В поисках молодости

НЕОБЫКНОВЕННОЕ ЛЕТО

— Давно пора кому-нибудь из нас съездить в Эстонию, — сказал Винцас Креве-Мицкявичюс, когда мы, как обычно в последнее время, сидели перед обедом в кафе «Метрополь» за чашкой кофе. — Надо бы договориться о сотрудничестве между писателями. Все ж соседи, а друг друга, можно сказать, не знаем.

Балис Сруога затянулся острым дымом сигареты «Кемел» и что-то одобрительно буркнул. Пятрас Цвирка снова сострил. Сидя рядом с Корсакасом, я листал только что вышедший сборник его статей «Писатели и книги».

— Послушай, — обратился ко мне Креве, — а ты бы не мог выполнить эту миссию?

— Что ж, — ответил я. — Вы, профессор, — председатель Общества писателей. Если пошлете, поеду, хоть и не знаю за собой дипломатических талантов.

— Надо, непременно надо съездить! — продолжал Креве. — Эстонцы — приятный народ, да и литература у них хорошая. Ведь верно? — спросил он у Корсакаса.

— Один Туглас чего стоит! — ответил Корсакас. — А с каким наслаждением читали у нас «Томаса Нипернади»… Помните, профессор, как мы с Тугласом весь вечер просидели в «Метрополе». Он так хотел с вами познакомиться…

Вот я и в Таллине — и не первый раз. Два или три дня заняло обсуждение с эстонскими писателями того, что стоит перевести и издать на своих языках из братской литературы. Если латвийская литература нам уже была неплохо известна — в основном по милости Костаса Корсакаса и Юстаса Палецкиса, переведших немало книг, — то за двадцать лет мы так и не узнали эстонской литературы. В беседе участвовало немало эстонских писателей — поэт Хенрик Виснапуу (его стихи переводились на литовский), симпатичный старичок, такого же небольшого роста, как наш Креве, — видный прозаик Майт Метсанурк. После совещания они повезли меня в приморский курорт Пириту, где, под негромкий шелест прибоя, мы лакомились вкусным эстонским обедом. А вечером мы сидели в Таллинском оперном театре и слушали мелодии, которые никогда не надоедают, особенно когда ты молод.

Дон Хозе темпераментно пел, Микаэла клялась в целомудренной любви и вспоминала милую маму, огненная Кармен демонстрировала свои прелести. Во время антракта, в фойе, эстонцы познакомили меня с корреспондентом ТАСС.

— Вы из Каунаса? — спросил он и загадочно усмехнулся. — Вам известно, что Сметона убежал из Литвы?

Дальше слушать «Кармен» стало невмоготу. Корреспондент ТАСС больше ничего не знал или не хотел говорить. Ничего не слышали и мои новые друзья. Сбежал Сметона! Человек, который установил давящий режим, вернул помещикам поместья, убивал в газовой камере сувалкииских крестьян; при его власти тысячи хозяйств пустили с молотка, тысячи крестьян уехали в другие страны на поиски куска хлеба; его режим душил печать, уничтожил свободу слова и совести… С этим злосчастным стариком у меня были и личные счеты.

Уехать в тот же вечер я не смог. На следующее утро я позавтракал в кафе с эстонскими друзьями, но ничего нового так и не узнал. В газетах только сообщалось, что Сметона убежал из Литвы. Было ясно, что в Литве происходят важные события, приходит конец режиму, надоевшему всем.

Когда поезд остановился в Риге, я выбежал на привокзальную площадь и увидел танки, со всех сторон окруженные толпой. На башенках сидели советские танкисты с красными звездочками на шлемах и с любопытством озирались, а толпа бросала им цветы. Загремела революционная песня. Накупив в киоске газет, я вернулся на перрон. Пересев в каунасский поезд, я стал лихорадочно листать газеты в поисках новостей.

На первый взгляд в них тоже не было ничего нового. Газеты по-прежнему писали о побеге Сметоны. Но вот нечто более интересное. В Литве — новое правительство! Фамилии министров искажены, но я кое-как догадался, что в новое правительство вошли Юстас Палецкис (исполняющий обязанности президента республики и премьер-министр); его заместитель и министр Иностранных дел — Винцас Креве-Мицкявичюс; министр обороны и командующий армией — генерал Винцас Виткаускас; министр сельского хозяйства — Матас Мицкис, правосудия — Повилас Пакарклис. И впрямь было от чего волноваться. Стало ясно, что власть взяли новые люди, антифашисты! Некоторых из них я хорошо знал.

А вот сообщение, читая которое я не знаю, смеяться мне или удивляться. Газета пишет, что новым министром просвещения Литвы назначен генерал Венцлова. Фамилия моя, — может быть, речь идет даже обо мне, но с каких это пор я генерал?! В купе входят литовские актрисы, возвращающиеся из Риги, среди них — знакомая солистка оперы Винце Йонушкайте. Они взволнованы. Завидев меня, они бросаются ко мне:

— Господин министр, разрешите поздравить… Вы теперь наше начальство… Не обижайте нас…

Оказывается, они уже раньше успели ознакомиться с газетными новостями. Артистки сразу поняли, что к чему: на самом деле, министр просвещения управляет не только школами, начиная с детских садов и кончая университетом, но и театрами (их в Литве всего два), музеями, библиотеками (их тоже очень мало). Артистки говорят со мной заискивающе, как будто от меня уже зависит их судьба и карьера… А поезд летит по полям Латвии. На границе по вагонам прошли таможенники, проверяя паспорта и багаж, а мы продолжали гадать, что же найдем в Литве.

День выдался теплый и солнечный. Зеленели луга. Люди работали в поле. Под Шяуляй мы увидели на лугу несколько советских самолетов. У железнодорожного полотна стояли летчики и дружески беседовали с людьми, делились табаком. Все выглядело донельзя буднично.

В Каунасе, прямо с вокзала, я позвонил домой в Верхнюю Фреду. Ответила жена. Она была взволнована, радовалась моему благополучному возвращению, говорила, что для меня есть куча новостей. Мы договорились, что она выйдет мне навстречу.

Миновав мост, я увидел вдалеке на железнодорожной насыпи Элизу, которая бежала ко мне и еще издали махала рукой. Задыхаясь, она стала рассказывать, что уже раз десять звонили по телефону и спрашивали, не вернулся ли я из Таллина.

— Откуда звонили?

— От Палецкиса. Ты же знаешь, он теперь… И она взахлеб рассказывала последние новости.

Едва мы вошли в комнату, как затрезвонил телефон. Да, звонили из Совета Министров и просили меня без промедления прибыть к Юстасу Палецкису.

