В тридцать лет

Снег тает

Случилось так, что в совхозе ни у кого не нашлось гармони. Не было даже завалящей хромки. Степан Никифорович Малиевский, оператор областной киностудии, хмурился, поглядывал вверх — на солнце, на небо. Оттуда, сверху, шел нестерпимый для глаз сияющий свет. Малиевский качал головой и тихо ругался. Он доставал из кармана экспонометр и направлял его навстречу свету. Маленькая машинка ловила большой свет, обращала его в цифирки. Малиевский мрачнел.

Надо было пользоваться погодой, снимать, но не было гармони. А без гармони рушился весь «сюжет», обстоятельно составленный еще задолго до поездки в совхоз. Была в этом «сюжете» и первая улица — вон она протянулась, коротенькая, обозначенная двумя рядами красных вагончиков, и выстроившиеся в линейку тракторы ДТ-54, готовые выйти в поле, и даже самый юный новосел, трехлетний Витька, занимался возле первой весенней лужицы своими весенними мальчишескими делами. Все это было. Не хватало только гармони, чтобы в заключительных кадрах «сюжета» вывести совхозную молодежь на первую улицу, развернуть гармошечные меха. Улыбки и слова, много раз слышанные и читанные, так и просятся в дикторский текст: «...Хорошо трудятся, весело отдыхают молодые новоселы Кармановского совхоза, созданного нынешней весной на целинных землях Алтая».

Заместитель директора Андрей Иванович Гельбак поручил совхозным шоферам привезти со станции гармонь. Но когда это будет? До станции сто километров мартовской степной дороги.

Малиевский ехал по этой дороге в совхоз. Наскоро сваленные в заднюю часть кузова бороны всё двигались, всё норовили уязвить шипами сбившихся у кабины пассажиров. Иногда дорога заваливалась в ложок, или ползла на взлобок, или косо лепилась по крутяку. Малиевский вместе со всеми свешивал ноги из кузова и ждал, когда же пошатнет машину, чтобы прыгать в снег, спасать свою жизнь, которую вот уже двадцать пять лет трясло, швыряло на несчитанных ухабах дорог.

Вместе с шофером он лазил под машину, топором долбил мерзлый снег под дифером, засовывал доски под скаты и упирался своим уже рыхловатым, но все еще сильным плечом в заднюю стенку кузова. Он глядел в черное лицо шофера, в его мерцавшие желтым блеском глаза, глаза одержимого своим трудом человека, и балагурил, и отпускал незатейливые шуточки, и чуть-чуть досадовал, что время идет зря, что он не может заняться своим «сюжетом».

В ожидании гармони Малиевский бродил по совхозному поселку или сидел в конторке — обыкновенном красном вагончике. Вагончик был поделен на две половины: в одной помещалась бухгалтерия, в другой — кабинет. В кабинете друг против друга сидели директор совхоза Николай Павлович Алексеев и его заместитель. Между ними стояла полинявшая от жара печка-буржуйка и толпились люди. Люди эти были молодые, они волновались, ерзали грязными сапогами по полу, вертели в руках шапки или бумажники с документами.

Директор разговаривал с людьми сухо, кратко. Может быть, даже чересчур сухо. Вот он снял очки: глаза у него светлые, с маленькими зрачками, про такие глаза говорят: колючие.

Широкоскулый парень подошел к директорскому столу, потянул из кармана новенькую трудовую книжку. Директор почитал книжку. Лицо его, крупное, морщинистое, ничуть не изменило своего выражения, осталось замкнутым и строгим.

— Вы работали раньше лесорубом, Суконцев?

— Да ну, когда это было! Я тракторист.

— Могу вас направить в лес на делянку.

— Это зачем? Специальности пропадать?

— Пока нужнее люди на лесозаготовках.

Директорское перо повисло над бумагой, готовое клюнуть крохотный белый листок. Пока оно еще не клюнуло, парню надо было думать. Что-то мешало ему решить дело быстро. Он переминался с ноги на ногу, поглядывал сумрачно и дерзко.

— А писали в газетах — трактористы нужны на целине. Если бы знать, я бы лучше дома остался...

— Так как же? Может, в самом деле лучше?

— Ладно. Поживем, увидим. Пишите...

Директор написал все, что надо, протянул бумажку парню, поднялся. Был он высоким и плотным, седым. Синий галстук ярко выделялся на белоснежной рубашке.

