В воскресенье утром зелье собирала

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было уже около полуночи, а Мавра все сидела, теряясь в догадках.

Сон не приходил к ней.

Луне, звездам молилась, погруженная в печаль. «Переживал ли кто-нибудь такую сожженную горем ночь, такой одинокий, заброшенный в глубине леса, как она?» — спрашивала себя Мавра.

Нет. Она не одинока.

Вокруг нее столетние деревья, над головой луна, а внизу, в пропасти, поток. Бежит он, шумит в священном спокойствии ночи, отражая в блеске своего текучего серебра магическое лунное сияние, а в вышине звезды...

Не одинока.

— Господи, смилуйся над нами, отпусти нам грехи наши, — прошептала Мавра, ударив себя несколько раз в грудь, и ушла в хату.

Светлица у Иванихи Дубихи слабо освещена.

Перед большой иконой пресвятой богородицы горит, мигает огонек. Иваниха Дубиха лежит полуодетая в своей постели и прислушивается; а прислушиваясь, слышит, что Тетяна, которая лежит от нее недалеко, с боку на бок переворачивается... и время от времени что-то непонятное бормочет.

— Не спишь, доченька? — спрашивает, наконец, мать, которая еще глаз не сомкнула и переживает с новой силой горе дочери, стережет ее каждое движение.

— Нет, — отвечает Тетяна и срывается с постели.

— Что это шумит, мама? — спрашивает она.

— Это же наша речка, доченька.

— Речка?

— Да. На которой наша мельница и дом стоят. Ты спи, доченька, спи. Господь с тобою. Он тебя охранит. А у твоей матери одна ты только на свете... Спи...

— Я иду, мама, я иду, — отвечает Тетяна торопливо, и вот уже стоит перед матерью, смотрит на нее чужим лихорадочным взглядом. — Я иду.

Мать пугается, почти теряет сознание от жалости и страха.

— Куда ты идешь, моя рыбка? — спрашивает мягко, вполголоса мать и осторожно берет руку дочери в свои ладони.

— Цвет папоротника искать, — отвечает девушка торопливо. — Буду все знать, говорил Гриць, все. Я иду, мама...

Мать с испугом видит перед собой только два блуждающих черных глаза на бледном исхудавшем лице.

— Не ходи сейчас, доченька, ночью, — успокаивает она, давясь слезами, — теперь полночь. Пойдешь завтра. Меня одну оставляешь?

— Завтра не полночь, — отвечает Тетяна и тут же, будто очнувшись, послушно садится около матери.

— Завтра не полночь, доченька. Завтра воскресенье.

— Воскресенье. Да, да, воскресенье, — подхватывает Тетяна и добавляет, задумавшись, вполголоса. — Мавра говорила: «В воскресенье утром», — и вдруг обрывает, словно стараясь припомнить что-то другое... А через минуту начинает снова: — В воскресенье утром...

— В воскресенье утром, — подхватывает и мать, подтверждая. — В воскресенье утром пойдешь. Вдвоем пойдем богу помолиться.

— Цвет искать, — вздрагивает Тетяна и беспокойно шарит по комнате блуждающим взглядом, ища чего-то.

— Цвет искать, — повторяет спокойно вполголоса мать и обнимает и прижимает к себе больную дочь, а глаза ее в это время заливают слезы. — Молчи, доченька, молчи. Спи, доченька, спи! — успокаивает она ее, гладит и прижимает к сердцу, как малое дитя.

— Все буду знать, — говорит нараспев, вполголоса, Тетяна и прижимается крепко, доверчиво к материнской груди, прикрыв глаза, словно ко сну. — Все... бу-ду зна-ать...

— Все будешь знать, — отвечает мать тоже вполголоса

— А раньше, чем выпадет снег, буду в твоей хате, — откликается Тетяна.

— Будешь в моей хате, — осторожно, шепотом отвечает мать, инстинктивно поняв, что дочь разговаривает с Грицем.

— Я при-и-ду! — кричит вдруг сдавленным голосом почти беззвучно Тетяна, прижавшись лицом к материнской груди. — Я приду.

— Приди, ласточка, приди, — отвечает по-прежнему шепотом мать и перестает дышать, чтобы не тревожить ее безумия, лишним движением не усилить его. — Приди!

— Я Туркиня...

