В океане. Повесть

Глава двадцать вторая
МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ

- Войдите, - сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук.

Агеев вошел, молча шагнул к столу, за которым, склонясь над бумагами, сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал.

- Разрешите обратиться. Поговорить мне нужно, по одному особому делу.

Голос Агеева звучал приглушенно, трудно.

- Присаживайтесь, Сергей Никитич, - сказал устало Андросов. - Выкладывайте ваше особое дело.

- Это о Ракитиной Татьяне Петровне, - мичман запнулся, не по-обычному, грузно опустился на диванчик. Темный румянец стал заливать лицо и шею Агеева, резко выделяя полоску подворотничка. Переплелись, сжались широкие пальцы пересеченных шрамами рук. Андросов ждал молча.

- Зашел у нас с ней как-то в начале плавания разговор о памятнике героям Гангута. О том, что, помните, в базе стоит, на пути в старый город. Полагаю, видели вы его?

- Видел, конечно, - сказал удивленно Андросов.

- А она мне ответила, что не видала никогда, - в той части города будто бы не бывала. А сейчас вот обмолвилась невзначай, что видела памятник этот…

Как бы собираясь с силами, мичман замолчал, вытер лицо платком.

- Стало быть, она солгала, - тяжко вымолвил Агеев. - А народ говорит: «Ложь до правды доводит»… Так и ударило в сердце: зачем она мне солгала? Девушка ведь серьезная, не пустышка… Не потому ли, что памятник стоит по дороге туда, где убийство произошло в базе?

Ожидая возражений, он с надеждой поднял глаза.

- Дальше, мичман, - только и сказал Андросов.

- После всех этих пакостей, что нам в пути враги строят, все думаю о том - нет ли еще подвоха какого… Верю - ничего плохого помыслить она не могла… А только если и наш человек поскользнется…

Агеев перевел дух.

- И еще, как-то раз сказал я ей про того - зарезанного в базе. С изумлением опросила: «А разве он ножом был убит?» И теперь вспоминаю: в тот вечер не было ее на кораблях. А потом, перед тем как мы учебно-аварийную тревогу сыграли, - помните: взрывпакеты зажгли и весь рейд задымили, - пришла с берега очень поздно, как бы не в себе, даже не запомнила, что я ей, повстречавшись на доке той ночью, книгу библиотечную вернул.

Мичман опять смахнул с лица пот.

- И когда зашел в библиотеку, уже на походе, смотрю: книга эта стоит перевернутая, названием вниз - кое-как ее Татьяна Петровна сунула на полку в ту ночь. А ведь она аккуратница, - видно, и вправду не в себе была… А в Бергене не ей ли какой-то ферт сигналить пытался, на берег ее вызывал… Невозможно в это поверить, - прибавил, помолчав, мичман и страдальчески улыбнулся, - но, думаю, и не доложить об этом нельзя.

- Да, Сергей Никитич, - сказал Андросов, - Ракитина в той комнате была…

- В тот самый вечер была? - не верил собственным ушам мичман.

- В тот самый вечер.

- Стало быть… она и убила?

- Нет, по-видимому, убила не она. Кажется мне, Сергей Никитич, - Андросов с глубоким сочувствием взглянул в лицо мичману и стал снова смотреть в бумаги, - кажется мне, что Ракитина - наш человек, жертва отвратительной, грязной интриги. Но пока больше вам сказать ничего не могу. Утверждать это с полной определенностью сможем, лишь окончив поход, связавшись с майором Людовым, расследующим дело…

Но повидаться с майором Людовым мичману довелось еще до окончания похода.

Время после разговора в каюте Андросова главный боцман проводил в яростном, неустанном труде, в неустанном наблюдении за исправностью буксиров.

Уже давно проплыла по борту самая северная оконечность Норвегии: прямоугольная, вдавшаяся в океан скала мыса Нордкап и мыс Нордкин, похожий на изогнутый серый рог.

Уже давно ускользнувший опять из лазарета на верхнюю палубу Фролов увидел то, что много времени мечтал увидеть: далеко впереди, вонзаясь в низкие, дымчатые тучи, возникла черная раздвоенная скала, как полураскрытый птичий клюв, поднявшаяся над океаном.

