В последний раз в Китае (путевые заметки)

Мицуко Охата и ее муж

Были японцы: госпожа Мицуко Охата-сан и ее муж, о котором Мицуко отзывалась коротко: «Мой муж». Выяснение имени мужа ни к чему не привело, удалось узнать на слух только то, что в его имени присутствуют звуки «цзин» и «ич». Но как они сопрягаются в полное имя, повисло в воздухе. Мицуко сказала: «Мой муж сажает картошку на острове Хоккайдо, но убирать ленится, говорит: завтра, завтра...» И она сказала: «Мой муж профессор философии...» Зашел разговор об узкой специализации профессора, но таковая осталось невыясненной. Мицуко сказала: «Мой муж один специалист в своей области на острове Хоккайдо».

Мужу Мицуко Охата семьдесят лет, к нему подходит русская примета: маленькая собачка до старости щенок. У него грива черных волос, полный рот своих собственных зубов, он настороженно прислушивается к говорению по-русски его супруги; изредка она что-нибудь переводит ему по-японски. Профессор Охата иногда заговаривает по-английски, но забывает слова или правила грамматики, застенчиво улыбается. Первый глоток водки «Охта» сделал с опаской, затем увеличил забор водки в рот, выпил несколько стопок, пришел в радостное состояние, смеялся. Супруги Охата большую часть жизни прожили в городе Саппоро на острове Хоккайдо, в собственном домике с садом. Недавно переехали в Токио, там у них сын, квартира... Сын любит ездить на машине, а родители не имели в своей жизни машины.

Мицуко Охата-сан шестьдесят семь лет, в маленькой японке много живости, сохранившейся лукавой женственности. Вообще, Мицуко смешлива, но когда заговаривает о маме, на глаза ее навертываются слезы. Мама Мицуко умерла, не дожив три месяца до ста лет. Мама была буддисткой, но не стриглась согласно правилам буддизма, носила длинные волосы. Мицуко не стала буддисткой, скорее, она атеистка, хотя все, что связано с памятью о матери, для нее свято. Мицуко Охата-сан —домохозяйка в городе Саппоро на острове Хоккайдо, теперь в городе Токио на острове Хонсю...

В 1978 году совершенно неожиданно для себя я нашел в почтовом ящике письмо из Японии. Вот оно:

«Уважаемый Глеб Александрович Горышин!

Извините, что вдруг пишу Вам это письмо. Я японка, мне 52 года. Когда мне было около 35 лет, я начала изучать русский язык и очень хотелось мне выучить Ваш родной язык самой. (Мой муж работает профессором философии в университете острова Хоккайдо.)

В 1972 году в нашем городе Саппоро проводились зимние Олимпийские игры. Тогда я работала переводчицей.

В 1974 году я путешествовала в СССР. В Москве я нашла Вашу книгу «День-деньской». После возвращения в Японию я читала ее несколько раз. И мне в сердце занял (так написано: «занял», очевидно, имелось в виду «запал») Даргиничев из повести «Запонь».

Я буду рада, если Вы разрешите мне перевести Вашу повесть на японский. Я хочу это сделать в знак памяти о своей жизни за последние 17 лет, когда я учила русский язык. Когда-нибудь я завершу перевод книги и затем хочу издать ее в Японии...»

Я ответил милой японке в городе Саппоро: конечно, пожалуйста, будьте любезны, разрешаю, благодарю, желаю всего наилучшего и т. д. Позднее сообразил, что японской домохозяйке при муже-профессоре, то есть при относительно обеспеченной жизни, необходимо иметь свое хобби, нечто такое, что позволяет отрешиться от домашнего хозяйства, дает шанс женщине самоутвердиться. То же в Англии (очевидно, и в других странах); в английском городе Доридже, близ Бирмингема, у нашей семьи есть дружеская семья Шерман, Ян и Джин: Ян — юрисконсульт на машиностроительном заводе, Джин домохозяйка. У Джин своя маленькая типография, она печатает — распространяет поздравительные открытки, визитные карточки, напечатала книжку стихов моего друга Ивана Ленькина, вязальщика корзин из деревни Старый Шимок, Новгородской области, — по-русски и по-английски. В этом хобби английской домохозяйки. Еще Ян изучает русский язык, Джин итальянский...