— Туркиня моя гордая.

— Твоя единственная на свете...

— Моя единственная на свете...

— Твоя, — шепчет Тетяна, как засыпающий ребенок.

— Моя...

Наконец, все стихло.

Тетяна дышит неспокойно, а лицо матери бороздят все более частые, крупные, жгучие слезы...

— Твоя, — шепчет едва слышно Тетяна.

— Моя.

Наконец, все стихло...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иваниха Дубиха не шевелится, а только глядит, точно на икону, на бледное лицо своего несчастного ребенка, который через каждые несколько минут то приходит в себя, то снова начинает бредить.

После нескольких убийственно долгих минут она успокаивается...

Иваниха Дубиха склоняется в последний раз над ней, смотрит сквозь слезы и вся дрожит.

Спит Тетяна? Так тихо... тихо...

Да. Кажется, спит.

Но нет.

Не спит. Вот она поднимает голову, покоившуюся на материнской груди, раскрывает свои большие блуждающие глаза и спрашивает опять:

— Что это шумит, мама?

— Это наша речка.

— Речка?

— Да, доченька. Над которой наша мельница и наш дом стоят.

Тогда Тетяна вновь прикрывает глаза и, прижимаясь с необыкновенной нежностью и доверчивостью к материнской груди, улыбается и начинает вполголоса напевать:

— Гей, гей, гей... — вторит ей мать, всхлипывая и глотая слезы. — Гей, гей, гей...

— Счастье искала, — произносит в последний раз, засыпая, Тетяна.

— Счастье искала, — слышится замирающий шепот из уст матери...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В воскресенье утром бежит Тетяна в лес.

Мать не удерживает ее, видит — хуже, если противиться. Пусть, думает, отгорюет свое горе в лесу, где его раздобыла; пусть будет у нее некоторое время полная свобода и воля во всем, чего она только ни пожелает, а там будет видно...

Здесь, в долине, она не в силах ее успокоить, поэтому, как хочет ее сердце, пусть так и будет. В тиши леса она постепенно поправится. День ото дня она все больше будет успокаиваться. А там... может, и старая Мавра понемногу отвлечет ее своими речами, она же ей будто вторая мать, а сама она, родная мать, пока что бессильна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Словно чужие ноги несут Тетяну то вверх, то вниз по белой тропинке; глаза то широко раскрыты, то прикрыты, будто она дремлет, и все помыслы ее только о зле, только о том, чтоб его убить. И вот она оказывается близ Мавры.

Но зачем ей к Мавре? Она, кажется, к ней не собиралась. Она за цветом папоротника пришла. Ага! — приходит в себя она вдруг. — Она хотела, чтобы Мавра спросила о Грице, насчет зла совет ей дала. Мавра? — она разражается смехом. — Мавра не даст совета. От Мавры ее что-то отталкивает. Она боится Мавры, Мавра уже не любит ее... Любит Настку.

Отчаиваясь так, Тетяна не заметила, как очутилась у раскрытого Мавриного окна...

Да. Она боится Мавры. Поэтому она спрячется от нее под окном. С этой полубезумной мыслью она прижимается под окном, на завалинке, к стене и, запустив руки в давно нечесанные, свисающие черным шелком на плечи волосы и зажмурив глаза, сидит неподвижно. В ее душе творится что-то страшное. Она не знает, зачем пришла. Забыла, чего именно хочет. Ох, как страшно! Может, вспомнит... и, словно припоминая, бессознательно теребит волосы.

Слышит ли она какие-либо звуки вокруг?

Нет.

В ее голове все смешалось: и Мавра, и Гриць, и цвет папоротника, и венок в ночь под Ивана Купала, и то зло, что в Грице укрылось и которое она должна убить... она окончательно перестает что-либо понимать и бессознательно продолжает терзать свои длинные шелковистые волосы.

Вдруг... она высоко поднимает черные брови... что это? Как она этого раньше не слышала? В Мавриной хате мужской голос. Она напрягает слух... и слушает. И, слушая, словно вновь обретает разум и с каждой минутой все больше бледнеет.

