Валентина

Глава четвертая

Через Неман было наведено три понтонных моста. Французские саперы спешно сооружали бревенчатые настилы и ставили опоры. Несколько недель они были поглощены этой работой, и когда наконец понтоны были готовы, они позволили себе расслабиться, поудить рыбу и поухаживать за местными полячками, часто приходившими поглазеть на лагерь.

Мосты, сооруженные саперами, были поистине громадны, — ведь по ним должно было пройти полмиллиона человек, с конницей, артиллерией и обозами. Все форсирование Немана должно было занять не меньше недели. И вот эти три гигантских моста терпеливо ждали двадцать четвертого июня, словно три кита, готовые принять на себя земную тяжесть бесчисленных колонн солдат. Суеверные саперы не давали никому ступить на понтоны до тех пор, пока по ним не проскачет авангардный отряд Императорской гвардии.

И вот в течение недель на берегу реки все множились бивуаки и палаточные лагеря, переполненные людьми, лошадьми, дымящимися походными кухнями; солдаты занимались чем попало, пили вино и проклинали свое постылое бивуачное житье. К этому беспорядку присоединялись и стекающиеся за заработками проститутки, которым война всегда давала большой, хотя и нелегкий, заработок. Так что вечерами в лагерях царило пьяное веселье, солдаты в обнимку со шлюхами распевали песни у костров, путая французские и польские слова. Несколько солдат, решивших пересидеть войну на дому у местных красоток, уже были выловлены, преданы трибуналу и расстреляны.

Прибывавшие в дорожных каретах офицеры штаба находили себе временное жилье в окрестных деревеньках. В армии к ним относились с презрением, чуть ли не с ненавистью, как к чистоплюям, не видевшим настоящих сражений.

Офицеры готовили свои полки к выступлению. Кирасиры, императорские гренадеры, драгуны, седьмой, десятый и четырнадцатый артиллерийские полки, Польский корпус, батальон полевых хирургов — в них, казалось, были собраны люди со всего света: кроме французов там были итальянцы, сербы, поляки, ирландцы, шотландцы и даже некоторое количество изменивших своему Отечеству англичан; кроме того, в этой громадной армии насчитывалось и двадцать тысяч втайне враждебных Наполеону пруссаков и тридцать тысяч крайне ненадежных австрийцев, которых Бонапарт силой принудил к союзничеству с ним.

Двадцать четвертого июня, через два часа после восхода солнца, кавалерийский полк кирасир маршала Груши и два пехотных полка из дивизии маршала Нея в боевом построении двинулись к Неману и начали переход по трем понтонным мостам. Как только на первый мост вступила колонна, ведомая высоким всадником в красном плаще, как в идущих следом войсках стали кричать «Ура!», и крики, постепенно нарастая, слились в общий могучий рев, раскаты которого встревожили тихую провинциальную идиллию пустынных пограничных берегов. Жаркое июньское солнце уже стало разогревать воинов и лошадей, они, сгрудившись в плотные колонны, медленно проползали по еле выдерживающим их мостам над рекой, которая равнодушно и лениво продолжала нести свои спокойные воды, ничуть не смутясь тем, что по ней прошел авангардный отряд великой армии, — и начался русский поход Наполеона.

В течение последних трех дней де Шавель был в разъездах, вместе со штабом Наполеона. После его отлучки в Чартац он был принят императором весьма холодно. Тут соединилось все вместе: императору уже доложили о провалившейся польской интриге, но сам факт слежки со стороны польских союзников был Наполеону крайне неприятен, Далее, то, что именно его верного Мюрата выбрали в качестве мишени для атак хорошенькой кокотки, также наводил его на размышления. Будучи от всего этого в дурном расположении духа, он встретил де Шавеля словами:

— Я надеялся, что вы-то избежали пленения этой смазливой графиней!

Глаза императора напоминали два застывших серых валуна под оползнем распухших от бессонницы век. Де Шавель молниеносно и хладнокровно обдумал свой ответ.

— Сударь, не я тот человек, которого этой даме велели поймать в свои сети. Я только сумел предотвратить эту провокацию и поместил графиню под защиту нашей службы. Уверяю вас, что сложившиеся обстоятельства сделали эту защиту жизненно необходимой для этой женщины!

— Всем от нас чего-нибудь жизненно необходимо взять, — сухо заметил император. — Но мы вовсе не обязаны только давать, давать и давать без конца! Ведь потом, когда нам вдруг что-то потребуется взамен — ах нет, никто ничего не в состоянии сделать!

Это был намек на неблагодарных австрийцев, которые не выполнили требования Наполеона дать больше людей, а главное, денег на проведение русской кампании. А ведь в свое время, когда Наполеон разбил их при Ваграме, они поспешили выдать за него великую княжну, только чтобы задобрить его и выторговать уступки по послевоенному дележу территорий. Их хитрость и трусость страшно бесили императора. Да и все остальные союзнички — в лицо льстили и пресмыкались перед ним, а стоило повернуться к ним спиной, как они тут же позорно изменяли ему в поисках своей выгоды.

Он породнился с Габсбургами и знал, что не может доверять им. Взять его жену — она тупа и легкомысленна. А ведь ему тоже необходимо быть с кем-то откровенным, да просто дружить с кем-нибудь, кроме своих верных гвардейцев. За последние месяцы он провел больше времени, играя со своим маленьким сыном, чем в беседах со своей женой. Только Мария Валевская относилась к нему с теплотой, никогда не приставала с дурацкими просьбами или женскими упреками. Конечно, он ее по-своему любил, но этого было ему недостаточно. Да и в постели она была слишком застенчива и не слишком искусна. Когда она попросила его о расставании, чтобы жить в мире со своей совестью, он без большого сожаления разорвал с нею. Да она и не нужна была ему теперь, нет, ему нужна была жена, императрица, которая верным глазом следила бы за соблюдением императорских интересов во Франции и в остальных владениях, пока он занимается русской кампанией. Но увы… Даже Жозефина, которую он безумно любил, с такой откровенной и слепой страстью, изменяла ему с другими во время его долгих походов и не гнушалась интриговать против него.

Все эти мысли отнюдь не располагали императора к особой симпатии к графине Грюновской и ее печальной истории.

— Так-так, — сказал Наполеон. — Значит, дело закончено. А вы отдали распоряжение о том, чтобы за нею следили? Установили ее связи? Включая, кстати, Потоцкого — Бог свидетель, ни единому человеку нельзя доверять!

