В ловушке

Запуск

Хотя Семёнов объявил подъём раньше, чем обещал, никто не жаловался и не бросал исподтишка взглядов на часы. По-настоящему заснуть ухитрился лишь один Бармин, и теперь он выглядел свежее других. Пока товарищи натягивали унты, Семёнов поделился своими опасениями.

— Реальное дело, — согласился Гаранин. — Не усидит, попробует взлететь и сломает себе шею.

— Ногу, куда ни шло, — проворчал Дугин, поднимаясь во весь рост и с хрустом потягиваясь. — А шейные позвонки наш док ремонтировать не умеет.

Семёнов взглянул на товарищей. Их лица заросли щетиной, с пробивающейся сединой у Гаранина, рыжеватой у доктора. Филатов бодрился, хотя горная болезнь явно действовала на него сильнее, чем на других, а глаза сильно покраснели и слезились: выходя на улицу, он забывал надевать тёмные очки.

— Надо — значит, надо! — сказал он, и Дугин одобрительно кивнул. — Пошли, Женька, поищем лесу для треноги.

К ним присоединились остальные. Обшарили станцию, свалку и холодный склад, разыскали несколько рудстоек и сколотили из них треногу, установили над дизелем, оснастили её блоком с капроновым шнуром и с превеликой осторожностью подвесили крышку цилиндров — два пуда чугуна. Теперь её следовало опустить на шпильки блок-картера — предельно точно, чтобы не сбить резьбу. Эту ответственную операцию механики никому не доверили, опускали крышку вдвоём. Под её тяжестью шнур натянулся струной, и Семёнов с беспокойством подумал, что не только треногу, но и капрон нужно было испытать на прочность. Тот самый штормтрап, который когда-то оборвался в шурфе, тоже был из капрона, и Семёнов тогда пришёл к выводу, что при сильных морозах много надёжнее обыкновенная пеньковая верёвка, не говоря уже о манильском тросе. А синтетика есть синтетика, искусственные волокна холода не любят, становятся хрупкими и ломкими.

— Перекос!

Дугин приник всем телом к крышке, выравнивая её на шпильках, а Филатов вцепился в шнур и напрягся, чтобы чуть-чуть её приподнять. Дугин кивнул — опускай, мол, всё в порядке. Удовлетворённо вздохнул, выпрямился.

— Можно убирать механизацию, Николаич.

Семёнов и Бармин уволокли треногу в сторону, а механики слегка, пока что вручную, стали наживлять гайки на торчащие сквозь отверстия крышки шпильки.

— Сервируйте стол, друзья!

Паяльной лампой Гаранин раскалил добела стальной лист и швырял на него отбивные бифштексы. Способ старинный, в Арктике и по сей день любители так готовят оленину. Может, гурману такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато для её приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается в одну минуту.

— Обедать — не работать, — Филатов с готовностью присел на скамью. — Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?

— Ну?

— Перерывом на обед и перекурами. Это не я, это в Древнем Риме один башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?

— Никогда такой ерунды Сократ не говорил, — засмеялся Бармин, присаживаясь. — Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.

— Пустобрёх, — неодобрительно произнёс Дугин.

— Сократ, древний гений и мудрец, — пустобрёх? — оскорбился Филатов. — Знал, что ты неуч, но не думал, что такой глухой. Отец-командир, предлагаю организовать на Востоке курсы по ликвидации безграмотности, для Дугина и Волосана.

— Звонарь с глухой колокольни, — буркнул Дугин и тут же внёс ясность: — Ты, а не Сократ.

Посмеялись, повеселели. Всё-таки дело ощутимо идёт к концу. Без особого аппетита поели (какой там аппетит, когда чувствуешь себя, будто после тяжёлого похмелья!), с наслаждением опустошили двухлитровый термос крепкого чая и принялись за второй.

— Начнём зимовать, — размечтался Дугин, — повар поставит в кают-компании на тумбочку бак с компотом, подходи и пей, сколько влезет. Или ваш любимый клюквенный морс, Андрей Иванович, которым Михеич баловал.

— Михеич… — Бармин фыркнул. — А кто, рискуя своей безупречной репутацией, бочонок клюквы раздобыл, чтобы ваши хилые организмы витаминизировать?

