В ловушке любви

10

Все пассажиры этого огромного самолета, бесстрастно пронзавшего ночь над океаном, спали, и лишь я одна сидела в маленьком, похожем на ракету, баре. И казалось, что эта ракета вот-вот оторвется от самолета, чтобы исчезнуть в бездне пространства. Последний раз я летела этим маршрутом два года назад. Только тогда мы летели в обратную сторону и к тому же днем. Тогда мы летели сквозь розовые и голубые облака, пытаясь догнать солнце. Тогда я убегала от Алана, и жуткая, грубая сила самолета уносила меня от того, кого я любила. А теперь та же сила возвращала меня к Алану, только я больше не любила его. Мне было хорошо в этом одиноком баре. Изредка, наверняка про себя проклиная меня, сонный бармен пытался привстать и предложить мне виски, от которого я отказывалась. Это хорошо, что моей свекрови пришла в голову мысль взять мне билет первого класса, потому что только пассажиры этого класса имели право посещать бар. Значит она знала о моем тяжелом финансовом положении. Интересно, что она обо всем этом думала? Естественно, как мать, как властная мать Алана, она должна была желать мне всяческих неприятностей. Но как американка, она должна была быть неприятно поражена, что Алан оставил меня без копейки. Два развода и одно вдовство обеспечили ее приличным состоянием, поэтому эта статья равноправия женщин была для нее не шуткой. Я все время спрашивала себя, что Алан рассказал ей.

Это была жесткая, властная женщина. Двадцать лет назад «Харперс Базар» воспел ее прекрасный профиль хищной птицы. Не знаю почему, но это сравнение привело ее в восторг, и она даже усвоила чисто птичий поворот шеи и неподвижный взгляд, что еще больше увеличило это сходство. Так, еще в начале нашего замужества, она пыталась устрашить меня, но я была влюблена в Ашана и на месте грозного орла видела перед собой старую, вздорную курицу. Ее попытки разлучить нас имели совершенно обратный результат. Мы еще больше сблизились и в конце концов сбежали от нее. Правда, и разрушили свою жизнь мы тоже сами. Но как бы там ни было, я находилась в самолете благодаря ей. Но отныне все эти солнца, облака, чудесные сны, навеваемые частыми перелетами, прекрасные пейзажи, лежавшие вверх ногами подо мной, зависели от моего финансового положения и становились таким образом все более и более ограниченными. А моя пресловутая свобода обретала все более тесные рамки. Но я недолго предавалась этим печальным мыслям. Шум моторов и звон льда в стакане напомнили мне о том, что Алан болен и, может быть, при смерти. И все из-за меня. Я не спала и прибыла в аэропорт «Пан-Америкен» усталая и разбитая. Аэропорт тоже изменился. Он стал больше, ярче и выглядел еще более устрашающе, чем в моих воспоминаниях. И вдруг мне стало страшно. Я боялась Америки, как боятся прекрасной и агрессивной иностранки. Я расположилась на заднем сиденье, и шофер оказался отделен от меня матовым стеклом. Он мог не бояться пуль, а я того, что кто-то посторонний станет свидетелем моей беспечной и веселой болтовни, которую я когда-то так любила. По мере того как мы погружались в этот город из камня и бетона, мне начинало казаться, что все стекла в машине стали непроницаемыми и навсегда оттеснили меня от того Нью-Йорка, который я так любила. Естественно, моя свекровь жила в районе Централ-Парка, и, прежде чем впустить меня, портье позвонил ей наверх. Нью-Йорк к тому же превратился в город-баррикаду. Я смутно вспомнила застекленный вход в прихожую, картины абстракционистов на стенах. Я прошла мимо этих полотен, служивших для помещения капитала, и с содроганием вошла в гостиную. Хищная птица была там. Она расправила свои крылья и бросилась ко мне. Она сухо поцеловала меня, и мне показалось, что сейчас она выклюет мне кусочек щеки. Затем, отстранив меня и держа на расстоянии вытянутой руки, стала разглядывать.