— Все это было сделано, император, — ответил де Шавель. — И мне хотелось обратиться к вам, если позволите, с одной просьбой.

— Я очень занят, — недовольно произнес Наполеон. — Если это личная просьба, перенесите ее на потом.

— Да, это просьба личная, — сказал де Шавель. — Но она имеет смысл именно сейчас, а не после. Я прошу вас направить меня обратно в мой полк.

Наполеон удивленно поднял брови.

— Вы что же, хотите снова скакать по полю и рубиться на саблях? Вы хотите вернуться под команду Нея?

— Да, император, здесь моя работа закончена. Теперь меня наверняка отправят в штаб разведки в Россию. Я служил вам верой и правдой в течение года, но теперь я умоляю вас дать мне вернуться в действующую армию.

— Вот тебе раз! — пробормотал император. — Удивительно слушать человека, который готов идти под пули и штыки, вместо того чтобы спокойно заниматься работой в штабе… Скажите мне откровенно, полковник… Только откровенно, без грамма лжи, слышите? Обещайте!

— Я буду откровенен, император, обещаю вам это.

— Как вы думаете, в глубине души, мы победим?

Этот вопрос потряс полковника. Но еще больше его потрясло лицо императора — мрачное, опустошенное, с тревогой, поселившейся в глубине усталых глаз. Он хотел, чтобы его сомнения опровергли? Почему он спросил так? Де Шавель не верил собственным ушам.

— Я вижу, что удивил вас, — внезапно продолжил император. — Это видно по вашему лицу… Да я и сам себя удивляю. Я с вами полностью откровенен… Я-то — я верю в победу, но все эти людишки вокруг меня — все копошатся, сомневаются, шепчутся… Я желаю знать, что же думают мои солдаты? Мои солдаты — вот кто мне важнее всего! Так отвечайте мне! Вы уверены в победе?

— Да, император, — без колебаний ответил де Шавель. — Я служу под вашим началом вот уже четырнадцать лет. Я дрался в ваших рядах в Египте, в Италии и по всей Европе! Я не видел ни одной проигранной вами битвы! Вы разобьете и русского царя, как разбивали до сих пор всех своих врагов. И ваша армия это знает. Вы сказали, что важнее всего — солдаты. Так вот, ваши солдаты последуют за вами на край света!

Наполеон встал, лицо его слегка покраснело, в глазах стояли слезы — как все южане, он был очень сентиментален. Он протянул де Шавелю руку.

— Ну что ж! Я освобождаю вас от этих обязанностей! Но вас лично я оставляю при себе, под командой Нея. И я благодарю вас. Когда в армии говорят такими словами, какими говорите вы, впереди может быть только победа!

Наполеон прибыл к Неману через три дня после начала войны. Наполеона сопровождали маршал Мюрат и любимец императора маршал Жюно, который служил при нем адъютантом еще с Итальянской кампании 1789 года. Лошадь Наполеона тоже была ветераном — она прошла с ним через всю Европу и в десятках сражений послушно и находчиво прокладывала дорогу сквозь разрывы шрапнели и неприятельские ядра, неся своего маленького седока во главе его отрядов.

Кавалькада из блестящих офицеров в роскошных одеяниях с маленьким, одетым в серый мундирчик Наполеоном во главе приблизилась к центральному понтону. Первую минуту царило мертвое молчание, пока яркая цепочка всадников с серым человечком впереди подъезжала к мосту. Ослепительная игра солнечных лучей на обнаженных саблях, касках и стальных латах кавалеристов создавала поистине грандиозную картину начала похода, но все было столь буднично и спокойно, как будто войска совершали учебные маневры.

Де Шавель ехал в первых рядах наполеоновского штаба. Он придержал своего гнедого рысака, чтобы дать дорогу императору на понтонную переправу. Маленький всадник в простой черной треуголке проскакал по гулкому деревянному настилу, и когда наконец его конь ступил на русский берег, войска разразились громовыми приветствиями. Де Шавель ехал вслед за маршалом Даву, и когда они оба выехали на неприятельский берег, маршал оглянулся и они встретились глазами. Даву был небольшого роста, поджарый и суховатый человек, не склонный к проявлениям чувств где-либо вне поля боя.

— Не думаю, что в мире найдется человек, способный победить такое войско, — сказал он полковнику. — Послушайте! Они кричат так, словно уже добыли победу.

— В императоре есть что-то непонятное… Люди, которые дерутся под его началом, обожают его. В этом все дело. Я сам последую за ним хоть в ад.

— Да, — заметил маршал. — Пожалуй, сейчас вы именно это и делаете. Впрочем, все мы делаем это вместе с вами. Ну, да поможет нам Бог!

Ближайшим городом был Ковно, вся защита которого состояла из небольшого русского гарнизона. До него было несколько дней марша, а далее располагался Вильно, где стоял царь Александр со своим штабом. Там французская армия ожидала первой стычки с русскими войсками в этой войне.

По мере того как огромная армия продвигалась от границы в глубь страны, местность менялась чуть не с каждой пройденной милей. Де Шавель ехал во главе приданного ему соединения Императорской гвардии. В ней состояло около пятидесяти тысяч воинов, элитной боеспособности которых не было равной во всем мире. Такими отборными людьми могли командовать только авторитеты маршалов Нея, Даву, Мюрата или Ланна.

В первые же дни этого долгого похода де Шавель почувствовал возвращение старого ощущения счастья в сражениях и битвах. Тем более что его работа в разведке добавила ему и цинизма, и твердости духа. И теперь, имея за спиной отличных проверенных бойцов и хорошего коня под собою, он чувствовал божественный восторг. Война совершенно не пугала его, не занимала и мысль о смерти или ранении. Он действительно думал так, как сказал маршалу Даву при переходе через Неман. Он и вправду последовал бы за своим императором в ад и бился бы там хоть с самим дьяволом. В его отряде был майор, закончивший Академию Святого Кира, с невообразимым именем Мари-Жан Макдональд. Он был родственником знаменитого маршала Макдональда и принадлежал к одной из крайних католических сект, которые в полном составе переселились во Францию после своего неудачного восстания в Англии и уже семьдесят лет жили на континенте. Де Шавелю очень нравился молодой человек, он был невероятно храбр, но дисциплинирован, прошел школу многих жестоких сражений, включая неудавшуюся войну на Пиренейском полуострове, в Испании, где он бился под командованием маршала Сульта.

