В пьянящей тишине

12

Кем она была? Там, на маяке, я тысячу раз задавал себе этот вопрос — когда желание вскипало во мне и сразу после того, как я овладевал ею. До и после каждого штурма; когда вставало солнце, и когда оно садилось. Я спрашивал самого себя об этом каждый раз, когда обессилевшая волна выплёскивалась на наш берег: я смотрел с балкона на море, огромное пространство, которое мы всегда считали пустым, и в моём мозгу тщетно билась одна и та же мысль: кто ты, зачем ты здесь?

Мне никогда не суждено узнать о ней что-нибудь. Я обречён на это извечное незнание. Между нами раскрывалась необъятная пропасть. Она была одним из существ, которые обитают в океанских глубинах. Моё воображение не могло нарисовать картины её мира, её повседневную жизнь и банальные мелочи — те основы, на которых зиждилось её существование. Как мне было понять, что произошло между ней и её собратьями? Как представить её разочарования, её поражения? Я никогда не смогу узнать, почему она укрылась на маяке. Это было столь же невозможно, как для неё — понять, какие причины привели на остров дезертира-ирландца. Прежде чем я оказался на маяке, моя душа прошла по извилистым и опасным дорогам. И если я исходил из предположения того, что она была подобна мне, то должен был согласиться с мыслью о том, что и она проделала похожий путь, но в бесконечно далёком измерении. Я не ведал даже того, существует ли слово „любовь“ в их языке и что оно означает.

Теперь я обращался с ней с такой нежностью, которой раньше не было между нами. В первый раз я овладел ею в порыве отчаяния, просто потому, что обстоятельства привели меня к этому. Прежде чем я впервые дотронулся до неё, её запах казался мне тошнотворным. Полное отсутствие волос, влажная кожа. Сейчас я не мог поверить, что когда-то испытывал подобное отвращение. Правда, теперь моя нежность возникала сама собой. Не буду отрицать, что сначала моё поведение было обдуманным: мне казалось, что, проявляя к ней нежность, словно она была действительно женщиной, я вызову взаимное притяжение. Я верил, что если она сколько-нибудь чувствительна, то увидит огромную разницу между мной и Батисом Каффом. И тогда самая человечная составляющая её существа увидит свет, как бабочка, которая выбирается из своего кокона. Но этого не случилось. Независимо от моего желания моя страсть росла и становилась всё более искренней, однако она была безразлична. Я замечал, что во мне растёт новая любовь, любовь, которую породил маяк. Но по мере того, как я приближался к ней, моя необычная любовь наталкивалась на всё новые препятствия. Прежде чем отдаться мне, она никогда не смотрела мне в глаза. После близости не обращала внимания ни на улыбку, ни на ласки. Моя возлюбленная отмеряла наслаждение с точностью часов, которые указывают нам время. И была столь же холодна, как они.

Если вне маяка она выносила моё присутствие, то внутри становилась настоящим призраком и избегала меня. Бесполезно было искать знаков её внимания. Кроме того, там существовало ещё одно препятствие: Батис Кафф. В его присутствии она становилась ещё менее общительной, если только можно так сказать. Мне хотелось видеть в ней совершенно особое существо, угнетённое страшным тираном. Однако на маяке, среди оружия и рядом со своим господином, она превращалась в прежнее безмозглое создание, некую помесь покорного пса и боязливой кошки. И всё то, что незадолго до этого я смог, как мне казалось, разглядеть, обращалось в мираж.

Теперь я уже не знал, на чьей стороне была правда. Быть может, я просто хотел придать более достойный вид своему желанию. Вероятно, я хотел видеть в ней существо, равное себе, потому что боялся предстать перед лицом смерти человеком, обуреваемым животными инстинктами. С другой стороны, я отрёкся от человечества, от всех людей мира. И, хотя это казалось мне самому невероятным, во мне с каждым днём укреплялась мысль о том, что, сама того не ведая, моя возлюбленная стала для меня тем самым убежищем, в поисках которого я покинул Европу. Стоило мне взглянуть на неё, коснуться — и жестокость, царившая на маяке, исчезала. Я понимал, потрясённый, что мне было даже неважно, насколько она человекоподобна, как сильно её сходство с женщиной. Неправду говорят, что Господь в день седьмой отдыхал. В день седьмой Господь создал её и сокрыл от нас в морской пучине.

Как бы то ни было, мои действия не имели ничего общего с размышлениями. Я предпринимал почти невероятные усилия, чтобы обладать ею вдали от Батиса. Однажды я увёл её с собой в лес, и потом мы задремали на нашей постели изо мха. В тот день стали явными все неловкости нашей тайной любви. И не только это.