Наспех умывшись, даже не попив чаю, я сел в автобус (они в то время ходили довольно редко) и уехал в город. На улице Донелайтиса, в красивом двухэтажном особняке, находился кабинет министров. За широким сверкающим столом сидел Юстас Палецкис, мой близкий знакомый еще по университету, хороший товарищ, антифашист, недавно вернувшийся из ссылки. Я заметил, что он утомлен, видно несколько ночей провел без сна. Лицо у него было бледное, веки покраснели. При виде меня он протянул руку, указал на стул и сказал:

— Давно тебя ищем. Кончается формирование Народного правительства. Тебе придется стать министром просвещения.

— Что вы?! — воскликнул я. — Я — литератор, бывший учитель. Я и не помышлял о таком…

— Никто из нас не помышлял, — сказал Палецкис. — Фашистский режим пал. Создается новая Литва, понятно?

— А чье это пожелание, чтоб я стал министром? — не сдавался я.

— Народа! — коротко ответил Палецкис.

Это слово меня обезоружило.

— Раз уж так, то нечего сопротивляться, — ответил я.

— Значит, по рукам. В любую минуту можешь принять дела в министерстве. Теперь им временно руководит Креве, но он занят и вроде бы не успел еще там разобраться.

Я зашел к Креве, но он оказался на совещании. Рабочее время подходило к концу, и я решил отложить посещение своего министерства до завтра.

Выйдя из Совета Министров, я гулял по городу. Каунас, древний город, который я так хорошо узнал за полтора десятка лет, сегодня выглядел другим. В центре появились незнакомые люди, одетые куда хуже, чем те, кто тут бывал раньше. Они веселились, громко разговаривали, смеялись — чувствовалось, они понимают, что наконец настал их час. Я встретил собратьев по перу.

— Ты слышал, Йонаса Шимкуса назначили редактором газеты «Летувос айдас»?[113]

— Нет, пока еще не назначили. Только поговаривают…

— А Цвирка?

— Я его не видел. Он хочет оставаться, как и был, писателем. Читал сегодня его статью? Рубит сплеча!

Вернувшись во Фреду, я поздно вечером дождался из города самого Цвирки. Он до полуночи рассказывал мне, как узнали про побег «вождя нации», как прихвостни Сметоны в ужасе тоже бросились бежать, как были арестованы самые ненавистные его приспешники — директор департамента безопасности Повилайтис и бывший министр внутренних дел Скучас, которые плели интриги против советских гарнизонов, вступили в заговор с гитлеровцами. Пятрас говорил о заседаниях в Совете Министров и во Дворце президента, о друзьях, которые после падения старой власти приступили к созданию Народного правительства. Оно намерено положить в основу своей политики дружбу с Советским Союзом.

Цвирка ушел, а я долго не мог заснуть, несмотря на утомительную поездку. На следующий день я уже всходил по ступеням лестницы Министерства просвещения. Мне доводилось бывать здесь и раньше, когда министерством управляли слуги Сметоны. Я видел, как они спесиво расхаживали по коридорам. Я был рядовым учителем, с людьми вроде меня они в разговоры не вступали. Разговаривали они короткими рублеными фразами, с ними не было смысла спорить — заранее было ясно, что ничего же выйдет.

Когда я попал в кабинет министра Йокантаса, со своего места встал человек, у которого я должен был, как говорится, «перенять власть». Я видел его не раз, знал, что в Мариямпольской гимназии, где я учился, он когда-то преподавал латынь и как-то даже был директором. «Детки, спишите с доски латинские склонения и спряжения и повесьте у кроваток, а на сон грядущий и проснувшись помолитесь и повторяйте правила, повторяйте», — учил он гимназистов. Именно он не так давно лишил меня места по приказу Сметоны. Да, встреча была не из приятных. Но что поделаешь…

Министр узнал меня и начал прямо:

— Вы знаете, так неладно получилось… уж так неладно…

— Что именно?

— Да вот с вами, господин министр… Думаете, я по своей воле? Приказали…

— Это теперь неважно, — сказал я.

— Ну, разумеется… Вы, надо полагать, на меня в обиде?.. Думаете, я… А я тут меньше всех виноват… Как же ослушаешься президента!..

— Ясное дело, президента надо слушаться… Но оставим это. Есть дела поважнее…

— Ну, разумеется, господин министр… Вы пришли перенять министерство. Пожалуйста… Но у меня есть личная просьба. Вы меня куда-нибудь в гимназию… Я же был директором…

Бывший министр еще что-то доказывал, пока не убедился в том, что я ему не угрожаю и не обещаю, и тогда ушел. Некогда было думать о каком-то церемониале передачи министерства.

Оставшись в одиночестве в кабинете, я не успел даже как следует собраться с мыслями. В приемной уже сидели посетители. Бывшие министерские начальники, войдя в кабинет, заявили, что разбираются в положении и намерены лояльно относиться к новой власти. Не было смысла ожидать от них чего-то иного.

Найти новых людей оказалось не просто. Все же в скором времени пришли в министерство такие опытные педагоги, прогрессивные деятели, как Юозас Жюгжда, Юозас Генюшас,[114] Винцас Жилёнис и немало других. Пришел и Людас Гира. «Я ведь сперва прирожденный педагог, а только потом — поэт», — утверждал он. Кое-кого, правда, пришлось убеждать, даже просить. Одни думали, что не справятся, другие мечтали о работе в иных областях. Понемногу министерство заполнили новые люди. Начальником культурного департамента (позднее — управления по делам искусства) я пригласил литератора Пятраса Юодялиса, который за последние годы заметно полевел, усердно работал в журнале «Литература» и других наших изданиях. Во Дворце президента его кандидатуру утвердили довольно оригинально. Юстас Палецкис наложил резолюцию на мою визитную карточку, так как другой бумаги не оказалось под рукой.

Посещение Юстаса Палецкиса тоже запало мне в память. Миновав обширный зал Дворца президента, я вошел в бывший кабинет Сметоны. Поговорив с Палецкисом о делах, рассказав о своей работе, я покосился на шкафчики с книгами.

— Интересуешься библиотекой Сметоны? — спросил Палецкис. — Загляни.

Я открыл один из шкафчиков. На полках стояли молитвенники, несколько книг Платона на древнегреческом языке, сочинения Сметоны, какие-то случайные издания.

— Библиотека была в другой комнате? — спросил я.

— Да нет. Здесь все, — ответил Юстас Палецкис.

Многое пришлось решать самому, не дожидаясь указаний.

