В. С. Высоцкий. Слово прощания

"По чьей вине?” Юрий Карякин.

Сегодня сороковины. И все эти дни не выходит из памяти, всё звучит, всё болит и всё сильное Володино: "Протопи ты мне баньку по белому. Я от белого свету отвык..." И не только это, конечно. То одно всплывёт, то другое...

"Купола в России кроют чистым золотом"

"Двери настежь у вас, а душа взаперти" и, конечно:

"Вдоль обрыва..."

Непостижимо: откуда, откуда он, молодой, так много и так кровно знал про нас всех? Про войну, хотя сам он не воевал. Про тюрьмы и лагеря, а сам не сидел. Про деревню нашу, ведь сам то горожанин прирождённый. Как успел он прожить столько жизней и каких? Как всё таки невероятно много может сделать один человек, а ведь и он не всё сделал...

Вот уж кто не щадил себя: чтобы найти, сказать, пропеть правду, чтобы сблизить людей и (это кажется уже вовсе невозможным) сблизить совсем разные далекие поколения - пятидесятилетних и двадцатилетних. А чем ещё можно сблизить их надёжно, кроме правды, помощи друг другу, кроме совести? Все его песни - это он сам всё время прислушивается, боясь пропустить чей-то сигнал бедствия. Это он сам мчится кому-то на помощь, боясь опоздать. Это он сам поминки виноватые справляет о павших (себя, себя виня в их гибели), боясь кого-нибудь забыть, не понять, раз уж не удалось спасти.

И откуда он предчувствовал, почти дотошно знал свою судьбу?

Сам загадал её и сам же отгадал. Ведь все его песни - это какая то неистовая гонка, гонка и от гибели своей, и навстречу ей. Вот загнанные кони, спасающие его от смерти: "Поклонился я коням до самой земли...” А вот: "Чуть помедленней, кони, чуть помедленнее. Умоляю вас вскачь не лететь..."

Всё так и сбылось (как по писанному, как по спетому), а главное - сбылась его неистовая любовь к России, неистовая боль за всё. Сбылась и ответная боль, ответная любовь. Совесть сбылась. Совесть - это ведь весть (весть от человека к человеку: совесть).

Тот кто был на его похоронах убедился (может быть к полной и радостно горькой неожиданности для себя) - есть, есть все таки то, что мы почему-то стесняемся верить и без чего, наверное, не захотим даже и жить, то, что названо правдой на земле. Есть, когда есть эти десятки тысяч людей, которых никто не приглашал, не организовывал и которых собрало и сблизило человеческое братство. Такое не прикажешь, не закажешь, не придумаешь. И оказалось как много, очень много родных людей, - родных ему, а через него и между собой родных. Это было не "поэт и чернь". Это было - поэт и народ". Это и был народ, который знает, что потерял из своих самых совестливых, мужественных и безудержно талантливых сыновей - из тех, кто, казалось, перевелись уже на Руси, а вот есть же. Из тех, кого называли у нас когда-то "непутёвыми", "забубёнными" и кого любили почему-то горячее всех, самых давильных, самых послушных.

Это были самые светлые похороны. Надо было видеть собственными глазами, как люди шли мимо его гроба, шли часа три-четыре (если бы можно - шли сутками). Надо было видеть Таганскую площадь: море людей, притихших, возвышенных. Море людей и море цветов. Правда, был момент, когда выносили гроб из театра к автобусу и когда, казалось, эти люди, хлынувшие навстречу, сомнут милицейские посты и быть Ходынке - как вдруг Юрий Петрович Любимов стал добро махать рукой людям этим из автобуса. Его увидели, узнали и ответили тем же: отхлынули, остановились и долго махали вслед автобусу руками, цветами. А мальчики выпустили в небо сотню голубей. Кто может подсчитать, сколько добрых поминок прошло в Москве, в России по Володе в ту ночь, 28 июля, прошло под его песни, с его песнями, сколько людей, слушая их, молча встречались друг с другом глазами, заново сближаясь: есть, было у нас, среди нас такое чудо, как Володя Высоцкий. Есть, не перевелись и будут ещё новые, другие, но все равно такому как он больше не бывать. Михаил Ульянов прав, когда сказал на панихиде: он настолько неповторим, что песни его невозможно спеть никому, никому, кроме него самого.

