В землю Ханаанскую

XVII

— «Тот, помощью которого Иегова», — говорил пять дней спустя, горько усмехаясь, закованный в цепи государственный преступник, которого вели вместе с сорока другими осужденными через триумфальные ворота Таниса на Восток.

Целью путешествия этих несчастных были рудники на Синайском полуострове, где требовались еще каторжники для работ.

Но недолго усмешка играла на устах осужденного; его лицо опять сделалось серьезно и, взглянув на шедшего с ним рядом юношу, он сказал:

— Мужайся, Ефрем, мужайся! Не смотри в землю, а вверх.

— Молчать! — крикнул на преступника один из надзорщиков, сопровождавших арестантов и с угрожающим видом замахнулся на него плетью. Старший из преступников был Иисус Навин, а младший — его племянник Ефрем.

Ссылка в рудники считалась в Египте самым ужасным наказанием; действительно, осужденные подвергались в рудниках всевозможным унижениям и мучениям. Самые сильные и здоровые люди не выдерживали той непосильной работы, которая возлагалась на преступников. Если кого ссылали в рудники, то это было все равно, что подвергнуть медленной смерти, но ведь человек так дорого ценит свою жизнь, что готов вынести какие угодно мучения, будь то хоть каторжные работы в рудниках, лишь бы только не попасть в руки палача.

Однако ободряющие слова Иисуса Навина мало подействовали на его племянника, юноша еле передвигал ноги и шел вперед с поникшею головою. Вдруг мимо осужденных промчалась колесница, на которой сидела пожилая женщина и другая, вероятно, молодая, плотно закутанная в покрывало.

Ефрему показалось, что он узнал ту, которая скрывалась под покрывалом, и он с напряженным вниманием следил за удалявшеюся колесницею; а между тем ради этой женщины он погубил себя, да и теперь готов был бы броситься за ней в огонь и воду.

Юноша не ошибся; женщина, сидевшая на колеснице, была действительно Казана.

У небольшого храма в роще, близ колодца для путников Казана приказала остановиться и сама стала ходить взад и вперед по лужайке; но вот на дороге показалась пыль, и молодая женщина поняла, что приближалась партия осужденных, которых она обогнала.

Тогда Казана вынула золотой перстень, и, когда осужденные поравнялись с нею, она подошла к главному надзорщику и стала с ним горячо о чем-то рассуждать, перстень незаметно скользнул в руку надзорщика; последний, вероятно, не ожидал такого богатого подарка, и лицо его прояснилось; но Казана продолжала все еще его о чем-то упрашивать; лицо надзорщика опять омрачилось: вероятно, требования молодой женщины были слишком велики; но вот снова, точно по волшебству, в руке несговорчивого стража снова очутилась дорогая золотая вещь, и он смягчился. Через несколько минут раздалась команда:

— К колодцу, эй, люди, напоите этих скотов; мы доставим их свежими и здоровыми под землю, копать руду!

А сам он подъехал к Иисусу Навину и сказал:

— Ты когда-то повелевал тысячами, а теперь самому пришлось слушаться. Эх, брат! Ну, вы, стражи, — обратился он к своим товарищам, — наблюдайте-ка хорошенько за остальными, а мне нужно сказать словечко этому парню с глазу на глаз.

Затем надзорщик захлопал в ладоши, точно он выгонял кур из сада и, пока осужденные, столпившись у колодца, вытаскивали ведро, чтобы напиться, он отвел Иисуса Навина и Ефрема в сторону, но разделить обоих было нельзя, так как их ноги были скованы вместе.

Скоро все трое скрылись из глаз за храмом; надзорщик опустился на ступеньку, сторожевые собаки растянулись у его ног, а Иисус Навин и его племянник уселись на стоявших рядом пнях.

Во время разговора надзорщик зорко следил за обоими евреями; они могли говорить сколько угодно, но он также хорошо знал свою службу, и, кроме того, надеялся, что при прощаньи ему перепадет кое-что за услугу. В продолжении двадцати лет он служил надзорщиком, и еще не убегал ни один из порученных ему преступников, хотя некоторые из них и покушались дать тягу.

— Эта красивая женщина, — рассуждал надзорщик, — вероятно, прежняя возлюбленная парня, бывшего прежде военачальником.

