В ловушке любви

13

В этот первый весенний вечер Париж сверкал. Все казалось неосязаемым. Мосты и памятники словно повисли в воздухе, а у пешеходов будто выросли крылья. Охваченная эйфорией, я зашла в цветочный магазин, и мне навстречу, лая, выбежала забавная такса. Похоже, она была единственной хозяйкой в лавочке. Некоторое время в магазине никого не было, и я спросила ее, сколько стоят тюльпаны и розы. Я шла вдоль полок и указывала на разные растения, а она, по всей видимости, радуясь этому развлечению, повизгивая, бегала за мной. А когда я с энтузиазмом развернула целую речь по поводу дикорастущих нарциссов, кто-то постучал в витрину. Я обернулась и увидела за стеклом на тротуаре мужчину, который с иронической улыбкой крутил пальцем у виска. Пантомима между мной и собакой была, видимо, очень смешной и длилась не меньше пяти минут. Я улыбнулась в ответ. Вот так мы и стояли, глядя друг на друга сквозь залитую солнцем витрину. Такса лаяла громче и громче, и Луи Дале, наконец, открыл дверь, вошел и взял меня за руку. Он долго не отпускал ее, а я заметила, что он был еще выше, чем мне показалось во время нашей первой встречи.

— Никого нет, — пояснила я. — Какой-то странный магазин.

— Остается только уйти, прихватив розу и собаку, — решительно заявил он.

Он вытащил розу из вазы, а собака, вместо того, чтобы придти в неистовство, весело завиляла хвостом. Но мы все же оставили ее на своем посту и вышли на солнце. Луи Дале по-прежнему держал меня за руку, и мне казалось это вполне нормальным. Мы спустились по бульвару Монпарнас.

— Я обожаю этот квартал, — сказал он. — Наверное, он единственный, где можно увидеть женщин, покупающих цветы у собак.

— А я думала, вы в деревне. Дидье сказал, что вы ветеринар.

— Иногда я приезжаю в Париж, чтобы повидаться с братом. Присядем?

Не дожидаясь моего ответа, он усадил меня за маленький столик на террасе одного из кафе. Он отпустил мою руку и вытащил из кармана пачку сигарет. Мне очень нравились его широкие непринужденные движения.

— Кстати, — сказал он. — Я только что приехал и еще не видел Дидье. Как он поживает?

— Мы разговаривали только по телефону. Я сама приехала всего два дня назад.

— А где вы были?

— В Нью-Йорке, а потом в Нассо.

На секунду я испугалась, что он снова заговорит о Юлиусе в таком же оскорбительном тоне, как тогда, при первой нашей встрече. Но он этого не сделал. У него был счастливый, беззаботный и спокойный вид. Мне даже показалось, что он помолодел.

— Действительно, — сказал он. — Вы такая загорелая.

Он повернулся в мою сторону и внимательно оглядел меня. У него были удивительно светлые глаза.

— Поездка была долгой?

— Я ездила навестить мужа. Он болен…

Я запнулась. Клиника в Нью-Йорке, белый пляж, лежащий в обмороке Юлиус, слишком красивое лицо пианиста — все это мне вдруг показалось картинками из старого цветного фильма со стершейся пленкой. Теперь я видела перед собой только лицо сидевшего рядом мужчины, серый тротуар и мирно зеленеющие деревья вдоль бульвара. Впервые после своего возвращения я почувствовала, что снова нахожусь в своем городе. Все так смешалось за последнее время: речь Юлиуса в самолете с просьбой простить его слабость на пляже, на удивление восторженный прием главного редактора, облегчение в голосе Дидье по телефону. Казалось, неясность и сомнение стали основными цветами моего существования. Я укрылась за статус кво, предложенное Юлиусом, но все равно последние недели оставили во мне ощущение тихой грусти и неразберихи, до того момента, как такса и Луи Дале одновременно вошли в мою жизнь.

— Мне хотелось бы иметь собаку, — заметила я.

