В ловушке

Нужно спешить

Семёнов пожалел о том, что последнюю ночь в Мирном не спал. Полночи просидел за делами с Шумилиным — утрясали план дальнейших рейсов на Восток, а потом до утра писал домой письмо, с подробностями, которые любила Вера: о морском переходе, встрече со старыми друзьями в Мирном, о разгрузке «Оби», погоде и пингвинах. Это письмо Вера будет перечитывать много раз, и Семёнов не поскупился, накатал десять убористых страниц.

А теперь того сэкономленного сна не хватало, двое суток без отдыха — многовато для человека на куполе. Кажется, лежишь себе в полном покое, а сильными толчками бьётся, не успокаивается перетруженное сердце, нестерпимо болит голова, и ноет измученное тело, будто не по днищу — по нему били кувалдой. Семёнов нащупал в кармане куртки пачку анальгина, вытащил таблетку и сунул её в рот, но проглотить не сумел: и слюна не вырабатывалась, и язык, требуя воды, царапал пересохшее нёбо. Обычно, прежде чем лечь спать, восточники смачивали в воде простыни и сырыми развешивали их наподобие занавесок у постелей. Через несколько часов простыни становились совершенно сухими, но поначалу люди всё-таки дышали увлажнённым воздухом и засыпали.

Дрожа от набросившегося на него холода, Семёнов вылез из спального мешка, быстро сунул ноги в унты, налил из термоса чашку тёплой таяной воды, запил таблетку и юркнул в мешок. Не сразу, но боль в голове приутихла, зато вновь появилась тошнота, самая гнусная и ненавидимая восточниками примета горной болезни. Таблетку валидола под язык, пососал — и вроде бы полегчало. Теперь бы в самый раз хоть на часок вздремнуть. Семёнов прикрыл воспалённые веки и приготовился к быстрому забытью, но услышал какие-то хлюпающие звуки и высунул голову. Возле нар, прибитый и жалкий, тихо скулил Волосан.

— Ш-ш! — Семёнов высвободил руки, привлёк Волосана к себе на нары и набросил на него два одеяла. «Эх ты, охотник за пингвинами! — ласково подумал он. — Вот, говорят, собачья жизнь на Востоке. Нет, Волосан, жизнь тут у нас совсем не собачья, плохо здесь вашему брату… Теперь близко к пингвинам не подойдёшь? Ну, терпи, скоро очухаешься, гипоксированный элемент…»

Семёнов взглянул на светящийся циферблат: люди спят полтора часа. А может, притихли с закрытыми глазами, здесь это бывает, когда спать хочется до невозможности, а сон не приходит. Но даже такой неполноценный отдых очень важен для сердца и сосудов, которым трудно долго выдерживать натиск бунтующей крови. Человеческий организм — машина хрупкая и капризная, и когда начинают рваться сосуды, следует немедленно выключать двигатель. Потому и легли отдыхать: все, даже богатырь Саша, перемазались кровью. Но что ни говори, а за тридцать часов перевернули гору работы: сняли обе крышки цилиндров, подготовили ёмкость для охлаждения, промыли в керосине форсунки и гайки. Всех делов осталось часов на десять: смонтировать крышку цилиндров на блок-картере второго дизеля, подключить аккумуляторы — и поздравить себя с воскрешением. Генератор даст ток и тепло, задействует передатчик, и тогда, дорогой друг Коля Белов, будем поднимать флаг.

Не только я, подумал Семёнов, наверняка не смыкает глаз и Шумилин. «Восток, я Мирный, слушаем вас на всех волнах…» С тех пор, как Белов удачно приземлился, прошли сутки, а Восток молчит, как воды в рот набрал, и кое-кто в своём воображении начинает сочинять на первую пятёрку похоронку. Пойдёт — уже пошла, не иначе — шифровка Свешникову, скоро начнётся сыр-бор, что, как и почему… У кого-то язык на привязи не удержится (один болтун на коллектив — в порядке нормы), жёны узнают и спать перестанут…

Как можно быстрее выходить в эфир! «Восток, я Мирный, у нас пурга, ветер южный двадцать пять метров, видимость ноль…» Хорошо сказал Андрей: «Ты забыл, Саша, что пурга в Мирном продлится три недели» — это когда сам Андрей Гаранин умылся кровью и доктор вторично (на сей раз не для всех ушей) закинул удочку: попытаться сделать печку-капельницу и дождаться Белова в тепле. Три недели, конечно, вряд ли, хотя и такое случалось, а дней десять — вполне возможно. Разницы, впрочем, особой нет, уже сегодня ночью столбик опустился до отметки минус пятьдесят и с каждым днём будет падать всё ниже. Капельницу, пожалуй, сделать можно, а что дальше? Если станция не выйдет на связь ещё день-другой, Белов будет забивать «козла» и ждать у моря погоды? Очень это на него не похоже. А похоже другое: Коля махнёт рукой на пургу и попробует взлететь, но не станет ли этот полёт для него последним?

Семёнов встрепенулся: как это раньше он не подумал о столь очевидной перспективе? Обязательно попробует, это в его характере, и сомневаться нечего! Нет такой ситуации, в которой Коля не усмотрит шанса. Припомнит, как взлетал на святом духе с «волейбольной площадки» и вслепую садился на «баскетбольную» (его словечки), постучит по дереву от сглаза, трижды через плечо плюнет — и попробует. Как тогда, в тундре, тоже ведь никто не верил, а взлетел!

