заведующим кафедрой экспериментальной физики М. И. Корнфельда, еврея по анкетным данным¹.

Конечно, «дело врачей» создало благоприятную обстановку для того, чтобы, не считаясь ни с законом, ни с традицией, уволить доцен­та Л. Е. Кертмана, но не оно было единственной, или даже главной причиной. Подготовка к этому мероприятию началась годом раньше. Само же увольнение можно считать одним из моментов в развитии конфликта между блистательным лектором и другими обществоведа­ми г. Молотова. Здесь необходимо пояснить, что в ранний пермский период вплоть до 1954 г. Л. Е. Кертман почти ничего не публикует².

В списке его научных трудов помещены две газетные статьи, по­меченные мартом и июлем 1951 г.³ Сам он объяснял свое молчание разными привходящими причинами: незавершенностью исследо­ваний, относительной недоступностью московских библиотек⁴. Ка­жется, в данном случае Л. Е. Кертман несколько лукавил. Ситуация в гуманитарной науке была таковой, что печатать оригинальные ис­следования в области новой истории было едва ли возможным. За короткое время сложился новый канон, предписывающий историкам зарубежных стран предварять свою статью, или книгу цитатами из трудов И. В. Сталина, основное внимание уделять экономическим процессам (если речь шла о XIX или XX веках, то в духе ленинскою брошюры об империализме), сверять периодизацию по «Краткому курсу истории ВКП(б)», акцентировать внимание на борьбе народ­ных масс против империализма, разоблачать «буржуазных фальси­фикаторов», не пользоваться «вражескими» источниками и посто­янно помнить об определяющем воздействии на изучаемые явления революционных событий в России. Писать полагалось простым, до­ходчивым газетным языком. За отступление от канона наказывали. И если академику Е. В. Тарле только прямыми обращениями к Ста­

184

лину удавалось (с большими потерями) отстоять свое право на инди­видуальный стиль — и то под благовидным предлогом, что необхо­димо «...поскорее дать отпор бесчисленным фальсификациями войны 1941—1945 гг., выходящим в Америке, Англии, Западной Германии»¹, то для его опального и не именитого ученика такая возможность ис­ключалась полностью.

«В советское время работа в отечественных архивах, во всяком случае, по новейшей истории была закрыта. А получить командиров­ку для работы в британских архивах вообще невозможно»².

По архивным материалам очень трудно восстановить события, пред­шествующие увольнению. Не сохранились документы, принадлежа­щие перу Л. Е. Кертмана. По официальным ответам министерства, по справкам, выданным партийными инстанциями, можно в самых общих чертах представить содержание его запросов, последовательность дей­ствий. Лев Кертман не состоял в партии и потому не имел возможности отстаивать свои взгляды на протоколируемых собраниях. Он не был и членом Ученого совета Молотовского университета. Его туда изредка приглашали. В оставшихся от того времени документах Л. Е. Кертман, по преимуществу, молчит. Говорят его гонители. Их позиция изложена пространно и разноголосо. Тексты, оставшиеся от Ф. Горового, Г. Дедо­ва, К. Мочалова, П. Хитрова — вот основные источники, по которым можно составить представление о сути конфликта. Позиция Л. Е. Керт­мана представлена в них косноязычно — в полном соответствии с ин­теллектуальными возможностями критиков, настроенных к тому же весьма по-боевому и твердо знающих про партийность истины. Исто­рическое изображение, опирающееся на источники такого рода, не мо­жет быть ни полным, ни точным. Помня об этом, постараемся все-таки ответить на вопрос, почему был уволен Л. Е. Кертман.

Он был принят на работу в Молотовский университет доцентом с окладом 2800 рублей 1 сентября 1949 г. «временно, вплоть до ут­верждения Министерством Высшего Образования СССР»³. Утвер­ждение последовало не сразу. Только спустя два года, 24 июля 1951 г. приказом по главному управлению университетов МВО СССР до­цент Лев Ефимович Кертман был назначен исполняющим обязанно-

¹ Академик Е.В. Тарле и власть. Письма историка И. В. Сталину и Г. М. Маленкову. 1937 - 1950 гг. //Исторический архив. 2001. № 3. С.106.

² Давидсон А. Б. Образ Британии в России XIX и XX столетий//Но-вая и новейшая история. 2005. №5//http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/ HISTORY/ALBION.HTM

³ Приказ по Молотовскому Госуниверситету им. А. М. Горького. 4.10.1949//ГАПО. Ф. р1715. On. 1. Д. 236. Л. 1.