— Андрей Иванович, — окликнул он заместителя, — я поехал в райком. Попрошу вас, направляйте людей только на лесозаготовку.

Гельбак кивнул и чуть заметно поморщился. Видно, он не одобрял директора. Он посмотрел на Малиевского, и тот с готовностью подхватил его взгляд: дескать, да, понимаю...

А директорский голос уже звучал за стенкой вагончика, четко вкрапленный в сутолоку других возбужденных голосов.

— Плохо вас встретили? Так, видите, оркестра у нас нет. Да. Даже гармошки еще нет. Вон кинооператор второй день сидит — гармошку ждет...

Непонятный он был человек, этот директор.

Малиевский очень легко сходился с людьми. Люди знали свое ремесло. Он знал свое. Люди относились с неслабеющим любопытством и почтением к его ремеслу. Малиевский приезжал в совхозы, колхозы, приходил на заводы. Люди занимались там своим трудом. Их труд был материалом для Малиевского. Он отлично научился выбирать из этого материала все ценное, годное для его работы и отбрасывать ненужное. Жизнь была разбита для него на кадры, складывалась в привычные сюжеты. Он точно знал, какие темы и сюжеты интересны. Это пришло к Малиевскому давно, копилось годами, мало-помалу складываясь из редакторских «пойдет — не пойдет», из студийных благодарностей и нагоняев.

Директор Кармановского совхоза Алексеев с первой же встречи принялся давать советы Малиевскому, чего тот не выносил и терпел лишь по привычке не ссориться с людьми, от которых зависишь.

— Зачем вам эта гармонь? — удивился директор. — Вот вы ехали к нам на нашей машине. Взяли бы и сняли фильм о шофере. О простом шофере, об одном его рейсе. Это было бы полезно. Пусть бы посмотрели, как у нас тут люди работают...

Малиевский замял этот разговор. Он без всяких советчиков отлично знал, что ему нужно для его операторской работы. И поэтому Алексеев сразу же не понравился: раздражал и галстук, и белоснежная рубашка, и сдержанность, сухость, а главное — полная невозможность завязать с ним доверительные, панибратские отношения, отыскать в нем какую-нибудь слабинку, понятный человеческий грешок. Алексеев был непроницаем. Он оставался одним и тем же и за столом кабинета, и на людях, и в разговоре с глазу на глаз.

«Осторожничаешь? Ничего, спесь мы тут с тебя посшибаем», — так думал Малиевский о директоре, пока тот садился в машину, чтобы ехать в Карманово, в райком. Под «мы» Малиевский разумел и степь, и снег, и людей крутой повадки, что жили в степи, и себя самого — тертого, мятого жизнью человека, давно отвыкшего от галстука.

С заместителем было гораздо легче. По его приглашению Малиевский ночевал у него в вагончике. Андрей Иванович отнесся вполне сочувственно к замыслам Малиевского, сразу же распорядился разыскать на станции гармошку.

Он был красив. У него были вдохновенные глаза. Говорил он с шумным возбуждением.

— Нам с вами здорово повезло! — говорил заместитель щуплому пареньку, сжимавшему в руках документы. Парень посмотрел вместе с Гельбаком в маленькое вагонное оконце.

Казалось, огромный, голубой мартовский день хочет протиснуться снаружи в это тесное окно, и стеклу не выдержать его слепящего напора.

— Вы видите речушку Турунду? Степан Никифорович, смотрите, вода прорвалась. Вчера еще ее не было... Вон там, у того мыска мы построим дамбу. Эта низинка останется под водой, образуется такое, понимаете, миниатюрное Куйбышевское море. С лодочной станцией, с водным стадионом. На берегу будет клуб и танцплощадка, а вон тот лесок, околочек, как здесь говорят, станет нашим парком культуры и отдыха. Скажите, где еще, в каком совхозе это возможно?

Парень ничего не ответил. Кадык, как маленький шатун, ходил вверх и вниз, по его тонкой шее. Видно было, сильно растревожило парня неясное слово: целина. Теперь эта целина была рядом, и все такая же неохватимая взглядом и рассудком, непонятная. Снег, на сотни километров степь, голый, жидкий ольшаник, березки-недомерки — и вдруг лодочная станция, клуб, танцплощадка... Парень очень волновался.

