Валентина

Глава пятая

Три дня назад граф Грюновский выехал из Варшавы. С ним была дюжина вооруженных людей. Он собрался в дорогу тотчас, как получил весть от своего лазутчика о том, что Валентина покинула Чартац. Пока что им удалось обыскать две придорожные гостиницы, но Валентины они не нашли. Перепуганные хозяева всякий раз божились, что никого, похожего на графиню, они в глаза не видели. И все же Валентина, должно быть, была уже близко, и Теодор ожидал настичь ее через день-другой.

По сообщению лазутчика, сестра Валентины не прельстилась возможностью пуститься вдогонку за сестрой в это опасное путешествие, по крайней мере, она не сделала этого сразу. В записке, полученной от посланного Теодором соглядатая, говорилось, что графиня отправилась в путь одна, сопровождаемая только двумя слугами. Теодору было немножко досадно, что ему не удастся эффектно и неожиданно столкнуть двух сестер в тюремных коридорах. Поглядеть на встречу этих своенравных узниц было бы забавно.

Ночь Теодор со своими людьми провел буквально под открытым небом. В нетерпении он послал человека узнать, не объявилась ли Валентина где-то впереди. Всадник скакал по пыльным дорогам четыре часа и загнал свою лошадь до полусмерти, объезжая дальние трактиры. Это был солдат из польского легиона уланов, которого с позором выгнали из армии за навязчивую любовь к воровству. Собственно, вся команда Теодора состояла из весьма благородных людей, не запятнавших себя особой разборчивостью в средствах. И вот посланный вернулся. Соскочив с лошади, он стащил с головы шапку и, задыхаясь, сообщил:

— Ваше сиятельство, какая-то женщина остановилась в одной дальней гостинице. Я увидел у ворот карету и зашел в трактир перекусить, пока мою бедную лошадь напоят. Хозяином там старый жид… — Он обернулся, сплюнув со злостью. — Я его спрашиваю, кому принадлежит карета, и старая обезьяна отвечает мне, что, дескать, это какая-то дама едет до Варшавы. Они только что приехали.

— Это она, — сказал граф. — А как далеко это отсюда?

— Около часа езды галопом! У меня это вышло подольше, но ведь я ехал ночью. Если мы отправимся туда тотчас же, мы их застанем еще в постели!

— Молодец, — лениво заметил граф. — Я только молю за тебя Бога, чтобы не оказалось, что ты их спугнул, если слишком настойчиво расспрашивал жида. Если окажется, что они уже улизнули, мне придется повесить тебя. Седлать лошадей!

Гостиница представляла собой двухэтажную бревенчатую халупу, крытую грубой дранкой, но у ворот ее стоял шикарный экипаж. Над трубой курился дымок, так что ясно было, что внутри кто-то есть и как раз собирается завтракать. Граф сделал знак своим людям спешиться, и они подошли к дому крадучись, оставив лошадей поодаль. Граф сам открыл дверь и вошел в душную комнатку, пропахшую снедью, прокисшим вином и немытыми телами обитателей. Комната была уставлена скамьями, посредине — кривоногий стол. Скрипучий пол был выкрашен так давно и так неаккуратно, что стал пятнистым. Перед печью сидел на корточках человек и орудовал в ней ухватом. Граф вошел так тихо, что человек даже не обернулся на его шаги. Он раздувал огонек в печи и что-то бормотал себе под нос на еврейском. Граф приставил пистолет к его виску.

— Ни звука! — грозным шепотом приказал граф. — Иначе я снесу тебе башку. Встань и повернись ко мне.

Хозяин трактира медленно обернулся. Это был старик, седые кудри выбивались у него из-под кипы и смешивались с дремучими зарослями бороды. Старик в немом ужасе взглянул на непрошеного гостя. Унаследованная от предков многовековая боязнь тлела в глазах этого человека. От таких гостей он всегда ожидал насилия, грабежа и разгула. Они с женой держали этот постоялый двор вот уже двадцать лет, и их грабили столько, что скорее можно было ждать прихода разбойников, чем постояльцев, но с грехом пополам им удавалось сводить концы с концами. Но сейчас по одежде пришельца он сразу определил, что перед ним дворянин, из высоких вельмож, и слава Богу, что хоть не бандит с большой дороги. Старик упал на колени и принялся кланяться.

— В чем мы виноваты, пан, в чем мы виноваты?..

— У вас тут остановилась женщина, — брезгливо сказал граф.

— Да, да, ясновельможный пан, — дама у нас ночует, да. Она вчера приехала.

Глаза старика постепенно расширялись от ужаса по мере того, как комната заполнялась все новыми вооруженными людьми. Впереди шел огромный верзила с кнутом в руках, это был тот самый человек, что заезжал в гостиницу вчера ночью.

— Так где же эта женщина? — спросил граф, сопроводив свой вопрос пинком, чтобы отвлечь старца от посторонних соображений.

— Наверху, в спальне, ясновельможный пан. У нас только одна спальня. А ее люди спят там, в задней комнате.

Граф повернулся к верзиле:

— Пойди и прикончи их. Трупы вытащи и спрячь где-нибудь. А карету там, у ворот, сожгите!

Старик взмолился:

— О, ясновельможный пан, у меня есть жена, она совершенно безвредная, тихая женщина, но она спит в той же комнате, что и приехавшие люди! Я вас прошу, нет, я вас умоляю, позвольте мне ее сперва оттуда вывести! Я тихонечко — никто этого не заметит! Пощадите ее! — И он кинулся целовать пыльные сапоги графа. Тот раздраженно отпихнул старика и приказал:

— Кто-нибудь, заставьте замолчать эту образину! — И пошел по лестнице вверх в спальню Валентины.