103

сти заведующего кафедрой всеобщей истории¹. Кафедра состояла из 5 человек. Кроме заведующего на ней работали О. Бадер, В. Малыгин, Ю. Рекка и Л. Бородина.

Л. Е. Кертман — продуктивный и деятельный работник. Он чи­тает основные курсы по собственной кафедре, преподает «Историю политических учений» на юридическом факультете, ведет занятия в городском университете марксизма-ленинизма, на курсах пропа­гандистов при Молотовском горкоме ВКП(б) и во множестве дру­гих мест.

Он пишет докторскую диссертацию на идейно выверенную тему: «Лейбористская партия — орудие империалистической реакции»².

Здесь надо бы вспомнить, что первоначально предмет исследова­ния назывался совсем иначе: «Ранняя идеология лейбористской пар­тии». Если верить М. Лилиной — такая подпись стояла под статьей «Антипатриотическая деятельность космополита Кертмана», ректо­рат и партком Киевского университета (в нем Кертман работал пре­жде) нашли это название, а с ним и направленность диссертации «.. вредительскими, враждебными советской исторической науке»³.

Судя по всему, Л. Е. Кертман искренне пытается быть настоящим советским ученым. В его личном фонде сохранились тетради, сви­детельствующие об углубленной работе над трудами И. В. Сталина: выписки, конспекты, цитатации. Пройдет много лет, но он не устанет удивлять своих коллег превосходным владением сталинским слова­рем. Подводя итоги дискуссии на кафедральном семинаре, Лев Ефи­мович после обстоятельного научного анализа высказанных точек зрения мог довести до сведения собравшихся и политическую оценку их взглядов на языке ушедшей эпохи: «брандлерианство», «тальгей-мерщина», «каутскианство» и т.п. Иронизировал или предостерегал.

В отчете партийного бюро историко-филологического факульте­та за 1950-1952 гг. встречается упоминание о том, «...что среди части студентов сложилось мнение о т. Кертмане как о лучшем лекторе-марксисте»⁴. В г. Молотове, казалось бы, ничто не напоминает о

¹ Приказ по главному управлению университетов Министерства Высше­го Образования СССР. 24.07.1951//ГАПО. Ф. р1715. On. 1. Д. 236. Л. 2.

² Протоколы партийных собраний историко-филологического факульте­та и других факультетов. 1952.//ГОПАПО. Ф. 717. On. 1. Д. 106. Л. 38.

³ Лилина М. Антипатриотическая деятельность космополита Кертма-на//3а советские кадры 20.04.1949//ГАПО. Ф. р1715. On. 1. Д. 280. Л. 4

⁴ Отчет о работе партийного бюро историко-филологического факульте­та с 7 апреля 1950 по 27 марта 1952 г. 27.03.1952//ГОПАПО. Ф. 717. On. 1. Д. 106. Л. 28.

186

Киевской катастрофе: увольнении из университета за космополи­тизм («.. Кертман не только идейно сочувствовал этим антипатрио­тическим выродкам, но и работал заодно с ними» '), безуспешных попыток устроиться на работу на Украине «... в связи с отсутстви­ем вакансий в педагогических институтах республики»². Конечно, есть проблемы и на новом месте. Трудно завершить диссертацию, не получая командировок в Москву³. На филологическом отделении старший преподаватель А. Н. Руденко без устали разоблачает троц­кистов и космополитов среди собственных коллег, в том числе и жену Льва Ефимовича — С. Я. Фрадкину. Тем не менее, ситуация для работы кажется благоприятной. В ноябре 1951 г. ректор издаст приказ о создании комиссии, которой поручит «написать историю возникновения и развития университета». Среди ее членов значит­ся и доцент Л. Е. Кертман⁴. Комиссия не спеша выполнит поручение (в университете, за редким исключением, все делается, не спеша) и спустя 15 лет в 1966 г. опубликует исторический очерк «Пермский государственный университет имени Горького». В 1987 г. появит­ся его новое издание. Руководить авторским коллективом будет Л. Е. Кертман⁵.

Только в феврале 1952 г. выяснилось, насколько недолговечной была обретенная передышка. Вновь повторялась ситуация трехлетней давности. В Киеве за месяц до собрания партийного, комсомольского и профсоюзного актива, потребовавшего увольнения «космополита Кертмана», он получил рекомендацию для вступления в ВКП(б), в которой присутствовали все необходимые формулы: «... показал себя хорошо подготовленным специалистом, читает лекции на высоком идейно-теоретическом уровне, дисциплинирован, политически гра­мотен, <...> выступает с лекциями и докладами, принимает участие в теоретических конференциях и научных сессиях. Пользуется автори­тетом среди преподавателей и студенческого состава исторического факультета и университета»⁶.