Каждый день в бывшем дворце министров по улице Донелайтиса проходили заседания нового Совета Министров. Заседания чаще всего вел Креве. Я сразу же заметил, какой он настойчивый человек. Заседания он проводил быстро, твердо зная, чего хочет, не позволял министрам долго разглагольствовать. На первых же заседаниях стало ясно, что докладывать ему надо покороче, точно и ясно мотивируя; что решения он тоже принимал быстро. А ведь обсуждались тогда важнейшие вопросы, вставшие перед Народным правительством в первые дни его работы: амнистия политзаключенных, легализация Коммунистической партии, роспуск реакционных организаций, расторжение конкордата с Ватиканом, коренное переустройство аппарата власти и армии, множество других проблем.

Креве, разумеется, и на этом посту остался писателем, а не политическим деятелем. Я замечал некоторую его субъективность — например, когда дело касалось реорганизации университета. Здесь Креве многое менял по своему усмотрению, и не всегда достаточно продуманно. Время показало, что Креве не уловил сути тогдашних событий, хоть и не было оснований сомневаться в его личной искренности, в его ненависти к старому режиму, клерикализму, Сметоне. Когда Народное правительство прекратило свою деятельность, Креве вернулся к научной работе. В министерстве с каждым днем прибывало работы. Одним из первых моих распоряжений было — изъять из библиотек сочинения «вождя нации» и брошюры, прославлявшие его на все лады. Сочинения «вождя нации» в обязательном порядке навязывали государственным служащим, за них высчитывали из жалованья. Для получавших мизерное жалованье чиновников это было настоящим бедствием. Едва был издан приказ о прекращении выплаты жалованья ксендзам, раввинам, попам и пасторам — всей этой черной армии, которая поддерживала старый режим (они почему-то состояли в штате Министерства просвещения), как к нам хлынули служители культа всех мастей с расспросами, что же будет дальше. Я объяснял, что их жалованье пойдет на обучение безграмотных. Ко мне, надо сказать, приходили сотни и тысячи человек. Шли руководители бывших партий, сотрудники всяческих учреждений, связанных, а то и не связанных с Министерством просвещения. Поначалу было трудно решить, как вести себя с этими посетителями. Когда я посоветовался с Креве, тот только рассмеялся:

— Все они теперь рвутся узнать, как и что. А ты лучше помолчи и послушай, что они говорят. Это будет куда интересней. Они ждут обещаний. А ты молчи и обещаний никому не давай!

Однажды утром я нашел на своем министерском столе стопку визитных карточек дипломатических представителей иностранных государств. «Что это значит? Неужели они все ломятся в мой кабинет?! А может, мне надо к ним ехать?» — думал я. Правила дипломатии изучать мне не доводилось. Я позвонил Креве. Он уж мне посоветует — все-таки министр иностранных дел.

— Не волнуйся! — со смехом ответил Креве. — Это простая формальность. Таким манером иностранные дипломаты представляются новому правительству. Наше министерство напечатало и разослало им твою визитную карточку, других Министров — тоже. На этом все и кончается.

В министерство приходило множество людей — учителя, профессора, журналисты, актеры. Одни рассказывали об обидах, нанесенных им старым режимом, другие выражали свою лояльность или даже преданность новой власти, третьи приходили с различными идеями — предлагали создавать новые школы и театры, музеи, библиотеки, просили уволить того или иного чиновника и т. д.

Однажды в мой кабинет вошел Кипрас Петраускас. Высокий, красивый человек с изящными манерами актера. Бросалось в глаза, что он взволнован.

— Что ж, товарищ министр, — звонко сказал певец. — Времена меняются. Я много лет работал для своего народа, хочу работать и дальше.

— Я рад, что вы приходите к нам одним из первых, — сказал я ему.

— Выходит, будем работать вместе! — с нескрываемой радостью сказал Кипрас Петраускас («Неужели он мог в этом сомневаться?» — подумал я). Он обнял меня, расцеловал и, крепко пожав руку, ушел.

А между тем не только в министерстве, но и за его стенами, во всей Литве, все кипело, бурлило. Из тюрем и концлагерей выходили изнуренные за долгие годы заточения, но закаленные узники, члены Коммунистической партии. В зале палаты труда мы встретили их как борцов за свободу родного края, никогда не склонявших головы перед палачами. Рабочие каунасских фабрик впервые свободно вышли на демонстрацию. По-летнему легкий ветерок развевал красные стяги и транспаранты, лица людей сияли радостью — народ понимал, что больше не вернется капиталистический гнет, что полиция и охранка не будут избивать людей, как это было прошлой осенью, когда нам вернули Вильнюс.

Подавляющее большинство населения Литвы ликовало в предчувствии новой жизни, в которой рабочий человек станет хозяином, однако не было недостатка и в тех, кто съежился в своей скорлупе и выжидал, что же будет дальше. Ближайшие холуи Сметоны удрали за границу, в гитлеровскую Германию, но осталась плутократия, которая привыкла чувствовать себя полновластным хозяином не только в своих поместьях, на фабриках и в банках, а и во всей Литве. Остались люди, воспитанные старым режимом и преданные ему. Вся эта публика с первого же дня с нетерпением ждала, как же развернутся международные события. Война, Гитлер — вот на что они надеялись.

В учреждениях установился новый порядок. ЭЛЬТА[115] руководил Костас Корсакас, министром внутренних дел стал известный антифашист М. Гедвилас,[116] генеральным секретарем его министерства — мой знакомый со времен «Третьего фронта» коммунист А. Гузявичюс. М. Навикайте-Мешкаускене теперь стала директором департамента земельной реформы.

У моих помощников в Министерстве просвещения энергии, энтузиазма хоть отбавляй, но всем нам недоставало одного — опыта. Мы знали, что всю политику в культуре и просвещении надо повернуть в новое русло. Но как это сделать — мы не совсем понимали. Немало наших педагогов, да и не только педагогов, были воспитаны в клерикальном профашистском духе. Гимназии были превращены в цитадели реакции, где насаждались национализм и шовинизм — ненависть к другим народам, в первую очередь к русским и полякам. Молодежи вдалбливали мысль, что Литва окружена врагами, но мы настолько могучи, что для нас плевое дело разгромить какую-нибудь Польшу (надо думать, подобным же образом и полякам вдалбливали мысль, что они разгромят всех своих соседей, и мы видели, что из этого вышло). Неолитуаны, скауты, атейтининки, павасарининки и прочие организации — вот куда втягивали нашу молодежь фашисты и ксендзы, вот где они готовили для себя смену. Приходилось без промедления, в корне, менять всю систему воспитания. Но как и с чего начать?

Среди сотен лиц, мелькавших в эти дни в моем кабинете, я отчетливо запомнил милое лицо Саломеи Нерис.