Молодой человек старался вести свою лошадь так, чтобы держаться поближе к полковнику. Они ехали небыстрой рысью. Солнце по-прежнему ярко светило в накаленном небе, и тучи пыли за их лошадьми обволакивали едущих сзади всадников. Эта едкая и мелкая, как размолотая охра, назойливая пыль забивалась в ноздри лошадям, оседала на веках и непонятным образом проникала под тугие воротнички офицерских мундиров. Она не давала покоя лошадям, да и люди непрестанно кашляли и, чертыхаясь, сплевывали желтую слюну.

— Проклятая жарища, — заметил де Шавель, утирая лицо платком так, чтобы достать полоску лба под шлемом, где от пота все было мокро. — Когда же мы наконец доберемся до Вильно? Впрочем, кое-что нам еще предстоит в Ковно.

— Пожалуй, — ответил майор Макдональд. — Но скажите мне, полковник, как долго еще будет тянуться такая дорога? Почва здесь суха и совершенно бесплодна.

— Не могу сказать точно, — ответил де Шавель. — Но я думаю, что дальше будет лучше.

— Надеюсь. А то здесь, сколько хватает взгляд, ни деревца, ни травинки. Да и лошадям нечего пить. Это мне напоминает Испанию, хотя там было и пожарче.

— Мне ясно, что эта страна у вас буйного восторга не вызывает, — заметил полковник. Его немного раздражали постоянные упоминания молодого офицера о той единственной крупной кампании, в которой сам де Шавель участия не принимал, — Но я бы вам посоветовал не слишком громко говорить об этом. Император очень болезненно воспринимает всякое недовольство именно той кампанией, вы же знаете.

— Да, сударь, конечно, знаю, — бесстрастно произнес майор. — Да и всякий, кто дрался в тех адских условиях, не желает даже вспоминать само имя той страны. Из тех, разумеется, кто вернулся оттуда живым. И я прошу прощения за свои слова. Просто эта местность мне почему-то напомнила Испанию — не знаю почему. Здесь совсем не так каменисто, но так же пыльно и пустынно, и, кроме того, страшно мало провианта и корма лошадям. Но я надеюсь, что командование все это предусмотрело.

Де Шавель не сразу ответил. Его немного настораживали победные нотки во всяком разговоре, тем более что сомнения в успехе он уловил в речах самого императора. Потом еще Даву, говоривший странные слова на понтоне через Неман: дескать, Бог да спасет нас… А теперь этот ветеран неудавшейся кампании, сравнения которого совсем не говорят об оптимизме.

— Мне хотелось бы присоединиться к вашим людям, — сказал полковник сухо.

Первого июля император прибыл в Вильно, оставленный всего несколько дней назад его противником — русским царем. Жара, жажда и отсутствие должного снабжения кормами уже обошлись его армии в двадцать тысяч павших лошадей. Это была огромная цифра. Кроме того, людские потери составили около двух тысяч человек, что было очень много для еще не начавшейся, по существу, войны.

А русские отнюдь не спешили вступать в бой с передовыми подразделениями кавалерии Рея ни у Ковно, ни у Вильно. Они просто отступали в глубь страны, забирая с собой все припасы продовольствия и сжигая то, что нельзя было забрать.

— Александра! Посыльный приехал? — крикнула Валентина, взбегая по лестнице. Она ездила верхом почти два часа. Все это время они ждали вестей, и ожидание это было для Валентины невыносимо. Но нетерпеливость Валентины страшно действовала на нервы Александре, которая пообещала, что если сестра еще раз спросит насчет новостей, она просто перестанет с нею разговаривать.

Когда Валентина спрыгнула с лошади, ей показалось, что конюх, подхвативший ее лошадь под уздцы, был очень мрачен и озабочен.

— Александра! Сандра! Ты где?!

Наверху она приостановилась перевести дух, и тут сестра вышла из своей комнаты.

— Он здесь, — сказала она. — Зайди ко мне и прочти сама.

Она протянула Валентине газету с новостями. Она была недельной давности — ровно столько потребовалось верховому, чтобы он довез ее из Варшавы в Чартац. Посыльный претерпел при этом немалые муки, обедая в крестьянских харчевнях по дороге.

— «Армия императора Наполеона стоит всего в пятидесяти километрах от Москвы, где их ожидают отборные русские войска под началом генерала Кутузова для решающей битвы. Французские войска потеряли тридцать тысяч человек, учитывая лишения, которым они подверглись в России, а русские потеряли пятьдесят тысяч человек…»

Валентина бросила газету на пол и закрыла лицо рукой.

— Боже мой… Боже мой… — всхлипывала она. — Тридцать тысяч… Сандра, я уверена, — он среди этих тридцати тысяч!..

Она с рыданиями упала на козетку.

— Не будь так чувствительна, милая моя, — Александра погладила ее по руке и подняла с пола выпавшую газету. Ей было очень жаль Валентину, которая уже три месяца все ждала новостей из России, но никак не могла дождаться главной… Все эти три месяца Валентина изнывала в ожидании вестей о войне Наполеона в России и засыпала, измученная тревогой о любимом человеке. Каждое утро Александра, входя к ней, заставала ее в слезах, и все эти слезы были бесполезны для того, кто обещал вернуться, но имел так мало шансов для этого… Александра пыталась подшучивать над нею, укорять за нехватку простого здравого смысла… Но теперь она поняла, что ее страдающая сестра уже не способна внять никаким доводам разума. Ничего не оставалось делать, как только смягчить ее боль постоянной заботой. Слова Александры о том, что де Шавель — единственный мужчина для таких женщин, как Валентина, уже начали, казалось, сбываться. Она так влюбилась в полковника, как никогда и представить себе не могла Александра, с ее скептическим отношением к мужчинам и к жизни вообще. Такая длительная страсть ее сестры в отношении полковника де Шавеля очень ее раздражала. Но что-то, что заставляло в любви жертвовать, и жертвовать ради кого-то чем-то своим собственным, заставляло и Александру с неясным уважением относиться к этому виду безумия, особенно если оно коснулось ее сестры. Но сама она не могла себе представить, что станет хоть капельку страдать из-за мужчины. В глубине души она желала его смерти, чтобы он, так неосторожно вошедший в душу ее сестры, не превратился бы вдруг в реального человека, земного и сильного, который заберет ее с собой…

— Послушай меня, — сказала она. — Я совсем не думаю, что твой любезный полковник ранен или убит. Для этого нет никаких оснований.