Эта поездка была неудачна для Валентины с самого начала. В первый же день треснуло колесо у кареты, и пока его чинили, Валентина часа три прохаживалась по неимоверно грязной дороге. Им не удалось добраться до какого-нибудь ночлега в тот вечер, и Валентина спала прямо в карете, на жестком сиденье, где в тесноте невозможно было даже перевернуться на другой бок. На следующую ночь, проведенную в придорожной гостинице, Валентина опасалась спать, помня, как де Шавель спал под ее дверью в такой же гостинице, опасаясь ночного нападения хозяев. И наконец, в этой спальне Валентине захотелось, сбросив с себя несвежую одежду, рухнуть на грязный, обсиженный клопами матрас и спать, спать, спать… Но она не стала все же раздеваться, а завернулась в плащ и успела еще засунуть под подушку пистолет…

Валентина не услышала, как скрипнула входная дверь. Она сладко спала, повернувшись лицом к мутному, закопченному окошку, откуда падали на нее первые блики раннего рассвета, Граф по-кошачьи осторожно приблизился к кровати. Желание застрелить ее спящую было так сильно, что отказаться от этого его заставила только мысль, каких мучений при этом она избежит. Раньше он бы не поверил, что способен до такой степени ненавидеть женщину. Ее красота так и сияла посреди убогого убранства комнатки, эта новая красота, как понял граф, прорезалась и развилась в ней под влиянием любви к тому французу, и, понуждаемая любовью, она оставила надежный кров и комфорт, чтобы пуститься в опасный путь, рискуя быть схваченной своим злейшим врагом. Им — графом Грюновским.

До того он много думал над тем, что скажет ей при встрече. Но сейчас язык его отяжелел от злобы, и он не мог найти те слова, которыми хотел бы ее разбудить. С удивлением он отметил, что ему вообще трудно с ней заговорить. Тогда он просто с силой ударил ее кулаком по лицу. Валентина, не успев проснуться, потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, то прежде всего ощутила сильную боль в локтях. Она обнаружила, что голова ее свисает с края кровати, а руки крепко связаны за спиной. Она с трудом перевернулась и приняла сидячее положение. Напротив сидел муж. Она вскрикнула, но крик этот получился безмолвным от глубокого ужаса.

— Да, это я, — сказал граф. Голос его словно закаменел, руки дрожали от возбуждения. Пока связывал ее, бесчувственную, он боролся с желанием удушить ее этими руками… — Да, ты не бредишь, и это не сон. Это я. Это я, твой муж, пришел вернуть тебя.

— Убей меня, — сказала Валентина. — Иначе, как только я смогу, я покончу с собой сама. Я осквернена твоим прикосновением, и жить я не хочу.

Он подался вперед и дал ей пощечину.

— Ты шлюха и изменница! — прорычал он. — Если ты еще раз откроешь свой поганый рот, я заткну его кляпом и не открою до самой Варшавы!

Он стащил ее за ноги с кровати и вытолкал вниз по лестнице наружу. Там уже ждали его люди. Один из них держал лошадь на поводке. Из дома не доносилось ни звука. Кадор и кучер были убиты во сне. Жена хозяина была изнасилована молодчиками и так и осталась лежать там, где они ее бросили. Тело старика еврея покачивалось на дереве рядом; на рубахе его проступили розовые полоски от кнута, которым, перед тем как повесить, его выпорол бывший улан. Этим он выразил свою нелюбовь к иудеям, а также наказал за некоторое сопротивление, оказанное им, когда насиловали его жену.

Верзила стоял, небрежно засунув за пояс окровавленный кнут. Все молчали, пока граф выводил Валентину из этого ужасного дома. Верзила помог ему подсадить Валентину на лошадь, заодно вкратце прощупав те ее прелести, которые попались под руку. Ноги Валентины связали под брюхом лошади, а руки сзади, дабы не дать ей ни малейшего удобства в этом пути. Человек, привязывавший ее, сам спросил ее об этом, не представляя, как можно передвигаться на лошади в таком положении, но Валентина молчала, глядя поверх их голов куда-то вдаль и держась невыносимо прямо в седле, со стянутыми сзади руками.

— Видите ли, она не хочет с вами разговаривать! — насмешливо сказал граф. — Ну а если ей потом вдруг чего-то захочется, привяжите ее к седлу за шею — будет надежнее. Поехали!

Путь до Варшавы занял три дня. Граф требовал ехать быстро, и к концу дня Валентина была разбита настолько, что почти не могла стоять. Ночевали они в поле или в лесах; Валентине развязывали руки только на время еды, да и то под пристальным надзором верзилы-улана. Граф обращался с нею так, что вызывал некоторое неодобрение даже со стороны своих людей, но Валентина ни разу не издала стона и не высказала ни одной просьбы или жалобы. Она молча ела, когда ей давали пищу, и так же безмолвно давала затянуть свои руки веревкой. Она могла весь вечер сидеть так, сохраняя презрительное молчание, в то время как компания грелась у костра и развлекалась единственно доступным образом — потреблением водки.

Верзила-легионер никак не мог понять своим крестьянским умом, что же это за женщина такая, своим упорством и выносливостью превосходящая многих мужчин. Его печально закончившаяся служба в армии успела привить ему уважение к стойкости и смелости, и по сути дела это оставалось его единственным человеческим чувством вследствие утери остальных под влиянием грубой армейской жизни и порочных наклонностей.