Пришла она одной из первых. Раскрасневшаяся, счастливая, глаза так и сверкают. Радостно было видеть ее оживление. Она обняла и расцеловала меня — кажется, впервые в жизни.

— Как я рада! — взволнованно сказала она. — Как я рада, что начинается новая жизнь… И как хорошо, что ты здесь…

Я начал было объяснять, что не хотел идти в министерство, но Саломея со мной не согласилась. Сама она решила все свое время посвятить творчеству и поэтому попросила освободить ее от обязанностей учительницы.

— Всюду столько нового, что голова идет кругом… Писать, писать — вот что мне нужно… Сколько новых тем! Какое чудесное настроение! Я чувствую, что могу сделать что-то хорошее… Такое время!..

Я вспомнил, что министерство недавно получило предложение выделить кому-нибудь стипендию для поездки в Швецию. Я не знал, что это была за стипендия, кто ее дает, но напомнил о ней Саломее.

— Я всегда любила путешествия, — с улыбкой сказала она. — Но теперь лишь чудак мог бы воспользоваться этой стипендией. Уезжать из Литвы в такое время… Нет, Антанас, ты, конечно, шутишь. — Саломея вдруг встала, крепко пожала мне руку. — Но я тебе мешаю. За дверью же несколько десятков человек!

Мы попрощались. Я обещал уволить ее из школы, а она пригласила меня в свой домик в Палемонасе, где мне ни разу еще не приходилось бывать.

После напряженной работы, бесконечных заседаний настоящим блаженством было в это жаркое лето вырваться хоть на несколько часов за город. За городской чертой повеяло свежестью лугов. Голубое небо было чистым и безмятежным. В Палемонасе я добрался до двухэтажного «гнездышка», который выстроили молодожены — Бернардас и Саломея Бучасы, вернувшиеся из Парижа. Хозяева радушно встречали гостей. Среди них, насколько помню, были Винцас Миколайцис-Путинас и Юозас Юргинис.[117] Компания была небольшая, мы гуляли, восхищаясь спокойствием дня, ходили к Неману, старались не говорить о повседневных заботах. Потом обедали в столовой, крохотной, как и все комнатки этого домика. И все равно не смогли обойти молчанием события, которыми жила наша страна, не могли не вспомнить о войне, идущей на Западе.

Провожая нас, Нерис остановилась у калитки и сказала:

— Война… я часто о ней думаю… — В ее голосе я почувствовал страх. — Не затронет ли птица войны своим крылом и нас?

Кто-то из гостей рассмеялся, сказал, что бояться нечего, но я еще долго помнил взгляд поэтессы, судорогу ее губ, ее пальцы, крепче сжавшие ручонку сына.

И месяца не прошло с создания Народного правительства, как на 14 июля 1940 года были объявлены выборы в Народный сейм. В первые же дни существования новой власти был опубликован подписанный президентом республики закон о выборах в сейм. Я помню бурное предвыборное совещание нашей интеллигенции в Каунасском театре. На нем выступали П. Цвирка и М. Мешкаускене, актеры и художники — в каждой речи чувствовалось желание выбрать такой сейм, который бы выразил волю народа жить по-новому и свободно.

Помню совещание в бывшем дворце таутининков «Пажанга», где второй секретарь Центрального Комитета вышедшей из подполья Коммунистической партии Литвы Адомас-Мескупас, позднее, в годы Отечественной войны, погибший в Литве партизаном, — говорил о предстоящих выборах сейма и их подготовке. В ту же ночь с художником Юозасом Микенасом мы выехали в Вилкавишкис помочь в организации выборов.

Бургомистр Вилкавишкиса Викторас Галинайтис, назначенный на эту должность уже Народным правительством, встретил нас с радостью. Здесь мы подготовили план предвыборных собраний и митингов по уезду. Я хорошо помню митинг на одной из площадей Вилкавишкиса, где с большим пылом выступали не только горожане, но и крестьяне, собравшиеся с окрестных хуторов. Когда мне пришлось подняться на приготовленную наспех трибуну, я очень волновался — у меня не было опыта публичных выступлений перед такой аудиторией, да и некогда было заранее написать речь. Но радостные лица в толпе придали мне смелости, и, насколько я помню, речь вроде удалась. На следующий день я увидел ее на страницах каунасских газет.

Потом мы с Микенасом разделились: он, кажется, вернулся в Каунас, а я получил указание организовать выборы в Мариямполе. Прибыв в город своей юности, я не обнаружил в нем старых знакомых. Однако мне довольно быстро удалось найти энтузиастов из числа местной молодежи, которые за несколько дней нарисовали множество предвыборных плакатов, транспарантов, лозунгов, — мы так и не дождались печатных материалов.

Во всей Литве проходили предвыборные митинги. В каждом городе развевались алые стяги, виднелись портреты руководителей Советского Союза и Литвы, а также — довольно часто — пертреты Жемайте и Винцаса Кудирки. Во многих из этих митингов участвовал и я.

В Мариямполе, заседая с активистами, которые приходили из мастерских, деревень, школ, из тюрем, я увидел в каунасских газетах портреты кандидатов в Народный сейм. Там был и мой портрет как кандидата в депутаты сейма от Каунасского округа. Я несколько дней тому назад дал согласие на выставление своей кандидатуры. В этом и следующем номерах газеты я увидел и других знакомых — Пятраса Цвирку, Юозаса Банайтиса, Микалину Мешкаускене, видных революционеров, которых я увидел впервые на встрече с политзаключенными в палате труда, — Пранаса Зибертаса, Юозаса Григалавичюса, Янкелиса Виницкиса и других.

Фашизм я ненавидел всей душой. Я знал, что фашизм — это жестокий гнет, уничтожение культуры, наконец — война. А новый строй, который был установлен в Литве под руководством Коммунистической партии, — это мой строй, и я должен сделать все, что в моих силах, чтобы Литва возродилась для новой, лучшей жизни.

Пятрас Цвирка, с которым я почти каждый день виделся в Каунасе, а по вечерам встречался во Фреде, позвонил мне по телефону и сказал:

— Послушай, завтра выборы. Наша гостья Анна-Луиза Стронг (прогрессивная американская журналистка, которая находилась тогда в Каунасе и впоследствии написала книгу об установлении советской власти в Литве) решила посмотреть, как они будут проходить. Нельзя ли нам на твоей машине объехать часть Литвы?

