В пьянящей тишине

6

Когда я проснулся, в мире царила безмятежная тишина. Этой ночью жизненные силы вернулись ко мне подобно душе Лазаря, которой было приказано возвратиться на своё место. Там, снаружи, волны мягко плескались о прибрежные камни, и шум моря служил мне целительным бальзамом. Я лежал на полу и рассматривал внутреннее пространство маяка, которое казалось мне сейчас одновременно строгим и уютным. Около винтовой лестницы, на уровне каждого её витка, в стене были сделаны узкие бойницы, сквозь которые сейчас проникали солнечные лучи. В самом ближнем от меня я заметил медленно кружившуюся невесомую пылинку. Её движения казались исполненными печальной и безрассудной гармонией.

Во рту пересохло. Я приподнялся и взял какую-то бутыль. В ней оказался винный уксус, но мне было всё равно. Будь эта жидкость даже кипящей смолой, я бы её всё равно выпил. Движение причинило боль: тысячи иголок впились в моё тело, словно кровь многие годы не бежала по жилам. Всё ещё сидя на полу, я заметил значительные перемены в обстановке помещения. Оно и раньше служило складом, но сейчас здесь повсюду громоздились ящики, мешки и сундуки. Я присмотрелся. Это был мой багаж. Батис вошёл на маяк.

— Как вам удалось перенести весь этот груз за одно утро? — спросил я голосом человека, который отходит от наркоза.

— Вы проспали больше двух суток, — ответил он, снимая с плеч мешок с мукой.

Я в полном отупении посмотрел на свои руки:

— Я хочу есть.

— Так я и думал.

Он не прибавил больше ни одного слова. Я поднялся за ним по лестнице. На ходу, не поворачивая головы в мою сторону, Батис сказал:

— И вы их не слышали? Никакого шума? Вчера ночью мне показалось, что дело — дрянь. В последнее время они озверели как никогда. — И он добавил, понизив голос: — Мерзкие твари…

Кафф поднял крышку люка, и мы вошли в верхнее помещение.

— Садитесь. — Он указал место за столом и стул. Мне оставалось только повиноваться. Батис вышел на балкон и стал набивать свою трубку, осматривая окрестности. Я опёрся локтями о стол и потёр лицо ладонями. Передо мной поставили тарелку. Я увидел тонкие пальцы с перепонками между ними. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я вскочил со стула. Крик ужаса застрял у меня в горле. Было слышно, как стучит сердце. Я понял, что снова на острове.

— Не надо кричать, — сказал Батис. — Это просто гороховый суп.

Кафф причмокнул губами, как крестьянин, который велит лошади двигаться с места. Животина исчезла в проёме люка, точно испарилась. Мы не сказали друг другу ни одного слова, пока я не закончил есть.

— Спасибо за суп.

— Он из вашего гороха.

— Тогда спасибо за то, что вы меня им угостили.

— Вам его подала она.

Её не удерживали ни цепи, ни верёвки.

Я спросил:

— И ей не приходит в голову убежать с маяка?

— Разве собака убегает с хутора?

Он замолчал. Мне не удалось избежать некоторой доли ехидства:

— И какими же ещё качествами она обладает? Умеет лишь носить вёдра и тарелки? Может, вы её и латыни обучаете?

Его взгляд стал жёстким. Батис не хотел ссориться, но был готов дать мне отпор.

— Нет, — ответил он. — Ни латыни, ни греческому. Я показал ей вот это. — Он приподнял приклад Ремингтона. — А это стоит всех уроков латыни и греческого вместе взятых.

— Да, вы правы, — сказал я, потирая виски. Ужасная мигрень не позволяла мне продолжать разговор.

— Но если вам угодно получить ответ на свой вопрос, я отвечу: у неё есть и другие весьма ценные качества. Когда лягушаны приближаются, она поёт.

— Поёт?

— Да, поёт. Как канарейка. — На его губах мелькнула тень улыбки — глубоко запрятанной, отвратительной и зловещей, а потом он добавил: — Мне кажется, что она приносит удачу своему хозяину. Это самое полезное домашнее животное, какое только можно отыскать в этих краях.

