В новый день

1

Забрезжил свет.

Забрюзжал, если точнее.

Свет, смешанный с фальшивым сиянием неоновых вывесок.

В небе повесилась тусклая, чахоточная луна — луна, покрытая дымными тучами, грязная, словно бродяга, провалявшийся в канаве чуть дольше обычного.

Ветер, проникавший сквозь приоткрытое окно, тихонько колыхал жалюзи, из‑за которых окно было похоже на панцирь броненосца-альбиноса. Снег растворялся на подоконнике, оставляя маленькие холодные лужицы. Иногда его залетало совсем чуть-чуть, а порой он врывался мощным потоком внутрь — погода стояла неважная. Завывания ночной бури перемежались с редким, сначала глухим, потом высоким, а затем опять низким шумом проезжавших вдалеке машин.

Где‑то лаяла собака. Где‑то стрекотали вертолеты.

Я проспал, наверное, часов двенадцать, но совсем не выспался. Почему?

Мне приснился сон.

Он был похож на странный, фантасмагоричный грайндхаус, снятый на выжженную 8-мм пленку; в нем я не слышал ни слова, но было столько болтовни, горячечного бреда, пустотрепства. Тарахтящий кинопроектор в моей голове выплевывал блеклые, почти бесцветные картинки на облезшие обои моего временного убежища — моей черепной коробки. Вся эта кавалькада образов, драк, встреч, лжи — весь этот фарс вгрызался в мозг и вырезался на теле кособокой татуировкой, сделанной потным художником в прокуренном тату-салоне.

Сон был слишком реален — ни одной выдуманной увертюры; слишком ирреален –как будто, по решению суда, Следствию запретили приближаться к Причине не более чем на тысячи световых лет. Причина была запойным алкоголиком, постоянно колошматившим всех окружающих.

Держись от меня подальше.

Знакомо ли вам такое чувство, когда реальность будто бы продолжение того самого сна?

Мне — да.

И что же в таком случае принято делать у нормальных людей? Мне пришла в голову гениальная идея — надо выпить.

Диван выдавил меня из себя. Грязный, дырявый диван, весь в пятнах от пролитой выпивки, пепла. Пока я вставал, с меня слетело пальто, служившее, по всей видимости, одеялом. Встав, я сразу же схватился за правый бок, который все еще побаливал — наверное, одно-два ребра сломаны, как китайские палочки для еды. В области лодыжки тоже какая‑то туповатая боль, но ходить, вроде как, могу. Через несколько минут боль совсем унялась — значит, все работает, как по маслу.

Я еще не пришел в себя — так, заскочил на огонек, никого там не увидел и пошел дальше. Язык терся о кусок пенопласта, которым стало мое небо. Я подошел к окну и, едва-едва приоткрыв пальцами створки жалюзи, окинул беглым взглядом улицу.

Дома пялились на меня своими прямоугольными подслеповатыми глазами; из люков лениво тянулась грязная вата пара; по небу дрейфовали те самые вертолеты, чьи пропеллеры сквозь сон напоминали назойливый стук дождя по фанерной крыше.

Какой тут дождь, снег идет уже черт знает сколько. Говорят, что зимой города приобретают некий «сказочный» вид — и, ей-богу, я бы все отдал, чтобы все оказалось сказкой, принц в конце спас бы принцессу, дракон был бы повержен, и жили бы мы все долго и счастливо, и потом вообще закатили пир на весь мир, после которого, наверное, я и проснулся с таким похмельем.

К тому же, на пиру принято наливать.

Это, если подумать, и была сказка — одна из тех, которые на самом деле рассказывали в Средние века. Где была грязь, холера, кровь, смерть.

А снег идет и идет.

Если раскочегарить эту преисподнюю, подлить масла в печку, то можно и дождя добиться.

А вы знаете, что на самом низком кругу ада чертовски холодно?

Поэтому, кстати, мы, наверное, и говорим «чертовски» холодно. Ну, не обращайте внимания.

А еще вот — знаете, для кого предназначается этот круг?

Кого там жрет Люцифер?

Предателей.

Вертолеты пытались расковырять улицы столпами света из прожекторов, ворочая кочергой-лучом в потухшем камине города.

И из него выбилась пара искр.