— У меня есть друг, — сказал Луи Дале. — Его собака недавно ощенилась. Три маленьких, прелестных щенка. Я принесу вам одного.

— А что за порода?

Он засмеялся.

— Очень странная, наполовину волкодав, наполовину охотничья. Завтра увидите. Я принесу его вам на работу.

Тут я не на шутку разволновалась.

— Но нужно же делать прививки, нужно…

— Да, да, конечно. Но не забывайте — я как-никак ветеринар.

Тут он в юмористическом тоне изложил мне все те неприятности, которые будут подстерегать меня, как только я стану хозяйкой собаки, а я смеялась от ужаса. Время летело катастрофически быстро. Было уже за семь, а ведь мне еще предстоял ужин у вечной мадам Дебу. Но сейчас эта перспектива показалась мне как никогда смертельно скучной. Я бы с гораздо большим удовольствием провела бы вечер на этом стуле, разговаривая о собаках, кошках и козах. И смотрела бы, как вечер опускается на город. Но мне нужно было идти, торчать в скучном и болтливом обществе. Я представляла себе, как они возбудились, обсуждая мой медовый месяц с Юлиусом в Нассо. Я пожала руку моему ветеринару и с сожалением убежала. На углу улицы я обернулась и снова увидела его. Он сидел неподвижно за тем же столиком и, запрокинув голову, глядел на деревья.

Юлиус ждал меня в моей маленькой гостиной, пока я срочно переодевалась и красилась в ванной. Я тщательно заперла дверь. Будь на его месте кто-нибудь другой, я оставила бы щелку, чтобы можно было разговаривать. Но последнее заявление Юлиуса, его разговор о женитьбе, разбудили во мне рефлексы пугливой девственницы. Полное отсутствие опасности настораживало меня еще больше. Раздражало еще и другое: так как я не старалась понравиться людям, к которым шла в гости, то мне не нравилась и мое отражение в зеркале. Так что мое настроение было далеким от радужного, когда я вошла в салон Ирен Дебу. Она тут же рванулась к нам, восхищаясь моим загаром и высказывая озабоченность бледностью Юлиуса. Похоже, она хотела сказать, что любовные эскапады на заброшенных островах уже не для Юлиуса. Конечно, это было довольно некрасиво с ее стороны, а скорее всего проблема существовала только в моем воображении, но я тотчас вышла из себя. Меня перевели с роли тихой содержанки на роль женщины-вамп. Это было, конечно, интереснее, но все равно этот персонаж был мне не по душе. Я бросила взгляд в салон и с тоской узнала большинство лиц. Мне казалось, что они выражали любопытство и иронию. Решительно, я превращалась в сумасшедшую, страдающую манией преследования. Заметив мой взгляд, мадам Дебу тут же предупредила, что «к сожалению, дорогого Дидье с ними нет: у него семейный ужин». На мгновение я представила себе их обоих, Дидье и Луи. Вот они бродят по Парижу, счастливые от того, что сегодня они свободны от общества. Я дико позавидовала им. А что делаю тут, в компании злобных старикашек, я? Тут я, конечно, слегка переборщила. Средний возраст компании был не так уж велик, а чувства не так низки. Напротив, в тот вечер общество охватило некое чувство всеобщего удовлетворения. Еще бы, ведь принимать у себя мадам Дебу было великой честью, а быть приглашенным к ней — еще большей. Это был очень тонкий нюанс, и все о нем знали. А в некоторых парижских домах в тот вечер царили ярость и мрак — их не пригласили. И все же я восхитилась выбором гостей, который сделала Ирен Дебу. Тут во всей красе проявилось ее самодурство. Кое-кто из завсегдатаев был забыт, зато приглашены некоторые соперницы. Знаменитостями пренебрегли, а по салону ходили провинциалы. Не в силах постичь причину отставки или благосклонности, каждый был поражен вдвойне: несокрушимая Ирен Дебу крепко держала в руках скипетр. Подобно истинной государыне, она поступала так, как ей взбрело в голову. Наверное, она сама это чувствовала, а потому была веселее и говорливее чем когда-либо. Она словно умилялась успеху собственной жестокости, и когда одна неосторожная молодая женщина имела несчастье спросить, будут ли сегодня господа X, Ирен Дебу ответила: «Ну уж нет». Ответ прозвучал, как удар гильотиной. И хотя это «ну уж нет» было лишь обычной демонстрацией силы, имена четы X были на целый сезон вычеркнуты из многочисленных светских списков. Все это по привычке промелькнуло у меня в голове, но без обычного воодушевления. Мне делали комплименты по поводу загара, я с улыбкой их выслушивала и чувствовала себя старой. Я вспоминала свои возвращения с каникул, когда была моложе. С каким вызовом и смехом я сравнивала свой загар на руках и лице с загаром моих сверстников, парней и подруг. В те годы я часто выходила победительницей из этих соревнований. Я была помешана на солнце. Но в этот вечер, несмотря на то, что я была бесспорной победительницей, я не испытывала никакой радости. Просто я вернулась не с теннисных кортов и волейбольных площадок Аркашона или Хендея, а из гамака в Нассо, который любезно предоставил в мое распоряжение пожилой богатый поклонник. Я загорела, но не прыгая с мячом, не ныряя, не напрягая мышцы, солнце было спутником усталости и лени. Лишь однажды мое тело напряглось, выплескивая энергию, но и это произошло во тьме, когда я прижималась к красавцу-пианисту. Я чувствовала, что старею. Если все будет хорошо, то через несколько лет я куплю себе тренажер-велосипед, поставлю его в ванную комнату и стану каждый день по полчаса, по часу крутить педали, преодолевая в воображении холмы и равнины. А вдогонку за мной, не отставая ни на секунду, в безнадежности своей будут гнаться воспоминания о моей безрассудной молодости. Я вдруг увидела себя, склоненной над рулем и с усилием нажимающую на педали, и это видение было настолько смешным, что я расхохоталась. Почему все эти люди, солидно устроившиеся на диванах, не в силах посмеяться над самими собой, над этими диванами, над тем, как они сидят на них, над хозяйкой дома и надо мной? Мой собеседник, который в это время расписывал прелести Карибских островов, замолчал и с упреком посмотрел на меня.