— Вы плохо выглядите… — начала она.

Я перебила ее:

— Как Алан?

— Не волнуйтесь, — ответила она. — Хорошо. Теперь хорошо. Он жив.

Я упала на диван. Ноги дрожали. Наверное, я была настолько бледна, что она позвонила дворецкому и попросила принести коньяку. Как странно, подумала я, когда сердце слегка успокоилось и я немного пришла в себя. Как странно! Чтобы привести человека в чувство, во Франции предлагают виски, а в Америке коньяк. Я настолько приободрилась, что с удовольствием поделилась бы со свекровью этим наблюдением, но момент был неподходящим. Я сделала глоток и почувствовала, как жизнь возвращается ко мне. Я находилась в Нью-Йорке, я хотела спать, Алан был жив. Мое путешествие, восьмичасовой кошмар, был одной из тех жестоких оплеух, которые судьба время от времени отвешивает ради развлечения. Как в тумане я смотрела на сидевшую передо мной женщину, на ее безупречный макияж и слушала, как она говорит о неврастении, депрессии, злоупотреблении алкоголем, злоупотреблении возбуждающими и транквилизаторами. На самом деле речь шла о злоупотреблении страстью. Но затем она вспомнила о проделанной мною дороге, о моей усталости. Я позволила отвести себя в комнату для гостей, где, не раздеваясь, упала на постель. Последние минуты перед сном у меня в ушах еще несколько секунд раздавался шум города.

У моего партнера по пляжам, вечеринкам и мучениям был, прямо скажем, неважный вид. Щеки его ввалились, а на подбородке красовалась двухдневная щетина. Взгляд остекленел, что не удивило меня, учитывая то старание, которое психиатры приложили, чтобы привести его в норму. В этой звуконепроницаемой палате с кондиционером у него был вид человека, выброшенного на обочину. Лечащий врач и профессор, которые встретили нас, говорили о заметном улучшении в его состоянии, о необходимости постоянного ухода, а мне все казалось, будто это я во всем виновата. Это я привила этому мужчине-ребенку человеческие черты. Может быть, иногда это было болезнено для него, но самое страшное произошло после, когда я трусливо отправила его обратно в этот стерильный кошмар. Он взял меня за руку и смотрел в глаза. Смотрел не просительно и не властно. Он глядел со спокойным облегчением, и это было страшнее всего. Казалось, он говорил мне: «Вот видишь, я изменился, я все понял. Я могу жить дальше… Ты только возьми меня обратно». В какое-то мгновение мне стало так жалко его, лежащего между чересчур заботливой матерью и чересчур рассеянным психиатром, что показалось, будто действительно все можно вернуть назад. Да, это было хуже всего. У него был взгляд побитой, но все равно верной собаки. Он словно говорил мне: да, наказание было долгим и убедительным, но жестоко оставлять его дальше в этом аду. Палата была мрачной. Куда подевался диван, на котором он любил вытягивать свое длинное тело? Куда подевались кашемировые пледы, которыми он любил прикрывать лицо, засыпая в минуты грусти? Куда подевалась та мягкая нежность жизни, что ассоциировалась у него с узкими парижскими улочками, пустыми кафе и молчанием ночи? Нью-Йорк гудел не переставая, и я знала, это было для него непереносимо. А теперь еще эта ватная тишина палаты. Такая неестественная и болезненная, она, должно быть, была для него еще хуже непрестанного шума Нью-Йорка. «Я здесь уже неделю», — говорил он, а я слышала: «Ты представляешь себе? Нет, ты представляешь?». «Они очень милы», — продолжал он, и это означало: «Понимашь, я во власти этих совершенно чужих людей». «Этот доктор не так уж плох», — соглашался он, но я понимала: «Как ты могла отдать меня этому бездушному чужаку?» Наконец он прошептал: «Думаю, через неделю я смогу выйти». И тут я как бы услышала его безмолвный вопль: «Неделя, всего лишь неделя. Подожди меня неделю!» Меня буквально разрывало на части, и естественно, я вспомнила все то хорошее и счастливое, что было в нашей жизни. Как мы смеялись, разговаривали, отдыхали на песке, впадали в любовную истому и конечно, самое главное: как мы были уверены, что любим друг друга, будем любить вечно и вместе состаримся. И я забыла о кошмаре последних лет и о той, другой уверенности, — моей собственной, что если так будет продолжаться дальше, мы погубим друг друга. Я обещала ему прийти завтра, в то же время. Когда я вышла на Парк авеню, то оказалась в гуще движения пешеходов и автомобилей. Эта кипучая деятельность вдруг представилась мне отвратительной, и вместо того, чтобы отправиться пешком и посмотреть Нью-Йорк, я заперлась в машине свекрови. Она предложила мне выпить чаю в Сан-Реджис. Там мы могли бы чувствовать себя спокойно, и я согласилась. Казалось, что теперь я навечно обречена ездить в лимузинах с молчаливыми шоферами и посещать чайные в компании людей в два раза старше меня и в десять раз увереннее в себе. И все же я заказала виски. К моему великому удивлению, свекровь сделала то же самое. Должно быть, эта больница отличалась тем, что вызывала у всех депрессию. На какую-то секунду мне стало жаль ее. Как бы то ни было, но Алан был ее единственным сыном, и, несмотря на свой вид хищной птицы, там внутри, под оперением с острова Святого Лаврентия, должно было биться сердце матери.