Я кивнул, подтверждая собственные предположения и опасения: вся окружавшая меня техника ни за что не потягалась бы с моими биологическими часами, которые сработали просто идеально, выпнув меня из удушающих объятий Морфея обратно в серые будни. Внутренний будильник зазвенел в черепной коробке, и это гудение до сих пор отдавалось эхом мигрени. Живот скрутило и наливавшей руки и ноги быстросохнущим эпоксидным клеем.

Боль утихомиривалась, но отказывалась уезжать, как надоедливая родственница.

Сестренка, мы ведь увидимся очень скоро, а пока — будь добра, проваливай.

Я не пытаюсь быть смешным, но я знаю, что я смешон. Все смешано. Но это не мешает мне действовать дальше. Итак, первое, что надо срочно сделать — свалить отсюда как можно быстрее. Дом, как известно, самое небезопасное место — уют и комфорт расслабляют, притупляют чувства.

Я проковылял пару шагов в темноту, пытаясь хоть немного прощупать разумом, где я, и что я, и что произошло, происходит и собирается произойти. И все чуть-чуть осветилось. Мое временное убежище. «Время» его должно перейти из настоящего в прошедшее, если я не хочу провести милейшую беседу с кулаками и дубинками какого‑нибудь благопристойного сержанта.

Для начала мне надо собрать вещи и уйти, убежать. Если честно, я не очень‑то и хотел менять свое местоположение, потому что давно уже понял, что не место делает человека, и человек ничего не делает, и вообще ничего особенного происходит, а просто иногда тебе то тепло, то холодно, иногда хочется есть, иногда — выпить. Чаще всего покурить, кстати.

Голова работает не ясно. Надо подкрутить пару болтов и гаек. Да. Я не то что бы плохой человек — просто, разматывая гнойный бинт с моей рабочей правой руки, и каждой стяжкой расковыривая рану от ножа (заточки? куска стекла?), меня не очень тянуло на мысли о чем‑то прекрасном и плюшевом.

Ну да ладно.

Продолжаем.

Надо было убедиться, что все нужное на месте. Я резко проверил карманы черных джинсов, не нашел там ничего. Затем похлопал себя по карману некогда белой рубашки, которая уже забыла, что такое «стирка». Но, осмелюсь утверждать, она выглядела вполне сносно. Там тоже ничего. С одной стороны, все было как надо, но с другой — сигареты были единственным моим спутником, чью компанию я мог терпеть.

Я сделал несколько шагов и подошел к замызганному зеркалу. Из него на меня мутными глазами смотрела иссушенная небритая рожа. Волосы закрывали половину лица — не помню, когда в последний раз стригся.

Надо поесть, а то уже на узника концлагеря похож. Как я собираюсь давать отпор этим ребятам «на массе»?

Странно.

Ну, зажигалка у окна. Я взял ее и дотронулся до растаявшего снега. Вода была скорее похожа на масло, очень неприятная, холодная. Я застыл на мгновение, растирая эти пару капель по пальцам.

Пачка оказалась на четырехногом рахитном столике справа от дивана; я взял ее, но, прежде чем достать из нее сигарету, решил взглянуть еще раз на улицу и сверить время на почти разрядившемся телефоне, который забыл поставить на зарядку. Надо будет не забыть.

Что ж, пора.

Детектив выходит на очередное дело. Хотя кого я найду‑то? Кого я ищу?

Мне просто нравится это слово. На самом деле я ничем не отличаюсь от вшивых наемников, рвущих друг другу глотки ради пачки хрустящих банкнот.

Ночь была в самом разгаре.

Я на всякий случай еще раз огляделся. Нет, тут только я.

Я вытащил сигарету и немного покрутил ее, повертел, помял. Бумага стала похожа на кожу старика. Каждый раз так. Да, немного странный ритуал, но я не могу просто взять и зажечь ее — можно сказать, что для меня жизненно важно убедиться, что это настоящая папироса, а не жесткий кусок пластмассы с красным диодом на конце.

Затягивается, как настоящая!

Вы и не заметите разницы!

Чувства те же, вреда — меньше!

Нет, спасибо.

Когда я выдохнул дым от первой затяжки, я обрадовался, что он не начал выходить из других не предусмотренных в теле дыр — значит, вчера по мне не стреляли, или, по крайней мере, не попали.