— Я сам из Ялты, штукатуром работал, — сказал он. — А здесь бы хотел на тракториста выучиться.

— Это я вам могу пообещать твердо. Трактористы нам очень нужны. Сразу же после сева мы организуем курсы. А сейчас я бы вам рекомендовал поработать на нашей делянке в лесу. Между прочим, там сейчас самые высокие заработки и работа здоровая, весь день на воздухе...

— А на целине, ну, где пашут, можно будет?.. — Парень совсем смутился.

— Конечно, можно. Растает снег — и всем найдется работа по вкусу. Всем будет хорошо!

Быстро бегали по раз заведенному маршруту траки на гусеницах. Торопливо стреляла в небо белесоватым дымком выхлопная труба. Медленно полз по степи трактор. Присоединенный к нему угольчатым прицепом, поставленный на массивные полозья, тянулся следом вагончик, тот, что стоял недавно крайним в ряду первой совхозной улицы. В вагончике топилась печурка, люди сидели и лежали, говорили, думали, подбрасывали в печурку уголь. Шла посреди степи не ахти какая, но все же вполне сносная жизнь с теплом, уютом, легким разговором.

Вася Шмаринов, ялтинский штукатур, все выглядывал в окно, хотел насмотреться на целину. Но окно залепило снегом. Саня Суконцев, широкоскулый парень, тракторист, которого директор так безоговорочно направил в лес, лежал на нарах и все никак не мог обдумать до конца этот новый поворот в своей жизни. Думалось ему теперь радостно, не то что три дня назад, после разговора с директором. Не хотелось ему тогда ехать в лес, оставлять в совхозе Тасю. Она появилась совсем рано по весне, переехала из соседнего старого совхоза, грустная молодая женщина с какой-то своей, никому не сказанной бедой, с сыном Витькой. Одевалась Тася в ватные брюки, носила мужскую шапку со спущенными ушами, мало чем отличалась от мужского населения в повадке и в разговоре, но когда Саня Суконцев увидел ее в ситцевом платьишке с короткими рукавами, он сразу же обнял ее, стиснул, как может, имеет право обнять и стиснуть красивый парень, солдат, красивую, незанятую женщину. Тася стукнула Саню кулаком сильно и больно. Саня долго ругался. Она слушала молча, а потом сказала:

— Брось. Не надо мне это. Знаю я это все. По горло сыта.

После разговора с директором Саня пришел в Тасин вагончик, покурил, повозился с Витькой и вдруг сказал:

— Тась... Поехали в лес на делянку.

— Да ты что это? — сказала Тася. — А Витьку с кем оставить?

— Девчата его к себе возьмут. Они даже рады будут. Да и любой за ним тут присмотрит. Что ты? Такой герой...

Очень не хотелось Сане, чтобы Тася осталась без него в совхозе с такими же, как он, лихими ребятами.

Теперь Саня лежал на нарах в вагончике и думал. Как-то все очень быстро совершалось в его жизни. Давно ли он расстался с лесом, и вот опять едет в лес. Перед отъездом директор Алексеев назначил его бригадиром на делянку. А вон там в углу сидит Тася в ватнике, в ушастой шапке. Она пришла в вагончик перед самым отъездом.

Малиевский тоже ехал в этом вагончике. Делать ему в совхозе все равно было нечего, и он решил снять несколько кадров в лесу. Он пристроился рядом с печуркой и болтал о всякой всячине с симпатичной девушкой Тасей.

— Признавайтесь, — говорил Малиевский, — наверное, вы юноша. У меня был друг на Ташкентской студии, режиссер, так его по лицу нельзя было отличить от женщины.

Малиевский говорил с той веселой развязностью, которая избавляет от необходимости выбирать слова, думать об их смысле. Он болтал о чем придется, небрежно кидаясь словами. Его слушали с удовольствием, смотрели на него с любопытством. Все было в порядке.

Каждый в вагончике был занят своим. И в то же время каждым владело общее для всех ощущение оторванности от своего прежнего житья, устоявшегося, скрепленного привычками. Собственно, ощущение это появилось давно, в тот миг, когда тихо двинулись вспять, в прошлое, серые вокзальные стены, заснеженные крыши — приметы родных мест. Там были проводники и милиционеры, были встречающие и провожающие, действовало без промашек расписание движения.