— Как он вам показался?

— Как вы и говорили: и хорошо и плохо.

Мы замолчали на несколько минут, и я почувствовала, что минута слабости прошла. Она вновь подобрала выпавшее из рук оружие.

— Дорогая Жозе, — начала она. — Я никогда не хотела вмешиваться в ваши с сыном дела.

Так, она начинала разговор со лжи, и я поняла, что за этой ложью последует и следующая, поэтому промолчала и не стала ее перебивать.

— Я не знаю, — продолжала она, — почему вы с Аланом расстались. Но что бы ни произошло, я хочу, чтобы вы знали, — я не могла представить, что он оставил вас без копейки. Когда же мне стало об этом известно, у него уже начался кризис и было бесполезно его упрекать.

Я махнула рукой, давая тем самым понять, что это не имело никакого значения. Но она была противоположного мнения и сделала другой жест, как бы отметавший все мои возражения. В эту минуту мы были похожи на два семафора, работавшие в разном ритме.

— Как вы выкрутились? — спросила она.

— Я нашла работу. В финансовом отношении не Бог весть что, но интересная.

— А этот господин А. Крам? Знаете, позавчера мне пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы выцарапать у его секретарши ваш адрес.

— Господин А. Крам мой друг, — ответила я. — И только.

— И только?

Я подняла глаза. По моему виду она, наверное, поняла, насколько эта тема мне неприятна, поэтому быстро сделала вид, что мое «и только» ее удовлетворило. Тут я вспомнила, что обещала Юлиусу остановиться в гостинице «Пьер» и позвонить ему оттуда. Я почувствовала некоторое угрызение совести. Франция, Юлиус, газета, Дидье — все это было сейчас таким далеким… Все сложности моей парижской жизни вдруг показались мне такими ничтожными, что я потерялась. Потерялась в этом страшном городе с этой не любившей меня женщиной, после мрачной клиники, без корней, любви, друзей, я потерялась в собственных глазах. Запотевший стакан с традиционной ледяной водой, безразличный официант, шум на улице — все заставляло меня дрожать. От невыносимого страха и безысходности у меня свело руки.

— Что вы собираетесь делать дальше? — строго спросила моя спутница, и я совершенно искренно ответила: «Не знаю».

— Но вам же надо принять какое-то решение, — сказала она. — Я имею в виду Алана.

— Это решение я уже приняла: Алан и я, мы разводимся. Я ему об этом сказала.

— А он мне рассказал совсем другое. По его словам, вы решили пожить какое-то время отдельно друг от друга и что ничего еще не решено до конца.