Я — марионетка без нитей, мои силы на исходе, словно их не осталось вовсе. Сознание блуждает в каких-то иных мирах, полных тихой грусти. И вдруг, когда мне хочется зевнуть, я чувствую, что она зажимает мне рот своей рукой, похожей на живую присоску, и вынуждает молчать. Я открываю глаза. Что такое?

Слышатся резкие звуки какой-то немецкой песенки. Совсем недалеко от нас кожаные сапоги Батиса топчут траву и мох. Он ищет материал для ремонта маяка. Когда ему попадается подходящее деревце, он безжалостно обрушивает на него свой топор. Потом ощупывает ствол, проверяя его на прочность, и смеётся в одиночку. Я вижу только его ноги за деревьями, совсем недалеко. Он подходит ещё ближе, настолько, что щепки дождём падают на наши тела. Моя возлюбленная сохраняет удивительное спокойствие. Она не дышит, не мигает, и её рука приказывает мне следовать её примеру. Я повинуюсь. У неё гораздо больше опыта: сколько раз ей приходилось прежде скрываться от китов-убийц и тысяч других подводных опасностей? Батис прочищает глотку, в этом клёкоте слышно удовлетворение. Потом он уходит, напевая.

Через несколько часов, когда Кафф вошёл на маяк, он встретил нового человека. Батис сел напротив меня в некоторой рассеянности, и я сначала ничего ему не сказал. Он говорил о том же, о чём всегда: его занимали только боеприпасы и повреждённые двери.

— Батис, — прервал я его. — Это не чудовища.

— Простите, что?

Я выдержал длинную паузу, потом повторил:

— Мы сражаемся не с животными, я в этом абсолютно уверен.

— Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы — особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.

Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой-то точке расходятся в разные стороны. Я устало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.

— Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны остановиться. Нужно послать им знак доброй воли.

— Я не желаю вас слушать.

— Мы должны сделать какой-то жест. Может быть, тогда они поймут, что эта война нас не интересует. — Мной овладело отчаяние. — Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.

Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его доводы опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нём предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели чёрным огнём.

Он не желал меня слушать и встал из-за стола. Я считал бессмысленным продолжать эту бойню. Наши враги не были животными, и простая констатация этого факта не позволяла мне стрелять в них. Зачем им было убивать нас? Почему они готовы отдать свои жизни на этом ничтожном островке в Южной Атлантике? Разумного ответа на эти вопросы я не знал, но сделал жест, моля выслушать меня с пониманием.

— Сделайте небольшое усилие, Батис. Они могут предъявить нам множество претензий. Посмотрите на ситуацию с этой точки зрения: мы — захватчики. Это их земля, единственная земля, которая у них есть. А мы заняли её, построили своё укрепление и держим вооружённый гарнизон. Не кажется ли это вам достаточным поводом для их нападений? — Тут меня против моей воли охватило негодование. — Я не могу обвинять их в том, что они сражаются, чтобы освободить свой остров от захватчиков! Не могу!

— Где вы были сегодня после обеда?

Неожиданная смена темы разговора вынудила меня сменить мой резкий тон.

— Я спал в лесу. Где мне ещё быть?

— Ясно, ясно, — сказал он с отсутствующим взглядом. — Тихий час. Сон после обеда всегда бодрит. А сейчас готовьтесь: наступает темнота.

Батис протянул мне мой ремингтон. Я не взял его. Это была лишь поза, результат предшествовавшего спора. Мой отказ возмутил его. Но он не сказал ни слова. Я тоже. Кафф вышел на балкон. Немного спустя я последовал за ним, но без оружия. Мои руки замёрзли, и мне пришлось дышать на них, чтобы согреть. Батис взял горсть снега с перил и кинул в меня.

— Держите! Может быть, вы сумеете отпугнуть их снежками.

— Заткнитесь.

Она пела. Из леса, чёрного в сумерках, донеслись металлические голоса. Долгий вой, ровный и нежный. Эта нежность вызывала в нас смертельный страх. Батис зарядил свой ремингтон с таким знакомым звуком: щёлк, щёлк.

— Не стреляйте! — сказал я.

— Она поёт, — возразил он.

— Нет.

По выражению лица Батиса было совершенно ясно, что он окончательно считал меня полоумным. Я прошептал:

— Это не песня, они разговаривают. Послушайте.

Мы обернулись. Наша заложница сидела на столе. Её голос перелетал через балкон и уносился вдаль. Мне казалось, что я слышал, как голоса из леса отвечали её песне. Прожектор не высвечивал ничего, кроме хлопьев снега, которые, кружась, падали с неба. Я вошёл в комнату. Но когда до стола оставалась пара шагов, она замолчала. Лес тоже затих.