— Почему вы смеетесь?

— А почему вы не смеетесь? — парировала я грубо.

— Я не сказал ничего смешного…

Это была чистая правда, но я все равно ничего не объяснила ему. Безнаказанная грубость, даже моя собственная, всегда наводила на меня скуку. Открылись двери гостиной, и мы заняли свои места за столом. Я сидела слева от Юлиуса, который в свою очередь оказался слева от Ирен Дебу.

— Я не хотела вас разлучать, — заметила она. Ее обычное «меццо» заставило вздрогнуть человек десять. Я так презирала ее в эту секунду, что она не выдержала моего взгляда, — а это случалось с ней очень редко, — отвела глаза и улыбнулась в пространство. Эта улыбка предназначалась мне, я ее поняла. Она явно говорила: «Ты ненавидишь меня, ну что ж, я рада за нас обеих». Когда она вновь посмотрел на меня, невинно и рассеянно, я тоже улыбнулась ей и склонила голову в безмолвном тосте, которого она не разгадала. А я просто думала: «Прощай, ибо ты больше не увидишь меня. Мне слишком скучно у тебя с твоими гостями. Вот и все. А для меня скука, это в сто раз хуже, чем ненависть». Хотя, если честно, это прощание вызывало у меня чувство легкого сожаления, потому что, в определенном смысле, ее маниакальная сила, желание мучить, быстрота и ловкость, все то страшное оружие, которое она применяла для достижения столь мелких целей, делало ее очень любопытной личностью. Хотя и вызывало жалость.