103

В Молотове спустя полгода после назначения на должность заве­дующего кафедрой в газете «Звезда» появилась статья, подписанная историком партии из педагогического института г. Дедовым, под за­головком «Об ошибочных выводах в лекциях тов. Кертмана».

По жанру статья представляла собой рецензию на стенограмму лекции для слушателей университета марксизма-ленинизма (ВУ М Л ) «США — главный оплот мировой реакции и империалистической агрессии». По содержанию — публичный донос. Слово «об», с ко­торого начинался заголовок, не было случайным. В советской поли­тической практике оно указывало на характер публикации. Когда в 1952 году появилась статья «О романе В. Гроссмана... », Твардовский сказал: «Если "о", то добра не жди»¹.

Г. Дедов, ознакомившийся со стенограммой, нашел в лекциях «... серьезные политические ошибки»: Л. Е. Кертман «... произвольно обошел первый раздел программы "Ленин и Сталин об американском хищническом империализме" и не привел ленинско-сталинскую оценку». Более того, он не назвал размеры прибылей американских монополий, подсчитанных несколько месяцев назад советским жур­налом «Вопросы экономики», поскольку де не захотел своих слуша­телей «...утруждать лишними цифрами». Хуже того, доцент Кертман «ни единым словом не упомянул об идеологическом наступлении американской реакции. Поэтому лекция изобиловала общими фраза­ми, повторениями, нечеткими выводами по поводу внешней полити­ки США». Покончив с одной лекцией, рецензент принялся за другую: «Борьба СССР против создания единого антисоветского фронта». В ней, по мнению Г. Дедова, лектор проявил избыточную эрудицию: слишком долго излагал план Дауэса*, но пропустил его сталинскую оценку. «Вопреки историческому положению вещей», высказал кра­мольное утверждение, что «XIV съезд нашей партии принял курс на индустриализацию страны, потому что появился план Дауэса (?!)».

И периодизация в лекции подозрительная: не из «Краткого курса» («двадцатые годы, первая половина двадцатых годов, вторая полови­на двадцатых годов»), и пристрастия сомнительные («уделял очень много внимания разным биографическим деталям многочисленных министров французского и других западноевропейских правительств

¹ Гаспаров М. Записи и выписки. М, НЛО, 2001, С.269. «План Дауэса» — разработанная в 1923-1924 гг. комитетом экспертов Союзной комиссии по репарациям во главе с американским банкиром и по­литическим деятелем Ч. Дауэсом концепция вывода экономики Германии из кризиса с целью выплаты ею репараций странам-победительницам по усло­виям Версальского договора. — Прим. ред.

103

«в ущерб рассказу... о героической самоотверженной борьбе народ­ных масс за мир...»).

Особенно возмутило автора статьи то, что Л. Е. Кертман «... пы­тался защищать некоторые ошибочные положения своих лекций». Далее следовали политические обвинения: «нет воинствующей большевистской партийности, марксистского анализа исторических фактов и событий, нет подлинного разоблачения враждебной идео­логии англо-американских империалистов». Глухо упоминалось и то, что лектор «... подчас <...> сбивается на позиции, давно осужденных советской общественностью космополитизма и низкопоклонства пе­ред загнивающим буржуазным миром». Естественно, такой человек не может знать истории: «Лектор явно не в ладах с датами, путает­ся в элементарных фактах исторической науки. Известно, например, что советскую делегацию на генуэзской конференции возглавлял Г. В. Чичерин, а лектор объявляет главой этой делегации А. В. Луна­чарского». Ошибки Л. Е. Кертмана не случайны, так как «...некогда ему готовиться к лекциям, ибо он читает их везде и всюду», что, есте­ственно, дурно. Еще хуже, что «тов. Кертман не любит критики и не прислушивается к советам товарищей»¹. Слово «халтурщик» не было произнесено. Все другие ярлыки, вроде «безродного космополита», также опущены. По тогдашним меркам критика была умеренной, од­нако только по форме. Обвинения, предъявленные Л. Е. Кертману были серьезными: отступления от марксистско-ленинской методоло­гии, беспартийность, объективизм, политические ошибки, недобро­совестность в работе.

Текст статьи Г. Дедова вполне тривиален как по содержанию, так и по форме. Он соответствует жанру критических материалов, при­званных обратить внимание советской общественности на серьез­ные ошибки того или иного работника. После чего общественные организации должны были начать собственное расследование, по­зволяющее установить дополнительные генеалогические источни­ки ошибок, степень их вредного воздействия на коллектив, детально ознакомиться с политическим лицом человека, подвергшегося кри­тике, проверить, насколько он поражен идейным недугом и может ли от него излечиться.