И кто может посчитать, сколько раз за эти сорок дней заново прозвучали его песни (это по всей-то стране), сколько людей сколько часов слушали его, сколько вёрст магнитной пленки пошло на новые записи? Это ведь тоже факт, и это факт совести. Много ли у нас таких фактов?

Дельвиг писал Пушкину: "Никто не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты...". Чтобы пробиться сквозь наши каменные сердца, чтобы оживить их болью и надеждой, теперь, наверное, нужны настоящие отбойные молотки, взрывать нужно эти камни, иначе ни к чему не пробиться, иначе ничего не найти. И он сочинял и пел свои песни именно так, будто молотком отбойным и работал, потрясая всех и потрясаясь сам. Он именно взрывал сердца и - прежде всего, больше всего - свое собственное сердце. За то вдруг, и какими сокровищами пробивался! Кто еще мог, кто еще может совершать такие невероятные головокружительные переходы, перелёты - прямо от самых низин жизни к её высотам? Кажется (или казалось, вернее), - вот банальный жанр, вот "приблатнённость” темы, вот мелодраматизм... Да всё это у него нечто иное, как насмешки, сарказм, горечь. Он может начать разговор с любым на его языке, а переводит так разговор этот на свой язык, начинает с чужого, а гнёт то своё и своим заканчивает. Он умеет взять самый пошлый жанр, чуть ли не хамскую тему и заставить "героев" её хохотать и реветь над самими собою, и даже они вдруг облагораживаются.

И пьяная Русь у него - это уж, конечно, не умиление, а настоящий плач по горю настоящему, это - знание пьянства уже не как богатырства какого то, а как бедствия всенародного и страшного греха.

В России издавна есть одна болезнь, причем заразная. Болезнь эта многих интеллигентов, (но, конечно не интеллигенции в целом). Выведется у человека талант, пусть самый маленький, и уже признают его в качестве такового, а ему, мало того, он тут же в гении метит, и никак иначе. Да еще обижается, если его гением не величают на каждом шагу. И считает себя самым распрогрессивным, поскольку "начальства" никакого не признает... А выходит на деле какое-то чинодральство духовное. Взяточничество своеобразное (да и не по чину). Выходит: сам в "начальники" лезет, только по особому ведомству - по "идеальному” что ли? А сил изначальных всё меньше и меньше, потому как не на то уходят. И глядишь - таланта как небывало... Володя, по моему, никогда не преувеличивал своё назначение, свой дар, может недооценивал даже. 3ато признание своё знал, чувствовал его твёрдо и был верен ему до конца, потому и силы росли. И вот все мы видели: словно кто-то (он сам?) пустил его живым метеором, и пронесся по нашему небу, прогудел и сгорел, не требуя никакой дани, никаких взяток, а желая лишь одного единственного: найти и сказать правду, так, чтобы её услыхали. "Ходу, думушки резвые, ходу..." и только ради этого мольба: "Коль дожить не успел, то хоть бы допеть..." Ведь не взять хотел, одарить. Не от людей - людям, нам.

И очень к нему относится такой диалог:

- Скошенный луг

- Глотка

- Хрип ,тоже ведь звук...

- Так и в гробу?

В наше время слишком часто мужская трусость переименовывается в "ум". Считается и почитается высшей заслугой. То, за что женщинам испокон веков полагалось презирать мужчин, теперь поощряется. Ими и вознаграждается. Можно ли назвать это любовью? Володя ничего не переименовывал ни в песнях своих, ни в жизни. И опять-таки надо было видеть своими глазами, как смотрела на него Марина, когда он пел. Тоже чудо. То истинное восхищение женщины, без которого всё мертво и фальшиво, всё, что мы делаем.