Наш разговор иссяк. Я по-прежнему сидел на стуле. Мой мозг действовал замедленно: мне стоило большого труда связать образы со словами, их определявшими. Оглушённый, как человек, чудом избежавший гибели под снежной лавиной, я обводил взором комнату, кровать, балкон, стоявшего неподвижно Батиса, бойницы, но не находил ни в чём точного смысла.

— Пожалуй, будет лучше, если я вам всё объясню в двух словах, — сказал Кафф, принимая моё состояние как некую данность. — Идите сюда.

Мы поднялись по железной лестнице, которая вела на верхний этаж. Там, под куполом маяка, находился механизм прожекторов. Сложная система шестерёнок часового механизма; массивные стальные детали. В центре располагался генератор, который обеспечивал энергией оба фонаря, соединяясь с ними металлическими осями. Подвижная платформа размещалась на узких рельсах, которые, подобно карликовой железной дороге, окружали помещение снаружи. Батис потянул три рычага, и вся конструкция пришла в движение, преодолевая инерцию со слоновьим рёвом.

— Как вы можете видеть, я направил лучи так, чтобы свет прочёсывал окрестности маяка. Таким образом, мне удаётся заметить их приближение. С каждым новым кругом лучи изменяют угол своего падения и освещают то подножие маяка, то территорию на некотором расстоянии от него. Я могу осветить весь лес. Даже дом метеоролога на другом конце острова.

— Это мне уже известно.

Я сам не понимал, заключался ли в моём ответе упрёк или это была простая констатация факта. Батис проявил полное равнодушие к моим словам.

— Я бы мог сделать так, чтобы луч освещал только дверь, расположенную как раз под нами. Но чего бы я добился? Они бы просто обошли это пятно света. Постоянным движением я вынуждаю их беспрестанно бегать. Как все исчадия ада, они не выносят света, ни Божьего, ни людского.

Мы находились на самой высокой точке острова, и перед нами открывалась великолепная панорама. Клочок суши, имевший форму носка, растянулся посреди океана. Шиферная крыша моего дома вырисовывалась вдали, на пятке этого носка. По обеим сторонам острова, прорисовывая очертания его берегов, на лице океана поднимались родинки камней и скал разного размера. На северной окраине, в ста или ста пятидесяти метрах от берега, виднелась самая большая из скал. Присмотревшись, я заметил, что около неё из воды поднимался нос небольшого затонувшего корабля.

— Португальцы, — сообщил Батис, не дожидаясь моего вопроса. — Кораблекрушение было не так давно. Они возвращались из своих колоний в Мозамбике. Направлялись в порт на юге Чили. Они везли нелегальный груз и поэтому следовали по маршруту, отдалённому от торговых путей. Корабль был малого тоннажа, что-то у них случилось, и они хотели сделать остановку на острове Буве. Но корабль разбился о скалы, — заключил он совершенно равнодушно, словно рассказывал историю из своего далёкого детства.

— Предполагаю, что вы, будучи человеком любезным и распорядительным, помогли им спастись и предложили кров и провизию, — сказал я с ядовитым цинизмом.

— У меня не было никакой возможности что-либо предпринять, — сказал он, словно оправдываясь. — Кораблекрушение случилось ночью, когда скалы особенно опасны. Моряки выбрались вот на те камни возле носа корабля. Видите? На эту небольшую плоскую скалу, да. И, естественно, до наступления рассвета их всех сожрали.

— Откуда же вам тогда известны все подробности о маршруте и цели путешествия этих португальцев?