Разоблачительная статья (а именно такой характер имела публи­кация М. Лилиной «Антипатриотическая деятельность космополита Кертмана») отличалась от статьи критической не только жесткостью

189

формулировок, но и однозначностью выводов. Жертвы разоблачи­тельных публикаций были обречены на изгнание с работы, исклю­чение из партии или уголовное преследование. Критическая статья была предупреждением. Разоблачительная статья — приговором. Впрочем, дистанция между двумя этими газетными жанрами была очень небольшой, а грань условной. За критической статьей могла последовать статья разоблачительная. Местные инстанции могли выдать неадекватную реакцию, что называлось тогда перестраховать­ся, и избавиться от неудобного сотрудника.

Здесь интересней другое. Кто заказал критический материал Де­дову, то есть снабдил его стенограммой лекций, поручил написать, разместил на страницах главной областной газеты? По версии автора статьи, все шло естественным путем. Кафедра истории СССР в уни­верситете марксизма-ленинизма в плановом порядке обсудила сте­нограмму первой лекции Кертмана и нашла в ней ошибки. И Дедов, по всей вероятности, один из участников обсуждения, решил озна­комить читателей «Звезды» с мнением кафедры. Он пишет правду, хотя и не всю. Лекция «США — главный оплот мировой реакции и империалистической агрессии» была прочитана в октябре или в но­ябре 1951 г., за два месяца до появления газетной публикации. Об­суждение текстов лекций на заседаниях кафедры предусматривалось решением бюро горкома «О работе Вечернего Университета марксиз­ма ленинизма». В постановлении, естественно, не указывалось, чьи лекции следует стенографировать, а затем подвергать критическому разбору. Руководство кафедры сделало выбор самостоятельно, указав на Кертмана. Лекция эта была предварительно застенографирована. Интересно было бы узнать, пользовались ли проверяющие техниче­ской новинкой — магнитофоном или обошлись услугами стеногра­фистки? После чего заседание кафедры (редкое явление в истории ВУМЛ), действительно, состоялось. «Кафедра признала лекцию не­удовлетворительной, политически недостаточно заостренной, план лекции не соответствовал требованиям программы». О чем и была составлена соответствующая справка¹. Секретарь горкома по идео­логии Бобров на партийном собрании в университете прямо назвал имена тех, кто обнаружил «политические ошибки в лекциях т. Керт­мана»: товарищей Хитрова и Антонова². Оба университетские исто­рики. От критики на заседании кафедры до газетной публикации су­

103

ществовала, однако, дистанция громадного размера. Кто решился ее преодолеть, придав деловой ситуации политическое значение? Вряд ли руководство горкома. Преподаватели университета марксизма-ле­нинизма входили в его номенклатуру. Существовала жесткая связка. Когда доцент Кертман допускал политические ошибки, горком в ав­томатическом режиме допускал ошибки кадровые, или, более того, терял политическую бдительность. К слову, если бы руководство ВУМЛ усомнилось в политическом содержании лекций Кертмана, то оно имело все возможности без всякого шума, в рабочем порядке удалить Льва Ефимовича из преподавательского состава, просто не давать ему учебных поручений. Ничего этого не произошло. Дедов также не смог сослаться на мнение слушателей, выражавших неудо­вольствие по поводу лекций Кертмана.

Статья против Л. Е. Кертмана, с большой долей вероятности, поя­вилась по инициативе его коллег по преподавательской работе, го­товых пойти на конфликт с городскими партийными властями для того, чтобы уничтожить противного им лектора. Речь шла о подготов­ленной акции. Ее инициаторы и организаторы находились в универ­ситете. Иначе не объяснить быстроты и слаженности их последую­щих действий.

Как я уже писал, по тогдашним правилам политического поведе­ния публикация критической статьи была сигналом для партийных и административных инстанций. Действовал строгий регламент: проверка фактов, обсуждение в собственном трудовом коллективе, обязательная самокритика с разоблачением источников ошибок и возможные организационные выводы. Для подготовки всех ме­роприятий требовалось время. В данном случае университетские власти действовали молниеносно. Статья была опубликована в суб­боту. В среду 6 февраля на заседании ученого совета, обсуждавшем работу юридического факультета, сначала декан И. М. Кислицин, а затем и ректор В. Ф. Тиунов подвергают критике лекции доцен­та Кертмана. И. М. Кислицин, вступивший на тропу войны против заведующих кафедрами — местных корифеев юриспруденции до­центов И. С. Ноя и В. В. Пугачева, обнаружил вдруг, что близкий им доцент Кертман поверхностно излагает курс «История политиче­ских учений». Ректор пошел дальше и прямо заявил: «Тов. Кертман на факультете в своем преподавании допустил ряд ошибок. Необхо­димо обратить внимание на идеологическую выдержанность препо­давания». Кертман был, видимо, настолько растерян, что не возра­жал. Он тут же выразил готовность либо передать курс профессору В. В. Мокееву (старому и заслуженному историку партии, ставше­