Из Мавриной хаты доносится тот самый голос, который сообщал ей, что Гриць женится на Настке, что любит двоих сразу. Он как раз в это время говорит о том, чтобы им обоим, Мавре и ему, не ходить теперь к Грицю признаваться, рассказывать ему, чей он сын, так как он цыган не любит, и это может еще и его хозяев против него восстановить, коли те узнают, что он... сын бедной цыганки и внук цыгана. Лучше, советует этот голос, переждать до его свадьбы с Насткой. Ровно через неделю, в воскресенье, их свадьба. Они подождут и уж после свадьбы пойдут к нему и расскажут все. Но тут Тетяна снова утратила душевное равновесие. Услыхав опять о свадьбе Гриця и Настки, она закричала не своим голосом и с быстротой молнии сорвалась с места. А когда Мавра, испуганная безумным криком, выбежала на порог, а вслед за ней и старик Андронати, Тетяна уже опять мчалась по лесу...

Опять этот страшный нищий, выскочивший точно из пекла, тот самый и повторивший то же самое! Опять про Гриця и Настку. О, о, о! Опять, и опять, и опять! И опять творится с нею что-то, чего она не понимает. Бежала до тех пор, пока хватило у нее сил, карабкалась на гору, будто за ней кто-то гнался, а потом бессильно опустилась на землю и видит: она у «белого камня». Да, здесь она с ним встречалась, и здесь он сейчас будет.

— Гриць! Я тут! — Кричит она далеко разносящимся зовущим голосом — и ждет. Но недолго ждала. У нее возникла новая мысль: «Придет он?» И тут же появляется другая: «Кто виноват? Синеглазая Настка? О нет. Настка не виновата. Гриць виноват? О нет; она его любит, и он ни в чем не виноват. Он — нет. Это зло во всем виновато. Зло в нем укрылось так, чтобы его никто не мог найти, это оно не пускает Гриця прийти к ней, оно погубило ее счастье. Это оно виновато. Она его убьет. Она его в Грице обнаружила, и она его в нем убьет. Да, в нем. И после этого зла не будет нигде. Нигде, нигде на всем свете. Сейчас она пойдет к Грицю и расскажет все. Пусть знает и он. Она идет к Грицю...» — И, приподнимаясь на руках с земли, она вдруг останавливает взор своих широко раскрытых глаз на широколистой траве, выбивающейся из-под «белого камня».

— Гей, сколько его здесь! Его здесь полно! Гей, Мавра! — зовет она, задыхаясь от какой-то дикой радости. — Твоего зелья полно! Ага, Мавра, — сверкнули у нее какие-то воспоминания о старой цыганке, и снова в ее мозгу все начинает путаться. «Что говорила Мавра про зелье из-под «белого камня»? — На миг она задумывается. Она вспомнила. «Оно от всякого зла, — поучала Мавра. — В воскресенье утром, говорила, зелье собирать, в понедельник пополоскать, во вторник варить, а в среду»... в среду? — роятся в ее голове мысли, но на этом обрываются...

Она снова усаживается на землю возле травы, подняв высоко черные брови, и припоминает. В среду — «В среду» что-то говорила Мавра. — Ага, она уже знает, — вдруг мелькнуло молнией в ее мозгу. — В среду, говорила Мавра, зельем зло во сне задушить, а в воскресенье свадьба...

Да. В воскресенье, говорил нищий, в воскресенье свадьба. И Тетяна опять засматривается на зелье. Его здесь полно. Прямо само в руки лезет, значит нужно рвать. Мавра будет рада, а она убьет зло, что в Грице укрылось. Но... скорей... скорей... чтоб не убежало... И судорожно, дрожащими пальцами, с поспешностью почти уже обезумевшего человека, точно за спиной кто-то стоит и подгоняет ее, она роет землю, рвет траву и прячет ее в подол. Потом, нарвав ее сверх всякой меры, вскакивает на ноги, откидывает голову назад так, что ее длинные волосы почти касаются земли, и кричит во весь голос: «Я приду!». И вслед за этим, подражая трели жаворонка, счастливым голосом зовет: «Лю-блю!..» Потом умолкает и, глядя своими большими глазами куда-то вдаль и высоко подняв брови, слушает: от скалы на противоположной стороне, будто только теперь до нее дошло, — откликается через пропасть и тут же замирает: «Люблю!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это было в среду вечером перед свадьбой.