— Да как же ты можешь знать?! — ломая руки, вскрикнула Валентина. — Нет, Сандра, тут уж я сама лучше знаю… Мне что-то подсказывает, что с ним случилось неладное. Я просто уверена в этом. Взять хотя бы эту битву за Москву — от какого числа эта газета?

— От двадцатого сентября. Ты же понимаешь, что все эти известия запаздывают на много недель. А это сражение, я думаю, уже кончено много дней назад! Милочка моя, за Францию там билось около полумиллиона людей, так почему же он должен был оказаться именно в числе тех тридцати тысяч погибших?

— Не знаю, — отвечала Валентина, роняя беспомощно на пол газету. — Я не знаю, где и как это случилось. Все это время я боялась за него, но совсем не была уверена в этом… А сейчас — уверена. Оставь меня одну, Сандра, оставь меня одну, это самое лучшее. Я прошу тебя.

— Прекрасно, — сказала Александра, вставая. — Я, конечно, понимала, что ты редкая идиотка, моя милая сестричка. Я это говорила тебе и раньше. Если он убит, ты можешь просидеть еще много месяцев в рыданиях! Ну что ж, если тебе нравится так тратить свое время… Я не могу ничем помочь тебе, Бог свидетель, если ты уж так безутешна. И я, пожалуй, оставлю тебя я в покое, если ты этого хочешь!

Валентина сидела до темноты, а листки газеты все лежали у ее ног. Она не двигалась и не плакала. Возможность ранения или гибели де Шавеля была для нее столь значительна, что даже слезы не могли помочь в этом горе. Все последние три месяца сообщения повторяли друг друга: войска Наполеона продвигались все дальше и дальше в глубь России, но крупной, решающей битвы все не было… Болезни и истощение ослабили бойцов Великой армии, а русские, отступая, жгли за собой всякое пригодное имущество. Ни одного колоска не смогли собрать французские солдаты, ни ведра воды выпить без опасения быть отравленными и ни куска мяса съесть, не думая о заражении скота…

Даже при том, что во всех газетных сообщениях тон новостей был благоприятен для Наполеона и описания военных действий были в его пользу, не оставались незамеченными и детали, которые говорили о том, что война пошла отнюдь не по сценарию, задуманному императором.

Но даже и малейшие намеки на дизентерию или тиф в наполеоновских войсках расстраивали Валентину, потому что она живо представляла себе больного полковника и его мучительную гибель. Ее бесил затянувшийся домашний арест в Чартаце. Дни проходили одинаково, и это беззвучное, вязкое течение времени способно было любого свести с ума. Ей давно наскучили прогулки верхом и шитье крестиком, вязание и все прочее, что делалось вместе с сестрой, которая никоим образом не понимала ее страданий. Она жила словно в вакууме, в то время как мир, насколько это можно было узнать из редко доходящих до Чартаца газет, бурлил, в нем происходило множество событий ежедневно, и де Шавель тоже, захваченный этим водоворотом, бился на войне и, может быть, уже пал от русской пули, пока она сидела и вышивала в идиллическом поместье. До сих пор еще не состоялось сколько-нибудь крупной битвы в той войне, а тридцать тысяч человек уже погибли в сражениях под городом Смоленском, думала с ужасом Валентина. А теперь, сколько можно было судить из последней газеты, французские и русские войска готовились к решающей схватке где-то под Москвой. Но газета была отпечатана уже давно. Значит, все уже кончено. Поле боя усеяно непогребенными мертвецами, пороховой дым рассеялся, и победа или поражение уже стали историей, неизвестной, впрочем, Валентине… У нее было интуитивное чувство, что де Шавель пал в этой битве, а она знала, что предчувствие не обманывает…

Когда Яна вошла в комнату, она не взглянула на нее и не заговорила. Служанка, тревожно вздохнув, зажгла свечи, задернула тяжелые занавеси и подложила в угасающий камин свежих буковых дров.

— Время ужина, мадам, — робко сказала Яна. — Ее сиятельство спрашивают, не спуститесь ли вы к ужину.

— Нет, Яна, — покачала она головой. — Есть я не хочу. Я встречусь с сестрой завтра утром.

— Я слышала, произошла какая-то битва, — робко проговорила Яна, все еще с тревогой всматриваясь в лицо своей госпожи.

— Да, было уже два сражения. Потери очень велики.

— А как полковник, мадам? — осмелилась наконец на дерзкий вопрос Яна.

— Нет никакой возможности узнать что-нибудь о нем, — медленно проговорила Валентина. — И я не узнаю ничего, пока буду продолжать сидеть здесь, в поместье. Я решила, что мне делать, Яна. Мне надо вернуться в Варшаву.

Ранним утром седьмого сентября у деревеньки Бородино с мощного залпа шестисот французских пушек началась битва, в которой решалась судьба Москвы. За несколько дней до того погода испортилась, и проливные дожди превратили дороги в сплошное непроходимое болото, в котором лошади вязли по колено и которое засасывало колеса повозок, не давая им двигаться. Артиллерию приходилось тащить чуть ли не на себе группкам измученных вконец солдат. У всех нервы были на пределе, не исключая и маршалов.

Даву и Мюрат уже успели жестоко поссориться. Они и до того плохо переносили друг друга, суховатый профессиональный военный и взрывчатый, бесшабашный гасконец; сейчас всеобщая тоска и раздражение добавили огня к этой неприязни. Да и сам император выглядел мрачным и страдал от жестокой бессонницы. В это решающее сентябрьское утро он был слегка простужен.

В течение целых четырех часов велась непрерывная артиллерийская подготовка с обеих сторон; в обеих армиях к концу этого срока уже не оставалось дирижеров, способных терпеть дальше эту оглушительную увертюру к их собственной пьесе. Да, французские ветераны столкнулись здесь с самой неподходящей для наступления страной и самыми невыносимыми условиями войны из всех кампаний, которые когда-либо вел Наполеон. Сравнение России с Испанией, сделанное майором Макдональдом, хотя и не могло касаться климата, было вполне верным в отношении тяжести военных действий и маршей. Люди были вконец истерзаны резкой сменой изнуряющей жары и ледяных ливней, огромным количеством жалящих комаров и мух, болезнями и падежом лошадей из-за жажды и недостатка кормов. Не хватало ни провианта, ни сносного жилья для ночлега; русские крестьяне в основном либо покинули свои деревни вслед за отходящими русскими войсками, либо ушли в леса, предав свои жилища огню. По всему пути следования французской армии стоял дым от горящих сел и сожженных хлебов на полях… Даже колодцы часто оказывались отравленными, отчего также случались потери людей и лошадей, но главное — всякую найденную воду французы боялись пить. Ночью, когда измотанные солдаты мечтали о ночлеге, часто и всегда внезапно на бивуак налетали свирепые казаки, заставая врасплох дремлющих людей. Охрана лагеря, состоящая обычно из двух-трех всадников, не успевала оказать заметного сопротивления этих лихим и беспощадным наездникам, которые, учинив резню, со скоростью вихря уносились галопом куда-то в неоглядную ночную мглу.