Итак, утром 14 июля, в дождь, мы двинулись в южную Литву. Было воскресенье. По дорогам и проселкам на телегах и пешком народ толпой валил в местечки на Немане, в Кудиркос-Науместис, Шакяй, Вилкавишкис. Наша гостья, полная, но невероятно бойкая женщина, останавливала машину и фотографировала женщин, которые босиком шлепали по обочине на пункты голосования. Мы часто останавливались, выходили из машины и переводили вопросы нашей гостьи встречным людям, а их ответы — ей. Журналистка была поражена, с какой охотой, с каким доверием к новому правительству, с какими надеждами на новую жизнь люди стремятся к урнам. Все ждали от сейма чего-то невероятного. Люди верили, что Народный сейм найдет способ вытащить безземельных и малоземельных крестьян из долгов и горя, что он поможет устроиться на работу безработным, что в каждую избу заглянет солнце.

Под вечер мы оказались в Мариямполе — в городе моей юности, где и я немало помог в подготовке к выборам. Город утопал в флагах, все стены были оклеены плакатами. Многие уже успели проголосовать. Из уезда приходили вести, что из-за сильного дождя в дальних местностях проголосовали еще не все. Вечером из Каунаса сообщили, что выборы продлены на один день.

Выборы в Народный сейм прошли триумфально. Этот факт не станет отрицать ни один объективный наблюдатель, который тогда имел возможность следить за их проведением. Чем это объяснить? Сметоновский режим настолько опостылел большинству населения Литвы, что каждый ждал чего-то нового, лучшего. На мой взгляд, много значила и угроза со стороны фашистской Германии. Люди инстинктивно чувствовали: новое правительство, действуя сообща с ближайшим нашим другом — Советским Союзом, помешает гитлеровскому дракону, проглотившему прошлым летом соседнюю Польшу, уничтожить слабую Литву.

Без сомнения, огромную роль в проведении выборов в Народный сейм сыграла недавно вышедшая из подполья Коммунистическая партия Литвы. Она долгие годы нелегально руководила борьбой литовских трудящихся и теперь, уже в легальных условиях, стала руководящей силой новой жизни. Коммунисты, изнуренные долгими годами тюрем, днем и ночью трудились на ключевых постах, сплачивали вокруг себя трудящихся, помогали им в организационной, агитационной работе — разъясняли народу международное положение, рассказывали о новой жизни. Когда я 11 июля приехал из Мариямполе в Каунас, здесь на огромном митинге на площади Вилейшиса, на Зеленой горе, развевались знамена, а транспаранты возвещали: «Да здравствует социалистическая Литва!», «Мы требуем вступления в Советский Союз!» Вскоре эти лозунги распространились по всей Литве.

Народный сейм должен был собраться в Каунасском театре 21 июля. Был разгар лета. Дни стояли жаркие, теплые ночи не давали отдохнуть после дневной усталости. Организационный штаб Народного сейма обосновался в нескольких номерах «Литовской гостиницы». Днем и ночью здесь раздавался треск пишущих машинок; только что избранные депутаты сейма готовили свои будущие речи и декларации. Шли непрерывные совещания. Всем было ясно, что Народный сейм примет кардинальные, важнейшие решения. Это волновало, вызывало огромный интерес и возбуждало разнообразные догадки. Было ясно как день, что прошлое — гнусная, прогнившая фашистская диктатура — больше не вернется и Литва пойдет по новому, социалистическому пути.

В «Литовской гостинице» мелькали знакомые и незнакомые лица. Кажется, здесь я впервые увидел молодого революционера с решительным выражением лица и пронзительным взглядом — Антанаса Снечкуса,[118] тогда первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Литвы. Бросалось в глаза, каким большим авторитетом он пользуется среди товарищей. Здесь я ближе познакомился с Пранасом Зибертасом, двадцать лет проведшим в буржуазных тюрьмах, — рослым, седым человеком. Впервые увидел легендарного Людаса Адомаускаса,[119] в прошлом ксендза, который боролся в одних рядах с коммунистами и томился в сметоновских тюрьмах. Это был невысокий человек с густой седеющей бородой. Его лицо светилось доверием к людям и внутренним благородством. Я познакомился здесь и со старым революционером Каролисом Диджюлисом, говорившим медленно, осторожно подбирая слова, — казалось, больше склонным думать, чем говорить. Людас Гира, навалившись грудью на край стола, куда падал яркий свет из-под абажура, на длинных узких полосах бумаги торопливо набрасывал статью или будущее свое выступление. Время от времени он перелистывал стенограммы буржуазного сейма в поисках каких-то материалов и снова принимался писать — размашисто, нервно, то и дело встряхивая головой. В комнаты, занятые штабом Народного сейма, входили и незнакомые мне люди — рабочие и крестьянские депутаты, съехавшиеся со всех концов Литвы. Пятрас Цвирка делился с ними куревом и шутил, а молодые, еще неопытные журналисты беседовали с депутатами и что-то записывали. Появилась и, нежно улыбнувшись, тут же исчезла Саломея Нерис.

Мне никогда не доводилось присутствовать на заседаниях буржуазного сейма. Но мы знали, что среди депутатов этого сейма давно уже не было рабочих или мелких крестьян. В него не попадали писатели, художники, актеры. В сейме заседали помещики, банкиры, ксендзы, кулаки. Теперь в Каунасском театре собрались новые депутаты сейма. Среди его представителей — враги фашистского режима из числа прогрессивной интеллигенции. Мало у кого из них был опыт руководящей работы, а уж депутатами сейма, кажется, не довелось быть никому. Но время поставило перед ними задачи огромной важности, о которых многие даже вчера не задумывались и которые надо было решить в ближайшее время.

Известный журналист, враг фашизма Юстас Палецкис, исполнявший обязанности президента республики, горячей речью открывает первое заседание Народного сейма. Старейший представитель сейма Людас Адомаускас, известный революционер Жемайтийского края Мечис Гедвилас и самый молодой депутат Викторас Диткявичюс избираются во временный президиум.

Нет смысла подробно излагать ход прений Народного сейма. Председателем сейма избран Людас Адомаускас, но заседание ведет в основном Мечис Гедвилас — гладко, энергично, как будто он провел на месте председателя долгие годы. Достаточно напомнить, что в первый же день своей работы, по предложению Антанаса Снечкуса, сейм принял постановление огромной важности — провозгласил Литву Советской Социалистической Республикой и постановил ходатайствовать перед Верховным Советом СССР о принятии Литвы в состав Советского Союза. В прениях выступали рабочие и крестьяне, а также представители интеллигенции, в том числе Цвирка и Гира. Постановления были приняты единодушно.