Представьте, сколько сейчас песен у нас и в мире целом. Если бы историю исчислять, слушать, понимать по песням, то наша страна - самая поющая, конечно. И если бы инопланетяне какие-то сочинили там песнеулавливатель фантастический, то назвали бы нас наверняка - поющая планета. Летит себе в черном космосе холодном и бесконечном - поющая планета и поёт, поёт... О чем поёт? Не больше ведь, чем воды чистой в нынешних ручьях, реках, озерах (отравлены, загажены, заболочены) - войти нельзя, чтоб не измазаться, а уж попить, не отравившись и разговору почти нет. Так и с песнями. Тьма таких, исполняя или даже только слушая которые, человек прямо таки на глазах становится некрасивее и глупее. Сколько певцов, которые общаются с людьми, как общаются меж собой шары биллиардные - непробиваемо - только отскакивают друг от друга. От Володиных песен каждый хоть на миг становится чище, умнее, красивее. Его песни всегда ранят, но они же всегда добры.

Конечно, время произведёт свой неподкупный, жестокий и единственно справедливый отбор, но я убеждён: часть Володиных песен надолго войдёт в народную память. И, может быть, через десятки лет их ещё будут разыскивать, раскапывать, как раскапывали мы наше далекое прошлое. Он и при жизни был легендарным, а теперь, конечно, легенд о нем будет всё больше. Но вот здесь замечательно (это любимая мысль одного моего друга): во всех его личных приключениях, действительных или сочинённых, была, как и в песнях его, какая-то сказочность, что-то от "по-щучьему велению, по моему хотению”... То умыкнул заморскую царевну... То вдруг не могут его разыскать в театре - исчез, а вечером спектакль. Конечно паника. С ног сбились - не нашли. Наконец весть откуда-то из Магадана, кажется, что, дескать, он там, "все в порядке, не беспокойтесь". А вчера был еще в Москве. Выясняется, случайно познакомился с летчиками, летавшими туда. Они его знали, любили и... позвали лететь вместе и чтобы он пел. И вот представьте картинка: несётся высоко в небе лайнер, над всей Россией, а он, Высоцкий, рвёт там гитару и гудит своим неповторимым голосищем. Потом расстроенный Главный режиссер не знает, что делать, только руками разводит: сердитость от этого сюрприза испарилась, а невольное восхищение неловко показывать... А то вдруг и того похлеще: навещает Н.С. Хрущева. Его рассказ об этом посещении - верх остроумия.

Да, масса историй, слухов, легенд. Но если отбросить неизбежный при этом вздор, то ведь в конце концов здесь и выражается какая-то неистребимая потребность людей в лихой и осуществленной сказке. Им любовались. Но какие бы слухи не были, не было и быть не могло среди них слуха, будто написал он нечестную песню, будто сфальшивил. Да и не поверил бы никто. И признание его завоевано не лестью кому бы то ни было, не заигрыванием, не подмигиванием. И вот ещё не легенда, а факт. О нём и на панихиде говорили. Однажды, когда Таганка была на КАМАЗе, Высоцкий шёл домой, в гостиницу, шёл по длинной, в версту улице. И были открыты все окна, на подоконниках стояли магнитофоны и оттуда неслись песни Высоцкого. Так его приветствовали. Вот признание. И как хорошо, все таки, что он ещё живым познал счастье такого признания. Может ли быть награда выше этой? И ведь никто не писал сценариев - всё родилось само собой. Как потом на похоронах его.

Будущий историк нашего общества совершит, наверное, поразительное открытие, исследуя "явление Высоцкого”, исследуя неудержимый взлёт, взрыв его таланта, и столь же неудержимый ничем взлет, взрыв любви народа к нему. Нет, тут мода не скоротечная, не меланхолия кабацкая. Нет, тут что-то такое чудесное сошлось, срослось душевно, нерасторжимо. Что-то взаимно тут узнавалось, узнавалось любовно и больно: истосковавшиеся встретились. Тут ведь доверие настоящее - самая прекрасная и самая, может быть, трудная вещь на свете: ни купить нельзя, ни подделать, как и любовь настоящую. Тут и есть такое доверие народа к поэту, певцу, артисту, который не продаст, не выдаст, поймёт и выразит. Что выразит? Беду. Тоску по правде. Жажду бескорыстия, удали и самоотверженности. Жажду неподдельности, главное.