- А вот и Чайкин Клюв! - сказал Фролов стоявшему рядом с ним матросу. Его голос стал торжественно-серьезным, он сдернул с головы бескозырку. Белая марля повязки пересекала коротко остриженную голову, Фролова.

- Похоронен здесь замечательный парень, радист-североморец Кульбин… Закадычный дружок мой Вася… - чуть слышно прибавил он, и что-то защипало ему глаза.

Молчаливые, дикие горы медленно проплывали мимо. И Фролову захотелось отвести душу с другим старым соратником и другом - Агеевым, героем операции на Чайкином Клюве. Но мичмана нигде не было видно, а нужно было возвращаться в лазарет.

И то, к великому удивлению Фролова, Таня до сих пор не заметила отсутствия своего больного, не разыскивала, не гнала с верхней палубы в каюту, как обычно разыскивала и гнала в последнее время… И Фролов сам почувствовал острую необходимость разыскать Таню… Но ему пришлось одному вернуться в лазарет, он не мог найти Таню…

Она сидела на верхней палубе «Прончищева», в подветренном месте, откуда хорошо видны мягко бугрящиеся, синевато-серые, бесконечно бегущие волны. Нет, мичману не почудилось тогда на юте, что его окликнула Таня. Она и вправду окликнула его, но тут же захлопнула дверь надстройки, пробежала в свою каютку, легла на койку, закрыв руками лицо. Затем медленно вышла под свежий ветер, присела на осветительный люк, неподвижно смотрела в бесконечное, ветреное море…

- Слева пятнадцать - силуэт корабля! - доложил на мостике сигнальщик, вглядываясь сквозь стекла бинокля.

- Наш пограничный катер… Идет курсом на нас… «Прошу разрешения подойти к борту ледокола», - медленно читал он слова флажного семафора, следя за взмахами рук сигнальщика у рубки быстро приближающегося маленького корабля…

Несколько времени спустя в каюту Андросова шагнул перешедший на борт «Прончищева» с борта катера пограничной охраны майор Людов. Майор устроился на диванчике около стола, рядом с ним сидел вызванный в каюту Агеев, а на спинку кресла у стола откинулся озабоченный Андросов.

Глафира Львовна заканчивала свой рассказ.

- А что вправду я выбросила ее - хоть Ракитину Татьяну спросите. Пластинка была какая-то чудная, небьющаяся, только сгибалась… Татьяна как раз в буфет зашла, когда я ведро выносила… А что, товарищ майор, разве навредила я в чем?

- Нет, не очень навредили…

Майор поправил очки.

- Опасаюсь - если бы не ваша инициатива, горел бы «Прончищев» где-нибудь у берегов Скандинавии, а док понесло бы на скалы… Дело в том, товарищи, что под верхним небьющимся слоем этой с виду вполне обычной патефонной пластинки был самовозгорающийся состав огромной зажигательной силы.

Все слушали затаив дыхание.

- Пластинку можно было безопасно проиграть один-два раза, - не спеша продолжал Людов. - Затем скользящая по ней повторно игла должна была прорезать поверхность, вызвать чудовищную вспышку. Захваченный нами резидент выдал эту тайну, чтобы сохранить свою жалкую жизнь, но моя радиограмма могла прийти уже слишком поздно.

- Сразу мне не понравился этот дядька, который ее Тихону Матвеевичу продал! - сказала Глафира Львовна с чувством.

- Кстати, почему вы никому не сообщили о своих подозрениях, а предпочли действовать в секрете от всех? - сурово спросил майор.

Она молчала. Ее желчное лицо вдруг просветлело. Она заговорила с мягкостью, для нее необычной.

- Тихон Матвеевич - человек вроде как неземной. Я так рассудила: пусть лучше окончательно меня невзлюбит, а от неприятностей его огражу.

Она всхлипнула, ее пальцы стали комкать мокрый платочек.

- Он за эту пластинку как младенец цеплялся. Мужчина с виду солидный, а в душе - что ангел небесный, на уме у него только музыка да машины.

Ее глаза были тревожно устремлены на майора.