191

му профессором без всяких защитных процедур — у него не было и кандидатской степени), либо поделить «Историю политических учений» на две части, пообещав в будущем читать лекции «... на над­лежащем уровне». Было от чего растеряться. Университетские вла­сти нарушили все процедуры. Декан не посещал лекций Кертмана на юридическом факультете. Не было сигналов от студентов, или замечаний со стороны коллег. Лекции Кертман читал совершенно иные по тематике, нежели в университете марксизма-ленинизма. Объяснение сочинят потом: «Нет двух Кертманов: для вечерне­го университета и госуниверситета. Методология чтения лекций одна»¹. Университетские власти действуют по аналогии. Если лек­тор в одном учебном заведении спутал Г. В. Чичерина с А. В. Лу­начарским, то в другом учебном заведении он обязательно спутает Монтескье с Локком. Если Кертман не уделил достаточного внима­ния сталинской критике плана Дауэса, то он непременно забудет из­ложить сталинские взгляды на перспективы развития и укрепления советского государства. Он по-другому не может. В постановление Ученого совета вставили специальный пункт о Л. Е. Кертмане, в об­щих чертах повторяющий газетную критику:

«В лекциях кандидата исторических наук Кертмана Л. Е. по кур­сам истории политических учений и экономики и политики зарубеж­ных стран допускается расплывчатое, подчас поверхностное изложе­ние материала, без глубокого марксистского анализа исторических фактов и событий и без должного разоблачения враждебной буржу­азной идеологии. Имеет место небрежное обращение с цитатами и датами из сочинений классиков марксизма, допускается путаница в политических вопросах»².

Отметим, что первое обвинение Л. Е. Кертмана в политических ошибках в стенах Молотовского государственного университета про­звучало по поводу ситуации на юридическом факультете. Произнесе­но оно было не в партийном, но в сугубо научном собрании.

Жесткая позиция ректора требует объяснения. Василий Филип­пович Тиунов принял должность 4 сентября 1951 года, покинув для нее пост заместителя председателя Молотовского облисполкома. Он принадлежал к команде уволенного от должности секретаря обкома К. М. Хмелевского и уже по этому основанию стал неприемлемой фи­гурой для нового хозяина области Ф. М. Прасса. Перевод на работу

¹ Протокол №24 заседания партбюро Молотовского госуниверситета им. A.M. Горького//ГОПАПО. Ф. 717. On. 1. Д. 104. Л. 37.

² ПротоколУченогоСоветаМолотовскогогосуниверситетаим. A.M. Горь­кого. 6.02.1952//ГАПО. Фр.180. Оп. 12. Д. 296. Л. 439-440,445.

ректором был для него карьерным поражением; университет — ме­стом ссылки. Вся его прежняя работа протекала вдали от учебных заведений, по преимуществу в советских учреждениях. В. Ф. Тиу­нов — практик со степенью кандидата экономических наук. Его политическое положение весьма уязвимо. В молодости, до сентября 1918 года он успел побывать членом партии левых социалистов-ре­волюционеров. Спустя девятнадцать лет председателя Омского обл-плана В. Ф. Тиунова арестуют в Омске по обвинению в контррево­люционных преступлениях и выпустят только через двадцать четыре месяца. В своей партийной автобиографии он напишет: «Под судом и следствием не был, но в 1937 г., когда я работал председателем Ом­ского облплана, был в Омске арестован с предъявлением обвинения по статье 58 УК РСФСР (только в общей форме). Но по окончанию следствия дело прекращено, и я был полностью реабилитирован. Работники Омского Управления НКВД, которые меня арестовали, были осуждены»¹. Для университета он еще чужой человек, крайне ревниво относящийся к своему предшественнику Александру Ильи­чу Букиреву, который принял на работу нераскаявшегося космополи­та. Во всяком случае, через полтора года все на том же сентябрьском партийном собрании один из ораторов — Харитонов — вскользь заметит:

«Не нравится, что у тов. Тиунова проскальзывает мысль: что было до меня — плохо. Что при мне — хорошо. <...> А между тем, старый ректор тов. Букирев не является членом Ученого совета уни­верситета»².