"Ни единою буквой не лгу, не лгу.."

Многие ли посмеют, многие ли имеют право подписываться под этим. Не сразу и не все поняли ещё, что песни его - дело не шуточное. Они очень умные, интеллигентные. Да, над ними думать надо, работать. Слушать иную его песню - и такое чувство, будто разыгрывает он блестящую шахматную партию, в которой делает такие хода, что после каждого надо ставить восклицательный знак.

Не сразу и не все поняли, что песни его не хобби, не карьера - судьба. Ведь было время, в самом начале Театра на Таганке, лет 15 назад, когда зазывали его те, кто"постарше" да "повыше", зазывали для развлечения, и он не отказывал, приходил, пел, но и тогда уже перекашивалось вдруг лицо "меценатов", будто глотнули они вместо вина легкого - чистого спирта...

Как-то во время юбилея Таганки, лет 10 назад, туда пригласили одного знаменитого западного певца-гитариста. Лично он давно был мне почему-то несимпатичен. Но играл и пел он виртуозно. Только за душу никого не брал. И дело, думаю, не в языке. Так случилось и тут. Он выступил. Были аплодисменты. Было все, как положено. Потом пел Высоцкий. Он не так владел гитарой, как тот. И если бы они оба сдавали конкурсный экзамен на "чистый голос", то боюсь, вряд ли Володя выиграл бы. Там была превосходная, но в сущности, фальшивая позолота. Было отработанное заигрывание с публикой. Готовая телевизионно-манекенная улыбка (надевалась и снималась, как галстук-бабочка). А здесь ничего, кроме правды от души к душам. Золото было настоящее - мощный кусок из мощного рудника. Сказался, конечно, во всём этом у Володи ещё и момент задора, состязания удали. Но когда он закончил и всё стало ясно, Володя вдруг смущённо улыбнулся, будто извиняясь за свою победу. И чудилась за этой улыбкой необидная для соперника мысль: "Ну что ты, братец, приуныл? Сам виноват. У нас тут дело (как всегда, впрочем) о жизни и смерти, а ты нам фокусы свои привёз показывать..."

Слушая Высоцкого, я, в сущности, впервые и понял чисто физически, что Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца, никакая это не выдумка, а самая настоящая правда. Если одно уже исполнение им своих песен производит такое потрясающее впечатление, то какой же ценой, какими нервами, какой кровью они создавались? Почему-то мне кажется, что некоторые из них ему должны были вначале присниться, что они потрясали его во сне, а уж проснувшись в ужасе и в радости - он их вспоминал мучительно, забывал, восстанавливал, записывал...

Тайна его обаяния была еще и просто в том, что он жил. Конечно нам нужны нетленные книги, картины, музыка. Память нужна о своих гениях, святых, героях. Память о мощных вспышках, подъемах народной души в гневе, в благородстве, в мудрости. Конечно, без всего этого, без памяти исторической, нельзя никак, причем - без памяти и о всем дурном нашем. Но ведь не меньше, может и больше, оказывается нужда, чтобы существовали живые, живые - сейчас, с нами, среди нас. Живые люди , пусть и грешные, но в чём-то самом-самом главном - надежные. Пусть вы и не близки и не знакомы, пусть ни разу не разговаривали с ними и даже не видели, но зато всегда точно знаете, что они - есть. Вот таким и был живой Высоцкий. И когда его не стало, то и чувствуешь вдруг физически, что отрезан, вырван живой кусок тебя самого, кусок твоей души. Отныне и навсегда он, Высоцкий, должен стать прошлым. Его больше нет. На будет. Никогда.