На вторую ночь их пути, когда все, включая графа, заснули, Валентина вдруг ощутила во тьме его громадную фигуру, склонившуюся над нею. Она вскочила, но он зажал ей рот ладонью.

— Тише, ваше сиятельство, — тихо сказал он. — Я не причиню вам вреда. Не можете же вы так спать всю ночь.

С удивлением Валентина почувствовала, что он развязывает ей руки. Уходя, он тихо добавил:

— Перед восходом солнца я вас снова свяжу.

— Если ваш хозяин узнает о том, что вы сделали, вам придется несладко, — заметила Валентина.

— Мне противно то, что он с вами делает, — пробормотал верзила. — Не беспокойтесь за меня, я встаю поутру раньше него. А долго ходить с завязанными руками нельзя — руки отсохнут. Я видел такое у наших ребят, которые побывали в плену у этих чертей. После недели со связанными руками человек лишается всякой силы. Ладно, спите, завтра тяжелый день.

В душе его вовсе не существовало никаких противоречий — между гадким изнасилованием пожилой еврейки и этой неожиданной добротой к высокородной польской дворянке. Просто он ненавидел своего хозяина, от которого зависел (граф спас его от суда и каторги); следствием этой ненависти была симпатия к графине — что бы она там ни сделала. Все это запросто соседствовало в его естественном, топорном разумении жизни. Ночью он подкрадывался к Валентине и распутывал ей руки, чтобы она спала хоть немного свободнее. Поутру он снова завязывал их, но так, чтобы веревка не натирала ей кожу на запястьях. На третью ночь Валентина сама подошла к нему и тихо заговорила:

— Вы помогли мне — не знаю зачем… Вы рисковали… Но как я смогу вас отблагодарить, если вы не поможете мне еще раз?

Он привстал на локтях и снова безвольно откинулся.

— Я больше ничем не могу вам помочь, пани. А вознаграждения мне никакого не надо. У меня с ним свои счеты. И я был рад хоть в чем-то облегчить вашу участь. Но я сделал все, что мог. Больше я ничем вам не помогу.

— Если вы поможете мне бежать, — тихо и твердо продолжала Валентина, — то мы возьмем их лошадей и к утру будем уже на полпути к моему поместью. Там мы будем в полной безопасности. Что же о награде, то я дам вам сто золотых.

Это был шаг отчаяния, безнадежная попытка, но другого средства бежать Валентина просто не видела. В этом человеке она увидела и скрытую злобу на своего хозяина, и проявление добрых чувств к ней. Хотя в этом случае она оказывалась во власти этого грубого мужлана, такой оборот был много лучше, чем ждать «милостей» от Теодора.

Верзила колебался. Все-таки сто золотых. Это почти состояние. На эти деньги и домишком можно обзавестись, и жить припеваючи. А сделать-то всего-навсего: отпустить лошадей, чтобы не было погони, а самому сбежать с этой пани. Это все просто. И вполне возможно, пока все спят без задних ног.

— Так что же? — поторопила его Валентина. — Сто золотых обещаю вам я, а моя сестра в награду за мое спасение прибавит вам еще столько же, будьте уверены! Подумайте, как легко нам бежать сейчас!

— Да не горячитесь вы и не шумите, — проворчал верзила. — Дайте подумать. Ну ладно, я, пожалуй, стану седлать наших лошадей… Нет, что это я! Я возьму лошадь хозяина — вот что! Она самая лучшая. Как только я вам свистну, подойдете ко мне. Когда мы будем уже верхом, я выстрелю из пистолета, чтобы разогнать остальных лошадей. И ни звука до тех пор, пока я не подам вам знак!

Стояла ясная, прозрачная лунная ночь, и Валентина хорошо видела, как угловатая фигура верзилы осторожно двигалась между спящими. Лошади были привязаны к деревьям шагах в пятидесяти от бивуака. Верзила выбрался из лагеря и уже подошел к лошадям, когда вдруг одна из них тихонько заржала… Валентина отпрянула назад, присела и закрыла глаза, страшась того, что произойдет. Но прошло мгновение, другое, и тревога улеглась — все было тихо. Открыв глаза, она увидела ту же темную фигуру, двигающуюся между лошадьми. Верзила действовал очень осторожно, стараясь не попасть в свет от луны. Валентина подумала, что через пару минут она, возможно, уже будет скакать по дороге в Чартац, к своему спасению! Но многое зависело от того, насколько расторопен будет граф, когда поймет, что произошло. При такой яркой луне они вдвоем с верзилой будут прекрасными мишенями на расстоянии в сто и даже двести шагов. Он снова зажмурила глаза и молча помолилась: «Господи, дай мне уйти отсюда! Господи, помоги мне!..»

— Кто там! — вдруг раздался рыкающий голос графа. — Иди ко мне, или я буду стрелять!

Этот крик сразил Валентину как молния. Она упала на землю, дрожа и ожидая самого ужасного.

— Это я, господин, — крикнул в ответ верзила. — Мне почудилось, что кто-то подкрался к лошадям!

— Никого там нет! — рявкнул Теодор. — Где пленница?! Если вы дали ей бежать…

Граф подошел к тому месту, где лежала Валентина, в руке у него блеснул пистолет. Валентина лежала тихо с открытыми глазами, не глядя на графа.

