Валентина

Глава девятая

Двадцать второго ноября тысяча восемьсот двенадцатого года Великая армия оставила Оршу. Когда войска были уже в пути, до императора дошла весть о том, что русские разгромили французские резервы, стоявшие в Минске. Это повлекло за собой полную потерю запасов провианта и боевого снаряжения армии, и кроме того, вслед за тем русские получили доступ к мосту через Березину в городе Борисове и разрушили его. Теперь задуманный Наполеоном план отступления был сорван. Путь в Польшу был перекрыт обледеневшей рекой без единого моста. От Борисова подходили войска под командованием Чичагова, а ничтожные австрияки дали прорваться кавалерии Витгенштейна; сзади наседал Кутузов. Три эти силы теперь были нацелены именно на предполагаемое место перехода Березины Наполеоном. Император распорядился сжечь свои бумаги и велел своей личной охране быть в полной готовности. Он ожидал смерти — либо в бою, либо от собственной руки…

Валентина и полковник, вместе с Александрой и ее кавалером, отбыли из Орши вместе с арьергардом, и первые два дня довольно сносно двигались в своем санном экипаже. Потом им пришлось сбавить скорость, так как путь был забит отступающими солдатами, колонны которых чернели на заснеженной дороге, словно огромные черные сороконожки… Ночь они провели среди этих людей, причем де Ламбаль и Януш оставались снаружи, чтобы стеречь лошадей. Несчастные лошади, худые, словно вешалки, но всю дорогу на них были обращены сотни голодных глаз… На третью ночь случилось неизбежное. Раздался шум, из кареты выскочил майор, за ним Александра с заряженными пистолетами. Когда Валентина выглянула из кареты, ее глазам открылась ужасная картина.

Мертвый Януш валялся на снегу, а на одной из лошадей повисло несколько полумертвых людей, словно муравьев, пытающихся завалить ее. Другую лошадь уже свалили, и оттуда слышались жадные утробные крики и жалобное ржание еще живого животного, которое, очевидно, рвали на куски…

— Пустите! — страшно кричала Александра, пытаясь вырвать свой пистолет из цепких рук майора. — Пустите, застрелю этих негодяев, этих подлых каннибалов!

Валентина кинулась к ним. Де Ламбаль, заметив ее боковым зрением, ловко откинул ей пистолет.

— Уберите это, ради всего святого! — крикнул он. — Если она застрелит кого-нибудь, они разорвут нас на куски!

— О, мои лошади! — стонала Александра. — Они едят их живьем… А Януша… Его они съедят мертвым! О Боже!..

Придерживая с двух сторон, ее вели к карете майор и Валентина, а она продолжала изрыгать проклятия, уже по-русски… Наконец, ее втиснули в экипаж. Валентина бросила взгляд на посеревшее лицо де Шавеля и вдруг, передернувшись, спрятала свое лицо у него на груди.

— Мне дурно… Никогда не могла бы себе представить такого кошмара!

— Это война! — заметил де Шавель. — И этого давно уже следовало ожидать. Эти люди шли пешком сотни миль, страдая от жестокого голода. Нельзя строго судить их за это… Чудо, что они нас самих не порубили на куски.

Майор молча кивнул, а Александра в бешенстве сплюнула. Ее глаза горели, как два пылающих горна.

— Грязные французские свиньи! — прорычала она и, выдернув у де Ламбаля свою руку, рухнула на сиденье в рыданиях.

— Нам не стоит оставаться здесь, — мягко сказал ей майор. — Нам надо двигаться…

Она бросила на него яростный взор; слезы на ее щеке успели уже застыть в ледяные кристаллы, сделав ее похожей на снежную королеву.

— Идите сами, куда хотите! — бросила она. — Я ненавижу вас.

— Я знаю это, — покорно согласился он. — И все-таки советую вам пойти со мною — не собираетесь же вы наблюдать за тем, как они будут жарить себе конину на обед? А может быть… даже есть ее сырой. Это ведь не слишком потешное зрелище?