Во второй день работы Народного сейма многие делегации пришли поздравить народных представителей, принявших историческое решение. Писатель Костас Корсакас прочитал приветствие от трудовой интеллигенции, в котором выражались гордость за принятые вчера постановления и решимость создавать новую Литву. Приветствие подписали С. Нерис, Борута, Таллат-Кялпша, Груодис, С. Шимкус, Матулис, Зиманас, Гудайтис, Жукас, Грибаускас, Юргинис, Й. Шимкус, Кимантайте, Марцинкявичюс, Тарабильдене, Бутенас и многие другие. Казис Борута, прибывший на заседание сейма, прочитал стихотворное приветствие:

Учащийся Владас Мозурюнас приветствовал Народный сейм от лица молодежи. Участник боев за Советскую Литву 1918 года генерал Феликсас Жемайтис-Балтушис, недавно назначенный новым командующим войсками, поздравил сейм от Народной армии.

Второй день работы Народного сейма был почти целиком посвящен аграрному вопросу и, после продолжительных прений, завершился принятием декларации, провозгласившей: «Всю землю Литвы с ее недрами, все леса и воды считать принадлежащими народу, то есть государственной собственностью. Землей будут владеть те, кто ее обрабатывает».

Кроме того, Сейм постановил определить по всей Литве для крестьянских хозяйств ограничительную норму в 30 гектаров для одного хозяйства, а излишек земельной площади крестьянских хозяйств, превышающий эту норму, превратить в государственный земельный фонд, с целью содействовать безземельным и малоземельным крестьянам в приобретении земли. Крестьяне были освобождены от выкупных налогов по прежней земельной реформе, а правительству было поручено обсудить вопрос о том, как снять с крестьян бремя долгов, столь тяжело давившее их во время господства буржуазии.

На третий день было принято постановление о национализации банков и крупной промышленности. На последнем заседании была избрана делегация, которая должна была передать Верховному Совету СССР в Москве просьбу Народного сейма о приеме Литовской Советской Социалистической Республики в семью народов Советского Союза. В эту делегацию вошли двадцать депутатов, в том числе и автор этих строк.

Трудящиеся Литвы с горячим одобрением встретили постановления Народного сейма. На Лайсвес-аллее, перед театром, состоялся грандиозный митинг, на который, казалось, пришел весь Каунас. На митинге выступали депутаты сейма и рабочие Каунаса. Участники митинга с огромным энтузиазмом встретили представителей сейма, только что завершившего работу и принявшего исторические решения.

Нельзя не упомянуть и некоторые курьезы. Известный клерикальный деятель профессор Стяпонас Колупайла согласился участвовать в Главной комиссии по выборам в Народный сейм и лояльно в ней работал. Вместе с делегацией трудовой интеллигенции прибыл приветствовать Народный сейм и клерикальный деятель историк Зянонас Ивинскис. В сейме обличал буржуазию писатель Людас Довиденас, раньше тесно связанный с буржуазной печатью. На второй сессии Народного, сейма он ликовал по поводу вступления Литвы в Советский Союз. (Когда позднее гитлеровцы оккупировали Литву, Довиденас издал книгу лживых «воспоминаний», в которой охаивал все, что раньше сам защищал в Народном сейме, — Советский Союз и наших революционеров; он снова переметнулся к своим прежним работодателям.)

В печати появлялись новые произведения известных и еще никому не известных поэтов и писателей. В те достопамятные дни почти все важнейшие газеты республики поместили «Поэму о Сталине» Саломеи Нерис.

…Сталин… С его именем связывали освобождение Литвы от капиталистического гнета революционеры, вышедшие из тюремных камер или концентрационных лагерей, сознательные рабочие и крестьяне, интеллигенты — все, кто радовался крушению власти плутократии и зарождению новой Литвы. Портреты Сталина появлялись на каждом митинге и на демонстрациях рядом с портретами руководителей республики и писателей — Жемайте, Кудирки. И все же нам казалось, что такое преувеличенное прославление одной личности неестественно, как-то непривычно. «Да, Сталин, без сомнения, человек большого ума и воли, — сказал мне однажды Цвирка. — Но зачем ломиться в открытую дверь? Зачем всюду кричать, что он гений?» Без этого имени не обходились в эти дни ни одна публичная речь, ни одна политическая статья. «Сталин — это партия, это лучшее, что есть в Советской стране», — объясняли нам члены партии. И когда мы читали поэму Нерис, посвященную Сталину, нам казалось, что она говорит не столь о нем, сколь об истории своего народа, что она воспевает вообще героическое начало в революции. И все-таки потребовалось время, чтобы перестало удивлять постоянное упоминание имени Сталина.

А жизнь неуклонно шла вперед. Молодой, никому еще не известный поэт Эдуардас Межелайтис писал в газете:

Я никогда еще не видел Витаутаса Монтвилу таким, каким я встретил его в те дни на Лайсвес-аллее. Он шел, высоко подняв голову, словно силясь разглядеть вдалеке что-то неожиданное и радостное. Всеми нервами, всем сердцем он наслаждался свободой — ведь канули в прошлое времена, когда его таскали по камерам следователей, когда над ним глумились охранники и надзиратели, когда его произведения черкали и коверкали фашистские цензоры. Мы поздоровались, и я спросил:

— Редко тебя вижу. Как поживаешь?

Впервые за много лет я увидел на его лице улыбку.

— Работаю. Пишу. Никогда еще не писал с такой охотой. И наблюдаю жизнь, встречаюсь с рабочими. Недавно ездил в Мариямполе. Нет, теперь — дело другое…

Монтвила, как и раньше, не отличался разговорчивостью. Но по его глазам я понял, что за лаконичным «дело другое» скрывается великая перемена не только в жизни нашего края, но и в его биографии: настало время, когда поэт мог заговорить во весь голос. И этот голос звенел на фабриках, в мастерских, несся с полос газет к людям, путь к которым так долго был закрыт для поэта.

…В министерстве меня поджидали повседневные заботы. Не хватало школ. Не было учебников, пригодных для новой школы. Надо было менять репертуар театров. Нужны были новые театры, филармония, библиотеки и читальни. Университет должен был открыть свои аудитории для сотен, а то и тысяч представителей молодежи, которые не могли попасть в него раньше. А взрослые? Сколько у нас неграмотных? За ближайшие годы их надо обучить! Надо приглашать специалистов, советоваться, создавать школы для взрослых, народные университеты; А армия учителей? Как их перевоспитать? Как выбить из их голов клерикальные и националистические идеи? Как создать нового учителя, который смог бы воспитывать молодежь в духе дружбы народов, интернационализма? Забот была тьма-тьмущая. Я часто забегал в здание Министерства иностранных дел, в котором обосновался Центральный Комитет Коммунистической партии.