Мавра стоит около лавки и перебирает при огне зелье, раздумывая, какое бы дать Тетяне, чтобы утишить ее тоску по Грицю. Она как раз сегодня была опять у Иванихи Дубихи, которая за это короткое время от горя поседела.

Но вот уже она и перебрала все зелье. Она даст Тетяне зелье из-под «белого камня». Оно хорошее, чудодейственное. Коли дать немного — оно в сон бросает; с наговором — сердцу и голове дает покой; а дать много, оно иной раз и к смерти привести может.

Вдруг мысли ее прерываются. Нет, сегодня она уже не может Тетяне дать зелье. Уже поздно, и Тетяны дома нет. Разве что завтра. Уж третий день, как она, несчастная, по лесам блуждает, даже где-то в соседнем селе ее видели, там она и ночевала. К тому же сегодня обещал и отец прийти, и, может, он сейчас явится, — так что она не уйдет из дому.

Так раздумывала Мавра, перекладывая и перебирая свои травы.

На всех горах вокруг, сколько их тут ни вздымается, нет счастливей человека, чем Мавра. Она нашла своего отца, которого считала мертвым, и знает, что Гриць с венгерской границы, приемыш Михайла Дончука, — это ее украденный сын. Узнав обо всем этом, она обезумела от радости. Она, бедная, изможденная цыганка, одна-одинешенька на всей горе, во всем лесу, она — мать красавца хлопца, а ее отец Андронати жив. Был вот здесь. Он узнал случайно от Гриця и Настки, что на Чабанице живет цыганка-ворожейка, одна-одинешенька, и тотчас же отыскал ее.

Господи боже! Плакала она от горя, от нищеты, от забот, от обид и скорби, но плакала также и от радости, когда отец вошел к ней в хату и они узнали друг друга! Он едва узнал ее — так она постарела, а она просто перепугалась при виде его длинной белой бороды и сгорбленных плеч. А после этого пришла пора каяться. Он уже был раз возле ее хатенки, суровой зимой. Просил, умолял, а она его не впустила! А они еще тогда бы могли найти друг друга, он бы, седоголовый, жил вместе с нею, не пришлось бы ему возвращаться жестокой зимой в Угорщину. Мавра каялась, горько рыдая. А ведь уже тогда предсказывали ей карты, что к ней в хату придут двое мужчин.

Старый и молодой. С одним счастье, с другим горе.

— С вами счастье, — быстро сказала она, — с вами счастье, а с кем же горе?

— Был ли у нее еще кто из мужчин, — спросил старик, — после того как она его не впустила? Нужно было помнить. Припомни.

Она думала, вспоминала и вдруг припомнила! Только один был — гордый-прегордый хлопец на вороном коне. Ему она и на картах ворожила, его долю угадывала. Предостерегала, чтоб двоих не любил, и предвещала далекую дорогу; счастье ему выпадало, но терялось где-то по дороге, однако этого она ему не сказала. Он ей хорошо заплатил...

При этом рассказе черные глаза старого Андронати блеснули усмешкой.

Не спрашивала ли она, как его имя? — задал он вопрос.

Не спрашивала. Знает только, что он вызвал в ее душе тоску: таким, как он, был только тот, кого она, грешная, любила и из-за кого в беду попала. Молодой и красивый. Точнехонько на него похож.

Тогда рассказал ей старый отец, как он поступил с нею, чтобы спасти ей жизнь, на которую покушался Раду. Как опоил всех напитком, заправленным зельем, а затем и ее тоже, чтобы иметь возможность ее унести. Слава богу, ему все удалось. А ребенка он вынужден был подкинуть богачам, чтобы его не убил Раду и чтоб он не погиб в лесу возле больной матери, а узнал бы лучшую долю, чем цыганская... Насчет нее, Мавры, надеялся, что она не пропадет, найдет пристанище среди добрых людей и когда-нибудь он ее отыщет. Внуку он не признавался, чтобы не повредить ему его цыганским происхождением, но постоянно, время от времени, наведывался туда, чтобы знать, как ему живется. И убедился, что в добрую минуту подкинул ребенка, мальчик оказался в хороших руках.