- Не беспокойте вы его по этому делу, товарищ майор!

- Я не вижу оснований беспокоить его, - сухо сказал Людов.

Легко, как девочка, она поднялась с дивана.

- Тогда разрешите идти, нужно стол к обеду готовить.

Привстав, майор поклонился.

- Не сочтите за труд пригласить сюда товарища Ракитину.

- Какой там труд! Она помедлила у двери.

- А у Тихона Матвеевича все от одиночества. Он человек молодой, ему женское общество нужно.

Она выпорхнула из каюты.

С того времени, как мичман в последний раз видел майора, резко очерченное лицо Людова стало будто еще суше и морщинистей, глубже ввалились глаза под круглыми стеклами очков.

Из внутреннего кармана кителя майор вынул бумажник, из бумажника - отливающий лаковой поверхностью небольшой фотоснимок, положил на край стола.

Агеев взглянул почти машинально, и вдруг изумление вспыхнуло на его лице, расширились, потемнели зрачки пристальных светлых глаз.

Он наклонился к столу. С фотокарточки смотрели на него двое: очень молодая, счастливо улыбающаяся Таня в костюме военной медицинской сестры и рядом с ней убитый в комнате Шубиной незнакомец.

Да, это был, несомненно, человек, найденный мертвым в комнате Шубиной. С самодовольной, широкой улыбкой он полуобнимал Таню, склонив к ее курчавым волосам голову в высокой фуражке…

Раздался робкий стук в дверь.

- Войдите, - сказал Андросов.

- Звали меня, товарищ капитан третьего ранга? - своим чистым, отдавшимся в сердце мичмана голосом спросила Таня.

- Да, прошу присесть… Товарищ майор хочет задать вам несколько вопросов.

Людов встал, горячо пожал Ракитиной руку.

- Здравствуйте, товарищ майор, - сказала Таня. Увидев Агеева, она растерянно улыбнулась, села на край диванчика. Выпрямившись, сложив руки на коленях, не сводила с Людова глаз.

Майор несколько мгновений молчал. Потом взял со стола, протянул Ракитиной фотокарточку.

- Вам известен этот снимок, Татьяна Петровна?

Она подалась вперед, взглянула - и откинулась, словно от удара. Глубочайшее изумление и страх были на ее помертвевшем лице.

- Да ведь я его… Своими руками…

- Вы своими руками порвали его, и вот он снова перед вами? - мягко сказал Людов. Она кивнула, не отводя от фотокарточки глаз. - Вы порвали точно такую карточку в комнате Шубиной, думая, что навсегда расправились с прошлым, а мы нашли этот снимок в кармане диверсанта, задержанного при переходе границы, имевшего среди прочих заданий задание продолжать шантажировать вас…

- Вы сфотографировались в госпитале? - спросил, помолчав, майор.

- Да, когда прощались, когда Кобчиков мне кольцо подарил. Мы по фотокарточке взяли. Я свою всегда носила с собой.

- А он, вероятно, не отнесся так бережно к своему экземпляру, - сказал Людов. - Хотя, очевидно, сохранял его на всякий случай где-то за рубежом.

Майор положил фотокарточку на стол.

- Но резидент, подобравший в комнате Шубиной обрывки вашего снимка, сразу, как вы помните, использовал их, чтобы начать шантажировать вас. А потом успел до своего ареста не только продать Тихону Матвеевичу ту оригинальную пластинку, но и позаботиться о снимке.

Майор помолчал.

- Он переправил своим зарубежным хозяевам клочки этого фотодокумента, на котором вы фигурируете рядом с агентом иностранной разведки. Он рассчитал, что, если вы не погибнете во время пожара, вас смогут вновь и вновь запугивать памятью об убитом.

Андросов передвинулся в кресле. Агеев сидел, стиснув пальцы, чувствуя страшную тяжесть в сердце.

- Установлено непреложно, - с силой сказал Людов, - что человек, найденный убитым в комнате Шубиной, известный вам под именем Кобчикова, был матерым шпионом и диверсантом… А убил шпиона его сообщник, бывший офицер гитлеровского гестапо фон Клейст.

Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее несколько написанных на машинке страниц.