Лет пятнадцать назад произошёл с Беловым такой случай. Летал он тогда на дряхлом У-2 и сел на вынужденную, километров восемнадцать не дотянул до Скалистого Мыса. Дело было в июле; в это время года тундра бурно расцветает, покрывается ягелем и цветочками вроде лютиков и маргариток и вообще становится необыкновенно живописной. Но красота эта для глаза, а путнику ходить по летней тундре — одна мука: почва оттаивает сантиметров на двадцать пять, амортизирует, словно резина, ноги вязнут по щиколотку, с непривычки того и гляди вывихнешь. Взял с собой Белов рюкзак с едой, ракетницу и только отошёл от самолёта, как появилась белая медведица с двумя медвежатами. Прыгая, как заяц, с кочки на кочку, Белов домчался до самолёта, залез в кабину и задраил люк. Медведица подошла, понюхала рюкзак, который беглец с перепугу уронил, разодрала когтями и в две минуты слопала трёхсуточный запас продовольствия. Понравилось. Взглянула на Белова очень выразительно, так что у него мурашки по телу пробежали, и улеглась спать. А медвежата, необыкновенно довольные такой редкостной игрушкой, вскарабкались на самолёт и стали рвать обшивку. Белов выстрелил из ракетницы, напугал их, побежали ябедничать матери. Та проснулась, задала им трёпку и снова улеглась. Тогда Белов выстрелил в медведицу — чуть в сторону, конечно, чтобы не поранить, а то обозлённая зверюга разнесла бы лёгкую машину вдребезги. Медведица смахнула ракету лапой, облизала её и кивнула: давай, мол, ещё. Снова пальнул — медвежата с визгом побежали за ракетой, в жизни ещё так весело не играли. Голодный, вне себя от злости, Белов чуть не сутки безвылазно проторчал в кабине: совестил медведей, обзывал их всякими словами. Да разве они, мерзавцы, поймут?

Когда они наконец, ушли, Белов ещё полсуток добирался до станции и пришёл туда еле живой. Набросился на еду, отдохнул, посмеялся с друзьями над своим приключением, и все стали думать, как выручить самолёт. Проще всего было бы дождаться осени, когда тундра подмерзает, но это ещё два-три месяца, и Семёнов, который замещал начальника, вместе с Беловым придумал хитроумный план. Несколько дней всем коллективом к самолёту таскали доски и соорудили этакий двухдорожечный тротуар длиной метров двадцать пять — будущую взлётную полосу. Потом разгрузили самолёт — сняли вспомогательный движок, спальные мешки, слили почти весь бензин — и вкатили У-2 на дорожку. Теперь успех зависел от слаженности, синхронности общих действий. Человек десять взялись за хвост и за крылья, Белов запустил мотор, а Семёнов стоял впереди с поднятой рукой и ждал сигнала. Предприятие было рискованное и требовало от лётчика поистине ювелирной работы: в случае неудачи самолёт мог скапотировать — и тогда неизбежна тяжёлая авария. Самолёт трясся, люди с трудом его удерживали, а Семёнов неотрывно смотрел в лицо Белова, чтобы не упустить кивка. Не забыть ему его лица, сколько эмоций было на нём написано! Будто всё существо своё Белов подключил к мотору, набиравшему максимальные обороты, душу свою прибавляя к подъёмной силе самолёта! Кивок, Семёнов резко опустил руку, люди мгновенно упали на землю, а самолёт бешено рванулся по дорожке и взмыл в воздух! Дальше было просто. В полутора километрах на склоне пологого холма заранее подыскали площадку из выветрившихся камней, и Белов благополучно там приземлился. Подтащили туда движок, мешки и бензин, привели самолёт в порядок, и Белов улетел — весёлый, уверенный в себе и в своей неизменной удаче.

Таких удач у него было много. Однако, напомнил себе Семёнов, ещё никто не улетал из Мирного в сильную пургу. Он воссоздал в своей памяти план аэропорта Мирный, его взлётно-посадочную полосу. С трёх сторон зона ледниковых трещин, с четвёртой — ледяной барьер высотой в несколько десятков метров. И стоковый ветер с купола, двадцать пять метров в секунду. Возможно, такой лётчик божьей милостью, как Николай Белов, и здесь может усмотреть свой шанс. Но очень возможно и то, что самолёт, будто спичку, подхватит воздушный вихрь, изломает и выбросит либо в зону трещин, либо с барьера в море.

Кровь из носу и отовсюду, откуда она может прорваться, но от этого полёта Колю нужно уберечь!

Семёнов согрелся, в блаженной истоме замерло тело, так бы и лежал, скорчившись калачиком, в этом тепле. Не возникни тревожная мысль о Белове, провалялся бы, наверное, ещё час или два, а теперь медлить преступно, гонит она кнутом на работу, как старую, измочаленную жизнью лошадь, которой уже и овса не надо, дали бы клок сена и оставили в покое.

Семёнов вздохнул, пожалел напоследок самого себя и стал выбираться из мешка.