А теперь он взывает к самому ее сердцу не признаваться еще сыну — до поры, пока хозяин не выделит ему земли, пока не станет он сам хозяином в собственной хате. Его хозяева — люди зажиточные, гордые, они могут и его деда и мать из своей хаты выгнать, а хлопца не наделить землей. Пускай она еще подождет, пусть помолчит, как и он, и все получится хорошо! И для хлопца и для них. Вот он сам сколько лет молчал, как каменный, и вышло к лучшему. Гриць скоро женится, перейдет на свое хозяйство, а его невеста, добрая белолицая дивчина, зажиточная, обещала, что они примут его, старика, к себе. Он ей оказал одну услугу и на ее помощь больше всего рассчитывает. А коли он у них поселится, и Гриць от своей матери не откажется. Теперь пусть она еще помолчит и счастья хлопцу не портит. Они пойдут на свадьбу и будут издали, как нищие, поглядывать, он их звал, а там... пусть она подождет. Придет время, они заговорят. Мавра не соглашалась. Плакала, рвалась к сыну. Но отец бранился, проклинал и даже, по своему старому обыкновению, в гневе несколько раз ее ударил. И лишь тогда Мавра подчинилась его приказанию, вняла его совету...

Теперь только одно омрачает ее счастье, одно угнетает ее, давит. Огромное горе Тетяны, причиной которого является ее сын, и страдания доброй Иванихи Дубихи. Почему Гриць не любил Тетяну до конца? До конца? — спрашивала себя чуть ли не в сотый раз в отчаянии Мавра. — Какой бы тогда все приняло оборот и для них обоих, и для ее несчастной матери, и для нее самой! Почему, сыночек мой, раздвоил ты свою душу? А тут еще и она сама содействовала Тетяниной беде, гадала ему, предостерегая его... от черных глаз!..

Тоска и жалость к Тетяне не дают ей ни спать, ни есть. Не на всю ли жизнь это у Тетяны? Кто знает, обретет ли когда-нибудь полностью разум Тетянка? В иные минуты она словно бы в своем уме, рассказывала ей Иваниха Дубиха, а минутами — ее разум омрачается, она не узнаёт, не видит никого и все только Гриця вспоминает и зло. Чем это кончится? Почему, боже, людям так тяжко до счастья добраться? Вот хотя бы теперь и ей. Сына нашла, а Тетяну — теряет. А уж даже сама не знает, кто из них теперь ближе ее сердцу. Он или она? Теперь он венчается, а она останется обездоленной, разбитой...

Почему Тетяна ей не доверилась?.. До конца, сразу же, с самого начала? Почему она так таилась, боясь, чтоб мать не узнала? Как тут теперь помочь? Как избежать беды? А беда тяжкая! Мавра даже заплакала, вспомнив молодую девушку, такую прекрасную — и погубленную ее собственным сыном.

Потом она горько усмехнулась. Вот же как сын в отца пошел! Две души в нем. К Настке тянулся, а ее Тетяну любил. Эх, кабы Тетяна тогда сразу во всем призналась. Эх... Кабы! Кабы она тогда знала, что ее сын жив. Тогда! Но отец... и ее мысли сразу же оборвались. Она виновата. Она, только одна она. Ее отец еще вон когда просился к ней. Умолял, а она не впустила. Тогда он ее проклял. А его проклятие страшно. Не заклял ли он тогда ее счастье, не накликал ли горе?

Не виноваты тут ни Гриць, ни Тетяна, а виноват... виноват... кто? — спрашивает себя Мавра и плачет. — Гриць, сынок мой, почему ты в отца пошел? Почему не в мать... — и тут снова ее мысль оборвалась. Да была ли она, мать его, лучше? У нее же был муж, и она изменила ему. О, о! — вдруг застонала она и от горя заколотила кулаками себя по голове. «Грех, грех, грех! — рыдало ее сердце. — Какой страшный, большой, смертный. Грех виной всему, только он один!»

Но она еще спасет Тетяну. Будь что будет. Тетяну она спасет. Лишь бы дотянуть до воскресенья, лишь бы состоялась свадьба, и тогда она примется за нее, вернет ей разум, вылечит. В воскресенье рано-ранехонько пойдет к «белому камню», соберет зелье, станет пробовать. Сначала этим зельем будет понемногу усыплять ее, после этого — шептаньем, а потом, через семь недель, молитвой к молодому месяцу, — пока она не успокоится. А там... мало-помалу она Гриця забудет и выйдет за другого.