— Завтра мы будем в Варшаве, — злобно сказал ей граф. — И если бы не желание Потоцкого судить тебя по всем правилам, я просто забил бы тебя здесь, на этом самом месте, и оставил лежать. Может быть, через месяц-другой кто-нибудь нашел бы твой обглоданный волками труп… Курва!

Он пнул ее ногой. Она успела заметить человека, который подходил к графу сзади, держа в руке нечто длинное… Она вдруг подумала, что это верзила хочет убить графа ударом по голове, но вместо этого подошедший почтительно поклонился и сказал:

— Все в порядке, ваше сиятельство, простите, что я вас побеспокоил.

Теодор повернулся к нему.

— Уже достаточно светло, чтобы ехать, — неожиданно сказал он. — Люди, должно быть, выспались. Соберите всех, седлайте коней. Она поедет со мной, — добавил он, указывая носком сапога на Валентину. — Приготовьте ее.

Когда граф отошел, верзила склонился к Валентине. В свете луны он увидал, что она молча плачет.

— Чертовское невезение, — прошептал он. — Теперь у нас не будет случая!

Он осторожно связал ее и повел к ее лошади, приговаривая:

— Не плачьте, пани, это только разжигает графа… Ему нравится смотреть на страдания… Я вам теперь ничем не смогу помочь.

— Итак, что же случилось с моей сестрой? — Александра сидела в небольшой зале, где когда-то она беседовала с де Шавелем. Руки ее безостановочно сжимались, похрустывая пальцами. На человека, что стоял напротив, она смотрела полуприкрытыми глазами. В последний раз до того она видела его, когда он привозил в Чартац газеты из Варшавы. По бокам его, крепко держа за локти, стояли Януш и Ладислав, старшие слуги ее дома.

Его нашли слоняющимся вокруг замка, схватили и подвергли допросу. Ладислав посчитал его объяснения неубедительными и доложил о нем самой графине. Графиня вытянула у него признание в том, что его прятала одна крестьянская семья из поместья, и, живя там, он ежедневно отсылал в Варшаву сообщения о происходящем в замке после отъезда Валентины.

— Так, значит, ты следил за нами? — мягко спросила Александра.

Человек замотал головой. Он весь посерел от страха.

— Нет, нет, ваше сиятельство, я клянусь вам, нет!..

— Ах, скажите на милость, «ваше сиятельство», — передразнила Александра. — Кто платил тебе за проживание здесь, за то, что ты следил за мной? Кто? Если ты будешь и дальше молчать, я выжгу тебе глаза! Вот этим! — Александра кивнула на камин, где уже раскалилась до красноты кочерга. Человек забился в ужасе, слуги стиснули его, и он обмяк.

— Граф Грюновский, ваше сиятельство, — тихо ответил человек. — Я не хотел этого делать, но он угрожал мне расправой… Простите меня…

— Что он от тебя хотел? Что тебе надо было делать? Отвечай скорее, или ты пожалеешь! Ей-Богу, я сама проткну тебя этим железом, своими руками, негодяй!

Он попытался упасть на колени, и проговорил с рыданиями в голосе:

— Он велел мне сообщать обо всем, что я увижу или услышу здесь… Я написал ему, что графиня собралась из поместья и направляется в Варшаву. Потом он услал меня назад, чтобы я проследил, когда она уедет, и дал ему знать. Это все, что я сделал, ваше сиятельство! Клянусь вам! Он так запугал меня, что я не мог отказаться…

— Итак, ты сообщил ему, что она уехала? — Александра наклонилась вперед и буквально вонзила свой мрачный взгляд ему в глаза.

— Да, я отправил ему записку… Я думаю, что он решил захватить графиню силой…

— Конечно! — воскликнула Александра. — И теперь она уже наверняка в его руках! Та-ак… А этот Иуда что, все еще здесь?! Не пора ли с ним рассчитаться за его услуги?

— О, пощадите меня, ваше сиятельство, — взмолился лазутчик. — Я вам многое расскажу… Не следуйте за вашей сестрой — не то также окажетесь в руках графа! И еще я знаю… Я не виноват, я маленький человек, он заставил меня…

— Довольно, — отрезала Александра, — Януш, вытащи этого мерзкого пса во двор и перережь ему глотку!

Она встала и подошла к столу налить себе вина, уже не обращая внимания на жалобные крики лазутчика, которого волоком тащили прочь из комнаты. М-да, Теодор сумеет ее захватить… И она, Александра, поступила, пожалуй, верно, не пустившись сразу же вдогонку за своей неразумной сестрой. Так, чего доброго, она тоже была бы схвачена. Теперь же у нее появилась возможность действовать, в то время как Теодор будет ждать послания от своего лазутчика… А письмо это уже некому отправить.

И все же Александра продолжала мучиться от того, что отправилась в тот день на охоту, Если бы не это, она удержала бы Валентину. Но точно так же она обвиняла и того французского полковника, который вскружил бедной девочке голову и вынудил ее на эти безумства. Она выпила стакан вина залпом и налила еще. Так, Валентина покинула Чартац четыре дня назад. Если графу удалось ее схватить, то он, скорее всего, повезет ее к себе во Львов, если не прикончит по дороге. Многое зависело от того, где он настиг ее. Если это случилось на каком-нибудь постоялом дворе, то остались свидетели стычки — не могло же все пройти бесшумно? Если попробовать найти свидетелей, то, возможно, удастся вычислить их дальнейший маршрут. Александра решила действовать. Она дернула шнурок звонка, и в дверях появился высокий приятный молодой человек лет под тридцать. Хоть он и был у нее в слугах, она подумывала взять его в любовники — помешал только приезд Валентины. Не то, чтобы она опасалась задеть этим «мезальянсом» сестру, просто все это как-то забылось. Сейчас она даже не припомнила бы его имени.