Де Шавель обнял левой рукой Валентину, и они медленно пошли за майором, проваливаясь через каждый шаг сквозь тонкую корочку наста в рыхлую внутренность сугробов. Александра поплелась в хвосте, подчеркнуто отчужденно, не желая ни разговаривать, ни смотреть на майора. Даже когда она провалилась в снег выше колен, она не издала ни звука. Просто выбралась, стряхнула снег и пошла дальше. Только к концу дня, в сумерках, она позволила майору хотя бы идти с нею рядом. Но Валентина всю дорогу слышала своим чутким ухом тонкие стоны еле сдерживаемого плача…

Валентина шла, обняв своего возлюбленного за талию, и ощущала тяжелые хрипы в его раненой груди при каждом шаге.

— Майор! — крикнула она, наконец. — Надо передохнуть! Мы все измучены до крайности!

— Я готов разбить бивуак! — хрипло ответил майор, и несколько колеблющихся теней пододвинулись к нему и обратились в его изможденных спутников и случайных солдат. У некоторых были одеяла, другие расселись на брошенных прямо на снег шинелях. Де Ламбаль распоряжался сбором хвороста для костра и размещением людей. Когда огонь заплясал на сложенных полешках, все стали подползать как можно ближе к теплу, так что скоро у самого огня не оставалось свободным и дюйма. Майор и здесь навел порядок, установив очередь на места, близкие к огню. Он также услал вновь подходящих солдат за хворостом для других костров.

Вскоре запылало уже два больших костра, и десятки людей сгрудились вокруг них в тщетной надежде согреться посреди морозной русской степи.

— Ты мерзнешь, моя маленькая, дай-ка я наброшу на тебя шинель! — сказал де Шавель нежно, но Валентина с негодованием отказалась.

— Мне тепло, а дрожу я оттого, что страшно устала!

Они поели немного черствого хлеба с сухими бобами, запив эту нехитрую пищу несколькими глотками коньяка. Они взяли с собой ровно столько груза, сколько смогли нести на себе, и майор следил за тем, чтобы они не выходили за рамки самого минимального рациона. Несмотря на слезы и гнев Александры, он держал от нее подальше бутылку с коньяком и давал ей отпить только из своих рук.

— Господи, вот уж никогда не подумал бы, что она способна плакать! — шепотом сказал де Шавель Валентине, указывая взглядом на ее сестру.

— Видишь ли, Януш служил ей еще с той поры, как она была ребенком, — отвечала Валентина. — Но ей сейчас больше жаль своих потерянных лошадей, нежели его. Она жестокий человек. Майор очень старается ее смягчить, и, я думаю, это ему удастся…

— Они любовники, надо полагать? — спросил де Шавель.

— Да, наподобие нас, — улыбнувшись, отвечала она.

— А ты не жалеешь об этом?

— Я жалела об этом, пока не нашла тебя живым. Теперь я не жалею ни о чем. И даже если мы погибнем, меня это не пугает. Мы вместе — и мне этого довольно. Послушай, а когда ты почувствовал, что любишь меня?

Он усмехнулся.

— Да Бог знает, где-то под Бородином, где я лежал, истекая кровью и готовился к смерти, или после… Нет, скорее всего, раньше — еще в Польше, но я себе тогда в этом не мог признаться. Но уж сейчас я знаю, что люблю тебя, моя родная…

— Это действительно нелишне! — язвительно заметила Александра. — Муж чуть было не повесил ее, а вот те очень модные шрамы на ее запястьях появились вовсе не от браслетов. Да она вам, видно, ничего не рассказала толком! Ну так я вам расскажу, если она стесняется!

Тогда Валентина решилась, и де Шавель слушал ее, не веря своим ушам. Это был рассказ про ее побег из Чартаца, про ее пленение, ужасный путь в компании графа Грюновского в Варшаву, суд и, наконец, виселицу… Полковник взял ее руку и поцеловал поджившие шрамы на запястье, потом другую… «Моя любовь…» — прошептал он дрожащим голосом.