- Сейчас, когда следствие по этому делу закончено и преступники обезврежены, уже может быть предан огласке ряд характерных моментов… К счастью, тот факт, что убийство в комнате Шубиной связано с иностранной разведкой, был сразу же установлен нами… Скажите, Татьяна Петровна, в заграничных портах не пытались вступить в контакт с вами какие-либо типы?

- В Гетеборге я не увольнялась на берег. В Бергене на пристани какой-то мигал мне, манил к нему спуститься.

- Он, конечно, получил задание связаться с вами, узнал вас по одной из копий этого снимка. Субъекты вроде мнимого Кобчикова и после смерти не разжимают когтей. В Заполярье вас тоже должен был встретить некий незнакомец со снимком, но, как я уже доложил, ему пришлось против воли передать эту фотокарточку нам.

Таня сидела будто не дыша. Мичман угрюмо рассматривал свои сплетенные на коленях пальцы.

- Вот, собственно, и все, из-за чего я позволил себе потревожить вас, Татьяна Петровна, - сказал, помолчав, Людов. Он снял, стал не спеша протирать очки. Очень добрыми показались Андросову его серо-голубые, окруженное множеством морщинок глаза.

Полная тишина стояла в каюте. Агеев взглянул на Таню, увидел, что побелели даже ее губы. У Тани был вид человека, лишающегося чувств.

- Значит, закончено следствие об убийстве? - спросил Андросов.

- Да, следствие закончено… - Майор надел очки, его взгляд сразу отдалился. - Теперь могу сообщить вам, товарищи, что убийство мнимого Кобчикова оказалось лишь первым звеном в цепи последовавших, значительно более важных событий. Диверсанты готовили удар не только по доку - они пытались взорвать новую гидростанцию Электрогорска. Вражеская разведка разработала своеобразный тактический план. Чтобы локализовать наше внимание, отвлечь его от главного объекта диверсии, они навязывали нам мысль, что единственная цель их диверсионных замыслов - док. Но взрыв дока должен был быть лишь сигналом к выброске на берег подрывной группы против Электрогорска.

Людов неожиданно улыбнулся.

- Мы дали этот сигнал: имитацией взрыва - известной вам ночной пожарно-аварийной тревогой на доке. И тут трудно переоценить ту помощь, которую оказала нам Татьяна Петровна.

Губы Ракитиной дрогнули, она сидела, не поднимая глаз.

- Она сама пришла к нам сразу после убийства, откровенно сообщила мне все, что пережила в комнате Шубиной. Несмотря на тяжелое нервное потрясение, она согласилась выполнить ответственное поручение. Правда, продумывая ее показания, еще нелегко было догадаться, что произошло в комнате Шубиной перед приходом милиции. Нельзя не отметить, что немаловажную роль в наших логических выводах сыграли наблюдения мичмана Агеева на месте преступления. Я имею в виду слегка покривленное зеркало и сдвинутую с места мебель…

Итак, логически рассуждая, мы пришли к выводу, что бывший в комнате Шубиной резидент не упустит возможности попытаться завербовать Ракитину с помощью найденных им кольца и обрывков снимка… Татьяна Петровна нашла в себе душевные силы на должном уровне провести разговор с шантажистом. Она притворилась, что согласна снести на док бомбу-книгу, врученную ей резидентом. Она действовала так смело и умно, что врагу даже не пришла в голову мысль, что мы своевременно обезоружили эту адскую машину перед тем, как Татьяна Петровна ступила в ту ночь на палубу дока.

Затем последовали: известная вам имитация взрыва в форме учебно-аварийной тревоги на доке, немедленное радиодонесение резидента, высадка в ту же ночь диверсионной группы с быстроходного катера, закомуфлированного под рыбачий бот, и, наконец, арест всех участников диверсии. Не удалась и попытка вывести док из строя в пути, чем хотели расквитаться с нами джентльмены, слишком поздно понявшие, что им не удалось перехитрить нас…

Людов встал.

- Еще раз, товарищ Ракитина, выражаю вам глубокую благодарность за ваше мужественное поведение в этом деле.