— Наутро один из них ещё оставался в живых. Не знаю, как ему это удалось, но он спрятался в одной из кают на носу корабля, в той части, что возвышалась над водой. Я увидел его лицо через стекло иллюминатора и стал кричать ему с берега. Сперва мы не понимали друг друга: стекло было очень толстым, и я только видел, как он шевелит губами. Потом он выбрался на палубу, и мы поговорили несколько минут. Бедняга совсем спятил. В конце нашего разговора на него что-то нашло, он схватил пистолет и выстрелил в меня. — Тут Батис ухмыльнулся. — Наверное, принял меня за одно из чудищ. Впрочем, это не имеет значения, метким стрелком он не был. Потом он вернулся в каюту и оставался там до захода солнца. Помню его лицо в рамке иллюминатора. Идиот несчастный! У него не хватило ума оставить для себя последнюю пулю.

Я во многом мог бы упрекнуть Батиса. Но самым ужасным было для меня то, что он рассказывал обо всех событиях и о гибели этих злосчастных португальцев таким безразличным тоном, что мороз пробегал по коже. Одно описание и никаких рассуждений. Более того: никаких эмоций. Мы вернулись на жилой этаж. Кафф объяснил мне, где хранились боеприпасы, и научил тактике защиты нашей крепости. Все свои усилия он направлял на защиту балкона. Средневековые бойницы служили для наблюдения за местностью, а также для стрельбы — благодаря им все триста шестьдесят градусов окружности маяка могли быть под прицелом. Батис не боялся, что лягушаны проникнут внутрь через бойницы: они были очень узкими, а каменная кладка башни — чрезвычайно прочной. Им бы никогда не удалось разрушить её. А вот балкон представлял собой уязвимое место. Этим объяснялось заграждение из кольев и остальные приспособления на стенах снаружи. Один стрелок, неплохо владеющий оружием, мог бы отразить здесь любое нападение, каким бы массовым или мощным оно ни было.

— Следовательно, стрелок, выходящий на балкон, подвергается опасности, — размышлял я вслух. — Почему бы нам просто не закрыть эти железные ставни, которые вы там установили?

— Через некоторое время они бы пришли в полную негодность, — сказал он. — У лягушанов сверхчеловеческие силы. Они бы постепенно разрушили броню, а на острове нет материалов, чтобы её ремонтировать. Внутри башни, взаперти я бы превратился в узника своей крепости. Даже если бы мне удалось проделать бойницу в заслонах, я бы смог покрыть только небольшую часть территории. Нет. Единственный способ защиты — стрелять и заставлять их держаться подальше.

После его разъяснений мне не оставалось ничего другого, как признать его правоту. Потом мы спустились на нижний этаж. Тяжёлая входная дверь была укреплена тремя мощными засовами, расположенными горизонтально. Чтобы открыть их, надо было задвинуть брёвна в специально проделанные в стене глубокие отверстия. Наружные укрепления маяка, изобретённые Батисом, были мне уже известны.

— Они лазают по стенам, как обезьяны. Это невероятные существа, — сказал он, не слишком стараясь скрыть восхищение.

Ему пришло в голову сплести из верёвок сеть, подвесить на неё пустые консервные банки и разложить её на земле, чтобы звон жестянок выдавал приближение чудовищ. Кроме того, он заполнил промежутки между камнями кладки смесью папье-маше с песком и воткнул в эти швы гвозди и битое стекло.

— Никогда не выбрасывайте ни одного ржавого гвоздя или пустой бутылки, — предупредил он меня тоном наёмного солдата. — В стране лягушанов валюта называется „стекло“, а гвоздь — это ценнейшее сокровище.

На этом его разъяснения закончились. Во второй половине дня я сходил в дом метеоролога. По сравнению с маяком он показался мне спичечным коробком: хрупкое, ничтожное сооружение, в котором нельзя держать оборону. Батис перенёс все мои пожитки, кроме матраса. На всякий случай я взял с собой заложницу, так как не был совершенно уверен в том, что к моему возвращению дверь маяка будет открыта. Однако Батис не устроил мне никакого неприятного сюрприза. Такова германская раса: их интеллект движется в длинном и узком туннеле по прямой, пока не наступает момент, когда критические события заставляют его повернуть на девяносто градусов. Создавалось впечатление, что моё присутствие было воспринято как некая данность.