Их разговор ещё звучал в моём мозгу. Я смог только заметить, что отдельные выражения повторялись чаще, чем остальные звуки. Слова, похожие на что-то вроде „омохитхи“. И особенно „Анерис“ или нечто подобное. Но любая попытка записать буквами эти звуки была изначально обречена на провал, ничего, кроме мёртвой партитуры, у меня бы не вышло. Мои голосовые связки столь же похожи на их речевой аппарат, как сапожная щётка на скрипку. Несмотря на это, я всё же попытался сделать жалкую попытку подражать ей, используя всё своё воображение:

— Анерис.

Она взглянула на меня. Этого было достаточно, чтобы я высказал своё предположение.

— Омохитхи, Батис. Так они себя называют, — сказал я, весьма вольно подражая их звукам. — И у неё тоже есть имя: её зовут Анерис. У них одно имя, а у неё — другое. Вы каждую ночь занимаетесь любовью с женщиной, которую зовут Анерис. — Я понизил голос и заключил: — Её зовут Анерис. Кстати, очень красивое имя.

Батис видел в них безымянную массу. Мне казалось, что, если я дам им имена, его взгляды непременно изменятся. „Омохитхи“, „Анерис“ — неважно. Слова, которые я пытался воспроизвести, которые я почти что выдумывал, были лишь слабым отражением произносимых ими звуков. Но это не имело большого значения; важно было подобрать для этих существ имя. Несмотря на мои усилия, я добился результата, прямо противоположного ожидаемому. Батис взорвался, подобно бомбе:

— Вы что, хотите говорить на языке лягушанов? Я вас правильно понял? Тогда держите свой словарь! — И он резко кинул мне мой ремингтон, который пролетел расстояние, разделявшее нас. — Вы знаете, сколько патронов у нас осталось? Вам это известно? Они там, снаружи, а мы здесь, внутри. Выйдите и отдайте им свою винтовку! Мне очень хочется увидеть, как вы это сделаете. Да, да, любопытно будет наблюдать, как вы будете вести переговоры с лягушанами!

Я ничего не сказал, а он распалялся всё больше, угрожая мне кулаком:

— Убирайтесь отсюда, Камерад-нытик, чёрт бы вас побрал! Идите вниз, на площадку! Спуститесь по лестнице и защищайте дверь! И как вы смели называть меня убийцей? Это по вашей вине гибли люди! Вы — убийца мечтателей! По вашей милости нас растерзают! Они сожрут наше мясо, обгложут наши косточки, а потом, сытые и довольные, посмеются над вашими идиотскими идеями там, в глубинах своего мокрого ада! Вон с моих глаз!

Никогда ещё я не видел его таким. Он был разъярён не меньше, чем в дни самых страшных боёв; и на какой-то миг мне показалось, что он видел во мне одного из ненавистных ему лягушанов. В течение нескольких секунд я вынес его взгляд, но потом предпочёл прервать разговор. Я вышел из комнаты.

Меня удивляли не столько доводы Батиса, сколько его непоколебимость. Конечно, нам следовало предпринять меры предосторожности. Мы уничтожили сотни их собратьев и не могли рассчитывать на то, что выброшенный нами белый флаг немедленно решит все проблемы. Однако Батис пресекал любую попытку обсудить ситуацию. Он не хотел слышать ни одного слова на эту тему.

Остаток ночи прошёл спокойно. Через бойницу в двери мне удалось разглядеть несколько фигур, но их было мало, и они избегали луча прожектора. Там, наверху, разъярённый Батис посылал им проклятия. Он здорово нервничал. Лиловые сигнальные ракеты взлетали вверх без всякой надобности. Зачем ему была нужна вся эта пиротехническая демонстрация?

Постепенно Кафф совершенно замкнулся в себе и избегал встреч со мной. Когда вечером мы неминуемо оказывались рядом, неся нашу вахту, он говорил не переставая. Это был разговор ни о чём, но он болтал и болтал, не замолкая ни на минуту. Таким образом, заполняя всё жизненное пространство своей болтовнёй, он душил любую попытку завести разговор на единственную действительно интересную тему для обсуждения. Я старался проявлять максимальную терпимость. Мне хотелось верить, что рано или поздно он сдастся.

Поскольку я совершенно не мог рассчитывать на его помощь, то решил действовать по собственной инициативе. Мне бы хотелось, чтобы Батис участвовал в деле вместе со мной, но привлечь его на свою сторону я никак не мог. По иронии судьбы именно Кафф навёл меня на эту мысль: во время нашего спора он высказал предложение сдать наше оружие омохитхам. Как раз это я и сделал. Естественно, приняв меры предосторожности. У нас уже давно кончились патроны для старого ружья Батиса, а потому оно нам было совершенно не нужно. Кафф вряд ли бы о нём вспомнил.