Теперь один буран ошалело метался вокруг вагончика, тлели угли в печке да Саня-бригадир, молчаливый парень, сумрачно поглядывал сверху на Тасю и на кинооператора.

Только непрерывно тарахтевший трактор напоминал о связи о той, прежней жизнью, брошенной невесть где. И вдруг он смолк. Вася Шмаринов распахнул дверь вагончика. Кругом стояли избы какого-то села. Над самой большой избой, наполовину залепленная снегом, висела вывеска: «Чайная».

В вагончик заглянул тракторист. Был он велик и грузен, как его трактор С-80. Лицо, ватник и руки у тракториста были такого же, как трактор, темного, маслянистого цвета. Он сказал хрипло в открытую дверку:

— Ну как, кочегарите? Не замерзли? Курносую мне тут не заморозьте. — Он подмигнул Тасе и направился к чайной. Все вышли из вагончика и пошли следом за ним.

Чайная была пуста. Только за одним столиком сидел толстый мужчина с запавшим переносьем. Он оказался нормировщиком Чудиным, приехавшим с делянки встречать новую совхозную бригаду и заодно выпить. Был он уже пьян, и в его маленьких голубых глазках застыла напряженная, натужная серьезность. Он бестолково задвигал столики, зашумел:

— Накормить людей надо! Что есть горячего? Люди с морозу. Девушка, давай, попрошу вас. Выпить людям. С морозу.

— Чего выпить? Знаете ведь, что нету. — Девушка стояла в аккуратной белой курточке, невозмутимо спокойная, для удобства опершись грудью на пустой буфетный ящик, слаженный из толстого стекла и водруженный, на стойку.

— Шурочка, поищите хорошенько. Что ж вы хотите, чтоб мы совсем замерзли? Бр-р-р!

Малиевский передернул плечами. Девушка засмеялась.

— Я не Шурочка.

— Ну? Не может быть. В прошлом году я у вас обедал, вас Шурочкой звали. Или Катенькой? Катенька, я вас очень прошу...

— Вон пейте шампанское. С весны три ящика стоят.

Пили шампанское, трясли похудевшие уже пачки подъемных, крыли на чем свет стоит распроклятое вино без градусов. Потом опять ехали, дремали. Нормировщик Чудин вдруг ткнул сапогом печурку, она завалилась набок, полыхнув россыпью истлевших угольков. Растопырив руки, хватаясь за стенки, Чудин шагнул к девушкам. Бригадир Саня Суконцев прыгнул на него со своей полки, сгреб за ворот тулупа, свалил на пол.

— Не надо-о! — тонко вскрикнул Вася Шмаринов.

Малиевский подался в угол, крепче обнял чемодан с аппаратурой.

К ночи добрались наконец в деревню Дундиха, устроились спать в жарких избах.

Наутро гуськом потянулись по неторной дорожке в лес, в старый, спокойный сосняк.

Началась работа.

За нее взялись неумело, но с жадностью. Работа была именно тем, ради чего люди ехали сюда многие сотни километров. Ничего, что она раньше представлялась иначе, эта работа на целине. Все-таки она была хороша, в нее можно было вложить свою застоявшуюся силенку. И лес был хорош, в узорных и легких лоскутьях собственных теней, в солнечных пятнах, большой, притихший.

Саня Суконцев подошел к огромной, в два обхвата, сосне, вскинул на мгновение глаза к ее вершине, потом глянул на Тасю, небрежно сказал:

— Кубиков пять будет.

Он взял лопату, разгреб снег вокруг ствола, опустился коленом на брошенную рукавицу. В пару с ним встал Вася Шмаринов. Когда пила совсем ушла в ствол, Саня поднялся, сдвинул на затылок свою солдатскую шапку и рубанул топором по стволине.

— Вон туда в аккурат ляжет, — сказал он все так же небрежно.

Сосна точно упала в сторону надруба.

— Вот так, — сказал Саня и в первый раз улыбнулся. Все смотрели на него, на бригадира. Это было приятно.

Скоро на делянке запахло дымом. Тася с подружками принялись жечь сучья. Саня разложил им костер, а потом подходил и поправлял его, говорил грубовато, ворчливо, как надо подбрасывать хвою в огонь, чтобы костер не заглох. Он все взглядывал на Тасю, она не давалась его глазам. Саня злился, недоумевал: зачем же она тогда поехала в лес? И все-таки он не мог не приходить к ее костру.