На ближайшем партийном собрании 14 февраля 1952 г. обвине­ния против Л. Е. Кертмана выдвинет секретарь партбюро универси­тета К. Мочалов, который проговорится, по какой причине товарищи не любят заведующего кафедрой всеобщей истории. Того наперебой приглашают читать лекции. Ему платят — что вызывает зависть и раздражение со стороны менее удачливых коллег. Секретарь публич­но выскажет то, о чем перешептываются в кабинетах и коридорах: «Здесь говорили о тов. Кертман. Он погнался за длинным рублем и по существу начал халтурить. Ведь он на стороне ведет полугодовую нагрузку. Некоторые поручения там он читает по своему желанию. Ясно, что готовиться к занятиям систематически не может». В поста­

193

103

новлении имя Кертмана будет упомянуто в числе «...некоторых пре­подавателей, которые «читают отдельные лекции на низком идейно-теоретическом и методическом уровне»

Тут же решением партийного собрания историко-филологическо­го факультета была создана комиссия по проверке работы кафедры всеобщей истории во главе с П. И. Хитровым — историком СССР, в то время разрабатывающим научную проблему: роль товарища Сталина в хлебозаготовках в Ставропольском крае. Тема, скажу сра­зу, загадочная. Сталин в Ставрополье не ездил. По всей видимости, П. И. Хитров пытался использовать для своих исторических писаний назначение Сталина руководителем продовольственного дела на Юге России в мае 1918 г. Как известно, Сталин остановился в Царицыне, отослал в центр несколько эшелонов с хлебом и занялся военными делами².

К проверке привлекли крупнейших знатоков истории: П. Д. Пач-гина — его скоро назначат деканом историко-филологического фа­культета, Ф. С. Горового — будущего ректора и Я. Р. Волина, впо­следствии занявшего должность заведующего кафедрой истории КПСС³. Комиссия посещала лекции и знакомилась с кафедральной документацией,

Спустя месяц «дело Л. Е. Кертмана» заслушивают на бюро гор­кома ВКП(б). В протоколах заседания бюро от 5 марта 1952 г. вто­рым вопросом значится: «О статье в газете "Звезда" от 2 февраля 1952 г. "Об ошибочных выводах в лекциях тов. Кертман"». В дис­куссии принимают участие пятеро: беспартийный Кертман, Дедов, Горовой, Мочалов и работник обкома ВКП(б) Мадонов, ведающий вузами. Краткая протокольная запись не позволяет выяснить ход обсуждения. Материалы подготовки вопроса для бюро не сохрани­лись. Бюро горкома признало статью правильной и обратило вни­мание «...тов. Кертман на ошибочность его выводов в лекциях», на «неправильную практику вольного обращения с цитированными произведениями классиков марксизма-ленинизма и с программой курса Внешней политики СССР, на неудовлетворительную подго­товку к лекциям и нарушение требований марксистско-ленинской

¹ Протокол общего собрания партийной организации [Молотовского Госуниверситета]. 14.02.1952//ГОПАПО. Ф. 717. On. 1. Д. 103. Л. 12, 14.

методологии». Примечателен третий пункт постановления: «Счи­тать недопустимым чтение лекций без наличия конспекта и преду­предить тов. Кертман, что, если он в ближайшее время не исправит отмеченные недостатки в лекциях, будет поставлен вопрос об от­странении его от преподавательской работы». Ректору университе­та было предложено «...усилить контроль за идейным содержанием преподавания всеобщей истории» ¹.

Постановление интересно тем, что в нем отсутствует указание на самокритику обвиняемого. Следует обратить внимание и на то об­стоятельство, что, признав статью верной, бюро горкома не повторило ни обвинений в космополитизме, ни упреков в беспартийности. Бо­лее того, Лев Ефимович и далее продолжал работать в университете марксизма-ленинизма. Директор этого учреждения Мухин 20 июня 1953 г. выдаст Л. Е. Кертману «Справку», что тот «... к порученной ра­боте относился добросовестно и обеспечивал высокое качество пре­подавания»². Заметим также, что университетские проверки, предва­ренные разоблачительными вердиктами ученого совета и партийного собрания, начались на месяц раньше. И пункт «об усилении контро­ля» выглядит вписанным задним числом для оправдания поспешных действий ректората.