Вернувшись на маяк, я кинул матрас в углу на нижнем этаже. Я буду спать там, у стены, которая выходила на море. Ночью, во время шторма, волны будут перекатываться через скалы и биться о подножие сооружения.

Лишь каменная кладка будет отделять меня от бушующей стихии. Близость к волнам и одновременная уверенность в защищённости будут возвращать меня в детство, когда простыня служит надёжным укрытием от всех бед и страхов. Я обустроил свой угол как мог и, когда всё было готово, услышал окрик Батиса. Он свешивался через люк на верхнем этаже:

— Эй, Камерад! Вы хорошо заперли дверь? Давайте наверх. Скоро придут гости.

Наверху шла подготовка к бою. Батис ходил взад и вперёд, задерживался около бойниц, подбирал оружие: патроны, сигнальные ракеты — всё, следует заметить, из моего багажа.

— Чего вы ждёте? Берите свою винтовку! — крикнул он, не глядя в мою сторону. Человек, который ещё недавно был противником, превратился в товарища по оружию.

— Вы уверены, что они сегодня на нас нападут?

— А вы сомневаетесь в том, что Папа живёт в Риме?

Мы встали на колени на маленьком балконе: он справа, я слева. Нас разделяло расстояние не больше полутора метров; кроме того, балкон был очень узок — от стены до перил не было и трёх пядей. Сверху, с боков и особенно снизу множество кольев самого разного размера щетинились во все стороны, словно иглы гигантского дикобраза. На некоторых из них были видны следы запёкшейся синей крови. Батис сжимал в руках ружьё. Рядом на полу лежал ремингтон и три цилиндрические сигнальные ракеты. Прежде чем занять позицию на балконе, он зажёг огни маяка. Шум мотора слышался приглушённо. Скрежет маятника становился более явственным, когда тележка фонарей проезжала над нашими головами, и звучал тише, когда она отдалялась. Луч света прочёсывал гранитные скалы, время от времени доходя до границы леса. Однако чудовищ не было. Порывы ледяного ветра ломали тонкие веточки, унося их с собой.

В горле першило. Когда луч света отдалялся, землёй завладевала почти кромешная тьма.

— Откуда вы знаете, что они придут с этой стороны? Море у нас за спиной. Если они выходят из воды, то смогут вскарабкаться по противоположной стене маяка, — сказал я.

— Море тут со всех сторон, мы на острове. И хотя они и звери, но понимают, что означает дверь в стене. За дверью есть мясо. — Батис почувствовал моё волнение. Он понял, что я ещё не оправился от изнеможения последних дней, и добавил: — Если хотите, можете идти внутрь. Подносите мне патроны или пейте ром, как вам будет угодно. Я выдержал столько штурмов в одиночку, что не нуждаюсь в вашей помощи.

— Нет, не могу, — сказал я и прибавил: — Мне слишком страшно.

Консервные банки, подвешенные на стенах, вдруг зазвенели. Это ветер, просто ветер — успокоил меня Кафф мягким жестом руки. Мне не терпелось выстрелить в кого-нибудь из них, но я никого не видел. Батис повернул голову, подобно хамелеону, и запустил сигнальную ракету. Красный пучок света взлетел вверх, описал дугу и стал медленно спускаться. По земле растеклось широкое пятно малинового цвета. Но их не было. Вторая ракета, на этот раз — зелёная. Ничего. Фосфоресцирующий свет умирал, позволяя разглядеть лишь камни и ветки.

— Майн гот, майн гот… — вдруг прошептал Батис. — Сегодня лягушанов будет много. Как никогда.

— Но где они? Я ничего не вижу.

Кафф не отвечал. Сейчас он был невероятно далеко, несмотря на то, что сидел на балконе в двух шагах от меня. Губы его влажно блестели, рот приоткрылся, как у слабоумного; казалось, он старается разглядеть что-то в глубине своей души, вместо того чтобы наблюдать за подходами к маяку.

— Я ничего не вижу, Кафф! Я ничего не вижу. Откуда вы знаете, что их сегодня много?