Этому ужину, казалось, не будет конца. В гостиной я подошла к окну и вдохнула в себя холодный и горький воздух ночи. Неумолимый воздух одиночества. Он заполнил весь город, навис над спящими, сгустился вокруг одиноких ночных прохожих. Он заставлял мечтать о деревне все эти головы, сморенные сном или алкоголем. Но в этом застывшем салоне, среди застылых гримас этот жесткий и вечный ветер, прилетевший из глубин галактики, был моим единственным другом, единственным доказательством моего существования. Когда ветер улегся и волосы снова упали на лоб, мне показалось, что сердце сейчас разорвется и я умру. Умру? А почему бы и нет? Тридцать лет назад мне пришлось принять жизнь из-за того, что какая-то женщина и какой-то мужчина полюбили друг друга. Почему же теперь, тридцать лет спустя, не умереть одной женщине — в данном случае мне, — которая никого не любит и потому не желает дать жизнь новому существу? Как часто самые примитивные рассуждения, рожденные плоской логикой, на поверку оказываются самыми верными! Достаточно взглянуть, до какой степени падения дошло общество, погрязшее в лженауке и лжеморали. Так мои мысли блуждали где-то, но это совсем не мешало: я вовремя отвечала улыбкой на реплики, благодарила, когда мне давали прикурить, вставляла в разговор ничего не значащие слова. Я была далеко от них, но, к сожалению, не выше их. Впрочем, моя отрешенность Ставила под сомнение мое понимание этих людей. И действительно, во имя кого и чего их судить? И если в тот вечер я испытывала острую потребность уйти, покинуть их, то объяснить это могла лишь тем, что я задыхалась среди них и уже не могла больше владеть собой. Это правда, я ничего не понимала в правилах их игр, в их успехах и падениях. И не хотела понимать. Нужно было оторваться, отбиться. Этот регбистский термин был тут весьма кстати. Всю юность я играла на первой линии, а в схватке с Аланом держала оборону. Но теперь сердце сдало, и я не хотела больше играть. Я покидала зеленое поле, на котором пожухла трава. Это было мое поле, на нем не было ни судьи, ни правил. Я была одна. Я была ничем.

Юлиус прервал мои размышления. Он стоял рядом и был мрачен.

— Ужин показался вам слишком длинным, не так ли? Вы сегодня задумчивы.

— Я вдыхала ночной воздух. Я его очень люблю.

— Интересно — почему?

Он был так агрессивен, что я удивилась.

— По ночам кажется, что ветер несется с гор и полей. Он пролетает над свежей землей, деревьями, северными скалами… И… это приятно…

— Он пролетает над землей, в которой гниют миллионы трупов, над деревьями, которые питаются этой землей. Он пролетает над гниющей планетой, над грязными пляжами и пересолеными морями… И вы находите это приятным, да?

Я в изумлении уставилась на него. Я в общем-то никогда не приписывала ему склонность к лирике. Но даже если бы и попробовала, то лирика вышла бы весьма условной: ледники, эдельвейсы, стерильная природа. Но то, что я услышала, было для меня неожиданностью. Влечение к отвратительному как-то не вязалось в моем воображении с образом преуспевающего делового человека. Решительно, я мыслила стереотипно и примитивно. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Говорю вам, планета больна. А этот салон, который вы так презираете, всего лишь нарыв на теле, которое уже разлагается. Причем не самый страшный нарыв, уверяю вас.

— А вы весельчак, — пробормотала я.

— Нет, — ответил он. — Я не веселый человек. И никогда им не был.

И он удалился, оставив меня сидеть на софе. Я смотрела на его прямой силуэт, на очки, стекла которых отражали свет. И не было ничего общего между Юлиусом А. Крамом, что лежал на песке, жалуясь на одиночество, и тем человеком, который пересекал сейчас салон. Стремительный, холодный, презрительный, он сейчас как никогда вызывал во мне страх. Люди пак обычно расступались перед ним, и теперь я очень хорошо понимала почему.