Настоящий суд над Л. Е. Кертманом состоялся через неделю на заседании партийного бюро университета. 12 марта 1952 г. этот орган, состоящий из семи человек, в присутствии ректора и членов комиссии по проверке заслушивал отчет о работе кафедры всеоб­щей истории. Докладывал Л. Е. Кертман по правилам, принятым в вузовских учреждениях. Кафедра с выполнением учебного плана справляется. Работники не пропускают занятий. Они организовали две выставки — о Парижской Коммуне и франко-прусской войне, посещали студенческие общежития, читали там лекции. Работает археологический кружок. Далее в протокольной записи появляют­ся фрейдовские обмолвки. «Научная работа кафедры поставлена скверно. Тов. Бадер работает систематически. В этом году заканчи­вает докторскую диссертацию. Я работаю в области истории. Мне необходимо быть в Москве для ознакомления с литературой, ко­торой нет в г. Молотове. Из-за отсутствия литературы я даю пока незавершенную продукцию. Думаю, докторскую диссертацию за­кончу в этом году. Тов. Малыгин не возбуждается к научной работе.

² Справка. 20 06.1953//ГАПО. Ф. р1715. On. 1. Д. 236. Л. 4.

195

103

К выполнению плана научной работы не приступил. Молодые науч­ные работники т. т. Рекка, Бородина осваивают курсы и готовятся к сдаче кандидатских экзаменов». Далее Л. Е. Кертман подверг себя самокритике: «Я сложные курсы освоил хорошо, но я не осмыслил методику их чтения. А курсы я читаю сложные. Готовлюсь к ним не­достаточно систематически. Я не укладываюсь в отведенные часы. Допускаю небрежные, нечеткие формулировки, которые не заме­чаю. Я стараюсь дать обилие материала, чтобы студенты поняли исторический процесс». В заключение Кертман, сказав несколько добрых слов о своих товарищах по кафедре («Малыгин — хороший специалист и методист. Обладает огромными фактическими знания­ми по истории. <...> Молодые преподаватели т. т. Рекка и Бородина много работают над курсами»), вновь признал свои ошибки: «Я ви­новен, что качество преподавания у нас не всегда высокое. Я недос­таточно контролировал преподавателей, мало посещал их занятия, сам не организовывал взаимопосещения с последующим обслужи­ванием^'). Мы не слушаем преподавателей заранее. Я указания да­вал не в категорической форме, а высказывал свое мнение». Своим обстоятельным докладом, посвященным главным образом учебно-методической работе кафедры, Л. Е. Кертман пытался задать тон предстоящему обсуждению, перевести его на деловую почву. Ника­кой политики. Только методика и практика управления. Да, техника исполнения лекций недостаточно хороша. Да, нужно больше уде­лять времени обучению молодых преподавателей, тогда они будут читать лекции, «более увязанные с современностью». Помогите, то­варищи, поделитесь опытом, как это у Вас получается. С благодар­ностью примем критику и станем исправляться. Наукой активней займемся. О выводах «Комиссии по обследованию работы кафедры всеобщей истории Молотовского государственного университета 1951/1952 учебного года» Кертман знал и с ней не согласился. В пространной справке, подписанной П.И. Хитровым, А.Д.Антоно­вым и Т.Е. Санниковой, работа кафедры признавалась неудовле­творительной ввиду плохого руководства со стороны заведующего. «Главная вина за такое состояние кафедры должна быть возложена на и. о. зав. кафедрой тов. Кертмана Л. Е.»¹. Лев Ефимович был ис­кусный тактик, но сбить противников с заранее заготовленной по­зиции не смог. Они сразу же свернули обсуждение на политические темы. Докладчику задали вопросы:

103

■ Как Вы оцениваете статью в газете «Звезда»? (В. Ф. Тиунов)

■ Как понимать Ваше отношение к рецензии Дедова? (Ф. С. Го-ровой)

■ Были ли у Вас ошибки методологического характера? Как на­зывается кружок, который Вы ведете со студентами? (Ф. С. Горовой)

■ Почему на бюро Горкома и сейчас Вы по-разному расценивае­те отношение к рецензии Дедова? Каким образом Вы посвящены в денежные операции археологических экспедиций? Как охраняют­ся археологические памятники, как они учитываются кафедрой? (П. И. Хитров)

■ Как вы относитесь к своему выступлению на ученом совете? (3. С. Романова.)

Кертман что-то говорил в ответ, секретарь занес в протокол толь­ко оценку: «Ясного отношения к статье в газете не дал. Не высказал ясного своего отношения к решению Горкома».