— Потому что она поёт, не переставая, — сказал он безразличным тоном.

Наша заложница уже давно завела странную песню, отдалённо напоминавшую полинезийские напевы. Её мелодию было невозможно описать, поскольку она не имела ничего общего с нашими пентаграммами. Сколько человек имело возможность прослушать когда-нибудь эту песню? Сколько существ с начала жизни на земле, с тех пор как человек стал человеком, получили страшную привилегию слушать этот напев? Только мы с Батисом? Или ещё и те, кто когда-то приняли здесь свой последний бой? Это был гимн ужаса и варварский псалом: он был прекрасен своим наивным коварством, безумно прекрасен. Эта песня затрагивала все нервные окончания с точностью скальпеля, спутывала чувства, выворачивала наизнанку и трижды их опровергала. Музыка освобождалась от своего исполнителя. Её издавали голосовые связки, предназначенные природой для передачи сигналов в пучинах океанов; животина сидела, скрестив ноги, столь же отрешённая от всего происходящего, как Батис, как чудища, которые не подавали признаков жизни. Только в момент рождения или в минуту смерти человек может быть так одинок, как я в ту ночь на маяке.

— Вон они, глядите, — объявил Батис.

Чудовища выбрались на остров где-то на дальнем его конце и сейчас показались из леса. Целые стаи чудовищ, по обе стороны от дорожки. Я скорее предчувствовал их, чем видел. Я слышал их голоса, словно кто-то полоскал одновременно сотни глоток, а может, двести или даже пятьсот. Они медленно приблизились — бесформенное войско. Я видел лишь тени и слышал их клёкот — всё ближе с каждой минутой. Господи, какие страшные звуки, словно кто-то готов изрыгнуть на тебя потоки кислоты. Животина за нашими спинами прекратила свою песню. На какой-то миг показалось, что чудища решили оставить маяк в покое. Они остановились как раз там, куда не доставал луч маяка. Но потом неожиданно дружно устремились в атаку. Чудища бежали, подпрыгивая, их головы мелькали то тут, то там, на разной высоте. Полчища надвигались неумолимо, луч выхватывал из темноты их фигуры. Я стал лихорадочно стрелять во все стороны. Некоторые из них падали, другие отступали, но основная масса продолжала двигаться вперёд. Пулемёт был бы для меня более подходящим оружием. Я палил и палил, пока Батис не схватился за ствол моей винтовки. Ствол был очень горячим, но его руки не боялись ожогов.

— Какого чёрта? Вы что, спятили? Сколько ночей мы сможем от них отбиваться, если будем тратить патроны с такой лёгкостью? Мне этот салют ни к чему. Не стреляйте, пока я не начну!

То, что случилось потом, послужило мне жутким уроком. Толпа чудовищ сгрудилась около двери. Они не могли ни сломать её, ни залезть по стене вверх. Однако их набралось достаточно, чтобы построить пирамиду. Внизу кипела масса рук, ног и оголённых торсов. В полном беспорядке, толкая друг друга, одни взбирались на плечи других, и гора постепенно росла метр за метром. Батис выдержал ещё несколько минут, его хладнокровие внушало мне страх. Когда самому верхнему чудищу почти удалось вцепиться когтями в нижние колья под балконом, Кафф положил дуло двустволки на перила. От выстрела мозги чудовища брызнули во все стороны, череп разлетелся картечью. Тело зверя покатилось вниз, и вся башня рассыпалась.

— Вот как надо работать, — прорычал Батис, — смотрите налево!

Башня, подобная первой, поднималась с моей стороны. Мне пришлось потратить пару патронов, чтобы разрушить её. Чудовища падали вниз с завыванием раненых гиен, катились по земле, и маленькие отряды уносили трупы.

— Не стреляйте в тех, которые убегают, берегите патроны, — предупредил меня Батис. — Если мы им предоставим достаточно падали, они сожрут своих собратьев.