Я пошёл на тот самый берег, на который высадился когда-то на остров. По моим наблюдениям, омохитхи часто появлялись здесь. Я с силой воткнул приклад ружья в песок и выложил вокруг него кольцо крупной гальки, желая таким примитивным способом подчеркнуть свои намерения. Возможно, они поймут этот знак. В любом случае, терять нам было нечего.

Медленно протянулись ещё три дня, и ради справедливости следует отметить, что Батис не пытался встать между мною и Анерис. Мне кажется, он действовал так намеренно. Кафф всегда избегал решения важных задач. Совершенно естественно, наблюдая за нашими отношениями, он кое о чём догадывался. Но это были очень туманные подозрения, гораздо менее чёткие, чем можно было ожидать в подобных обстоятельствах.

Люди, чья жизнь проходит на море, обычно грубоваты и столь же практичны. Из опыта нашего совместного проживания, а также из-за того простого обстоятельства, что мне довелось прочитать больше книг, чем ему, он решил, что рядом с ним оказался сбившийся с пути библиотекарь. Совершенно очевидно, единственная разница между нами заключалась в том, что в жизни мне встретился такой удивительный человек, как мой наставник. Однако Батис разделял распространённое мнение о том, что книги являются неким противоядием от искушений плоти, а потому был убеждён, что наши желания не имеют ничего общего.

Вероятно, более всего его смущал тот факт, что я не оспаривал его прав на обладание Анерис. Если бы мне пришло в голову сделать это, нам бы пришлось начать настоящее пиратское сражение, и вот тогда его натура оказалась бы на привычной для него территории. Но я никогда бы не стал оспаривать у него право на вагину. Я хотел, чтобы он понял нечто большее и гораздо более важное: наши враги не были животными. Человек более сообразительный непременно бы осознал, что эта мысль опасна для его интересов, так как неизбежно сближала меня с Анерис. Но он этого не понимал. Примитивные мозги Батиса Каффа воспринимали очевидность происходящего, но вместо просветления это вызывало у него полный ступор сознания. Отвергая идею в целом, этот человек был не способен осмыслить ту её часть, которая непосредственно затрагивала его жизнь. Вместо ответа он поворачивался спиной и делал вид, что проблемы не существует.

Дело было в том, что теперь Кафф находился в двойном кольце осады: снаружи маяка и внутри него. И не то чтобы Батис, Батис Кафф, был не способен понять происходящее. Просто у него не было ни желания, ни возможности взглянуть на нашу жизнь по-иному. Он по-своему приспособился к обитанию на острове. Кафф обладал примитивными моральными устоями и не был убийцей. Или не хотел им быть. На протяжении этих дней Батис чаще обычного повторял свою историю об итальянце, которого сочли содомитом, или наоборот. И это был не простой анекдот, а обрывок прошлого, о котором я ничего не знал, несчастный случай, непредумышленное убийство, его более или менее осознанные действия, которые превратили его в парию общества. Возможно, именно так, скрываясь от правосудия, он попал на остров. Это меня не волновало. В конце концов, решать вопрос о том, был ли Батис хорошим или дурным человеком, я не собирался. На маяк попадали лишь те, кому приходилось от чего-нибудь скрываться, — мой собственный опыт подтверждал это. Оказавшись здесь, Кафф был вынужден найти в этом безумии какой-то смысл и предпочёл взять за точку отсчёта ночи, а не дни. Он представил противника зверем, увидев в нём только чудовище, не смог понять существовавшего конфликта и встал на путь варварства. Парадокс состоял в том, что его точка зрения сохранялась, несмотря на всю её ущербность. Борьба за жизнь заставляла забыть обо всём. Ужасная опасность вынуждала нас подождать с обсуждением идей, которые казались Каффу абсурдными. Как только железная логика Батиса укрепилась, каждый новый штурм лишь делал её несокрушимее. Страх, внушаемый омохитхами, был его надёжным союзником. Чем ближе они подступали к маяку, тем больше возникало аргументов в его пользу. Чем яростнее оказывались атаки, тем меньше сил оставалось на рассуждения о противниках.

Однако я не обязан был следовать за ним. В сущности, это являлось единственным проявлением свободы моей личности, которое было доступно мне там, на маяке. И если бы обстоятельства доказали, что наши противники не были простыми хищниками, порядок жизни, установленный Батисом, взорвался бы с силой, значительно большей, чем та, которую скрывают все арсеналы Европы. Это стало ясно немного позднее. А в те дни я видел перед собой только Батиса Каффа, который был не в состоянии рассуждать здраво. Ну кому могло прийти в голову отказываться изменить свою точку зрения, когда от нашего взгляда на противника зависели наша жизнь и будущее?