…Дела важные и пустяковые, серьезные и легковесные. Благородные идеи, а рядом — мелочность и подлость.

Вот довольно известный актер. Он входит в мой кабинет, свысока здоровается, ведет себя непринужденно. Сев в кресло, он излагает свое дело:

— Буду говорить начистоту. Продулся в карты. И по-крупному. Несколько тысяч литов. Сметона обещал покрыть мой долг. Ну, его уже нет. Теперь, когда у власти новое, наше правительство, я полагаю, господин министр (по старой привычке он меня величает «господином»), что вы покроете мой должок или попросите президента…

Я не отличаюсь горячностью, но едва удержался, чтобы не вышвырнуть этого «творца» из кабинета…

Некогда было думать об этих мелочах. Приходили молодые ксендзы. Они говорили, что бросают свое ремесло, и просили назначить их учителями. Кое-кого я послал преподавать латынь. Приходили корреспонденты и просили рассказать им о работе и перспективах на будущее. Правда, то, что появлялось в газетах, было мало похоже на мои слова.

А однажды утром уполномоченная комиссия Народного сейма собралась на Каунасском вокзале. В Москву ее провожала огромная толпа — журналисты, родные с цветами. Итак, я второй раз еду в Москву.

Лишь в поезде мы немного передохнули после напряженных недель и дней. Здесь как следует знакомились писатели и старые революционеры, члены уполномоченной комиссии. Нас, писателей, было трое — Цвирка, Гира и я. Нерис с Корсакасом уехали в Москву несколькими днями раньше.

Толпа встретила наш поезд в Белоруссии, на станции Молодечно, — видно, здесь уже знали, что в Москву едут посланцы новой советской республики. Огромная толпа собралась в Минске. С вокзала нас доставили к современному многоэтажному зданию, в котором помещались все министерства Белоруссии (это гигантское здание уцелело в войну). Здесь, у памятника Ленину, состоялся короткий митинг, на котором выступали представители Литвы и Белоруссии, в том числе известный белорусский поэт Петрусь Бровка, позднее ставший нашим близким другом. Завязывались первые знакомства с руководителями братской Белоруссии. Позднее, особенно в годы войны, пришлось с ними сотрудничать, вместе сражаться против фашистских захватчиков. Литва издавна поддерживала тесные отношения с белорусской культурой — в Вильнюсе когда-то жили и работали белорусские классики, которых хорошо знал Людас Гира. Теперь возобновились традиционные связи.

На следующий день поезд прибыл в Москву. На Белорусском вокзале мы сразу попали в дружеские объятия москвичей. Перед вокзалом стояла украшенная цветами трибуна, с которой члены правительства СССР и представители Москвы выступали с приветственными речами, а руководители нашей делегации им отвечали. С первых же мгновений мы почувствовали себя среди друзей.

Наша делегация на разукрашенных цветами машинах по улице Горького двигалась к центру города, к гостинице «Москва». По обеим сторонам широкой магистрали, где высились новые, светлые здания эпохи социализма, нас ожидали тысячи москвичей. Они махали руками и платками и бросали цветы в машины. Поселили нас в гостинице «Москва». Во время войны мне не раз приходилось жить в ней, я останавливался здесь и в послевоенные годы.

Третье августа навсегда вошло в историю нашего народа. В этот день наша делегация — по Красной площади, мимо Мавзолея Ленина — вошла в Кремль. Огромное впечатление произвели на нас сотни депутатов в национальных костюмах (среди них выделялись представители среднеазиатских республик). Поднявшись по сверкающей лестнице, уже в кулуарах Верховного Совета, в просторном Георгиевском зале, мы увидели людей, имена которых раньше встречали в газетах или на страницах книг. В толпе депутатов шли полярные исследователи Шмидт и Папанин, писатели Алексей Толстой и Михаил Шолохов, прославленные рабочие, колхозники — они старались познакомиться с нами, поговорить, даже вместе попозировать фотографу.

Когда мы вошли в зал заседаний Верховного Совета Советского Союза, весь Президиум стоя долго приветствовал нашу делегацию. Здесь мы впервые увидели людей, которые с Октябрьской революции и гражданской войны были известны всему миру. В Президиуме стояли и аплодировали нам Калинин, Ворошилов, Буденный, маршалы и министры. Впервые мы увидели и Сталина. Он стоял в последнем ряду Президиума и тоже аплодировал.

С большим докладом на совместном заседании обеих палат Верховного Совета выступил Юстас Палецкис. Выступали Матас Мицкис, Пранас Зибертас и другие. Саломея Нерис читала отрывок из своей поэмы. Наши делегаты выступали на литовском языке, на русский язык их речи переводил стоявший рядом переводчик. Впервые в истории язык литовского народа зазвучал в залах Кремля. И не только здесь. Эти речи по радиовещанию передавались всему Советскому Союзу, всему миру. Впервые в истории так широко слушали голос нашего народа.

Это историческое заседание не раз уже было описано, и я не собираюсь повторять общеизвестные факты. Не просто сейчас передать то чувство, которым мы тогда жили. Мы понимали, что с этого дня начинается новая страница литовской истории, точнее — новая эпоха, которая в корне будет отличаться от всего прошлого. Мы понимали, что отныне у каждого из нас — новые права и новые обязанности, что наш народ наконец-то не одинок перед лицом бушующей на Западе войны, что от фашистской угрозы нас защищает вся мощь страны социализма.

Президиуму Верховного Совета была вручена декларация Народного сейма — волеизъявление литовского народа, Верховный Совет единодушно принял новую Литовскую Советскую Социалистическую Республику в семью братских народов. Долго гремели, смолкали и снова раздавались овации в огромном белом зале. За Президиумом глядела в зал белая статуя Ленина.

Мы посетили Мавзолей Ленина, возложили венок и благоговейно прошли мимо создателя страны социализма. Мы побывали в музеях, парках, театрах Москвы. Познакомились с членами латвийской и эстонской делегаций. Между прочим, в Большом театре мы впервые встретились тогда с видным латышским писателем-революционером Андреем Упитом.

В один из этих дней нам сообщили, что нас вызывают в Кремль. В холле гостиницы собрались не все — только девять членов нашей делегации, в основном те, кто занимал тогда руководящие посты в республике. Среди нас были А. Снечкус, Ю. Палецкис, И. Адомас-Мескупас, М. Шумаускас, генерал В. Виткаускас и другие. Когда, прибыв в Кремль, мы поднялись по лестнице на второй этаж, нас провели в большую комнату с обшитыми темной панелью стенами. На стене висел лишь портрет Ленина. На длинном столе, накрытом зеленым сукном, стояли бутылки минеральной воды, стаканы, лежали блокноты и карандаши, а также большие коробки с папиросами, кажется «Герцеговина Флор». Со своих мест поднялись поздороваться с нами трое — Сталин, Молотов и Жданов. Больше в комнате никого не было.