Старый пес еще может выкинуть пару трюков, да? А насколько я стар? Я не знаю. Может быть, мне двадцать. Может и тридцать. Может и сто сорок. Кто ж его знает — время для меня стало вещью настолько непонятной, настолько неосязаемой, что напрочь отключился страх за будущее — оно никогда не наступает. Но вы не подумайте лишнего, что, я кидаюсь навстречу любой опасности, как наклюкавшийся энергетиками придурок, у которого адреналин скоро начнет течь из ушей и жопы. Все дело в том, что я постоянно мило так кокетничаю со смертью, словно прикидывающаяся целкой старлетка; я как никто другой радуюсь каждому новому пробуждению, чью нелепость, однако, ощущаю всем протестующим телом.

Пока не дала.

Смерть любит играть в недотрогу.

Но, знаете что?

Я не хочу умирать. Уж поверьте — умирать я еще как не хочу. Но вот рыть себе могилу и вгонять себя в гроб — всегда пожалуйста.

Что дает мне силы продолжать? Воспоминания, алкоголь. Какие‑то обстоятельства, приводящие все в действие, как домино.

Что ж, пошло-поехало. В конце ли я этого ряда, в начале ли, в конце — не так уж и важно. Одиссей, уставший думать.

С того же столика, где лежали сигареты, я беру полупустую бутылку, ищу глазами стакан (не забываем про этикет!) но в итоге делаю пару глотков из горла.

Да уж.

Пробрало.

Как масленка для Железного дровосека. Дороти, постучи туфельками, и пошли отсюда к чертовой матери, прямо в Канзас, мне даже сердца уже не надо. К черту Гудвина, что с него взять, старого мошенника. Иди домой, играй с собакой своей, а я тут просто поваляюсь, пока не заржавею окончательно. Надоели мне эти летающие макаки, которые были на службе у… я забыл, какая это была ведьма. Но имеет ли это хоть малейшее значение? Все эти ведьмы, сидящие на вершине своих черных неприступных замков для меня на одно лицо.

Одна из этих летающих макак них чуть не тыкнула лучом света мне прямо в окно, но затем послышался удаляющийся рокот ее лопастей-крыльев. Ложная тревога.

Поставив бутылку на место, я взял телефон, посмотрел в последний раз на время и начал собираться. Торопливо застегнул рубашку, стряхнул с нее пепел, накинул на шею черный узкий галстук, подобрал с пола пальто.

Чего‑то не хватает — да, револьвер. Я проверил барабан. Пусто. Надо будет разжиться патронами где‑нибудь — хм, вот и повод зайти к моему дружку-хакеру (только не называйте его хакером, он считает это слишком варварским словом).

Люди часто жалуются, что их желания никем никогда не учитываются, что всем наплевать на то, чего им действительно хочется. Но вряд ли их желания соразмерны с моими мольбами хоть раз не доставать оружие и не подмешивать в чье‑либо серое вещество другое серое вещество. Одним словом — свинство какое‑то. Я сегодня в ударе.

Не хотите по-хорошему — будет вам по-плохому. Все честно.

Пока я засовывал револьвер в карман пальто, я нащупал колбочку тоника. Синеватая жидкость, заполнявшая ее наполовину, колыхалась, подергивалась и переливалась самыми разными красками, словно исполнявшая танец живота фигуристая арабка с живыми, чувственными формами.

Завлекая.

Потому что танцует уж больно хорошо.

Но, к сожалению, душечка, ты меня…

Душишь.

Но мы встретимся скоро, ладно?

Не сейчас.

Расскажешь мне очередную сказку эту ночью — но когда она закончится, и иллюзия из дурманящего тумана прогонит меня на серый асфальт реальности, выкинет, как хозяин харчевни очередного забулдыгу, и я буду чувствовать себя не лучше, чем харчок туберкулезника.

Я выпил еще раз.

Кроме бутылки, кое-какого мусора, пепла, моих вещей в комнате не осталось. Я надеваю шляпу, открываю дверь.

Вспоминаю, что любовь всей моей жизни мертва по моей вине.

Вспоминаю, что буду ходить, ходить, ходить по этому ледяному кругу.

Мсье Люцифер — бон аппети.

И затягиваю потуже галстук.