А Вася Шмаринов приуныл. Он был в ботинках на кожимите, и его брючки чертовой кожи намокли в снегу. Таскать пилу-двуручку оказалось невероятно тяжело. Усталость копилась понемногу, обращалась в тоску. К полудню захотелось пить, но воды не было. А снег только холодил десны, не утоляя жажды. Взятый с собой хлеб не шел в рот всухомятку.

Может быть, это и были как раз те трудности на целине, о которых все слышали и читали в газетах, которые надо было перенести, одолеть. Но вблизи эти трудности казались Васе обидными и бессмысленными. Неужели нельзя было выдать всем лесорубам сапоги? Неужели не нашлось для трелевщиков рукавиц и нового троса, чтобы не рвать руки о размочаленную проволоку? Постепенно Васе начинало казаться, что его обманули, что все могло быть иначе, лучше. У него росло неприязненное чувство к директору совхоза, к Чудину и далее к Сане Суконцеву, бригадиру.

А вечером, когда в наскоро устроенной рабочей столовой не оказалось ничего, кроме лапшовника, настроение понизилось еще больше. Допытывались у Чудина, кто сколько заработал за день, как будет оплачиваться труд на делянке в дальнейшем, но Чудин опять был пьян.

Назавтра все работали в лесу уже с развалочкой.

Обрадовались, когда Малиевский пришел на делянку со своей камерой, столпились вокруг него. Малиевский злился, думал о том, что зря он сюда поехал, но все же снимал, покрикивая: «Мальчики, мальчики, я вас очень прошу. Чуть-чуть в сторонку. А вы, молодой человек, лицом к объективу. И попрямее станьте. Ведь я вас снимаю, а не вы меня. Улыбочку, улыбочку прошу».

Малиевский снимал и думал о том, что все это зря, что все зарежет редактор. Разве можно показывать на экране пилу-двуручку, этот дедовский инструмент?

Алексеев появился на делянке под вечер, когда сумрак вместе с морозцем потихоньку вползает в лес, цепляется за кусты, забирается в густой березняк и ольшаник, и снег, вязкий днем, начинает похрустывать под ногой. Никто не узнал директора. Он прошел по делянке, по пояс проваливаясь в снег, тяжело вытаскивая ноги. Вместе с ним шел Чудин и все что-то говорил, говорил. Директор молчал. Он остановился возле Васи Шмаринова, постоял, посмотрел, как неловко тот управляется с пилой, спросил у Чудина:

— Почему у вас люди работают без сапог?

— Так ведь это их дело. Позаботиться об себе надо было.

— Об себе, об себе... Сами-то вы о себе позаботились!

У Васи задергались губы:

— Не буду я больше здесь работать. Наговорили всякого... Лодочная станция, танцплощадка... А сами не могут даже водой обеспечить. Попить нечего. Переведите на тракториста, а то совсем уеду.

— Так, — сказал директор, словно точку поставил в Васиной речи. — Ну, а вот Чудин здесь пьянствует?

Вася сник, отвернулся.

— Не знаю. Я с ним не пил.

— Ладно, заканчивайте работу, выходите вон туда, на опушку, к бревнам. Соберемся все вместе, поговорим.

Директор пошел дальше по делянке, а вскоре один за одним потянулись к опушке люди с пилами и топорами.

Расселись на бревнах, где уже сидел Малиевский, перехвативший директорскую машину еще в деревне, погрузивший в нее аппаратуру, чтобы директор не уехал без него. Малиевский немного злорадствовал, представляя себе, как растеряется этот городской, кабинетный человек здесь, в лесу, в глуши, среди недовольных людей.

Было тихо. Казалось, сосны стряхивают с ветвей скопившееся там за день солнечное тепло, и оно невесомо сыплется вниз на людей. Очень спокойно было сидеть так на румяных сосновых стволах. Люди отдыхали от труда, от своих невзгод. Директор, видно, тоже отдыхал. Он снял шапку и сидел неподвижно, ждал. Но никому не хотелось первому начинать разговор.

Молчали долго. Наконец заговорил директор. Голос его зазвучал мягко, просто, в тон лесному вечеру.

— Совхозу нужен лес. Нужно пять тысяч кубометров, и причем сейчас, немедленно. Начнется сев, нам некогда будет строить. Вы, товарищи, сейчас на самом важном участке. Самом важном! Что нужно будет сделать? Увеличить заготовки леса вдвое. Я не вижу серьезных причин, которые помешают.