— Вели девкам собрать мои дорожные вещи. Скажи на конюшне, чтобы седлали мою лошадь. Януш и Ладислав поедут со мной. Только пусть они сперва уберут труп этой нечисти подальше со двора. Нам понадобятся вода и провизия на неделю, а они пусть захватят с собой оружие. Ступай, да поживей!

Через два часа она выехала из поместья во главе своих людей, сидя на вороном скакуне; его ровный и мощный бег нравился Александре, и версты пролетали одна за другой. Всего два дня понадобилось Александре, чтобы доехать до того самого постоялого двора, где граф настиг Валентину.

Глазам Александры и ее спутников предстала печальная картина. У ворот стоял обгоревший остов кареты, дверь трактира, сорванная с петли, была распахнута. Александра, соскочив с лошади, вбежала в дом. Там стояла мертвая тишина. Она тронула печь — холодна. В тесной кухоньке они увидели на полу следы крови… Снаружи послышался голос Януша. Он нашел во дворе две свежие могилы. Александра велела раскопать их, хотя и не верила в то, что Валентина убита. Это было не похоже на Теодора — убить ее сразу, не помучив как следует. И действительно, Януш опознал кучера и молодого Кадора, которых Валентина взяла с собой.

— Где же хозяин? — нетерпеливо воскликнула Александра. — Почему этот болван не выйдет к нам? Не могли же эти изверги убить и его!

— Это вполне могло случиться, ваше сиятельство, — заявил Януш. — Они не захотели оставлять свидетелей.

— Тогда ищите трупы! — велела Александра. — А я посмотрю там, наверху.

В маленькой спальне она нашла перчатки своей сестры. Глаза ее против воли наполнились слезами… Но она сердито вытерла их и пожурила себя за слабость. Она спустилась вниз и крикнула Ладиславу:

— Ну что, нашли что-нибудь? Где вы там?

— Здесь, ваше сиятельство, — раздался приглушенный голос Ладислава. — Мы нашли хозяина с женой! Они в конюшне.

Старик лежал на куче соломы, у его ног скрючилась его жена. Оба были сведены с ума страхом. Рука женщины намертво вцепилась в тряпье мужа, а рот сам собой безмолвно совершал плачущие движения… Солома под стариком была пропитана кровью, а сквозь разодранную рубаху виднелось голое грязное тело. Александра склонилась к ним, и эти двое безумцев отпрянули в угол, причем жена прикрыла старика собою…

— Не бойтесь меня, — тихо сказала Александра. — Мы не обидим вас. Расскажите, что здесь произошло.

— Он ранен, — сказала женщина, дрожащей рукой указывая на мужа.

— Кто это сделал?

— Приехали какие-то люди, — стуча зубами, проговорила женщина. — Они напали на меня, а Соломона избили. Я больше ничего не знаю, пани… Мы никому ничего не сделали, оставьте нас! Я умоляю вас, мой муж еще очень слаб и встать не может…

— Здесь ведь была женщина, — настойчиво продолжала Александра. — У ворот остатки кареты. Я видела трупы моих слуг. Что же стало с ней, с этой дамой?

— Я не знаю, пани, — тихо отвечала женщина, качая головой. — Они истерзали меня и оставили под рогожей… Я не могла ничего видеть. Когда они уехали, я вышла и увидела моего Соломона висящим на дереве… — Она разразилась рыданиями. Старик поднял голову и посмотрел на Александру. Его глаза глубоко запали, и в них горела страшная, почти животная ненависть. Эта ненависть позволила ему выжить после того, как его жена разрезала веревку, на которой его повесили…

— Они забрали ее с собой, — просипел он. — Я кое-что услышал из их разговора, когда они выходили из дома… Они меня секли кнутом, но я и через это все равно слышал…

— Что же, — нетерпеливо спросила Александра. — Эта дама — моя сестра. Она похищена. Что говорил человек, схвативший ее?

Александра боролась с искушением потрясти старика за плечи, чтобы слова вылетали у него побыстрее.

— Тот, который был главный, велел всем садиться на лошадей, и еще он что-то добавил про Варшаву. Все, что я могу вспомнить.

— Если они вернутся, — взвизгнула вдруг жена, — и узнают, что мы тут о них рассказываем, то что же будет с нами?!

— Они сюда не вернутся, — успокоила Александра. — Вам нечего бояться теперь. Мои слуги помогут твоему мужу добраться до кровати. Януш, отнеси его в дом! А тебе, женщина, я дам вот это…

И Александра высыпала перед нею золото и серебро из своего кошелька.

— А когда я найду человека, схватившего мою сестру, — мягко сказала Александра, выходя из конюшни на свет, — я припомню ему и то, что он сделал с вами.

К ночи они уже проскакали много верст. Немного поспав, они пустились в путь с первыми лучами солнца. Они ехали в Варшаву. Александра благодарила Бога за то, что они нашли хозяина трактира живым. Так значит, граф не стал везти Валентину во Львов. Это означало, что он действует как бы по поручению Высшего Совета — или кого-либо из его членов. Еще это значило, что Валентина является пленницей собственного правительства. Следовательно, французские власти могли заступиться за нее перед этими польскими выродками, пока она еще жива.