Ему нередко случалось видеть в цепях под своей командой очень знатных лиц. Он полагал, что эта красивая женщина, вероятно, даст осужденному золото и положил вечером не осматривать арестантов. Он думал даже, что, быть может, несчастный военачальник и осужден из-за этой женщины.

«Ох, уж эти женщины!» — подумал про себя страж.

Но вот молодая женщина подняла покрывало. Как же она красива; она плачет. А между тем старший из обоих осужденных стоял неподвижно на своем месте, он даже не протянул ей руки.

«Или, быть может, — это обманувшая его жена? — продолжал размышлять надзорщик. — Но, нет, нет! Он ласково говорит с нею, как отец с дочерью, но, впрочем, он слишком молод, чтобы иметь взрослую дочь. Загадка да и только!»

Действительно, не только надзорщик за осужденными, но и всякий другой свидетель разговора Казаны с Иисусом Навином удивился бы, что такая красивая и богатая женщина разговаривает близ большой дороги с человеком, закованным в цепи.

Казана приехала повидаться с бывшим военачальником из страха за его судьбу; ее пылкое воображение рисовало ей самые ужасные картины; она не могла без слез вспомнить, что Осия должен будет работать в рудниках и выносить побои грубых стражей.

Отец Казаны вечером того дня, когда принесли к ним в дом бесчувственного Ефрема, вернулся домой и сказал дочери, что юноша останется у них заложником, так как тогда Осия непременно вернется в Танке и исполнит поручение фараона. Кроме того, отец объявил, что Осия может достигнуть высоких почестей и он, Горнехт, ожидает от этого оборота дела много хорошего для своего дома и для своей страны.

Это известие наполнило радостью сердце Казаны, она подумала что столь давно ожидаемое ею счастье уже, может быть, близко.

И вдруг теперь она видит его в цепях, осужденного на каторгу; он теперь уже для нее навсегда потеряй. Молодая женщина умоляла Осию не презирать ее и не проклинать, а прежде выслушать.

Осия сказал ей, что ничто так не может облегчить ему сердца, как если только она может оправдать себя от упреков и доказать, что нисколько не виновата в ужасной участи, постигшей его и юношу.

Она громко зарыдала и едва могла успокоиться, но придя в себя, рассказала все как было.

Вскоре после отъезда Осии умер верховный жрец, и в тот же день его преемником был назначен Бай, второй пророк. Этот человек был исполнен ненависти к евреям и их главному вождю Моисею, которых до сих пор защищал покойный Руи и царица. Бай уговорил фараона, не дожидаясь возвращения Осии, отправить войско в погоню за евреями и принудить их вернуться. Тогда Казана стала опасаться, что Осия не согласится сражаться против своих единоплеменников, тем более, что его послали заключить договор, который уже начинали нарушать.

Когда Осия вернулся в Танис, его даже не пустили к фараону, а посадили в тюрьму, пока он не даст присяги снова предводительствовать над своим отрядом и быть верным слугою царя. Однако новый верховный жрец не забыл, что Осия спас ему когда-то жизнь, Казана знала это.

Ей было известно и то, что Бай думал вовлечь Осию в тайное предприятие, в котором участвовал и ее отец. Вот тогда Бай и предложил фараону освободить Осию от обязанности сражаться со своими единоплеменниками, если только он даст клятву быть верным фараону. Верховный жрец сам отправился в тюрьму к Осии и заявил ему о милости фараона, но бывший военачальник отверг это предложение со свойственною ему решимостью.

Отец Казаны также был сначала на стороне Осии и даже перестал ставить ему в упрек его происхождение.

На третий день после прибытия Осии в Танис Горнехт сам отправился к нему для переговоров.

Но и тут Осии было предъявлено предложение, исполнить которое он не мог. Начальник стрелков сказал ему, что охотно согласится иметь его, Осию, своим зятем.

— Что же ты ответил? — спросила Казана, пугливо глядя ему прямо в лицо.

— Я должен был возразить ему, что ты мне была дорога с самого твоего детства, но что есть важные причины, препятствующие мне связать свою судьбу с женщиной.

Казана вспыхнула и вскричала:

— Это потому, что ты любишь другую женщину из твоего народа, ту самую, которая послала к тебе Ефрема.

Осужденный покачал головою и ласково ответил:

— Ты ошибаешься, Казана! Та, о которой ты говоришь, теперь уже жена другого!

— Так почему же! — воскликнула вдова и посмотрела на него умоляющим взором. — Почему же ты отказал отцу?