Да, так вот, при встрече Мицуко Охата поведала мне, что в свое время поехала в Оксфорд, где стажировался ее муж-философ, сделала остановку в Москве, зашла в книжный магазин, ей на глаза попалась моя только что вышедшая книга «День-деньской», Мицуко открыла книгу, на титуле прочитала: «Посвящается моей матери». Такое посвящение тотчас нашло отклик в сердце японки, переполненном любовью к собственной маме, Мицуко купила мою книгу... В дальнейшем я стану объектом (или субъектом?) хобби японской домохозяйки из города Саппоро.

У нас с Мицуко завязывается переписка — на много лет вперед. По мере вгрызания в мою повесть переводчица сталкивается с трудностями, не находит в русско-японском словаре таких слов, как «запонь», «плюш», «чурка», «супесь» и других. Я ей отвечаю, что значит то и это, мало-помалу мы привыкаем друг к другу, обмениваемся впечатлениями японской и русской жизни. В переписке бывают паузы, вызванные важными причинами: смертью матери Мицуко, ее болезнью, переездом из Саппоро в Токио. У меня тоже бывают свои причины: перемена общественно-политического строя в России, неиздание моих сочинений, безденежье. Но связь с Японией не обрывается, в ней есть нечто превыше внешних причин и обстоятельств: протянулась нить между двумя существами человеческого рода, различных рас, конституций, отстоящими друг от друга на половину экватора, но читающими одну и ту же книгу. Мы с госпожой Мицуко Охата-сан так и держимся за нить по сей день, ничего не желая друг другу, кроме добра.

В 1988 году из Японии пришел пакет, выложенный изнутри ватином, как будто в посылке фарфор. Я вылущил из ватина пять экземпляров книги, штучной японской выделки, в переплете из темной материи, с признаками шелка, с тисненными серебром иероглифами на обложке и корешке, строчками сверху вниз на матово-глянцевитой, с медовым оттенком бумаге, с большими полями и пробелами, плетенной из шелковых нитей желтой тесьмой-закладкой, в целлофановой суперобложке: книга открывается не слева направо, как у нас, а справа налево, соответственно идет и нумерация страниц. На каждой странице столбцы немыслимо затейливых иероглифов, только в самом конце (или это начало?) две строчки по-русски: автор и название — «Запонь».

На перевод и издание моей повести «Запонь» Мицуко Охата потратила четырнадцать лет. И до того — семнадцать на изучение русского языка, итого, тридцать один год! Вот что значит верность избранному хобби, когда увлечение основано на добре к ближнему по планете, на литературе как языке добра.

В сопроводительном к посылке письме переводчицы не содержалось каких-либо интересных для автора сведений: кто издал, каков тираж, причитается ли гонорар. Я пережил всю гамму положительных эмоций, получив из Саппоро драгоценный подарок —дозу вполне материального добра: у меня в Японии вышла книга, можно подержать ее в руках, представить себе читающего мою книгу японца или японку. Я не донимал переводчицу вопросами о гонораре и прочем; что сопутствует выходу книги в капстране (предел мечтаний советского автора!), тем более такой богатой, как Япония. Ну, хорошо...

Еще через сколько-то лет Мицуко Охата сообщила, что издала мою «Запонь» за собственный счет, в количестве ста экземпляров, книгу прочли ее мама, муж, люди близкого круга. В продажу книга не поступала, однако переводчица представила ее в Национальную библиотеку Японии, там книгу занесли в каталог, тем самым признав ее наличную духовную ценность. Прекрасно! Мицуко Охата уведомила меня, что выход в свет моей книги в ее переводе почитает чуть ли не делом жизни — скромным вкладом в общий у всех людей фонд добра и дружбы.

Я еще раз полюбовался подаренной мне судьбой изящной выделки книгой с серебряными иероглифами на обложке. Что может быть лучше?! Наша переписка с Мицуко Охата продолжалась (с паузами). Весною 1994 года Мицуко сообщила в письме, что в сентябре они с мужем, с туристской группой, прибудут в Санкт-Петербург... У них будет свободное время, мужу Мицуко так бы хотелось съездить в мою деревню, он так любит природу. Не могу ли я?.. Я-то могу, но каково будет старым японцам трястись шесть часов в машине, хорошо, если найдется лодка — переехать озеро, чтобы попасть в мою деревню. А если пешком киселя хлебать? А где ночевать? Я в избе сплю на сене, прижмут холода —забираюсь на печь... А по нужде бегать под кустик, а вдруг дожди?.. Нет, в мою деревню японцев я не повезу, избави Боже. Вот разве что в Комарово. Мы с женой ждали супругов Охата как очень близких желанных гостей. И в то же время таинственных, непонятных японцев...