И зачем сегодня-то врать себе и другим, фразами о бессмертии вечной памяти и прочем? Это ведь только завтра, когда-нибудь, потом слова такие перестанут быть фразами и сделаются правдой, реальностью, а сегодня, сейчас... Сегодня правда о том, что придёшь на Таганку и уже не встретишь его, стройного, ладного, и не улыбнется он тебе, как всегда он делал это - неподдельно, радостно и благожелательно, как бы ни был занят, загнан, и какие бы круги не были под глазами, на лице, очень сером в последние месяцы. Сейчас, правда, в свежей могиле на Ваганьковском, в непоправимой ничем беде. Собраны ли воедино все его стихи и песни - от самых первых, до самых последних? Поставлены ли под ними даты? Самое простое, кажется дело - даты, но когда оно будет сделано, нам откроется ещё очень, очень многое в Высоцком (и в нас самих) - вычертится линия его полёта, удивительного роста, обозначатся моменты мощного ускорения. Наверное, многое из того, что я чувствую, я не сумел здесь выразить. Ещё больше такого, чего я не знаю или не знал, что, как говорится, не моего ума дело. Музыка, например. Как понять его лад, ритм? Кажется порой: вот неверно, вот не так, а в результате вдруг - потрясающая новая гармония и даже такое ощущение, что она давным-давно скрыта была в глубинах русского языка, русской речи, души, и - вырвалась.

Я всё о песнях. Но ведь есть и кино, и театр. Есть роли: Хлопуша, Галилей, Гамлет, Дон Гуан, Свидригайлов. Целый год я имел счастье видеть, как он работал над этим последним образом - это рассказ особый... И мало ещё кто знает, что он начинал становиться писателем-прозаиком (ведь песня его - это почти всегда - и не просто о событии, а о судьбе). Он и здесь, конечно, нашел бы свои неповторимые ритмы, интонации - так же, как нашел их в песнях, в актёрстве. Он и здесь ломал бы гладкопись, как ломал гладкопеснь. Ведь он так любил СЛОВО, он БУКВЫ любил, любил все до единой, а некоторые особенно: р-р-р... ю-у-у... Каким-то чудом у него и согласные умели звучать сильнее гласных, и даже становились как бы слогом, создавая особую рифму. А его неожиданные, немыслимые, потрясающие контрапункты? Вот один только:

Смешно, не правда ли, смешно,

Когда секунд не достаёт?

Недостающее звено

И недолёт, и недолёт,

И недолёт, и недолёт...

Смешно, не правда ли? Ну вот:

И вам смешно, и даже мне.

Конь на скаку и птица влёт...

По чьей вине? По чьей вине?

По чьей вине? По чьей вине?

Песни его не просто слушают, их словно пьют иссохшимися глотками, пьют и не пьянеют от пронзительного счастья хоть на миг, но до конца быть самим собой, дать себе волю думать и чувствовать по совести, пьют и вдруг трезвеют от беспощадного вопроса в лоб, без абиняков всяких: как жить по совести? Жизнь жить, а не миг один - проигрывателем или магнитофоном...

Такие поминки были по Володе па Таганке. Собрались в 12 ночи, после спектакля ("Мастер и Маргарита") наверху, где буфет. Был Володин портрет - тот, что стоял в зале во время похорон. Был Володин стакан, полный до краёв водки. его песни. И каждый, кто говорил, обращался к нему, переводя глаза с горького стакана на его портрет...

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой.

Я заметила это, вернувшись

С похорон одного поэта

И с тех пор проверяла часто

И моя догадка подтвердилась.

(А.А. Ахматова)

Как изменился портрет Володи. Как-то по другому он глядит и улыбается. По другому поёт нам свои песни. И как-то по другому мы теперь его слушаем и видим.

А вопрос - "По чьей вине”? - к нему не относится. Он-то до конца своего делал то, о чём пел:

Землю тянем зубами за стебли

На себя, на себя...

Это вопрос только к нам самим. Будто он сам и спрашивает, спрашивает не обидно опять, а теперь ещё с завистью и надеждой:

"Ну, а вы? Сможете? Ведь у вас-то еще есть время..."