Многое тут значил и ход русской кампании. Если французы добились победы, то поляки не посмеют прикрывать наглое похищение людей, угодных Франции и императору. Но если дела Франции плохи, то поляки могут и пренебречь недовольством слабеющего гиганта — Наполеона. И потом, одно дело быть под покровительством самого императора Франции в момент, когда его войска стоят в стране, и совсем другое — если войска ушли далеко в глубь огромной России и все, что известно о французах, — это сводки боевых действий и списки погибших. В этих обстоятельствах протеже полковника де Шавеля и даже самого императора имела мало надежд избежать мести своих соотечественников.

Во время всей их долгой скачки по пыльным дорогам, в грязи, во время ночевок под открытым небом прямо на голой земле Александра беспрестанно думала о том, как ей поступить. И единственное, к чему приводили ее мысли, — это к необходимости добиться от французов хоть какой-нибудь защиты, пока она сама не стала жертвой длинных рук Высшего Совета или графа Грюновского.

Восемнадцатого сентября стоял отличный солнечный денек. Вот уже пять дней армия Наполеона квартировала в древней столице России. Но радость была несколько омрачена тем открытием, что русские просто оставили город без боя. Ни выстрела не было сделано в сторону французов после Бородина. Русский верховный военачальник Кутузов отвел свои поредевшие войска от Бородина, оставив открытой дорогу на Москву. Наполеоновские войска вошли в столицу в мертвенной тишине, так резко контрастировавшей с грохотом бородинского боя. Раненых везли следом за основными силами в повозках и санитарных каретах. В одной из таких карет для раненых высших офицерских чинов находился и де Шавель. Он пришел в сознание именно тогда, когда их карета медленно проезжала мимо Кремля, направляясь в наскоро развернутый госпиталь на окраине Москвы. Под госпиталь был выбран большой каменный дом, который, в отличие от деревянных, имел необходимые удобства. Пока полковника несли на носилках вверх по лестнице и перегружали на кровать, он старался как можно меньше шевелиться и затаиться от пронзительной боли в груди и в правой ампутированной руке. В первое время боль в обрубленных нервах руки была просто невыносима. Хорошо еще, что первые три дня после битвы он был без сознания. Когда же сознание вернулось к нему, то вместе с физической болью его стало терзать отчаяние от потери руки… Он, кавалерист и фехтовальщик, не имеет правой руки для шпаги…

Майор Макдональд, проследовавший с ним до Москвы, рассказал полковнику, при каких обстоятельствах ему отняли руку. Других возможностей спасти ему жизнь не было, сказал майор. Но де Шавель почти не разговаривал с ним. Он еще не вполне осознал происшедшее. Он так ослаб от потери крови, что терял чувства при малейшем усилии. В груди его отдавалась страшная боль при каждом вздохе, хотя рана была зашита правильно и оставалась чистой, без гноя. Но он не мог поверить, что у него больше нет руки. Той руки, на которой он был хозяином каждому пальцу, которая с такой ловкостью выполняла любой выпад шпагой… Он осознал потерю, только когда сам сумел разглядеть окровавленные бинты и пустой, неловко подогнутый рукав своей рубахи… Когда он увидел это, то отвернулся и грубо сказал:

— Черт бы вас подрал, майор, почему же вы не дали мне умереть достойно!

Но постепенно он привыкал к этой мысли. Он думал, что теперь, когда он инвалид, его офицерская карьера закончена, и если он вообще выживет, то придется переходить к штатской жизни. И в своем отчаянии он все же находил волю к жизни; в глубине души у него теплилась ребяческая надежда на то, что ему удастся побороть свою боль и свое увечье, быстро встать на ноги и тогда, быть может, он еще успеет повоевать. Но эта надежда давала ему силы жить, хлебать жидкий вегетарианский суп, который только и принимал его желудок после ранения, мириться с серой больничной рубахой и несвежей постелью. Он старался побороть соблазн уснуть и спать, спать до тех пор, пока сон не перейдет незаметно в смерть. Он отверг мысль о смерти, и в то время как те, чьи тела покрывали его на поле боя, были давно похоронены, он жил, жил, несмотря ни на что. Из тридцати раненых офицеров, вывезенных из Бородина, до Москвы дожило только восемь, и он в их числе.

По-прежнему во французской армии не хватало провианта, фуражные склады были пусты, а вода часто оказывалась отравленной. Потери людей и лошадей от отравления и заражения кишечными болезнями были катастрофическими, По русской столице гуляли компании оголодавших солдат, грабящих бакалейные лавки, булочные, тут же, на мостовой, распивающие найденное вино, хватающие с немногих оставшихся витрин что попадется — меха, сукно и посуду. Русские, словно нарочно, оставили нетронутыми винные склады, чтобы позволить французским солдатам «поднять» уровень своей дисциплины… Действие русских вин на французских бойцов оказалось столь глубоким, что император издал специальные указы, запрещающие грабеж лавок и пьянство, а ослушников расстреливали на месте. Но все было тщетно. Трудно отнять у человека то, что он уже взял. У многих походные ранцы уже лопались от утвари, прихваченной для обустройства своих домов или подарков женам…

В госпитале, где лежал де Шавель, постоянно менялся состав раненых: привозили новых офицеров на место тех, кто умирал от ран. Хирурги делали все возможное в невероятно напряженных условиях. Врач, который делал операцию полковнику, сам свалился от дизентерии и был положен в соседнюю палату.