— И тем не менее это так.

Она смотрела на меня не отрываясь. Эта мания разглядывать вас в упор, словно гипнотизируя, в течение долгих минут, была очень неприятна. Очевидно, она считала эти прямые взгляды неким моментом истины. Я пожала плечами и отвернулась. Это оскорбило ее, вернув прежнюю агрессивность.

— Поймите меня правильно, Жозе. Я всегда была против этого брака. Алан всегда был очень ранимым, а вы слишком независимой, чтобы это не причиняло ему страданий. И если я вас вызвала сюда, то только лишь потому, что он требовал этого. Я нашла в его комнате двадцать писем, адресованных вам, которые он запечатал в конверты, наклеил марки, но так и не отправил.

— Что он писал?

И она попалась в ловушку.

— Он писал, что не в состоянии…

Она поперхнулась, осознав, как глупо призналась в своей бестактности. И если бы не ее обильный макияж, я уверена, что увидела бы как она краснеет.

— Ладно, — прошептала она. — Да, я прочитала эти письма. Я просто сходила с ума и сочла необходимым прочесть их. Вот так я и узнала о существовании вашего господина А. Крама.

Она оправилась и снова стала прежней хищной птицей. А по поводу Юлиуса Алан мог понаписать Бог знает чего. Я почувствовала, как во мне начинает подниматься злоба. Я приходила в себя. Образ Алана, беспомощного, с затуманенными болезнью и страданием глазами, начал отступать. Не могло быть и речи о том, чтобы я осталась еще хоть на один день наедине с этой женщиной, которая так ненавидела меня. Я не могла больше выносить ее общество. Правда, я обещала Алану, что приду завтра. Да, это я действительно обещала.

— Кстати, о Юлиусе А. Краме, — заявила я. — Он предложил мне воспользоваться его номером в гостинице «Пьер». Таким образом, я больше не буду обременять вас.

Она быстро кивнула и улыбнулась той легкой улыбкой, которая словно говорила: «Браво, милочка, вы и вправду неплохо устроились», — и ответила:

— Вы нисколько не стесняете меня. Но в конце концов я прекрасно понимаю вас. В гостинице вам, конечно, будет веселее, чем в квартире свекрови. Я не ошиблась, когда говорила о вашей независимости.

На ней была черно-синяя шляпа, наподобие берета, с райскими птичками по краю. Неожиданно мне захотелось натянуть ей этот берет до самого подбородка, как иногда делают герои комедийных фильмов. Натянуть и так бросить — кричащую, ничего не видящую, посреди этого чайного салона. Вот так всегда: в минуты самого сильного гнева на меня находит приступ нелепого смеха, когда я готова совершить невесть что на свете. Для меня это было сигналом тревоги. Я резко встала и схватила пальто.

— Завтра я пойду навещу Алана, — сказала я. — Как мы договорились. А за своими вещами пришлю кого-нибудь из «Пьера». Так или иначе мой адвокат из Парижа свяжется с вашим. Они обговорят все вопросы, касающиеся развода. А сейчас, к сожалению, я должна вас оставить, — добавила я машинально. Даже в самые ненужные моменты во мне всплывала вдолбленная с детства вежливость. — Мне еще нужно позвонить в Париж. Друзьям и на работу — пока не поздно.

Я протянула ей руку, и она растерянно пожала ее. По всей видимости, она спрашивала себя, не перегнула ли палку, не пожалуюсь ли я на нее завтра Алану и не обидится ли он смертельно на нее за это. На какую-то секунду она превратилась в старую, одинокую и эгоистичную женщину, которая вдруг увидела себя со стороны такой, какой была, и ужаснулась.

— Этот разговор останется между нами, — сказала я, проклиная себя за жалость. Затем повернулась и пошла.

Она громко окликнула меня по имени. Я остановилась. Неужели я наконец услышу человеческий голос.

— Что касается вашего чемодана, — бросила она, — то можете не беспокоиться. Мой шофер завезет его в «Пьер» через час.