Наконец в телефонной трубке голос Мицуко Охата... Мицуко лучше пишет по-русски, чем говорит, как все японцы, не выговаривает звук «л», заменяет его на «р»: «Мы приретери...» Сажусь в машину, мчусь в гостиницу «Прибалтийскую», в холле вижу японскую пару... нам не надо приглядываться друг к другу, представляться, мы близко знакомы уже почти двадцать лет. Мои японцы отличались не только от ошивающихся в холле леди и джентльменов, но их бы можно выделить и в стае таких, как они, узкоглазых островитян — по написанной на их лицах озабоченно-доверчивой провинциальной старомодности. Мои японцы представляли собой пару из доброго старого времени, как и я. Ну вот и встретились, здрасьте!

Что показать моим японцам в Санкт-Петербурге? Что надлежит им увидеть согласно путевке тура, покажет фирма, а я... Я обещал показать деревню. Садитесь, поехали. Вот это, видите, наша осень, в позолоте березы. В Японии тоже растут березы. Вот это сосны, осины, рябины, ольха. Мицуко с нежностью смотрит на своего мужа: «Мой муж очень любит природу». Вот это папоротник. Мицуко заливается смехом: «Я прочитала у вас «папоротник», долго не могла найти, что значит это слово». Вот это Щучье озеро. Выясняем, есть ли в Японии щуки. Есть. Вблизи берега плавает одна утка. Мицуко закручинилась: «Почему одна? Ей же скучно». Выныривает вторая. Все в порядке.

Заезжаем на дачу к моему другу Жене Кутузову. Женя с женой Еленой принесли из лесу моховиков, сыроежек, зажарили с картошкой, луком, в сметане. Нас приглашают к столу, на первое суп с фасолью, на второе жареные грибы. Тут выявляется разница между нами и японцами — в принятии пищи: мы быстро все уметаем, особенно под водку (я не пью, за рулем), затем пробавляемся беседой или так чаевничаем. Японцы едят помаленьку, как будто не замечают еды, надолго отрываются от тарелок ради беседы. Хозяйка делает попытки унести тарелки с недоеденным остывшим супом, японцы не отдают, прихлебывают суп вперемежку с грибами. Их тарелки и чашки пустеют к тому моменту, когда ведущий (везущий) смотрит на часы: «Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?» В посуде у гостей не остается ни крошки, ни глотка. Мы расправились с пищей минут за десять, осоловели, а им хватило на все время пребывания за столом. Это я не к тому, что русские — свиньи, а японцы —душки, просто у нас разные подходы к трапезе и застольной беседе. И жалко японцев: ну, право, какой же вкус в остывших фасолевом супе, жареных маховиках, сыроежках? Японцы кланяются, благодарят: «Спасибо! Все очень вкусно! Мы никогда не забудем, как нас принимали в деревне Комарово...» Мицуко-сан хорошо знает слово «деревня», начиталась моих сочинений.

В нашем городе поливают дожди. Как разглядишь наш город сквозь завесу дождя? Об этом пусть позаботится туристическая фирма. Днем Мицуко Охата с мужем на экскурсиях, по вечерам сидим у нас дома, знаем, что тарелок с недоеденным у гостей забирать не надо, гости все доедят. Мицуко-сан что-нибудь рассказывает, весело смеется. Ее муж, профессор философии с острова Хоккайдо, благоговейно слушает свою подругу, не понимая ни слова. Мы сидим за столом, как наконец-то съехавшаяся большая семья. Забываем, что скоро нам расставаться, что милые наши гости улетят Бог знает куда и едва ли еще доведется...

Прощаемся у подъезда «Прибалтийской» гостиницы. Простились. Нет, японцы не уходят, стоят, машут руками. Поливает дождь. Так жалко нам расставаться, хоть плачь.

А все с чего началось? С литературного сочинения. Литература, если содержит в себе добро, соединяет людей, помогает найти друг друга двоим непохожим, в таком далеке друг от друга живущим... Теперь что же? Теперь бы не потерять...