Таня хотела что-то сказать. Ее губы кривились, все влажнее блестели глаза. Она судорожно всхлипнула, выбежала из каюты.

Невольно мичман приподнялся.

- Подождите, Сергей Никитич, может быть, так лучше, - сказал майор. - То, что она пережила, не очень легко забыть, вытравить из сердца… Прежние добрые чувства, которые она питала к убитому…

Они молчали. Стало отчетливо слышно, как тикают на переборке часы, пофыркивает вода в умывальнике, журчат за иллюминатором волны.

- Что же это за добрые чувства такие? - сказал наконец через силу Агеев.

- Да, мичман, добрые чувства были, - откликнулся Людов. - И был очень испорченный, злой человек, не постыдившийся использовать эти чувства. Жила-была советская медицинская сестра, очень молоденькая, очень восторженная, работавшая в дни Великой Отечественной войны на передовой линии фронта. В госпитале она спасла от смерти человека, найденного тяжело раненным среди освобожденных нами пленников фашизма.

Это был подосланный к немцам тайный агент одной из иностранных разведок. Работая в гитлеровском гестапо, он украл имя и фамилию Дмитрия Васильевича Кобчикова - взятого в плен гитлеровцами, казненного ими советского офицера. С документами Кобчикова шпиона забросили в концентрационный лагерь, но ему не повезло, он был тяжело ранен при воздушном налете, перед тем как пленников фашизма освободила наша наступавшая часть.

Наши санитары доставили мнимого Кобчикова в госпиталь, наши хирурги вернули ему жизнь. Медсестра Таня Ракитина дни и ночи проводила у его койки, выхаживала его. Она сердечная, хорошая девушка, в те дни он представлялся ей чуть ли не героем.

Наступил мир, и диверсант попросту, вероятно, забыл об этом приключении военных лет. Едва ли он предполагал, что их дороги когда-либо сойдутся опять.

Но их дороги сошлись. Перейдя нашу границу уже не впервые, направляясь на явочную квартиру, в комнату Шубиной после трудного морского заплыва, он встретил Ракитину, и эта встреча оказалась для него роковой. Вступила в дело борьба человеческих воль и страстей, повлекшая за собой ту толпу случайностей, через которые, как учит нас диалектика, прокладывает себе путь необходимость.

- Но ведь шпиона-то убил его сообщник, как вы сказали? - взглянул на майора Агеев. - При чем тут Татьяна Петровна?

- Татьяна Петровна сама, вероятно, захочет со временем рассказать вам о том, как она расправилась с диверсантом… - С ласковой насмешкой смотрели на Агеева глаза майора, и главный боцман покраснел, стал всматриваться в переборку каюты… - Скажу сейчас одно: после того как, поняв, с кем имеет дело, Ракитина схватила попавшийся ей под руку утюг, и диверсант упал оглушенный, она выбежала, оставила дверь полуоткрытой. Здесь могу прочесть вам показания захваченного нами резидента фон Клейста.

Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее несколько написанных на машинке страниц.

- «Теперь о том, как я убил агента «Ф 96», - начал читать Людов. - Он ни разу не сообщил мне своего настоящего имени. Я убил его и не сожалею об этом. Боже правый, как ненавидел я этого человека! Он был зол и хитер, но я оказался хитрее… Когда советские войска заняли город, я, как уже показывал раньше, стал работать в рыбачьей артели. Я сбросил свою офицерскую форму, навсегда, казалось мне, покончил с гестапо. Я хотел прийти в себя после того кошмара, который пережил на Восточном фронте.

Я знал, русские не трогают рабочий народ. Когда-то я увлекался рыболовством как спортсмен. А что значат лишения рыбацкой трудовой жизни по сравнению с тем, что мы пережили при отступлении из России!

Но я не знал еще тогда, что списки агентуры гестапо перешли к новым хозяевам.