От армии Наполеона осталось всего сто тысяч человек, или пятая часть того полумиллионного войска, перешедшего три месяца назад русскую границу. При этом, вопреки всем ожиданиям, русские отнюдь не подавали признаков готовности идти на переговоры. Но де Шавель не думал об этом и почти ничего не знал о ситуации, в которой оказалась французская армия. Он был слишком слаб и все, что его интересовало, ограничивалось теперь стенами госпиталя и границами его боли. Ней навестил его в госпитале, что было, конечно, знаком почести, но в этот момент де Шавель лежал без сознания и не узнал маршала. Макдональд проводил с ним очень много времени и постоянно следил за санитарами, ухаживающими за полковником, по мере надобности давая им выволочки с истинно шотландским темпераментом. Так, бутылку бургундского, присланную де Шавелю маршалом Мюратом, украл один из санитаров, впрочем, де Шавель теперь не смог бы осилить эту бутылку сам. Мюрат не стал посещать госпиталь лично, не любил он больниц; император спрашивал его как-то раз о де Шавеле, но потом позабыл, что же ему на это ответили. При Бородине Наполеон потерял сорок генералов, и среди такого числа потерь немудрено было забыть обо всем.

Для раненых больше не оставалось коек. Де Шавеля переместили на матрац, положенный прямо на пол, и он еще оказался в гораздо лучшем положении, чем те, кому пришлось довольствоваться одним тонким одеялом под собою. Незамысловатая пища готовилась тут же на кухне, расположенной прямо в гостиной дома. Работали походные печи, они топились порубленной бесценной мебелью, найденной в особняке, и копоть от этих печей черными языками покрывала отделанные золотом стены. Система канализации даже в самых роскошных московских домах была далека от совершенства; и в особняке, взятом под госпиталь, она и подавно не могла отвечать потребностям двухсот — трехсот человек, многие из которых не могли вставать. Начальник госпиталя, опасаясь тифа и повальной дизентерии, велел своим людям наладить минимальные санитарные условия, на что получил ответ, что есть дела поважней, чем копать выгребные ямы только потому, что ему не нравится вонь.

Рядом с полковником медленно умирал молодой лейтенант гренадеров. Он попал под копыта русской кавалерии, и в его раздавленном теле не было ничего, что можно было бы вырезать без опасности для жизни. Он почти не мог шевелиться, не мог есть; ему давали только бульон, и, конечно, никто не убирал за ним. Полковник считал, что лучше бы оставили этого юношу на поле боя, где бы он умер, не приходя в сознание.

Ранним утром хирурги начали осмотр больных и необходимые перевязки. Лежа на своем матраце, де Шавель старался не дергаться от боли, которую причиняли ему отрываемые с треском присохшие бинты. Он старался думать о чем-то далеком, неземном, пока санитары под наблюдением врача совершали свою мучительную работу. Это усилие полностью истощило его. Вокруг раздавались вопли и стоны других раненых, и когда он, наконец, открыл глаза, то увидел, как из палаты выносят три тела… Юноша рядом с ним вдруг стал кашлять кровью и страшно стонать. Де Шавель попробовал приподняться на локтях и позвал на помощь: «Санитар! Санитар! Подойдите сюда!» Но голос был так слаб, что никто не расслышал его за стонами и криками, наполнявшими комнату. Де Шавель бессильно упал на матрац и впервые его небритое лицо пробороздили жгучие слезы жалости к двадцатилетнему мальчику, умирающему от кровотечения посреди госпиталя… И он, полковник, был не в силах помочь… Он крикнул со всей мочи еще раз, и наконец появился спешащий санитар, но де Шавель уже потерял сознание от усилия и от боли. Когда он очнулся, в комнате уже стоял вечерний сумрак и дремали на своих стульях дежурные врачи. Полковник уже не помнил, что было до того. У него ныло в груди и жгуче болел обрубок руки. По привычке он повернулся влево, ожидая увидеть там юношу-гренадера, который был его соседом с самого Бородина. Но место на полу было пусто, и санитар вытирал с пола следы недавней смерти…

Полковник закрыл глаза и погрузился в сон. Во сне он кричал, но никто не подошел к нему, и когда он проснулся, комната уже была вся залита красноватым светом, словно день клонился к вечеру. За окнами был слышен какой-то грохот, и все больные, кто хоть с грехом пополам мог ходить, сгрудились у окон вместе с врачами.

— Что случилось?.. Что случилось?.. — повторял де Шавель шепотом, пока кто-то не обратил на него внимание и не ответил ему:

— Город горит! Это зарево — не закат и не восход, это пожар, сударь!

По приказу московского градоначальника графа Растопчина в городе оставались агенты, которые по сигналу подожгли город в разных местах. За считанные минуты огонь охватил целые кварталы деревянных зданий, раздуваемый сильным ветром. Снопы искр носились в воздухе и, попадая на все новые крыши, разносили пожар по всему городу.

Не хватало колодцев, их не хватало и раньше для обеспечения питьевой водой, а уж для борьбы с пожаром ее просто не было. Французские патрули пытались задерживать поджигателей, но дело было сделано, и адский огонь быстро пожирал все новые улицы города. Тот шум, который слышал де Шавель, был вызван взрывами: французы разрушали взрывчаткой дома вокруг очагов пожара, чтобы не дать пламени захватить весь город. Однако ветер упорно сносил с горящих крыш целые языки пламени, и пожар не утихал.

Через двадцать четыре часа от императора поступил приказ эвакуировать госпиталь.