Все было обыкновенно в директорской речи. Много раз слышанные слова: «надо», «необходимо». Но почему-то они казались необычными. Директор не произносил речь. Просто он делился с людьми тем, что было очень важно для него самого. Все чувствовали это, и привычные, стертые слова наполнялись своим первоначальным, важным смыслом.

— Мне жаловались, — продолжал директор, — что нет точильного инструмента. Товарищ Суконцев, вы поедете со мной в совхоз, заберете на складе напильники. Теперь дальше. Достаньте блокнот и перепишите всех, кому нужны сапоги. Кому какой размер нужен, запишите. Сапоги будут. На делянке нет воды и горячего питания. Это не дело. Возьмем в совхозе лошадь и прямо из деревни будем возить обед в лес... Завтра придут первые тракторы за бревнами. Потом наладим круглосуточную вывозку. Газеты вам будут ежедневно доставлять трактористы... И чтобы была доска показателей. Слышите, товарищ Чудин? Вот. Гласность нужна, соревнование. Коммунисты и комсомольцы, после собрания я попрошу вас остаться на несколько минут... Ну, а теперь давайте, товарищ Чудин, вас народ хочет послушать.

Чудин встал, неуклюже свесив руки, сморщился, начал глухо:

— Это, что насчет пьянки болтают, это все лишнее. Я скажу, что приехали мы, тут вот снег по колено был — и больше ничего. Сам все наладил, все сделал...

— Почему, например, нет рукавиц у людей? — перебил Алексеев.

— Это действительно. Забыл.

— Ну, а сколько у вас народ на трелевке зарабатывает?.. Вот вы сколько заработали сегодня? — Директор обратился к сидевшему рядом с ним лесорубу.

— Так ведь откуда знать, товарищ директор, в том-то все и дело, что втемную работаем. Вот руки разодрал этими тросами, а какая норма, за что вкалываем — ничего не известно.

— Пьянку прекратить надо, — Тася вскочила вдруг, но тотчас спохватилась, подняла руку. — Разрешите мне...

— Пожалуйста.

— Трезвым не видим своего начальника.

Саня Суконцев весь сжался, услышав ее голос, крепче сел на бревне, ощутил ладонями его неживую жесткость. Ему показалось, что Тася сейчас скажет что-нибудь и о нем.

— Это кого? — мрачно молвил Чудин.

— Известно кого. Вашу милость.

— Та-ак, — сказал директор.

И пошел на лесной поляне громкий разговор. Потом разговор стал тише, послышался смех, голоса повеселели. Вася Шмаринов перебрался по бревнам поближе к Сане Суконцеву и сказал потихоньку: «Сорок четвертый мне запиши». Вася стыдился, что носит такой размер. Саня записал.

Потемнело. Забарахтался в снегу директорский газик. Ребята скопом помогали ему выбраться на твердую колею. Особенно старался Саня Суконцев. Было ему до того хорошо, что казалось, он один сейчас вытянет машину. Тася все время была здесь, рядом, и, когда газик перешел на собственный ход, а люди отстали, сказала Сане, глядя ему в самые глаза:

— Витьку поцелуй за меня, а? До чего же я по нему соскучилась.

В совхоз ехали ночью. Саня быстро уснул. Малиевский тоже собрался спать. Там, на лесной опушке, слушая, что говорит директор, он понял, что человек этот крепкий, сбить его с толку нельзя. Малиевский, собственно говоря, понял это давно, но все не хотел признаться себе в этом: не любил он, отвык признавать себя хоть в чем-то неправым.

«Ничего, — думал он, — взялся ты круто, да посмотрим, сколько ты тут проживешь».

Угревшись, он задремал, но крепко заснуть не давали частые толчки.

Алексеев вдруг повернулся к Малиевскому, закинул руку за спинку сиденья и сказал неожиданно легко, охотно, доверительно:

— Я вообще-то токарь по специальности. Питерский рабочий. В Варшавских мастерских когда-то начинал. Теперь это громаднейший завод, слыхали, наверно, есть такой в Ленинграде — подъемно-транспортного оборудования.

— Ну как же, — веско оказал Малиевский, хотя в Ленинграде никогда не бывал.