И в самом деле, он был прав. Когда башня рассыпалась, внизу вскипало хаотичное движение, словно в разрушенном муравейнике. Пять, шесть, семь или восемь чудовищ поднимали мёртвого собрата и куда-то уносили. Вскоре они все исчезли в темноте с клёкотом стаи диких уток.

— Кря, кря, кря, — передразнивал их Батис с презрением, — кря, кря, кря! Всегда одно и то же. — Он обращался скорее к самому себе, чем ко мне. — Убьёшь парочку — и у них пропадает желание влезать сюда. Думают сожрать господина Батиса Каффа, а в результате закусывают сородичами. Лягушаны, мерзкие лягушаны.

После победы той ночью наметился какой-то переломный момент в нападениях чудищ. На следующую ночь мы смогли разглядеть только двух где-то вдалеке. День спустя услышали лишь топот невидимых ног. В третью ночь ни одно чудовище не показалось. Это может показаться удивительным, но мы не испытали облегчения и до самой зари не пошли отдыхать. Опыт Батиса говорил о том, что поведение лягушанов не подчиняется никакой логике: они могли напасть в любой момент.

— Это вам не расписание прусской железной дороги, — предупреждал он меня.

Я окончательно обустроился на нижнем этаже маяка. Вечером поднимался по лестнице и занимал боевую позицию на балконе. Так проходили дни и ночи, образуя рутину нашего совместного существования. Кем был этот человек? От бывшего метеоролога в нём угадывались черты, присущие любому человеку, давно потерпевшему кораблекрушение и выжившему. Его необщительность не была приспособлением к окружающей обстановке, она служила способом выражения сущности этого человека, злого и эгоистичного, как дикий кот. Однако, несмотря на некоторые штрихи варварства и безусловные недостатки завсегдатая кабаков, Батис иногда проявлял и черты обедневшего аристократа. Он был груб, но по-своему благороден, в нём проблёскивал живой ум — да, да, хотя это слово может показаться по отношению к нему неуместным. Кафф казался особенно прозорливым, когда набивал табаком свою трубку, не переставая глядеть по сторонам с зоркостью дикого зверя. В эти минуты он напоминал мне одного из тех вольтерьянцев, которые силой своего воображения создают баррикады. Этот человек жил своей правдой — правдой, рассчитанной на него одного, ограниченной, но основополагающей. У него была удивительная способность упрощать все вопросы. Можно сказать, он это делал так искусно, что был в состоянии уяснить их основу. Когда перед ним, например, вставали проблемы технического порядка, его голова работала спокойно и последовательно. Здесь ему не было равных, и благодаря этому качеству Батис сумел выжить. Однако в другие минуты он позволял себе пасть настолько низко, что уподоблялся казаку-дезертиру. Этот философ мышц имел весьма приблизительные представления о гигиене. Когда Кафф ел, то напоминал какое-то жвачное животное. Он тяжело дышал, выдавая своё присутствие на расстоянии нескольких метров. Порой Батис воображал себя провидцем, живущим созданной им легендой. Каждым своим жестом, каждой уничтожающей репликой Кафф заявлял о том, что не он был создан для этого мира, а мир — для него. Я видел перед собой подобие помешанного императора, слышащего топот копыт невидимых коней и рубящего тысячи голов.

Однако никаких опасений или страха у меня не было. Довольно скоро выяснилось, что я мог рассчитывать на его верность. Было ли это следствием врождённого благородства или той атмосферы первозданности, которую создавал остров, но мне казалось, что он неспособен на предательство. Батис жил будущим — невзирая на то, что слово „будущее“ означало лишь завтрашний день, — и никогда не думал о прошлом. Когда я появился на маяке, он принял это как данность. Моё присутствие перечеркнуло историю наших прежних отношений, низостей, упрёков и шантажа.