Так думает и передумывает на всякие лады Мавра, перебирая и приводя в порядок разные свои травы, какая для чего годится, как вдруг слышит... кто-то постучался в дверь.

Она вздрогнула.

Кто к ней в такой поздний час? Ведь уж далеко за полночь. Она еще не ложилась, поджидая отца. Побрел за подаянием в ближний городок. А она тут со своими скорбными мыслями, перебирая всякое зелье, засиделась допоздна.

Не Тетяна ли это?

— Кто там? — с обычной своей опасливостью спрашивает она и прислушивается.

— Это я! —отвечает чей-то голос.

— Тетянка? — спрашивает Мавра и прислушивается: может, это она, несчастная, по лесу блуждала и на огонек к ней забрела.

— Нет. Это — я! — отвечает опять прежний голос.

Мавра открыла двери.

Перед ней стояла девушка. Высокая, молодая, с бледным-пребледным лицом, с заплаканными глазами.

С любопытством приглядывается к ней Мавра, и ее охватывает при виде этой девушки тяжелое предчувствие.

— Чего тебе, доченька, в такой поздний час? — спрашивает она. — Сейчас далеко за полночь. Ну, садись вот сюда. Твои глаза плачут. И сердце тоже плачет? У кого в сердце боль, пусть идет к Мавре, — бормочет, точно молитву, Мавра, а сама прямо пронизывает ее насквозь своими сверкающими глазами.

— Ой, спасайте, матушка! — кричит девушка в отчаянии и падает на скамью. — Мой суженый захворал, может умрет. Во сне говорит, никто не понимает его. Ой, матушка, спасите! — и начинает рыдать. Потом сползает со скамьи на пол, простирает вверх руки и молит: — Царю ты небесный, чем я провинилась? За что меня караешь? Я же не виновата. Я верно его любила, тело, душу ему отдала, это... она... она! — и, не докончив, снова горько зарыдала.

— Замолчи же, доченька, замолчи, — успокаивает Мавра, поднимая девушку. — Скажи, что с твоим суженым и чья ты, и я, коль смогу, спасу вас, в беде не оставлю.

— Я Настка, суженая Гриця! — восклицает девушка в невыразимой тоске и опять простирает умоляюще руки к Мавре: — Его опоили. Утром он позавтракал, потом впал в сон и с той поры все спит и спит. Спит мертвым сном. Сначала во сне еще вспоминал, что кто-то там шел, что он сейчас придет, а потом умолк...

— Нареченная Гриця? — вскрикнула Мавра, а сама тормошит девушку, как сумасшедшая.

— Гриця. Да, Гриця! Я его суженая, а в воскресенье, матушка, наша свадьба...

— Гриць! — закричала Мавра страшным, полным отчаяния голосом и немедленно повалилась на землю... — Сын!! Сын ты мой, сын! Вот он уже гибнет, вот уже уходит, чуть только успела найти! Гриць, подожди свою мать, она уже идет. Дождись, не умирай! — Последние слова, сказанные с какой-то нечеловеческой силой и властью, произвели и в ней самой необычайную перемену. Она вскочила на ноги, схватила котомку со своим зельем, рванула девушку за руку, и обе понеслись...

Бежит старая Мавра с горы против ветра, не чувствуя ног, тяжело дышит, стонет. Летит вдогонку за ней Настка и вот-вот упадет. Только одно ее поддерживает — вера в Маврину силу, а если б не это, она и шагу бы дальше ступить не могла.

— Его опоили, его отравили! — не перестает кричать она старой Мавре, — под окном нашли склянку, а наш пастух видел девичью фигуру, как она неслась по лесу, какая-то чернобровая...

— Тетяна! — кричит Мавра и останавливается. Ее пробирает мороз, она крестится. — Вот что значит грех, что значит грех! — стонет она и еле ступает — дальше идти не в силах...

Было утро четверга, когда они пришли до места; а когда пришли, все уже было кончено. Гриць уже преставился...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возле хаты Гриця — печаль и торжественная тишина. Склонили головы старые хозяева, все, кто Гриця знал. Склонили в скорби и молчаливо ждут. Замертво лежит в хате белолицая Настка, молодицы плачут. Товарищи, хлопцы проходят, утирая слезы. А матери, перешептываясь, крестятся и молятся...