— Ты, Саша, ты, — улыбнулся Гаранин. — Этот бочонок, кажется, всю зимовку искали в Мирном?

— У них было ещё два, — оправдался Бармин. — А если от многого взять немножко…

— Житуха настанет, — продолжал мечтать Дугин. — Отстоишь вахту, купнёшься в баньке — эх, без парной наша банька! — разденешься до трусов и в постельку, на полных восемь часов, да ещё после обеда два часа для здоровья. Житуха!

— Нос у тебя побелел, фантазёр, растирай! — прикрикнул Бармин. — Нужно же такое придумать — банька, постелька… Ты что, отмываться и спать без задних ног сюда приехал?

— Как в санаторий, — с негодованием поддержал Филатов.

— А ты? — возмутился Дугин.

— Лично я приехал сюда героическим трудом завоёвывать Антарктиду.

— Тоже мне завоеватель… Краше в гроб кладут.

— Пусть тех, кто краше, и кладут, — возразил Филатов. — А мне торопиться некуда, молодой я очень, среднего комсомольского возраста. Я, может, ещё «Москвича» купить желаю и махнуть на юг с одной забавной крошкой. Есть одна на примете, художественная гимнасточка.

Мороз пробивал каэшки, набрасывался на тело, и Семёнов пожалел, что придётся заканчивать этот пустой, но очень полезный для ребят разговор. В одной книге — какой, Семёнов припомнить не мог — он вычитал такую сцену. Хирург произвёл сложнейшую операцию, спас придворного, и тот, открыв глаза, первым делом спросил: «Как здоровье императора?» И тогда хирург обронил: «Царедворец ожил — оживёт и человек». Этот афоризм очень понравился Семёнову, который вообще ценил мысли, навевающие ассоциации. Юмор для него всегда был вернейшим барометром настроения. По своему опыту Семёнов знал, что люди, перестающие шутить, погружаются в депрессию, последствия которой трудно предугадать. Так бывает с теми, кто впадает в полярную тоску, кем овладевают уныние и безнадёжность. Тогда в коллективе, особенно в небольшом, могут появиться трещины, он перестанет быть монолитом и оказывается под угрозой распада. Семёнов отдавал себе отчёт в том, что такая опасность совсем недавно грозила его пятёрке. А теперь успокоился: проснулся юмор — проснулся и коллектив.

Снег на Востоке летом и весной заготавливали впрок, чтобы хватило на суровые месяцы полярной ночи. Метрах в ста от жилого дома находился карьер, туда в погожий день выходили всем составом, пилили ручными пилами спрессованный снег, складывали пудовые монолиты на волокуши и отвозили к помещению. Работа тяжёлая, труднее, пожалуй, на Востоке не было, и на ней часто срывались: к чёрту летела кровью добытая акклиматизация, снова начинались одышка, головные боли, тошнота и прочие прелести горной болезни.

Поэтому можно было лишь порадоваться оплошности товарищей из старой смены, которые, консервируя станцию, недостаточно плотно задраили в потолке люк. В том самом сугробе, что возвышался в кают-компании, снег был не очень крепко сбитый и его заготовка не требовала сверхчеловеческих усилий. Семёнов, Гаранин и Бармин набили снегом два стиральных бака, натаяли в кастрюле воды для питья, заварили чай и пошли к механикам в дизельную.

— Опаздываете! — весело встретил Семёнова Филатов. — Это начальству положено — затягивать гайки!

— Не беспокойся, затяну, — в тон ему пообещал Семёнов. — Всю зимовку на своей шкуре ощущать будешь.

— Шкура у меня дублёная, выдержит!

Изо всех сил старается парень сгладить впечатление от своего «Выходит, загибаться будем?» — подумал Семёнов. Это хорошо, пусть старается, пусть чувствует, что фразу ту никто не забыл. То, что легко прощается, — легко повторяется, прощать нужно с трудом, чтобы семь потов сошло с человека, прежде чем окончательно смоет с себя вину. Хватит самокритичности, осознает до самых потрохов — будет полярником, не хватит — пусть ищет свою долю на материке. А ведь фраза та, если подумать, не случайно вырвалась. Она — и от мальчишеской самоуверенности и, главное, от врождённой неприязни к начальству, которое, по убеждению людей такого склада, всякое дело клонит к личной выгоде и в ущерб подчинённым. Исходи то предложение от Гаранина или Бармина, Филатову и в голову бы не пришло артачиться, а раз от начальства — значит, ищи подвох и встречай в штыки.