До Бородина французы продвигались вперед, не встречая существенного сопротивления со стороны русских, и постепенно сложившееся пренебрежительное отношение к столь податливому противнику сильно расшатало дисциплину в императорской армии, Из полумиллиона человек, перешедших Неман два с небольшим месяца назад, боеспособными оставались около ста восьмидесяти тысяч. Остальные выбыли из войска по болезни или же были убиты или искалечены под Смоленском, где надежды императора на решение всей кампании снова оказались обманутыми, поскольку русские снова отошли назад, отнюдь не проявляя желания капитулировать.

Кроме того, тысячи людей числились пропавшими без вести, — некоторые из них дезертировали, а многие были убиты во время неожиданных налетов казачьих отрядов.

И все же сердце французской армии, ее пятидесятитысячная гвардия, оставалось до сих пор невредимо. Под Смоленском император держал ее в резерве и не бросил в бой.

Местность в окрестностях деревеньки Бородино была холмиста, слева по флангу протекала Москва-река. Русские сосредоточили здесь силы в сто двадцать тысяч человек, причем артиллерии у них было больше и более крупного калибра, чем у французов. На правом фланге русские имели систему укрепленных редутов, в других местах укреплениями служили земляные валы и траншеи.

И вот поутру, после пушечной бомбардировки, французские горнисты протрубили атаку. Цепи встали и с галльской удалью, не пригибаясь, пошли по изрытому, дымящемуся полю на русские редуты. Основные силы Наполеон расположил в центре, напротив больших редутов.

Де Шавель вел свой отряд против большого редута в центре, под общим командованием маршала Нея. Маршал Ней был, пожалуй, самым лучшим военачальником из всех, с кем приходилось служить де Шавелю; это был человек разносторонних способностей, со сложной, очень возбудимой натурой. Он был сыном крестьянина, что проглядывалось в его фигуре, крепкой и жилистой, в его широком грубоватом лице и даже в том, как он носил мундир. Это был человек действия, истинно тевтонского типа, с его твердостью и решительностью, но тевтонское начало сочеталось в нем с французским темпераментом. Его счастьем было отдавать приказы, прямые и острые, как шпага, и самому же следовать по ним в бой; он был лишен страха, и поэтому его люди готовы были идти за ним в огонь и воду. Его слабым местом была его крайняя чувствительность к намекам на его происхождение, и в мирное время, когда исчезало упоение схваткой, даже малейшие поводы для обиды в этом вопросе могли привести его к ошибочным решениям.

Де Шавель, аристократ по рождению, тем не менее очень любил Нея и понимал его. Его он предпочитал даже равному по храбрости Мюрату. Только вчера Мюрат, подозвав к себе во время смотра, спросил у него весьма серьезно, не желает ли де Шавель съездить в Данциг к своей прелестной графине, после чего, засмеявшись, пошел дальше. Де Шавель иногда вспоминал о Валентине, но всегда эти воспоминания были возбуждены только желанием женщины. Он воображал себе ее лицо и тело, и то приятное ощущение, которое он испытал, держа ее, трепещущую, в своих объятиях. Он, возможно, многое бы отдал за то, чтобы снова обнять ее или обладать ею, но все это была похоть, а отнюдь не любовь. Для любви в его сердце не было места. И недостойная шутка Мюрата неожиданно сильно задела его. Но дело тут было в другом — в том, что это напомнило ему покойную жену Лилиану; вспомнилось то, как он ночью перед предстоящим боем писал ей страстные письма, полные нежности и тоски, как будто бы жена служила ему неким чувственным талисманом против самой смерти. И в это же время Мюрат был ее любовником. Вероятно, в глубине души он так и не простил этой грязной истории Мюрату, как простил других многочисленных любовников жены.

Наверно, оттого его и резануло по сердцу дурацкое замечание Мюрата, и он был рад, что идет в бой под командованием Нея. У него было ясное ощущение того, что это его последняя битва, и он шел в бой с холодным сердцем. Умереть он не боялся. Он уже видел столько смертей в своей жизни, что теперь мог с безразличием встретить наконец собственную. Для любого воина это было самым лучшим состоянием души — это спокойное осознание того, что остается прожить свой последний день. Он готовился к этому все утро, пока продолжалась канонада, пока он проверял своих людей и пил потом вино с майором Макдональдом. С майором они подружились. Когда поступил приказ о начале атаки, майор как раз находился в месте дислокации его отряда.

Французы снова и снова бросались в неистовом натиске на огромный редут, останавливаемые только пулей, под беглым огнем русских, после чего следовали контратаки противника. В тот день жестокая битва доходила до рукопашных схваток, где штык сталкивался с саблей, и наконец была взята первая линия обороны, затем вторая, и редут в конечном счете пал. В один момент, когда была взята вторая линия, с третьей линии бросился на французов капитан Никольский; де Шавель, бегущий во главе французского отряда, взмахнул саблей и снизу ударил русского офицера так, что клинок прошел насквозь. Но за миг до того, как Никольский упал на землю мертвым, он успел спустить курок пистолета… Де Шавелю полыхнуло в лицо оранжевым пламенем, он ощутил нестерпимую боль в груди и повалился на труп своего противника. Рядом продолжалось сражение, люди бились везде, а потом французам все-таки удалось овладеть редутом и продвинуться еще немного вперед. К полудню был взят и редут левой руки, а от правого редута русские оттянули силы в глубь своих позиций. Последовавшая далее контратака русских вернула им центральный редут. И снова была предпринята атака на него, возглавляемая лично маршалом Неем.