— Я не мог поступить иначе, дорогое дитя мое, — возразил он с нежностью, положив ей руку на плечо. — Я всегда с самыми теплыми чувствами думаю о тебе, но все же я не мог исполнить желания твоего отца, потому что серьезное дело воспрещает мне завести свой собственный домашний очаг и наслаждаться безмятежным счастием, к которому многие стремятся: если бы мне и возвратили свободу, то и тогда моя жизнь была бы рядом тревог и борьбы.

— Но ведь многие, — возразила Казана, — уезжают на войну и потом с удовольствием возвращаются под свою кровлю к любимой жене.

— Конечно, конечно, — подтвердил он, — но меня призывают другие обязанности, которых вы, египтяне, не знаете. Я сын моего народа!

— И ему хочешь служить? — спросила Казана. — А, я понимаю тебя хорошо! Тогда зачем же ты вернулся в Танис? Зачем отдался в руки фараона?

— Меня связывала клятва, мое бедное дитя, — ответил он мягко.

— Клятва! — воскликнула она. — Смерть и неволя лежат между тобою и теми, которых ты любишь и которым хотел бы служить! О лучше бы тебе никогда не возвращаться в это место несправедливости, измены и неблагодарности! Скольким людям эта присяга причиняет горя и слез! Но вы, мужчины, ставите ваш долг выше страданий. Мне ты испортил всю жизнь, и между твоим народом живет твой отец, у которого ты единственный сын! Как часто мне случалось видеть этого славного старика с его блестящими черными глазами и густыми седыми волосами! Я думала, что и ты будешь такой же, когда достигнешь преклонного возраста, всякий раз, когда встречала твоего отца в гавани или на переднем дворе царского дворца, где он распоряжался пастухами, приводившими быков и овец для стола фараона, как наложенную на евреев дань. А теперь у старика не стало сына, и при воспоминании о тебе его сердце будет обливаться кровью.

— У него есть сын! — возразил Иисус Навин. — И хотя этот сын закован в цепи, но он может выше держать голову, чем те, которые так изменнически с ним поступили. Они все, вместе с фараоном, вероятно, забыли, что я во многих битвах не щадил своей жизни, желая доказать верность царю. Менефта, его наместник и верховный судья, которому я спас жизнь, и все, считавшие меня своим другом, оставили меня и повергли в несчастие, и вместе со мною и этого ни в чем не повинного мальчика; да, их всех, всех без исключения…

— Не проклинай! — остановила его Казана.

Иисус Навин не обратил на нее внимания и продолжал:

— Я отомщу и никогда этого не забуду!

Молодая женщина испуганно прижалась к его плечу и начала умоляющим голосом:

— Я знаю, ты не можешь ему простить, но только не проклинай его, потому что он стал твоим врагом из любви ко мне. Ты хорошо знаешь моего отца и его горячую кровь, которая не охладела еще, несмотря на его годы. Он даже умолчал о том, что считал таким великим стыдом; он считал меня лучше всех в мире и знал, как многие знатные люди за меня сватались и я им отказывала. Скорее фараон простит любому бунтовщику, чем мой отец — человеку, отказавшемуся от моей руки. Ом вернулся от тебя домой, как помешанный. Он бранился и в доме и на дворе; наконец, ушел к верховному жрецу, который еще подлил масла в огонь; все это я узнала от его жены, но и она много тебе повредила. Но раньше она была на твоей стороне, так как не забыла, что ты спас жизнь ее мужу; уже все было подготовлено, чтобы облегчить побег тебе и Ефрему…

— Я знаю это, — мрачно перебил ее Иисус Навин. — Но ты, Казана, также виновата, что ворота тюрьмы не отворились перед нами.

Молодая женщина всплеснула руками и воскликнула с неподдельным жаром:

— Если бы это от меня зависело, разве бы я так поступила? Конечно, и во мне шевельнулась гордость, как во всякой женщине, отвергнутой своим возлюбленным; но скоро мой гнев на тебя превратился в сострадание. Я все надеялась на улучшение твоей участи, но от меня скрывали весь ход дела и только вчера вечером, когда уже было слишком поздно, я узнала истину; конечно, верховный жрец мог многое сделать, но он не хотел становиться поперек дороги союзнику моего отца.