— Сергей Миронович Киров меня с этого завода на учебу направил, — продолжал Алексеев. — В числе парттысячи. Окончил рабфак, потом Политехнический институт, и — в совхозы. Поволжье, Казахстан. Всю жизнь строил совхозы. Думал — все, отстроился. Последние годы в главке механизации работал, в Москве. Нет, говорят, товарищ, еще за тобой один совхозик, Кармановский. Да. А жена — ни в какую. Целая драма. — Директор помолчал и закончил вдруг свою мысль неожиданно: — Прекрасное может выйти хозяйство!

— Тяжелое это дело, — сказал Малиевский.

— Дело нелегкое, конечно. И знаете, между прочим, вы тут тоже кое в чем виноваты. Не вы лично, а вообще кино, да и газеты. Год назад мы начали поднимать здесь целину. Что же, у нас показывают это по-настоящему, как Шолохов, скажем, написал бы? Вот вас прежде всего интересует в совхозе гармонь. А мой заместитель уже сулит людям танцплощадку. Все это будет, я сам за это, знаю. Не такой уж я закостенелый. Но представьте себе, приезжает сюда, допустим, Вася Шмаринов из города Ялты. Что он знает о целине? А тут лес валить надо. И ботинки текут. И пьяный нормировщик, и черт знает что еще. Вот и понесло Васю и закрутило. Он этого не ждал и этому беспорядку сопротивляться не умеет. Понимаете? Энтузиазму у него на троих, но ведь в лесу без рукавиц работать невозможно. Рукавицы эти могут ему весь свет застить. От этого нельзя просто так отмахнуться. Гармошками разными тут дела не поправишь. Люди хотят быть счастливыми, и сейчас, сегодня, а не только в будущем. Ей-богу, за этим они сюда и ехали.

Алексеев замолчал.

— Да-а, — неопределенно протянул Малиевский и вздохнул.

Алексеев не дождался ответа, заговорил снова:

— Я вот вспоминаю военную кинохронику, такую, где была война, а не театральные баталии. С каким волнением мы смотрели на это тогда, в сорок втором, сорок третьем, да и теперь тоже. А тут смотришь иной раз киножурналы о целине, и, ей-богу, зло берет. Будто мы только и делаем, что улыбаемся да на гармошках наяриваем.

Малиевский вяло поддакнул. Не хотелось ему спорить. Он стал засыпать, прислонясь к теплому боку Сани Суконцева.

Утром слышно, как поют в околке за Турундой тетерева. Утро морозное, розово-белое. Все вокруг звонко, ясно и хрустко. Березки, ко вчерашнему полдню взмокшие от солнца, сникшие, вновь распушились, не шелохнутся, белеют завороженно, искрятся в инее.

Люди ходят, хрустят сапогами по насту, смеются, стучат топорами, пускают моторы машин. Все это бодро, ладно и споро звучит в розовом, чистом свете утра.

Вот прошел Саня Суконцев. Он несет связку сапог, ведет за руку самого юного новосела — Витьку. Вон Малиевский целит камерой в завороженные березки. К совхозной конторе подошел бензовоз. Из кабины вылез Гельбак, в старом полушубке, в серой бараньей шапке. Лицо у него усталое, грустное. Он вошел в контору.

Там уже сидит Алексеев, выбритый, в свежей рубашке и галстуке, с суровым, замкнутым выражением на лице. Он всего два часа как приехал с делянки.

— Ужас, что делается, — сказал Гельбак директору. — Тут без вас были жалобы. Парторг наш на семинаре. Никого из руководства нет. Пришлось мне на карьер съездить. Знаете, у меня осталось тягостное впечатление.

— Да? — сказал Алексеев. — Не легко, конечно. Так как же все-таки? Когда мы получим камень на стройку?

Гельбак развел руками.

— Мне думается, надо создать комиссию с участием общественных организаций и дирекции, разумеется, и отправить ее на карьер для наведения порядка... Да, кстати, Николай Павлович, я слышал на карьере кое-что нелестное для вас. Это я так, по-товарищески.

Алексеев вдруг покраснел.

— Я требую работы, — сказал он, с трудом сдерживая голос. — Прежде всего работы. Иначе совхоза не построить. Вы можете усвоить это? Разве время сейчас играть в комиссии, когда до начала сева остался какой-нибудь месяц? Что же вы сами не навели порядок?