Перед хатой только что закончилась тяжелая, горькая сцена. Цыганка Мавра в неслыханном отчаянии волчицей бросилась на своего старого отца. Он сына от нее забрал, голосила она, и подкинул богачам, чтоб тот узнал лучшую долю, чем цыганская, и вот какая доля постигла его в богатстве...

И ни один человек доныне не видел, чтобы кто-нибудь тут так рыдал, так вел себя, как эта бедная цыганка. Она бросалась лицом на землю, раздирала на себе одежду, простирала вверх в отчаянии руки и все время что-то говорила. Она одновременно и пела, и рыдала, и приходила в отчаяние, пока не обессилела.

Старый Андронати сперва защищался, а потом умолк. Опершись всей тяжестью своего дряхлого тела на нищенский посох, он молчал. Он не заметил сам, как стихли рыдания его изнемогшей дочери, и он заслушался печальными звуками трембиты, которые разносились по горе, недалеко от хаты.

Эти звуки своей печалью напоминали ему что-то давно минувшее.

Давным-давно, очень давно трембита звучала так же печально, — вспомнилось ему.

Он стоял тогда рано утром, до восхода солнца, высоко на горе, близ этого села, и держал на руках белого внука... Держал и в сером утреннем тумане старался высмотреть ребенку счастье. Туман не рассеивался. Не видел он тогда за туманом солнца, но оно было! У его внука было счастье. Оно ожидало его, как то раннее солнце за туманом, — почему же внук не достиг его?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Среди находящихся в хате и Иваниха Дубиха.

Поджидает Тетяну. Может, хоть сюда она явится. Дома ее не было; и никто нигде ее не видел. Бродит и бродит по лесам, людей избегает.

Придя сюда, Иваниха Дубиха точно онемела. Никто от нее слова не услышит. Словно она лишилась языка. Только время от времени дрожащей рукой запихивает под свой черный платок выбившиеся оттуда белые пряди. И ждет.

Может, все же дождется...

Люди поглядывают на нее, перешептываются, а ей это безразлично. Ее глаза не плачут, губы сжаты, только душа ее все более и более цепенеет.

Но вот у порога шорох. Ее Тетяна? Нет. Это Мавра с ее отцом вошли в хату. Она всматривается в лицо сына. Вдруг — что это? Сыне божий! Со двора в раскрытые окна доносится пение прерывистое, престранное.

Иваниха Дубиха белеет, на ногах не держится; на этот раз это Тетяна.

Да. Это она.

Высокая, худая, бледная, с растрепавшимися волосами, украшенными красными маками, с невидящими глазами, — это она.

Никто не шевелится.

Входит и, высоко поднимая свои черные брови, прикладывает палец к губам, будто приказывая молчать, и произносит нараспев: «В воскресенье утром я зелье собирала, в понедельник утром пополоскала... тс-с, Мавра, — добавляет она просящим голосом, — во вторник, Мавра, — произносит она, прищурив глаза, будто вспоминая о чем-то, — зелье я варила, а в среду утром... — и вдруг обрывает... — тс-с, Мавра, — просит она с поразительной нежностью в голосе и совсем безумными глазами, — тс-с, я зло убила... твоим зельем, Мавра, из-под «белого камня». А он проспится. Тс-с! А в воскресенье свадьба. Тс-с! — и, умолкнув, она ждет с минуту, откинув, точно от сильного утомления, голову далеко назад, и прикрывает глаза... Все окаменели.

Нет, не все. Мавра молча, змеиными, бесшумными движениями приближается к ней.

— Сука! — закричала вдруг она не своим голосом. — Ты моего сына отравила. Ты, ты, ты! Сгинь! — и ударом кулака валит девушку наземь. Но тут Иваниха Дубиха очутилась возле дочери.

— Стой! — крикнула она так, что все задрожали. — Меня добей. Она уже готова, ты меня добей!

Потом, поднимая дочь, судорожно схватившуюся за свои цветы, спросила побелевшими губами:

— Доченька моя любимая, единственная моя на свете, — ты Гриця отравила?

Тетяна улыбается.

— Тс-с, Мавра, — шепчет она, поднимая высоко черные брови, — зло в нем укрылось... тс-с! Уж нигде теперь зла не будет...