Неизвестно, знали ли другие члены делегации заранее, на какую встречу мы отправляемся. Для меня все это было полной неожиданностью. Сталин, поздоровавшись с каждым за руку, пригласил садиться, и мы заняли места за столом. Он указал на папиросы и закурил сам — не трубку, как мы привыкли видеть на фотографиях. Ю. Палецкис, как старший в нашей делегации, поднявшись, поблагодарил за прием Литвы в состав Советского Союза и за приглашение на сегодняшнюю встречу, но, не дослушав его, Сталин снова пригласил его жестом руки садиться, улыбнулся и сказал:

— Здесь мы собрались по-дружески поговорить, без всякой официальности.

Наша беседа продолжалась два с половиной часа. Она шла неторопливо. Сталин выразил свое удовлетворение тем, что в Советский Союз вошли новые, Прибалтийские республики. Он добавил, что литовский язык — очень древний и своеобразный, — так ему говорили. Кто-то из нас коротко рассказал о борьбе литовского народа против фашизма, за советскую власть. Сталин спросил, не переезжает ли, правительство нашей республики в Вильнюс. Услышав, что еще нет, он заметил:

— Вильнюс — столица Литвы. И место правительства, конечно, в Вильнюсе.

Несколько вопросов Сталин задал генералу В. Виткаускасу — о литовской армии, о ее вооружении. Услышав о типах литовских самолетов и толщине танковой брони, Сталин усмехнулся и сказал:

— Нет, в войне нынче такое оружие не пригодится. Такую броню пробьют противотанковые орудия самого малого калибра.

Я смотрел на Сталина и его ближайших сотрудников. Сталин был среднего роста, в чесучовом пиджаке стального цвета. Его лицо мне показалось здоровым и энергичным. Зато у Молотова цвет лица был явно нездоровый, зеленоватый, он казался утомленным или больным. Разговор за столом шел уже непринужденней, чем вначале, и оба помощника Сталина что-то записывали в свои блокноты — видно, как его, так и некоторые наши замечания.

Когда разговор коснулся вопросов просвещения, Сталин высказал мысль, что в республиках учение должно проходить на основном языке республики. «Учащиеся, — сказал он, — должны изучать и русский язык, который помогает сотрудничать всем гражданам нашего государства».

— А как ведет себя в Литве Красная Армия? Говорите начистоту, — вдруг спросил Сталин.

Наши товарищи ответили, что ведет себя она отлично. Кто-то рассказал даже, что проходящие войска следили за тем, чтобы не сломали у дорог ни единого деревца и не вытоптали ни пяди хлебов. Сталин остался явно доволен ответом.

Говорил он не спеша, тихим голосом. Казалось даже, что он старается больше слушать других, чем говорить сам. Когда наши товарищи попросили помочь республике некоторыми машинами и оборудованием, Сталин обратился к своим помощникам, и те занесли наши просьбы в блокноты.

В конце беседы Сталин сказал нам:

— Вы в своей республике новые, недавно поставленные люди. Помните, что народ должен вас уважать. Старайтесь заслужить делами уважение народа, авторитет в его глазах.

Я полагаю, не стоит объяснять читателю, какое большое впечатление произвела на нас всех эта встреча. Ведь в это время Сталин был не только руководителем нашего государства — это был один из самых известных людей планеты. Это был человек, который, как нам казалось, может и должен отразить гитлеровское вторжение. В его руках была сосредоточена огромная власть. С нами он говорил просто, по-дружески. Хоть мы из газет хорошо знали о проходивших несколько лет назад в Москве различных процессах «вредителей», хотя ходили какие-то неясные слухи о репрессиях, но мы не знали ничего, что бы позволило связывать все это с личностью Сталина. Наконец, Сталин был человеком, который помог нашему народу освободиться от ненавистного режима.

И еще одно событие этих дней оставило неизгладимое впечатление. Это была встреча с московскими писателями, устроенная в известном грузинском ресторане «Арагви».

На встречу с литовскими, латышскими и эстонскими литераторами, прибывшими на сессию Верховного Совета СССР, пришли известные советские писатели — Михаил Шолохов и Всеволод Иванов, Валентин Катаев и Константин Федин, Константин Тренев, Евгений Петров, Василий Лебедев-Кумач, критик Валерий Кирпотин, украинский драматург Александр Корнейчук и другие. Хозяином на приеме был Алексей Толстой. Он, энергичный и радушный, так и сверкал остроумием. Новые друзья, с которыми мы впервые сидели за одним столом, оказались душевными людьми. Все они, кроме, пожалуй, Шолохова, были старше нас, но еще молодые люди, хотя уже пользующиеся всесоюзной, а то и мировой известностью. Наш разговор за столом, уставленным кушаньями и кавказскими винами, шел о новых советских республиках. Мы рассказывали друзьям о литовском языке, литературе, истории, обычаях, а они, по нашей просьбе, говорили о новинках советской литературы и тут же спорили о них. Наше положение было трудней — литовская литература, если не считать «Земли-кормилицы» Цвирки, изданной в Москве несколько лет тому назад, и только что вышедшего сборника стихов Гиры да «Поэмы о Сталине», была неизвестна в Советском Союзе (еще меньше ее знали в других странах).

Вокруг стола ходил грузинский рог с вином (не зря мы находились в грузинском ресторане!). Только один из нас — Людас Гира, которого тут же кто-то прозвал акыном, — сумел осушить этот рог. Этот факт был встречен с восторгом. Серьезный разговор сменялся веселым, друг за другом следовали тосты за гостей и хозяев.

У меня с той поры сохранилось несколько снимков, сделанных тогда в Москве. Жаль, что никто не зафиксировал картин этого дружеского вечера. Но веселое настроение и непринужденная застольная беседа, столь характерные для писательских встреч, надолго сохранились в памяти у всех участников этого приема.

Когда мы вернулись в Литву, делегацию Народного сейма, исполнившую волю нашего народа, искренне и торжественно встречали Вильнюс и Каунас. Привокзальные площади, расцвеченные вечерними огнями, украшенные цветами трибуны, пылкие приветственные речи, улицы, заполненные огромными толпами…

Так началась новая жизнь. Каждый день приносил новые победы, неудачи, заботы и снова победы. Мы были гражданами уже не крохотного буржуазного государства, а исполинской социалистической державы. И думать и жить приходилось новыми масштабами и новыми категориями.