Он встал, надел пальто и, открыв форточку, крикнул шоферу:

— Готовь машину. Сейчас поедем на карьер.

Ввалился Малиевский, румяный с мороза, толстый, уютный.

— Андрей Иванович! — закричал он с порога. — Спасибо вам. Мне уже передали гармошку. Уже один ваш красавчик тренируется. Все-таки надо, чтобы хоть знал, как ее в руках-то держать, эту гармонь... Николай Павлович, а вы куда же? Сейчас сниматься будем. Я же договорился с девчатами. Они пошли переодеваться.

— Вот Андрей Иванович вам поможет, — сказал Алексеев. — Я еду на карьер.

— Андрей Иванович, — обратился к заместителю Малиевский, — каких-нибудь двадцать минут...

— Я не знаю, — засомневался Гельбак. — Мне, наверное, тоже надо переодеться? В таком засаленном полушубке, наверно, неудобно появляться на экране.

— Мои сюжеты часто идут на центральную студию. Так что, конечно, лучше, если вы сбросите полушубок. Ведь мы будем снимать день отдыха.

— До конца сева у нас не предвидится дней отдыха, — сказал с порога Алексеев.

Гельбак примиряюще улыбнулся.

— Ну, знаете, Николай Павлович, у нашего гостя есть на этот счет свои взгляды. Тут уж нам надо повиноваться.

— Да?.. Так повинуйтесь. И не забудьте принять семена. Хорошенько их проверьте.

Вскоре директорская машина ушла, вихляясь в глубоких колеях.

Спустя малое время на первой совхозной улице появилась цепочка людей. Среди них выделялся новым черным пальто и высоким ростом Гельбак. Рядом с ним шел кудрявый паренек с гармошкой. Гармошка что-то вякала не в лад.

Вокруг стучали моторы, тюкали и звякали топоры, лопаты, ломы. Малая цепочка ходила взад и вперед мимо вагончиков. Солнце светило и грело все больше, обещая теплый день. Снег начал поддаваться, таять.

Парень в черном бушлате, в черной флотской ушанке, веселый и малорослый, слез с крыши дома, где только что тюкал топором по кровле, и крикнул Малиевскому:

— Эй, кинофикация!

Он подбежал и встал между Малиевским и гармонистом.

— Стоп, — сказал он. — Первый акт оперетты окончен. Антракт. — И помахал руками над головой.

Малиевский оторвался от камеры. Лицо его было свирепо и красно. Ничего не осталось в нем от былой готовности ладить со всеми подряд.

— Дайте мне работать! — закричал он. — Не безобразничайте. Я снимаю фильм. Можете шутить со своей Манюней, а не со мной. Вы еще молоды со мной шутить.

— Степан Никифорович... — остановил его Гельбак. — Одну минуточку. Это наш секретарь комсомольской организации.

Он обратился к парню в бушлате:

— Вот товарищ Малиевский решил снять тут одну сценку. Просто эпизодически. «После работы» — так, что ли, будет называться?

— После работы мы все для кино подходим, — сказал парень. — А вот лучших наших ребят товарищ оператор почему-то обошел своим вниманием.

— Так нет, вы не поняли, — сказал Гельбак. — Это же не для доски почета. Просто, чтобы охарактеризовать ваш быт.

— Ребятки! — крикнул парень в бушлате, повернувшись к недостроенному дому, где только что работал сам. — Аврал! Будете в кино сниматься.

«Ребятки» словно только и ждали такого сигнала: спрыгнули с крыши, повылазили из окон, в ватниках нараспашку, в заломленных шапках, смуглые от солнца, и пошли к Малиевскому широко, поспешно и весело.

— Вот видите, — оказал парень в бушлате. — Эта бригада за два дня построила пекарню. Благодаря чему мы тут живем с вами и хлеб жуем. Глядите, какие орлы. Вот кого нужно на экране показывать.

— Что вы все мной руководите? — обиделся Малиевский. — Я же не даю вам советов, как гвозди забивать.

Он стал снимать фильтр с объектива, — решил уйти, чтобы проучить всех этих людей, помешавших его работе. Но что-то его удержало. Ребята стояли вокруг, глядели с усмешкой, с любопытством, с почтительным ожиданием — кто как. Малиевский вдруг понял, что никого ему тут не проучить. Он остановился, глянул на солнце, прикинул силу света и снова стал надевать фильтр на объектив...