— Ты говоришь о принце Синтахе, племяннике фараона? — в волнении воскликнул Иисус Навин. — Они уже намекали мне о том, что для него подготовляется. Вместо сирийца Аарсу они хотели назначить меня, если бы я только отказался от своих единоплеменников и позволил бы им распоряжаться по их усмотрению; но я лучше соглашусь вытерпеть все мучения, чем опозорить себя таким постыдным делом. Аарсу подходил лучше для их темных планов, но и он, в конце концов, им изменит. Что касается до меня, то принц имеет серьезную причину питать ко мне ненависть.

Казана закрыла ему рот рукою, тревожно указала на Ефрема и надзорщика и затем тихо сказала:

— За что же принц ненавидит тебя?…

— Этот человек хотел и тебя завлечь в свои сети, но узнал, что ты всегда желала мне добра, — прервал ее бывший воин.

Она покраснела, покачала головою и прибавила:

— Поэтому-то Аарсу, которого он притянул на свою сторону, должен наблюдать за ними.

— О, сириец будет смотреть в оба, — возразил осужденный. — Но, кажется, уже довольно! Я верю тебе и от души благодарю тебя, что ты приехала повидаться с нами несчастными. Как часто вспоминал я во время моих походов о хорошенькой девочке, росшей на моих глазах.

— И будешь вспоминать о ней и потом без ненависти и гнева?

— Конечно, всегда.

Тогда молодая женщина в страстном волнении схватила руку осужденного и хотела было поднести ее к губам, но он отдернул ее.

Она посмотрела глазами полными слез и грустно проговорила:

— Ты лишаешь меня милости, в которой благодетель не откажет последнему нищему.

Затем она поднялась и сказала так громко, что даже надзорщик очнулся и посмотрел на солнце.

— Я говорю тебе, что наступит время, когда ты будешь просить о милости поцеловать с благодарностью эту руку! Это будет тогда, когда гонец привезет тебе и этому мальчику известие о свободе, которую вы оба так пламенно желаете; и это будет дело рук Казаны.

И молодая женщина покраснела от охватившего ее волнения. Иисус Навин взял ее правую руку и сказал:

— О, если бы тебе удалось исполнить то, чего жаждет твоя добрая душа! Как я буду тебе благодарен, если ты смягчишь судьбу этого мальчика, захваченного в твоем доме. Но, как честный человек, я должен тебе сказать, что никогда более не вернусь на службу к египтянам; что бы там ни случилось, но телом и душою я буду принадлежать тем, которых вы преследуете и среди которых я родился.

Она опустила вниз свою прелестную головку, но скоро опять подняла ее и сказала:

— Как ты честен и справедлив, другого такого человека не найдется на свете; это я еще знала, бывши ребенком. И если я среди своего народа не найду человека, который заслуживал бы такого же уважения, как ты, то я всегда буду о тебе помнить. Вероятно, бедной Казане удастся освободить тебя, и тогда не презирай ее, если увидишь, что она находится в более худшем положении, чем ты ее оставил; если она будет в большом унижении и подвергнется страшному позору…

— Что ты хочешь сделать? — прервал он ее.

Но он не получил ответа; надзорщик поднялся с своего места и, захлопав в ладоши, закричал:

— Вперед! Эй вы, кроты! Живо в дорогу!

Сердце защемило у осужденного; он поцеловал Казану в лоб и прошептал ей:

— Не беспокойся о нас, если только наша свобода будет стоить тебе унижения. Нам больше никогда не видеться; моя же жизнь, на воле или в неволе, будет полна лишений и упорной борьбы. Ночь все темнее и темнее будет окутывать нас своим покровом, но как бы ни была она темна, все же мне и этому мальчику будет светить звезда: это воспоминание о тебе, мое верное, милое дитя!

Затем он повернулся к Ефрему; юноша схватил руку рыдающей женщины и прижал ее к губам.

— Вперед! — крикнул еще раз надзорщик, затем помог щедрой молодой женщине сесть на колесницу и крайне удивился, что она опять с таким вниманием следила за обоими осужденными.

Лошади, запряженные в колесницу, тронулись; раздались новые крики надзорщиков, послышался свист плетей по обнаженным спинам и жалобный крик, и затем осужденные двинулись в дорогу, продолжая путь на восток. Цепи на ногах волоклись по пыли, которая, поднимаясь вверх, окутывала всю толпу, точно также как душа каждого осужденного была охвачена ненавистью, тоскою и страхом за будущее.