Потом от имени комиссии выступил П. Д. Пачгин, доложив­ший «о грубых и глубоких недостатках» в работе кафедры. За ним — П. И. Хитров и А.Д.Антонов. Последний поучал Кертма­на, что «экономические факторы нужно было в лекции поставить на первый план. Меньше надо было уделять внимания мемуарам, а больше произведениям классиков марксизма-ленинизма». Не­брежно выполненная протокольная запись не дает полного пред­ставления о содержании обсуждения. Выступления Л. Е. Кертмана изложены значительно хуже, нежели его критиков. Тем не менее, общий ход дискуссии ясен. Соглашаясь с тем, что в методике чте­ния лекций есть недостатки и готовиться следует систематически, Л. Е. Кертман наотрез отказался признать методологические и по­литические ошибки: «В основном правильно, что я недостаточно го­товлюсь, что проскакивают неточные формулировки, и сейчас при­дется эти формулировки готовить заранее дома. Вольно обращаюсь с программой в отношении времени». А вот комиссия критиковала лекции предвзято и некомпетентно. За нее немедленно заступились университетские гранды.

Тиунов В. Ф.: «Мне не нравится ваше выступление, тов. Керт­ман. С одной стороны Вы признаете ошибки, с другой — нет. Нет четкости в Ваших выступлениях. Отсутствует искреннее признание своих ошибок. Вы крутитесь. Курс читается самый острый, полити­ческий — и сказать, что он немарксистский — нельзя, иначе мы Вас не допустили бы до чтения его. Знаний у Вас много, но Вы переоце­ниваете свои силы. Необходимо цитаты классиков марксизма-лени­низма записывать. К лекциям вы не всегда подготовлены, а потому

197

идейно-теоретический уровень их иногда бывает низким. Ответст­венность за ведение курса очень сложна, кафедра работает неудовле­творительно. <...> Комиссия в целом сделала правильные выводы, и т. Кертман надо предупредить».

Горовой Ф.С.: «Узнав о неблагополучном положении дел на кафедре всеобщей истории, партбюро историко-филологического факультета, после решения партсобрания факультета, создало ко­миссию во главе с т. Хитровым для проверки работы кафедры. Но тов. Кертман сделал все от него зависящее для того, чтобы скомпро­метировать комиссию партбюро, доказать ее «некомпетентность». Он требовал пересоставления расписания для его присутствия на всех лекциях, которые будет посещать комиссия, пытался добиться через своих знакомых, чтобы Обком ВКП(б) требовал ускоренной проверки. Это бесчестность, бестактность, зазнайство. Меня удив­ляет поведение т. Кертман сегодня на партбюро. На заседании бюро ГК ВКП(б) т. Кертман признал свои методологические ошибки, отмеченные в статье т. Дедова. После выступления т. Мадонова он прямо заявил, что в основу моих лекций нужно брать произведе­ния классиков марксизма-ленинизма, чего я до сих пор не делал. Теперь же от всего сказанного на бюро ГК ВКП(б) т. Кертман отка­зывается и признает за собой только методические ошибки и неточ­ные формулировки. Странное и подозрительное поведение. Вслед за тов. Кертман с отрицанием ошибок в своих лекциях выступили и члены кафедры всеобщей истории т. т. Малыгин, Бородина. Па­раллельно замечу, что на кафедре всеобщей истории нет критики и самокритики. Там есть подхалимство и преклонение перед автори­тетами.<..> Я понимаю решение ГК ВКП(б) как документ, дающий общую оценку качества лекций т. Кертман с их грубыми методоло­гическими ошибками. <...> Тов. Кертман делает, по меньшей мере, бестактность по отношению к присутствующим на бюро, пытаясь от­делить свою деятельность в вечернем университете от деятельности в госуниверситете. Тов. Кертман, пользуясь некоторой неосведом­ленностью членов партбюро в вопросах истории, на глазах фальси­фицирует факты и обстоятельства, при этом скрывает и не говорит о фактах, которые его [пропуск в протоколе — О. Л.] как человека, делающего грубые политические ошибки.<...> Почему тов. Кертман ничего не говорит о том, как он на лекциях студентам V курса ис­ториков читал клеветническую по отношению к советской стране ноту белоэстонцев без всяких дополнительных объявлений, причем помещенная, вслед за белоэстонской нотой нота советского пра­вительства, разоблачающая клевету белоэстонских предателей, не

198

была прочтена студентам? Что это — недоразумение, тов. Кертман, недомыслие, или что-то еще? <...> Тов. Кертман даже не замечает (а может, и замечает), что его выступления против комиссии являются выступлением против марксистской концепции, изложенной т. Ста­линым. Вообще же тов. Кертман, как показала практика, многие свои ошибки признает с тем, чтобы от них впоследствии отказать­ся. Хотелось бы видеть не ненужные мудрствования и стремление доказать отсутствие ошибок, а искреннее признание и исправление ошибок. Лекции т. Кертман страдают грубыми методологическими ошибками и их нужно немедленно устранить, радикально перестро­ив работу кафедры».