Трупы лежали вперемешку на истерзанной, почерневшей земле. Тела убитых потихоньку засасывались болотцами, лежали среди дымящихся развалин Бородина и в ближнем к нему лесу, среди мертвых людей лежали убитые или раненые лошади и развороченные пушки… Весь путь к большому редуту был устлан трупами, как брусчаткой выстилают площади триумфа. Взятие одного этого укрепления потребовало больших потерь, чем вся предшествовавшая кампания.

Император сидел в своем шатре с поникшей головой, подсчитывая огромные цифры потерь в своем войске. Приближались сумерки, и уцелевшие воины вместе с санитарами уже отправились по полю в поисках раненых. Иногда приходилось достреливать тех, кого нельзя было сдвинуть с места без нечеловеческой боли, — у кого был разорван живот или оторваны ядром ноги… Майор Макдональд с ординарцем обнаружили тело де Шавеля, сверху прикрытое трупом рядового пехотинца и скрывающее под собою труп русского офицера. Земля на несколько метров вокруг была пропитана почерневшей кровью, вокруг все было тихо и неподвижно.

— Он мертв, сударь, — сказал ординарец. Он склонился к лежащему полковнику и ощупал его. В груди у него зияла рана от выстрела в упор, и, кроме того, кто-то решил добить его сабельным ударом уже позже, видимо, заметив, что он пошевелился.

— Проверьте, бьется ли сердце! — потребовал майор Макдональд.

— Бьется, сударь, но так слабо, что вряд ли вытянет его, — отвечал ординарец. — Он мертв, и это так же верно, как то, что три часа назад он был жив. Надо оставить его, сударь. Я слышу крики других раненых, мне бы надо заняться ими — они могут быть легко ранены, и их еще можно спасти. Разрешите мне идти?

— Да, идите, — велел майор. Сам он присел на корточки перед неподвижным телом полковника и попытался обнаружить в нем хоть малые признаки жизни. Становилось темно, и майору было бессмысленно продолжать свое хождение по этому мрачному полю, усеянному трупами.

Повинуясь внезапному импульсу, он взвалил полковника на плечо и потащил его, шатаясь под тяжестью обмякшего тела. «Все равно, скорее всего он мертв, и тащить его, конечно, не имеет смысла», — подумал Макдональд с тупой безнадежностью. Уже ничто не имело значения после сегодняшней битвы, унесшей жизни всех его друзей и ровно три четверти личного состава его роты; но уж во всяком случае этот человек, ставший его другом в самой гадкой кампании в его жизни, не должен оставаться гнить на поле, кормя своим телом воронье, как бездомная собака.

К тому времени уже были развернуты полевые госпитали, и они были завалены ранеными и убитыми. Госпитали представляли собой обычные палатки, расставленные прямо на голой земле, и врачи работали при свете коптящих фитилей. От разноголосых стонов и криков боли, доносящихся оттуда, леденела кровь в жилах. Майор дотащил тело де Шавеля до ближайшей палатки. Увидев то, что было внутри, майор, несмотря на то, что прошел в своей жизни много испытаний и побывал в жестоких баталиях, не смог сдержать тошноты… Люди, разорванные в клочья, лежали на сыром земляном полу, и какие-то части тела у них продолжали шевелиться словно сами собой под постоянный животный вой, вылетавший из их измученных глоток. Среди этой горы изуродованного человеческого мяса сновали санитары, бесцеремонно наступая на них, растаскивая раненых и пытаясь затянуть им кровоточащие раны потуже. В дальнем углу палатки два хирурга в фартуках утомленно работали над операционным столом, освещенным колеблющимся светом коптящих факелов. Вокруг ужасного стола валялись отрезанные руки, ноги, какие-то бесформенные куски тел, словно на эшафоте у прилежно работающего палача… К майору подошел санитар.

— У нас совершенно нет места, сударь, — сказал он, пожимая плечами. — Мы не успеваем выносить умерших, как прибывают все новые раненые. А тот, что с вами, по-моему, уже сковырнулся…

— Вызовите ко мне хирурга, — прорычал майор. — Да побыстрей, черт вас дери! И не пытайтесь шутки со мной шутить, не то я вам шею сломаю! Немедленно сюда хирурга!

Он осторожно опустил тело полковника на землю у входа в палатку, рядом с мертвым кирасиром, уже закоченевшим на сентябрьском холоде. Майор отодвинул ноги мертвеца и шагнул внутрь. Похоронные команды собирали убитых вместе и связывали тела в подобие пучков для захоронения; большего они сделать уже не могли. Все равно нельзя было захоронить все десятки тысяч трупов, валявшихся по всему огромному полю.

Майор втащил в палатку де Шавеля и присел на землю рядом. И сразу же к нему подошел хирург, на ходу вытирая руки об измазанный кровью фартук.

— Простите, но меня дожидаются еще двадцать раненых… — начал он.

— Осмотрите этого офицера, — сердито сказал майор. — У него еще бьется сердце, Его нельзя терять — это приближенный императора!

— Ну что ж, раз так… Конечно… Но, по-моему, он мертв, — хирург быстро разрезал мундир на де Шавеле и обнажил глубокую почерневшую рану на груди, всю в гроздьях свернувшейся крови. Врач поморщился и приложил ухо к левой стороне груди, пытаясь прослушать сердце. Потом он оттянул веко у полковника, посмотрел и встал.

— Ну как? — спросил майор.

— Он пока жив, — сказал врач. — Просто удивительно, что только выдерживает человеческое тело! Так, в груди у него пуля, а правая рука и плечо разрублены сабельным ударом, надеюсь, что не до кости… Что ж, я извлеку пулю и попробую почистить рану. Санитар! Неси бинты и инструменты!

— Я не думаю, что он доживет до того момента, как окажется на столе, — сказал врач, повернувшись к майору, — Он потерял много крови, и потом, пуля застряла в паре дюймов от сердца. Как только я закончу операцию, я им займусь. Скажите его имя и звание. Если он действительно важная птица, я его внесу в учетный лист.

— Полковник де Шавель, Императорская гвардия, — мрачно сказал майор. — Я приду сюда через час.

— Лучше через два, — ответил хирург. — Мы постараемся сделать все, что можем.

Прошло более двух часов, пока наконец хирург послал санитара посмотреть, жив ли еще тот полковник, и, к величайшему изумлению врача, ему сказали, что офицер даже немного пришел в себя и пытается шевелиться. Полковника перетащили на стол, весь липкий от крови, и привязали за руки и за ноги. Обезболить было уже нечем. Для тех, кто еще оставался хоть в слабом сознании, у хирурга было одно средство — стакан коньяку. Де Шавель лежал неподвижно, между челюстей ему пропустили кожаный ремень, чтобы он не прикусил и не проглотил язык во время операции. Лицо и тело его были иссиня-бледными, за исключением красных пятен, проступивших на повязке.