Об этом сообщил мне агент, перешедший границу со стороны моря… Да, в первый раз он тоже приплыл морем, в специальном костюме, снабженном кислородным прибором. Его подбрасывали к линии территориальных вод на быстроходном катере, замаскированном под рыбачий парусник, а дальше он плыл под водой, выходил на берег ночью, в пустынном месте…

Он сообщил мне, что восстанавливаются старые связи, что резидентом теперь буду я, а моим непосредственным руководителем он. Он провел здесь несколько дней. Он наметил девчонку из ресторана, которую приказал мне завербовать, он велел уничтожить во время полета летчика Борисова, готовившегося к испытанию нового самолета…

Кстати, он был очень опытен и даже образован, этот мой новый хозяин. В минуты откровенности (он страшно унижал меня, топтал мое самолюбие, но должен был изливать перед кем-нибудь свою грязную душу) он рассказывал, какие требования предъявляются к подобным ему шпионам. «Вам, олухам из гестапо, и не снилось такое образование», - со своей надменной, гадкой улыбкой говорил он мне.

Он хвастался, что в состав агентов принимают одного из тысячи подавших заявление кандидатов. Рассказывал, какую подготовку прошел он. Изучал иностранные языки и умел обращаться с любым оружием - от кинжала до пулемета, изучал фармакологию и историю дипломатии, географию и искусство одним ударом убить человека.

Я особенно заинтересовался последним. И он показал мне некоторые приемы. Он не подозревал, что сам подсказал способ избавиться от него мне, доведенному до отчаяния его наглым, высокомерным обращением.

Он считал меня за ничто, за поставленного на колени раба. «Можете писать на свинском немецком языке, - сказал он со своей, приводившей меня в бешенство улыбкой. - Важно только, чтоб вы научились думать по-американски». Неужели все янки так обращаются с нашим побежденным народом? Я так ненавидел его…»

Тут майор пропустил большой кусок текста.

- «…С агентом «Ф 96» у меня была назначена встреча в комнате Шубиной, на нашей явочной квартире. Дубликат ключа от квартиры Шубина оставляла в тайничке, около двери. В тот вечер я приказал Шубиной не появляться домой. Но Шубину неожиданно вызвал домой влюбленный в нее матрос, а агента «Ф 96» опознала на улице девушка, кольцо которой вы у меня отобрали.

Когда я пришел на явочную квартиру, увидел дверь открытой, а агента «Ф 96» оглушенного, на полу, я понял, что не успею убрать его оттуда. В дверь стучался матрос, забывший в комнате нож. Вы правы, что я прикончил «Ф 96» этим ножом, чтобы навести вас на мысль, что его убил из ревности Жуков. Я поднял с полу кольцо, собрал обрывки фотоснимка… Я был в светлом костюме, и снял зеркало - проверить, нет ли на брюках кровяных пятен… Но клянусь честью - основной причиной убийства была моя ненависть к поработившему меня…»

- Сил нет эту фашистскую муть слушать. Душа не принимает, - невольно сказал Агеев.

Людов положил выписку из протокола на стол.

- Видите, как построены показания этого субъекта? Если полностью им довериться, сам господин фон Клейст - жертва обстоятельств, он чуть ли не заслуживает благодарности за то, что убил агента «Ф 96». А на самом деле «один гад съел другую гадину» - так, кажется, написано у Достоевского?

Андросов кивнул.

- Он убил мнимого Кобчикова потому, что находился в безвыходном положении, - продолжал Людов. - Шедший к нему из-за рубежа диверсант лежал оглушенный - с пистолетом, фальшивым паспортом и, несомненно, очень крупной суммой денег в карманах… Снаружи стучался Жуков, о взаимоотношениях которого с Шубиной резидент знал. На столе лежал складной нож…

Резиденту пришла в голову удачная, с его точки зрения, мысль: смазать картину случившегося, создать версию убийства из ревности. Он был уверен, что Шубина, чтобы выйти сухой из воды, поддержит эту версию перед нами. Он, конечно, предупредил бы ее о том, что произошло, но Шубина ходила по магазинам с подругой из ресторана, он не нашел возможности поговорить с ней наедине в этот вечер…

- Но ведь Шубина-то сама призналась в убийстве, - сказал мичман рассеянно, как бы думая о чем-то другом.

Майор задумчиво чертил карандашом по бумаге.

