В новый день

9

Передвигаясь со всей осторожностью, на которую только способен подвыпивший механизм, состоящий из затуманенного мозга и проржавевшего вестибулярного аппарата, я увязал в белом болоте, расшвыривая сугробы в стороны, едва-едва удерживая равновесие, озираясь по сторонам, высматривая силуэты вдали, шарахаясь от машин, влекущихся по обледеневшему асфальту, одиноких, редких машин, за рулем которых сидели люди уставшие, люди, страдающие бессонницей, люди, мчащиеся навстречу теплой постели, люди, трясущиеся из‑за неуплаченных налогов или очередной невыносимой ломки, и среди всех этих рыб, распиханных по своим отполированным, гладким, аэродинамичным консервным банкам серого, черного, темного, светлого, блеклого, тусклого, яркого и матовых цветов, и которые напоминали своей формой каких‑то сплюснутых дельфинов, являющихся существами куда более разумными, чем тот, другой представитель хордовых, который тоже занимается сексом ради удовольствия и умеет бить друг друга палкой по голове, что и, собственно, отличает его от остальных, по суше билась рыбешка, задыхаясь, пытаясь найти путь обратно, мечтая оказаться снова там, в комфортной прохладе глубин морских, где, однако, тебя так и ждут на ужин твари покрупнее, и ждут они тебя немного странно, ведь они тебе не предложат ни присесть, ни посмотреть слайды с отпуска, но не переживай, ты будешь на самом видном месте, а именно в центре стола, и самое неприятное, что эта рыба даже не смеет и голоса подать, вскрикнуть, позвать на помощь, и чем дальше и дольше она идет вперед — тем мучительнее тянется каждая секунда.

Со временем отрезвляющее действие холода помогло привести в порядок мои мысли словно кто‑то наконец‑то нажал кнопку перезагрузки, что таилась в глубинах коры головного мозга, и я начал примерно ощущать где я, поскольку пытаться разглядеть замызганные, покорёженные, стершиеся номера домов не имело смысла, хотя вполне можно было ориентироваться по граффити, ибо никому даже и в голову бы не пришло стирать их здесь, в этом неблагополучном райончике, где жили в основном переработчики металлолома (мыслящий тростник берет за свои услуги горазд меньше, чем какой‑нибудь конвейер), мусорщики, мелкие барыги, грабители, что крали друг у друга, кажется, один и тот же кошелек вот уже который год, водители, колесившие по одним и тем же маршрутам так много, что любая другая дорога покажется им кощунством и дикостью, фасовщики, засовывавшие новые приборы, плееры, телевизоры, телефоны, планшеты, компьютеры, детали, комплектующие, оружие, препараты, элементы, адаптеры, провода по своим коробкам, пакетам, оболочкам, потому что, опять же, сломавшийся механизм заменить будет все‑таки чуть дороже, чем состарившегося прямо над конвейером работника, несмотря даже на медицинские страховки, которые, кстати, давно упразднены, так как единственное, что происходит на производстве, так это выдача готового продукта (тройное «ура!» перфекционизму инженеров, доведшим технику до совершенства), а когда что‑то все‑таки и ломается и кому‑то отпиливает руку или ногу, то все просто разводят руки в стороны, жмут плечами и ищут виновного, кричат «Саботаж!» и клеймят мразей-конкурентов, потому что ничто никогда просто так не ломается в наше время, и именно в таких домах они и живут, и к такому дому я подошел.

Передо мной развалился тот самый мастодонт многоквартирного комплекса, где каждый дом был в своем роде клеткой какого‑то огромного организма, который давным-давно сдох и уже сгнил наполовину, и где‑то там сидел тот, кто был сейчас мне нужен как никогда раньше, а именно — мой знакомый хакер, очень сложный и в своем роде неприятный тип, помешанный на теориях заговора, страдающий от обостренной мании преследования, которая была, если подумать, вполне оправдана, поскольку его послужной список обеспечил бы ему такое огромное число в графе «тюремный срок», что даже все его навороченные компьютеры едва смогли бы оперировать с ним, но спасало его то, что он практически не выходил из дома, скрывался под десятками поддельных и не совсем прокис-серверов, избегал каких‑либо имен, даже вымышленных, поскольку даже поним можно вычислить, предположить, что творится в голове у человека, чем он интересуется, что знает и чего боится, назовись он «ХХХТемнымРыцаремХХХ99» или просто долбани он по клавиатуре, и ирония вся, на самом деле, кроется в том, что и таких державших технику на коротком поводке людей, как этой мой друг, надо было просто знать, надо было просто попасть на волну и руководствоваться тем, что машины не состоянии освоить — слухами, догадками, намеками, знакомствами, молвой, и лишь в этом случае ты мог рассчитывать встретиться с ним и поговорить лицом к лицу, потому что любое общение в Сети, особенно с такими людьми и на такие темы, равносильно бегу со спущенными штанами и с задницей, полной ангельской пыли, прямо посреди полицейского участка, и я начал обдумывать ответы, которые я рассчитывал получить от моего приятеля.

