И снизу лёд, и сверху - маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно всплыть и не терять надежду,
А там за дело, в ожиданьи виз.
Лёд надо мною, надломись и тресни,
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни.
Всё помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека - сорок с лишним,
Я жил тобой и Господом храним.
Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним
Мне есть чем оправдаться перед ним...
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули,
И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охоромили меня, изогнули,
К пьедесталу прибив - Ахиллес".
Не стряхнуть мне гранитного мяса,
И не вытащить из постамента
Ахилесову эту пяту.
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента,
Только судороги по хребту.
Я свалился косою саженью -
нате, смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
после смерти,
Но в обычные рамки я всажен
(на спор вбили)
А косую неровную сажень -
распрямили.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
Я не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный
в пасть палец,
Подойти ко мне с меркой обычной
опасались,
Но по снятии маски посмертной
тут же в ванной,
Гробовщик подошел ко мне с меркой
деревянной,
А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправления -
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленьи народа
Открывали под бодрое пенье,
Под моё, с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась,
из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет.
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан,
все там будем!
Я орал в то же время кастратом
в уши людям.
Саван сдернули - как я обужен! -
Нате, смерьте!
Неужели такой я вам нужен
после смерти?
Командора шаги злы и гулки.
Я решил, как во времени оном, -
Не пройтись ли по плитам звеня
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном,
И осыпались камни с меня.
Накренялся я, гол, безобразен,
Но и падая, вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И когда уже грохнулся наземь,
Из разорваных рупоров все же
Прохрипел я: "Похоже, живой!".
А паденье меня и согнуло
и сломало,
Но торчат мои острые скулы
из металла.
Но сумел я, как было Угадано, -
шито-крыто,
Я напротив - ушел всенародно
из гранита!
Штормит весь вечер, и пока
Заплаты пенные летают
Разорванные швы песка,
Я наблюдаю свысока,
Как волны головы ломают.
И сочувствую слегка
Погибшим им издалека.
Я слышу хрип и смертный стон,
И ярость, что не уцелели.
Еще бы, взять такой разгон
И голову сломать у цели!...
И я сочувствую слегка
Погибшим, но издалека.
Ах, гривы белые судьбы!
Пред смертью, словно хорошея,
По зону боевой трубы
Взлетают волны на дыбы,
Ломают выгнутые шеи.
И мы сочувствуем слегка
Погибшим, но издалека.
А ветер в гребни бьёт
И гривы пенные ворошит.
Волна барьера не возьмёт,
Ей кто-то ноги подсечёт
И рухнет взмыленная лошадь.
Мы посочувствуем слегка
Погибшей ей, издалека.
Придет и мой черед вослед:
Мне дуют в спину, гонят к краю,
В душе предчувствие, как бред,
Что надломлю себе хребет
И тоже голову сломаю.
Мне посочувствуют слегка,
Погибшему, издалека.
Так многие сидят в веках
На берегах и наблюдают
Внимательно и зорко, как
Другие рядом на камнях
Хребты и головы ломают.
Они сочувствуют слегка
Погибшим, но издалека.
Но в сумерках морского дня,
В глубинах тайных, кашалотьих,
Родится и взойдет одна
Неимоверная волна,
На берег ринется она
И наблюдающих проглотит,
Я посочувствую слегка
Погибшим им, издалека...