- Да, почему она призналась в несделанном ею? Может быть, испугалась за Жукова, которого действительно полюбила… Но вероятней иной мотив. Шубина сообразила тогда, что, признавшись в убийстве незнакомца, имеет шанс затемнить подлинную картину преступления. Этот негодяй развратил ее, мало-помалу превратил в растленное, вконец изолгавшееся существо…

- Коготок увяз - всей птичке пропасть, - подавленным голосом откликнулся Агеев.

- Вот именно, Сергей Никитич. То, до чего дошла Шубина, - страшное предупреждение другим… Итак - план возник, нужно было его немедленно осуществить. Он перетащил оглушенного от окна к столу, прикончил ударом ножа. Обчистил карманы убитого, забыв, правда, об ампуле в лацкане пиджака… Попутно с этим он обдумывал новое преступление. Он видел, как выбежала Ракитина из комнаты, заметил на полу кольцо и обрывки снимка. И у него возникла идея компенсировать провал конспиративной квартиры вербовкой новой жертвы. Этой жертвой должна была оказаться Татьяна Петровна.

- Он, стало быть, мебель передвинул, когда обрывки снимка искал?

- Он передвинул мебель, он поднял с пола утюг, стер с него отпечатки пальцев Татьяны Петровны, но имел неосторожность в спешке оставить на зеркале следы собственных пальцев… Он не мог вспомнить, что утюг обычно стоял у Шубиной на окне, за занавеской, и поставил его на тумбочку, разбив второпях статуэтку… Если бы Ракитина не решилась сразу прийти к нам и сообщить все, нам не так легко было бы обнаружить ее участие в деле… Шпион сделал все от него зависящее, чтобы Ракитина безвозвратно погибла - проявив слабость духа, стала изменницей Родины.

Так беспощадно прозвучал голос майора, что у Агеева похолодело в груди. И в то же время глубокая радость все больше охватывала его.

- Как это получилось, товарищ майор, что словно мы все с одним человеком встречались? - спросил мичман. - И Кобчиков - агент «Ф 96», и тот, кто Тане подмигивал, и тот, который Фролова ударил, и который на маяке был, как его норвеги описывали, - все точно на одно лицо.

Андросов привстал, снял с полки томик в пестрой суперобложке.

- На этот вопрос, товарищи, кажется мне, отвечает книга, купленная мной в бергенском магазине. Эта стряпня некоего Флоерти, прославляющего деятельность Федерального бюро расследований, дает кое-какие любопытные фактические сведения… Я переведу вам кусочек английского текста.

Людов слушал с интересом.

Андросов раскрыл книгу на заложенной тесемкой странице.

- «Гувер с исключительной тщательностью подбирает нужные ему кадры, - переводил Андросов. - Установлены внешние стандарты, которым должен строго отвечать специальный агент ФБР. Он должен быть в возрасте 25-40 лет, среднего роста, обладать сильной мускулатурой и большой выносливостью, иметь отличное зрение и хороший слух: слышать негромкий разговор на расстоянии до пяти метров. Но прежде всего у него не должна быть бросающаяся в глаза, сколько-нибудь запоминающаяся наружность».

Андросов поставил книгу на полку.

- Эта цитата очень уместна, - сказал майор. - Помнится - наш друг, сотрудник милиции, никак не мог составить словесного портрета убитого. Этим агент «Ф 96» и был похож на всех остальных агентов. Посмотрите на снимок - у него правильное, почти приятное, но какое стандартное, ординарное, незапоминающееся лицо! Они одинаковы своей бесцветностью, умением незаметно приспособиться к любой среде.

Взяв со стола, он задумчиво рассматривал снимок.

- Думаю - мы не ошибемся, уничтожив теперь этот фотодокумент. Находясь в руках врага, он казался страшным орудием шантажа. Перестав быть тайной для нас, утратил всякое значение и силу.

Фотокарточка превратилась в клочки покрытого лаком картона. Майор потянулся - бросить клочки в пепельницу на столе.

- А может, разрешите ей эти обрывки отдать? - смущенно поднялся мичман. - Спокойней ей будет, если сама в море их бросит.

- Что же, Сергей Никитич, отдайте, - понимающе улыбнулся Людов.

- Разрешите быть свободным?

- Свободны, Сергей Никитич, - сказал Андросов.