— Ладно, посмотрим ещё, какая у тебя, шкура. — усмехнулся Семёнов. — Первую порцию снега уже заготовили, ребята, как скажете — начнём его таять.

— Рано. — Склонившийся над дизелем Дугин с трудом выпрямился, положил гаечный ключ на верстак и сунул руки под мышки. — Не успели ещё, Николаич, Венька сдуру поморозил правую клешню.

— Ну-ка. — Бармин осторожно снял с руки Филатова рукавицу и присвистнул. — За железо хватался?

— А ты попробовал бы иначе. — Филатов болезненно поморщился. — У Женьки вон шерстяные перчатки в заначке, а рукавицей не всякий ключ возьмёшь.

— Обморожение второй степени, — доложил Бармин. — Пошли в медпункт, детка.

— Отдохни, дай ключ, — предложил Дугину Гаранин.

— Нельзя, перепутаете.

— Что перепутаю?

— Порядок затяжки гаек, Андрей Иваныч. Их ведь нужно затягивать не лишь бы как, а от центра к краям крест-накрест, и за каждый приём на пол-оборота, не больше. Иначе такого можно натворить, горячими газами пробьёт прокладку.

— А мне доверишь? — спросил Семёнов.

Дугин поколебался.

— Лучше потом, Николаич, я сам попрошу.

— Хорошо, мы пока что баки со снегом принесём.

А неквалифицированная рабочая сила пригодилась тогда, когда пришло время затягивать гайки до упора. Казалось, позади самое трудное, а эта работа неожиданно потребовала от всех полной отдачи. Для удлинения плеча рычага в ключ вбили пустотелую стальную трубку и налегали на неё изо всех сил. Если гайка не проворачивалась больше ни у кого, за ключ брался Бармин. Обычно ему удавалось сделать ещё пол-оборота, и на этом можно было ставить точку.

Закончили, молча уселись кто куда, выжатые. Бармин принёс термос, налил каждому по чашке горячего чаю.

— Двужильный ты, док, — с невольным уважением сказал Филатов. — Тебе не клистирами командовать, а подъёмным краном работать.

— Да, не пожелал бы я хлюпику вроде тебя встретиться со мной в тёмном переулке, — охотно согласился Бармин. — Витамины нужно кушать, детка, зубки на ночь чистить, проказник ты этакий! И старших слушаться. Тогда вырастешь большой, толстенький и румяный.

Прикрыв глаза и расслабившись, Семёнов вспомнил о том, как приехал когда-то на побывку к родителям и на редкость удачно и своевременно заболел: не случись того приступа аппендицита, так бы и не познакомился с Барминым и вместо Саши был бы сейчас на Востоке кто-то другой. А нужен был именно Саша, и никакой замены ему Семёнов не видел. Удачно…

Поймал себя на том, что засыпает, встряхнулся и зябко повёл плечами. Правильно сказал Амундсен: единственное, к чему нельзя привыкнуть, — это холод. Ничего, скоро согреемся.

Пока механики монтировали на крышке цилиндров стойки коромысел, форсунки и другие детали, Бармин прочистил авиационную подогревальную лампу. С её помощью натаяли воды в баках и перелили в ёмкость, потом проветрили помещение, подтащили оба аккумулятора для стартёрного запуска, и Дугин подключил их к клеммам стартёра.

— Всё проверил? — спросил Семёнов.

— Кажись, всё, Николаич, можно запускать.

— Ничего не забыли?

Дугин развёл руками.

Ощущая сильное волнение, Семёнов покосился на товарищей, столпившихся у дизеля. Все замерли, неотрывно глядя на кнопку стартёра.

— Давай, что ли, — хрипло сказал Филатов.

Дугин посмотрел на Семёнова и вдавил большой палец в кнопку.

— Да запускай же! — прикрикнул Семёнов.

Дугин отпустил и снова нажал на кнопку, потом ещё и ещё.

Стартёр не работал.