Император и сам покинул Кремль. Армия, которая надеялась немного отдохнуть и прийти в себя после ужасной битвы, спешно выводилась из Москвы. Надежды на теплую зимовку сгорели вместе с подожженной Москвой. В Санкт-Петербург был выслан в качестве эмиссара императора генерал Лористон, имея цель склонить императора Александра к переговорам о мире. Бывший посол в Москве Коленкур отказался ехать с таким поручением, и это о многом говорило. Коленкур, достаточно хорошо зная обстоятельства русского государя, не питал надежд на его уступчивость. Даже при всем своем желании Александр не пошел бы на мировую, находясь под сильным давлением семьи и двора. Последние надежды Бонапарта на мир развеялись после того, как Кутузов неожиданно атаковал отряды Мюрата у деревеньки Виньково и обратил их в бегство. Наполеон приказал отходить от дымящихся руин Москвы на Смоленск, где он рассчитывал обрести зимние квартиры для своей армии. Никто в окружении императора не посмел назвать этот «маневр» отступлением, но все понимали, что называется это именно так. В порыве злости Наполеон приказал Мортье взорвать старинные кремлевские здания после выхода оттуда французских войск.

Этот медленный исход начался девятнадцатого октября с санитарных обозов, в которых вывозили сотни еще не поправившихся раненных при Бородине. Путь этим обозам прокладывала кавалерия. Де Шавель настоял на том, чтобы ему позволили ехать сидя. Его первые самостоятельные шаги завершились унизительным для него падением. При падении в его раненой груди что-то треснуло, и рана снова закровоточила. Он ехал в фургоне, привалясь спиной к стенке и держась рукой за лавку, на которой сидел. В фургоне ехало еще с дюжину раненых офицеров, большинство из них не могли сидеть и валялись на полу вплотную друг к другу.

Бравый майор Бофуа, который дрался при Бородине в дивизионе Нея и потерял глаз от сабельного удара по голове, заметил, повернувшись к сидящему рядом полковнику:

— Кажется, мы возвращаемся, а? Это впервые мне приходится драпать за все двадцать лет, что я дрался за императора! Куда же мы все-таки едем, полковник?

— Все одни слухи, ничего больше, — отвечал полковник. — Я думаю, что план императора в том, чтобы зазимовать где-нибудь на теплых квартирах, а к весне начать новое наступление.

— С кем это? — саркастически спросил майор. — С мертвецами? Я вам вот что скажу, полковник, никто из нас этой зимы не переживет. Вчера я говорил с одним лейтенантом-пруссаком, еще до начала эвакуации, так он говорит, зима здесь такая, что хуже не бывает во всей Европе. Вот почему они подожгли Москву, они нас выкурили на мороз, и мы теперь отступаем. У меня жена и дети в Нанте. Я сомневаюсь, что я их еще увижу. Может, оно и к лучшему, моя жена будет не в восторге от моего теперешнего лица! А вы женаты, полковник?

— Нет, — сказал де Шавель. — Моя жена умерла, а детей у меня нет.

— Это самое лучшее для солдата, — усмехнулся майор. — Можно драться со спокойной душой.

В течение того времени, как де Шавель находился в полубессознательном состоянии или мучился от боли, ему не приходила в голову и мысль о женщине. Он не думал ни о ком. Но сейчас перед ним вдруг всплыло лицо Валентины в тот последний вечер в Чартаце и как она сказала, что любит его. У него не было никого, ни жены, ни дочери или сына, только боевые товарищи, и эти друзья все, наверное, рассуждали так же, как майор. Он не вспоминал о той девочке вплоть до этой минуты, и ему было странно, что мысль о ней взволновала его. Ему вдруг показались странно пророческими слова ее сестры: «Для некоторых женщин есть только один мужчина. Если Валентина такова, то она уже ни с кем никогда не будет счастлива». Но, конечно, это не могло быть правдой. Эта мысль сразу показалась ему вздорной, а сейчас он вернулся к ней только под влиянием своей слабости. Она, безусловно, давно уже забыла о нем. Трех с половиной месяцев более чем достаточно для женщины, чтобы разлюбить человека, которого она не видит рядом с собой. Лилиана изменила ему уже на следующую ночь после его отъезда в Египет. Странно, что воспоминание о Лилиане теперь не ранило его, как прежде. Она забылась, черты ее лица почти стерлись из памяти. На этом месте вдруг оказалось другое лицо, прекрасное, с внимательными фиалковыми глазами, наполненными сдерживаемой страстью и любовью… Любовью? Он вдруг обозлился на майора, который решил, что он один на всем свете и у него нет никого, кто поплакал бы о нем.

— У меня есть любовница, — сказал кстати майор. — Я ее подцепил в Данциге. Хорошенькая, ласковая, но ей тоже не понравится мое теперешнее лицо. У вас тоже, вероятно, есть любовница — иногда любовница оказывается надежнее, чем жена, а, полковник? — Майор, морщась, поправил повязку на голове. Полковник разглядел край его шрама. Когда струпья отпадут, он, должно быть, будет иметь жуткую внешность…

— Да, — задумчиво ответил де Шавель. — В Польше я встретил одну женщину. Но мне трудно представить, чтобы она или кто-нибудь еще прельстился бы беспомощным инвалидом. Все, что мы можем сделать, мой друг, это перестать себя жалеть и думать о будущих сражениях. Вместе с вами на пару мы можем считаться целым бойцом!

Он со злостью рассмеялся и тотчас замолчал — болела грудь. Майор ничего не ответил, только снова потрогал свое забинтованное лицо и медленно уронил руку — не то засыпая, не то в отчаянии… Де Шавель не стал гадать.