Я жил в условиях чрезвычайного положения и потому был готов терпеть любые неудобства во имя выживания. Меня не волновали серьёзные различия в наших характерах: я принимал его таким, каков он был. Но, как это часто происходит в браке, именно мелкие штрихи вызывают страшные драмы. Например, он был практически лишён чувства юмора. Батис смеялся только в одиночку и не разделял со мной минуты смеха. Когда я шутил или рассказывал ему простенькие анекдоты, Кафф смотрел на меня потерянным взглядом, словно сам отдавал себе отчёт в каком-то своём внутреннем изъяне, который не позволял ему понять шутку.

Однажды утром, когда падали редкие капли дождя и одновременно светило яркое солнце, я читал книгу Фрезера, которая, по словам Батиса, являлась собственностью маяка. Это, вероятно, означало, что её забыл кто-то из строителей. Я читал невнимательно, глаза мои слипались, когда Батис прошёл мимо меня. Он смеялся, нагнув голову, тщетно стараясь сдержаться. Я не мог понять, хотел ли он рассказать мне что-то или просто проходил мимо. Кафф смеялся и смеялся, повторяя конец какой-то истории или анекдота:

— …Он не был содомитом, а всего лишь итальянцем.

Пещерный смех возобновлялся сам собой.

— Он не был содомитом, а всего лишь итальянцем, — повторял Батис, поднимаясь по лестнице. Он смеялся и снова произносил концовку этого неизвестного мне рассказа.

Позже я услышал его смех ещё один раз, но тут надо рассказать предысторию этого события. Однажды после бурного ночного штурма я устроился на своём матрасе. Рассветало. Я уже совсем было уснул, когда странный шум заставил меня подняться с постели. Сначала послышались стоны животины. Он бил её? Нет. Шумные вздохи Батиса вскоре заглушили звуки, которые она издавала. Я не мог поверить своим ушам и даже подумал, что страдаю звуковой галлюцинацией. Но нет, это происходило наяву. Это действительно были стоны, но стоны сладострастия. Там, наверху, кровать ритмично сотрясалась — и вместе с ней пол верхнего этажа. С досок на меня сыпались мелкие опилки, словно внутри маяка шёл снег. Округлые стены маяка усиливали звуки, они отдавались эхом, и моё воображение, отказывающееся поверить в возможность происходящего, рисовало мне картину их совокупления. Оно продлилось час или два, пока крещендо вскриков и движений не разрешилось полной тишиной.

Как он мог трахаться с одним из тех самых чудищ, которые осаждали нас каждую ночь? Какой путь прошло его сознание, чтобы обойти все препятствия природы и цивилизации? Это было хуже каннибализма, который иногда можно понять в отчаянной ситуации. Но сексуальная невоздержанность Батиса была достойна клинического обследования.

Естественно, хорошее воспитание и тактичность не позволяли мне обсуждать с ним его склонность к зоофилии. Однако для него было совершенно очевидным, что я всё знал, и если он не затрагивал эту тему, то исключительно от лени, отнюдь не от стыдливости. Но однажды Батис сам в разговоре затронул этот вопрос. Моё замечание было продиктовано исключительно клиническим интересом:

— А диспареунией она не страдает?

— Что это ещё за диспареуния?

— Диспареуния — это боль при половом сношении.

В это время мы обедали за столом на его этаже, и он так и замер с открытым ртом, не донеся до него ложку. Он не смог доесть свою тарелку похлёбки и так хохотал, что я стал опасаться, не свихнёт ли он себе нижнюю челюсть. Хохот поднимался из его желудка, груди и живота. Он шлёпал себя по бёдрам и чуть не падал с табуретки. Слёзы выступали у него на глазах, он на минуту приостанавливался, чтобы их вытереть, и снова хохотал. Он смеялся и смеялся; потом начал было чистить ружьё, но не мог остановиться. Он хохотал до самого захода солнца, пока ночь не вынудила нас сосредоточить внимание на обороне.

Зато в другой раз, когда случайно в разговоре речь зашла о животине и я спросил, почему он наряжает её в этот нелепый наряд огородного пугала, в этот грязный, потерявший форму и обтрёпанный свитер, его ответ был лаконичным и чётким:

— Ради благопристойности.

Вот таков он был, этот человек.