Хирург вытащил пулю, посланную капитаном Никольским; она оказалась всего в трех дюймах от слабо бьющегося сердца. Быстрое обследование правой руки и плеча показало раздробление костей и множество костных осколков в мягких тканях. Хирург колебался недолго. Он повидал на своем веку достаточно подобных ран. И уж если этот полковник выживет после такой раны в груди, он непременно умрет позже от гангрены. И хирург отнял полковнику руку у самого плеча.

Когда майор Макдональд вернулся в расположение части, он получил приказ, подписанный Неем: немедленно перевезти полковника де Шавеля из полевого госпиталя в штабную больницу, если он окажется жив. И теперь, войдя в палатку и увидев, что осталось от полковника, майор на мгновение пожалел, что вытащил своего товарища с поля боя, а не оставил его умереть спокойно…

— Ты совершенно точно уверен, что она возвращается в Варшаву? — переспросил граф. Посыльный, отвозивший в Чартац газеты, кивнул. Грюновский хорошо платил ему за те сведения, которые удавалось раздобыть в поместье. Последнее сообщение очень заинтересовало графа.

— Я слышал, как графиня спорит со своей сестрой, — настаивал посыльный. — Она говорила: «Я поеду в Варшаву и узнаю точно, что с ним сталось, и если он убит, мне это непременно нужно знать! Я сойду с ума, если буду сидеть здесь!»

— Ага! И что же ей ответила графиня?

— Она была очень сердита, — отвечал человек. — Она говорила, что Валентина пропала, если выедет из поместья. Они в конце концов поссорились, и я слышал, как графиня громко сказала: «Я поеду на поиски, я поеду в Варшаву, да хоть в саму Россию, чтобы найти его, если суждено!»

— Отлично! — заметил граф. — Ты справился со своей работой. Получи. — Он отсчитал четыре серебряные монеты и подал их посыльному. — Ты поедешь назад в Чартац, найдешь, где тебе можно приютиться на время, а как только ты увидишь или услышишь, что графиня выезжает из поместья, немедленно дай мне знать. Сам останешься наблюдать за ее сестрой.

«М-да, — подумал граф про себя, — значит этот полковничек все же стал любовником моей жены… «Поеду хоть в Россию, чтобы найти его…»» До этого времени Теодор отнюдь не испытывал к своей жене ни малейшей ревности. Все, что он чувствовал, — это злость от того, что у него украли принадлежащее ему имущество. Но теперь его поразило желание жены следовать Бог весть куда за неким человеком, рисковать из-за него жизнью и терпеть лишения… Конечно, заявление Валентины отдавало истерикой, это так на нее не похоже. Она всегда в общем-то оставалась спокойной и смирной. Даже после того, как он задал ей трепку, она не потеряла самообладания. И его покоробило то, что всю свою скрытую страсть она отдала первому попавшемуся французу. Чего-то не сделал граф такого, что еще раньше могло ее разбудить и заставить отдавать себя мужу… Граф поймал себя на мысли, что нервничает по этому поводу, и только благоприятные вести из Чартаца несколько его успокоили.

Значит, она уезжает в Чартаца. Плевать ей на сестру, несмотря на обещания любовника, она все же решилась вернутся в Варшаву. Граф нехорошо улыбнулся, спустился вниз и велел ехать к графу Потоцкому.

— Я сказал вам, что надо запастись терпением, — сказал Потоцкий, выслушав графа. — Я говорил, что в свое время мы займемся ею. Но я не думал, что все произойдет так скоро! Действительно, как только она покинет поместье, она в наших руках!

— Я предполагаю собрать небольшой отряд, человек так дюжину, и самому произвести ее арест, — сказал Теодор. — Далее я могу отвезти ее к себе во Львов, где и выполню задуманное наказание. Никто и знать не будет об этом!

Потоцкий колебался. Он понимал, что если дать графу беспрепятственно забрать Валентину во Львов, то там граф так разгуляется с наказанием, что никакой суд чести не спасет. Кроме того, Потоцкий взвешивал возможные неприятности с французскими властями, когда станет известно, что Валентина, находящаяся под опекой самого императора, дерзко захвачена и возвращена мужу. В этот момент колесо Фортуны балансировало между удачей и провалом французской кампании в России. Вести из России доходили крайне скудные и недостоверные. Постоянно шли сводки о сражениях, которые сопровождались слухами о том, что царь Александр, дескать, ищет мира и согласен на условия Наполеона. Последняя новость была о победе французов под Бородином, но ценой огромных, невообразимых потерь. Трудно было сказать, окупит ли сомнительный результат этой войны те колоссальные потери, которые понесли Наполеон и вся Франция. Учитывая все это, Потоцкий решил вести себя сдержанно в деле Грюновского. Возможно, имело смысл дать свои объяснения французским официальным лицам по поводу того, что произошло с протеже полковника де Шавеля, мадам Грюновской.

— Я уполномочу вас провести арест, — сказал Потоцкий. — Я вам это обещал и не собираюсь нарушать данного мною слова. Но вам необходимо будет доставить ее в Варшаву на суд. Секретный трибунал рассмотрит ее дело, и, скорее всего, ее поместят в Люблинскую тюрьму. Ваша жена изменила Отчизне, это государственное преступление, а следовательно, должно быть наказано в судебном порядке. Она не должна пасть от вашей руки, иначе всем станет ясно, что ее убили только за измену мужу. Адюльтер, знаете ли, не карается смертью, и я думаю, что общество этого не примет.

Грюновский молча стоял перед Потоцким. Было ясно, что если граф начнет спорить с вельможей, то, скорее всего, его просто отстранят от этого дела.

— Вы боитесь французов? — спросил он наконец.

— Мне необходимо с ними считаться, — заметил Потоцкий. Он мог бы добавить, что разумнее всего сохранить Валентину в неприкосновенности до тех пор, пока не прояснится результат русской войны. В подземелье Люблинской тюрьмы ее можно будет продержать несколько месяцев, пока, даст Бог, она не лишится своего высокого покровительства. Возможно, через какое-то время французы о ней вообще забудут.