К моему превеликому сожалению и приступу кашля, вопросов появлялось куда больше чем ответов, хотя, если подумать, в этом и заключалась моя задача как детектива, и, если совсем уж начистоту, правильно заданный вопрос куда лучше размытого ответа, но на данном этапе вопросы были в духе «кто эта девушка?», «где она может быть?», «охотятся ли те парни тоже за ней, или они охотятся за мной, охотящимся за ней?», и я предлагаю рассмотреть третий вопрос более детально, потому что в нем могут скрываться некоторые зацепки, улики, подсказки, намеки, маленькие паутинки, которые приведут меня в логово жирного тарантула или черной вдовы, и вот до чего я додумался: если они охотятся за ней, а меня устраняют как свидетеля, то это значит, что она представляет куда больший интерес, чем может представлять обычная красивая девушка двадцати восьми лет, и им самое главное получить ее обратно, потому что она должна что‑то сделать для них или сказать им или помочь в чем‑то или не дать помешать, но если им нужен я, а именно — не дать мне настичь ее первым, то тогда в самом факте ее существования кроется какой‑то секрет, какая-та истина, которая не должна быть раскрыта, какая‑то реликвия, артефакт, которого не должны коснуться руки человеческий, как какой‑то музейный экспонат, который сам взял и пробил к чертовой матери стеклянную витрину, и при этом, если они охотятся за мной, получается так, что не важна ее судьба, главное, чтобы я не узнал в чем тут дело, потому что, если я узнаю, то это автоматически узнают и мои работодатели, потому что мои глаза и уши — их глаза и уши, хочу я того или нет, и плевать, что с девчонкой, главное — не дать мне и им выведать эту тайну.

Самой главной тайной лично для меня оставался сам факт повторного появления в моей жизни этой женщины, и если у каждого детектива должна быть своя femme fatale, то в моем случае фатальный элемент отсутствовал напрочь, поскольку в своей время именно ее руки держали то сердце, которое теперь стучало, словно девяностолетний дед, решивший совершить утреннюю пробежку, держа при этом чугунные гири, и те же руки зашивали мои легкие, которые покрывались новыми дырками от никотиновых пуль, она залечила мои кости, которые все равно потом ломались, когда я пьяный лез в драку с очередным копом или наркоманом или наркоманом-копом или просто падал кубарем с лестницы, не в состоянии дойти до своей очередной однодневной комнаты, потому что я не хотел трезво взглянуть правде в глаза, и предпочитал напиться до такой степени, что не то, что бы глаз этих, а вообще ни хрена перед собой не видеть, потому что я не смог защитить единственного человека, который хотел, чтобы этот мозг дальше думал лишь о то, как бы врезать кому или найти денег на сигареты, чтобы этот рот дальше смог пить виски и выплевывать остроты, чтобы эти руки могли стрелять и бить, потому что она знала, и я знал, и все мы знали, что этот мозг способен думать еще и о том, как вытащить нас обоих отсюда и как завести семью, потому что этот рот мог целовать ее и говорить ей по утрам, какая она красивая, потому что эти руки могли еще и обнимать ее, и с помощью них я мог построить нам обоим дом где‑нибудь далеко-далеко, где нас никто не увидит, но я, вместо того, чтобы превозмочь как‑то, выйти за грань своих возможностей, я сдался, я сдулся, я позволил ей совершить самую страшную ошибку в ее жизни, я фактически сам нажал на этот курок и не остановил ее, и мне плевать, что она, может быть, хотела этого, но я считаю, что единственный случай, когда мужчина может силой заставить женщину что‑то сделать, даже против ее воли, так это заставить ее жить.