— Я должен вас поблагодарить, графиня, за то, что вы открыли мне глаза… Я действительно должен сделать некоторые шаги в отношении графа Грюновского. И эта цель заставит меня подняться и из могилы!

— Очень прочувствованное заявление! — заметила Александра сидящему рядом майору де Ламбалю. — Если исходить из реальной жизни, было бы, конечно, лучше, будь у полковника правая рука… Не правда ли, это будет иронией судьбы, если после всего происшедшего Теодор застрелит его? А если вы не передадите мне вон ту бутылочку, я зашвырну ее прямо в огонь, любимый мой!

— Только прошу вас, не больше одного глоточка! — попросил де Ламбаль. — Я вас знаю, если уж вы начнете пить, вы ввяжетесь в ссору. Я понимаю, что вам нужно, но я не могу, ведь здесь до черта народа! Но я люблю вас, хотя вы невозможны! Верните-ка мне бутылку!

Она наклонилась к нему, темные глаза сузились, и она прошипела:

— Я бы не позволила вам, даже если бы вы смогли! Нет у меня желания! Я любила бедного Януша — он строгал мне деревенские свистульки, когда я была еще малышкой. А вы не позволили мне пристрелить хоть одного из этих гадов за моего Януша… И за моих лошадей! Укутайте меня как-нибудь, Поль, я замерзла и пала духом…

Наконец она заснула. Де Ламбаль искоса посмотрел на Валентину с полковником. Они спали, так крепко обнявшись, что казались одним человеком. Они словно были одним существом, общавшимся со внешним миром лишь по необходимости, настолько их внутренняя жизнь была самодостаточна. А ведь он инвалид, и после этой кампании он никогда уже не станет прежним полковником. Она, в свою очередь, была замужем за человеком, который вполне мог прожить еще двадцать лет. Если они выживут, вопреки всему: морозу, русской армии, казакам и так далее, — то их ждет не слишком-то веселая жизнь. Они не смогут пожениться, будучи правоверными католиками, их перестанут принимать в обществе, если они приживут детей, то те будут незаконнорожденными…

Полковник говорил об убийстве Грюновского на дуэли. Де Ламбаль успел составить о полковнике свое мнение. Бесспорно, тот не побоится выйти на дуэль, имея в своем распоряжении одну левую руку, и так же бесспорно, что он будет застрелен. Де Ламбаль смотрел на вещи трезво.

Французские войска, дошедшие к двадцать девятому ноября до Березины, представляли собой жалкое зрелище. Император созвал совещание. В его палатке, под вой вьюги и бесконечный снег, Наполеон со своим штабом разработал окончательный план. Мюрат почти все время молчал, Ней и генерал Кольбер горячились, Бертье был сдержан. Наполеон излагал сою стратегию, водя рукой по большой карте, разложенной на столе.

— Господа! — сказал Наполеон, подводя черту под разговором. — Мы находимся здесь, в нескольких милях южнее этого проклятого моста в Борисове. Кутузов здесь… — он указал точку лишь чуть-чуть к востоку от первой. — Витгенштейн и Чичагов наступают вот отсюда. Нам надо перейти эту реку. Если мы не перейдем ее, нас просто уничтожат — или вынудят сдаться, кому что нравится. Но я не намерен сдаваться. И в этом состоит мое предложение.

Он быстро оглядел лица своих военачальников, рельефно освещенные слабыми коптящими факелами. Это были изможденные, безрадостные лица, в них не горел огонь битвы… Но главное — в их глазах он прочел, что его слава непобедимого полководца всерьез поколеблена… И он действительно проиграл русским, потому что они повели игру на тех правилах, которые назначали они сами. И все же его никто не обвинял. Эти чертовы маршалы — они вечно грызлись меж собою, они позволяли себе ошибаться или глупить, но никто за всю эту кампанию не позволил себе бросить упрек императору. А поводы для упреков были… Лучшая пища была на его столе, он не страдал ни от холода, ни от прочих лишений, и всякий раз, когда он являлся к ним, они встречали его с почтением, как божество…

— Маршал Виктор! Вам надлежит с вашим корпусом отбросить Витгенштейна любой ценой! Понимаете, любой! Удино, поручаю вам попробовать отбить назад Борисов, и в случае успеха мы получим проход на юг. А теперь я попрошу генерала Эльба поведать нам о своих соображениях — они у него, кажется, есть.