— Жаль только, что мы не можем схватить заодно и ее сестру, — вздохнул Потоцкий. Он ненавидел русских с младенчества, и присутствие на территории Польши полновластной русской аристократки постоянно раздражало Потоцкого, как, впрочем, и других членов Совета.

Грюновский улыбнулся.

— Уверяю вас, — сказал он, — что как только эта сестричка сообразит, что ее любезная Валентина схвачена, она тут же кинется ей на выручку! Таким образом, мы арестуем и ее. Это, как говорят пейзане, ловля на живца!

— Прекрасно! — сказал Потоцкий, слегка улыбнувшись уголками холодных каменных губ, и встал, давая понять, что прием окончен. — Au revoir[7], дорогой граф. Я буду ждать от вас вестей.

— Я дам знать, когда привезу мою жену в Варшаву, — ответил Теодор, поклонившись.

— Я вас умоляю, мадам, не надо ехать!

Яна, повинуясь госпоже, уже упаковала вещи в большой кофр и передала распоряжение готовить дорожную карету. Но сейчас, заливаясь слезами, она решилась в последний раз отвратить Валентину от такого опасного шага, хотя бы подождать до того времени, как графиня вернется с охоты. Но Валентина была непреклонна.

— Нет, Яна, — отвечала она. — Ты же сама понимаешь, что сестра не позволит мне уехать. Мы уезжаем через полчаса. А графиня вернется только на закате.

Всякий раз, когда она говорила о своем намерении ехать в Варшаву, у них происходили дикие ссоры с сестрой. Наконец Александра пригрозила силой удержать Валентину в Чартаце, если та будет настаивать на отъезде. Чтобы обмануть ее бдительность, Валентина приняла смиренный вид и перестала твердить о том, что сердце гонит ее на поиски де Шавеля, и по десяти раз на дню перечитывать старые сводки новостей о войне в России. Ей так удалась эта роль, что за две недели тягостного спектакля Александра начала уже думать, что к сестре возвратился здравый рассудок и она пытается забыть полковника. Однако Яна, всякую ночь просыпавшаяся от тихого плача госпожи, придерживалась совсем другого мнения. Она понимала сердцем, что если женщина так мучится из-за мужчины, она сделает все, чтобы быть с ним.

Уже в плаще и капоре, Валентина ждала во дворе подачи кареты. Она запретила Яне сопровождать ее в этом опасном путешествии, что переполнило чашу терпения служанки, ставшей подругой своей госпоже.

— Как же вы можете ехать одни?! — гневно спрашивала Яна. — Где это видано, чтобы благородная дама путешествовала по стране с одним лакеем да кучером! Это не дело, мадам, не по-людски это! Я вас умоляю, позвольте мне ехать с вами!

— Нет, моя дорогая, — с мягкой улыбкой отвечала Валентина. — Я не хочу никого втягивать в это дело. И кроме того, чем больше со мной слуг, тем скорее я привлеку внимание своих врагов. Они-то могут искать только двух женщин, а меня одну, закутанную, вряд ли кто-то признает как графиню Грюновскую. Нет, ты будешь жить здесь, а сегодня передашь моей сестре письмо, которое я ей оставлю.

— Она убьет меня, — прошептала Яна, живо представляя себе гнев графини. — Она велит меня засечь розгами до полусмерти…

— Не бойся, я объяснила в письме, что ты ни в чем не виновата и просто вынуждена была мне подчиниться. Она не обидит тебя. Пойди-ка погляди, не готова ли карета.

Валентине не было страшно. После бесконечных недель и месяцев полной пассивности наконец снова повеял воздух жизни. Все эти ссоры с сестрой, неизменные и каждодневные церемонии жизни Чартаца, однообразные, как литургия по усопшему, вконец истрепали ей нервы. Она уже твердо знала, что де Шавель либо убит, либо тяжело ранен, и целью ее жизни в ближайшем будущем было найти его — живого или мертвого. И для этого она готова была ехать не только до Варшавы; она не шутила, когда заявила сестре, что доберется, если потребуется, и до России. Варшава в действительности была не более чем первым пунктом остановки в этом нелегком пути. Там можно было разузнать о расположении французских войск в России и выяснить, нет ли его имени в списках погибших и раненых. Если де Шавеля среди таковых не окажется, она отправится вслед за французской армией по России, пока с Божьей помощью не отыщет его следы. Если он жив, она останется при нем; если он ранен, она будет выхаживать его; если он убит, она покончит с собой на его могиле. Это было самое простое, хоть и ужасное, решение для нее, и она находила в себе достаточно твердости, чтобы сделать так, и никакие угрозы, мольбы и запреты Александры уже не могли ей помешать.

Она подошла к дверям и нетерпеливо позвала дворовых людей, готовящих карету. Навстречу выбежала запыхавшаяся Яна, которая сквозь слезы сказала, что экипаж подан. Весь путь до Варшавы занимал три-четыре дня, Семнадцатилетнему лакею Кадору и пожилому кучеру Валентина выдала по пистолету для защиты от грабителей по дороге или в трактирах. Она и денег с собой почти нисколько не взяла, только спрятала свои драгоценности — часть за подкладку кофра, а часть в лифе. Кадору она выдала несколько десятков крон, чтобы было чем расплатиться за еду и ночлег в пути.

— Прощай, Яна, — сказала Валентина, сдерживая свой порыв. — Ты не забудешь передать моей сестре письмо? Нет? Ну так отдашь его, только когда стемнеет. И не бойся — ни за себя, ни за меня. Тебя она не тронет.

— Мадам, мадам… — зарыдала Яна. — Ведь граф может найти вас!..

— Надеюсь, что нет. Я пошлю из Варшавы вам весточку.

Через несколько минут карета выехала со двора замка и покатила по той же дороге, по которой четыре месяца назад уехал де Шавель, а она, прячась за занавескою, молила Бога о том, чтобы он дал им встретиться когда-нибудь… С того утра она сильно изменилась. Постоянная тревога и беспокойство сделали из нее зрелую женщину. Нестерпимое желание по ночам, от которого нельзя было заснуть, и нежность к нему, причиняющая почти физическую боль при мысли о его ранах или гибели, измучили, но и закалили ее. Теперь она знала, что же такое любовь. И она была готова ко всему на пути к любви. Когда она сказала Яне, что граф не схватит ее, она именно это имела в виду. В тайном кармашке плаща у нее тоже хранился пистолет. Если граф выследит ее и попытается напасть, она застрелит его.