— Доченька! — умоляет еще раз мать с какой-то нечеловеческой силою и нежно прижимает дочь к себе, точно малое дитя. — Ты? Скажи правду всем, ты? Как перед господом богом скажи...

Тетяна долго смотрит матери в глаза, будто что-то припоминая, а потом, прижавшись с чисто детской нежностью к материнской груди и судорожно хватаясь, как прежде, за свои цветы, начинает сладко и нежно, вполголоса, будто рассказывая свою тайну, петь:

И, вымолвив последнее слово, она вдруг с неистовой силой вырывается из объятий матери и вылетает стрелой из хаты...

Молча... без единого слова... рухнула Иваниха Дубиха наземь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Похоронили Гриця, разошлись люди.

— Пойдем, Мавра, — обратился, когда все кончилось, старый Андронати к своей дочери. — Пойдем к цыганам. Теперь мы здесь опять нищие...

— Пойдем, отец, — говорит Мавра голосом, жестким, как камень, и подает старику в руки длинный посох. — На этом уж мой грех окончился.

И пошли.

Чуть колышутся только сосны и пихты, которые они мимоходом, идя белой тропинкой, не раз слегка задевают, и колышется еще лесной шум в воздухе, успокаивая порванные струны в их душах, — до поры, пока они не вышли из лесу; а когда покинули его, он сразу исчез из их глаз, и над лесом склонилась ночь...

Иваниха Дубиха обыскала вместе с людьми чуть ли не весь лес и едва ли не все тайные убежища, куда заходила Тетяна, — и не нашла ее нигде. Она исчезла без следа. Близится уже глубокая полночь, а Иваниха Дубиха, лежа, обессиленная, на своей постели, все время прислушивается. Ей сердце подсказывает, что Тетяна вернется: вот скоро уже наступит полночь. Вот-вот она услышит шорох. Тетяна вернется сама, как не раз уже бывало. Вот-вот рассветет. И хоть бы уже скорей рассвело!.. А когда она вернется, она заберет ее с собой в монастырь и посвятит ее господу богу. Один господь ее исцелит-укрепит. Один господь — и да будет потом его святая воля...

В хате тихо, как в церкви, только маленький огонек мерцает, порой потрескивая, перед иконой пречистой девы. Иваниха Дубиха ждет, прислушиваясь, и ее закрытые глаза наполняются беспрерывно слезами.

Вот-вот — опять какой-то шум. Нет. Это река. Она не умолкает. Сколько раз ни пробуждается она от своего полусна, а река все ее дразнит, точно чего-то требует.

Вдруг... и теперь она не ошибается. Она слышит. Слышит ясно, только не может разобрать — что это? Не гудение ли пчел почудилось ей или это нежные струны, или ангельские голоса? Не поймет. Но она слышит и не ошибается.

Ее слуха достигает легкий, как сонная греза, как рокот пчел, как шелк, касающийся струн, удивительно нежный, певучий голос, который всю ее душу точно ввысь, к поднебесным облакам, поднимает:

Иваниха Дубиха очнулась, поднялась. Господи боже, это Тетяна! Да. Это был голос Тетяны. Она слышала отчетливо, что это был ее любимый голос. Она ищет под окном дверь и поет...

Иваниха Дубиха встает торопливо, как может, спешит, шатаясь, к дверям, раскрывает их и смотрит.

Она, должно быть, спала. На дворе ясный день, улыбается солнце и освещает все четко, но только Тетяны нет. Иваниху Дубиху прошиб холодный пот. Неужто пенье Тетяны только приснилось? Или она слышала его вправду? И тут в ее голове сверкнула страшная мысль, и она поспешила позвать домочадцев...

Идут все к реке, ищут ее и там. Может, найдут хоть там следы.

Пошли...

Не долго шли.

Там, где властвовала глубина, где камень-великан спокойно отмечал бездонную глубь реки, где утонул когда-то Тетянин венок, стоял неподвижно на сверкающей поверхности воды, прижавшись к камню, большой цветок красного мака. Второй, доплыв до самого берега реки, ждал — такой же неподвижный, как и тот...

Стоит Иваниха Дубиха и смотрит безмолвно на эти два цветка, а вместе с ней и все домашние.

Долго, долго смотрит она на цветы — затем отворачивается...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Увели Иваниху Дубиху.

Черновцы, апрель 1908 г.