Генерал саперных войск Эльб встал, склонился к карте и начал говорить, обращаясь к Наполеону.

— Генерал Кольбер обнаружил вот здесь возможный брод, в нескольких милях севернее Борисова. Глубина воды здесь не превышает всего одного-полутора метров, и кое-где река здесь не успела замерзнуть. Я сегодня осмотрел это место и пришел к выводу, что там можно попробовать навести понтоны. Но на это нам нужно время.

— Маршал Виктор обеспечит вам это время! — заявил Наполеон.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, — заверил Виктор. — Но сколько нужно времени для наведения понтонов?

Эльб молча подсчитывал. Он видел массу разрушенных домов в окрестностях Борисова. В сущности, это неплохой источник строительных материалов.

— Два-три дня, — наконец сказал он. — Это будут, конечно, только временные мосты, но они сослужат нам хорошую службу.

— Хорошо! — сказал Наполеон, даря Эльбу свою редкую улыбку, свидетельствующую о его личном к нему расположении. — Как только мосты будут готовы, вы, Удино, будете атаковать Чичагова, чтобы дать уйти нашим основным силам. Таким образом, мы все-таки ускользнем от них, господа! Эльб, отправляйтесь сейчас же на строительство мостов! А я проследую к Борисову, чтобы внушить противнику, что наш переход состоится именно там.

Два дня и две ночи несколько сотен саперов работали у Студенковского брода, умирали и пухли от голода и холода, сооружая мосты для отступления Наполеона. Они сотворили чудо, и один из мостов выдерживал даже орудия и грузовые фургоны, а другой был вполне пригоден для перехода пехоты. Это было достигнуто сверхчеловеческим напряжением всех сил. Это неимоверное время сказалось потом на пожилом Эльбе, который скончался в январе следующего года. Но уже двадцать шестого ноября Удино отбросил русских назад; Виктор сумел удержать Витгенштейна, и Наполеону удалось увести свои основные силы от Борисова и направить их на понтоны у Студенок. После перехода Наполеона потянулся арьергард, разрозненные отряды и просто гражданские люди, в то время как Виктор немыслимыми усилиями сдерживал медленно наступающие войска Витгенштейна. И двадцать девятого ноября русские подошли настолько близко к переправе, что начали ее обстрел из орудий.

Отступающие прижимались к земле, изрытой воронками, а пушечные снаряды ухали то там, то сям, иногда попадая в мягкую человечью массу… Медленно, слишком медленно к понтонам тянулась цепочка фургонов и обезумевших людей. Де Шавель при хорошо знакомом ему свистящем звуке прижимал Валентину ближе к земле, чтобы защитить от разлетающейся шрапнели, хотя и не мог бы уберечь от тяжелых ядер, бухающих в землю, как долбящие сваи… Они потеряли в суматохе этого перехода Александру и майора. За полмили от реки их разделил водоворот отступающего арьергарда.

Вдруг слева от де Шавеля раздался ужасающий вопль, и он увидел, как пушечное ядро прорезало густую толпу, задев среди прочих и женщину с ребенком на руках… Оставшаяся в живых женщина по-волчьи выла в небо, сидя на четвереньках рядом со своим разорванным на части мальчиком…

— Идем отсюда скорее! — крикнул он Валентине, дергая ее за рукав. — Мы здесь прямо на прицеле у русских!

Они побежали, обнявшись, — она держала его за пояс, чтобы он не упал, он здоровой рукой прикрывал ее от возможных осколков. Шагов за двести от моста они попали в столь плотную толпу, что пробиться сквозь нее было уже невозможно. Обезумевшие люди работали локтями и прикладами ружей, прокладывая себе путь. Один верзила с перекошенным от ужаса лицом двинул де Шавеля своим мощным плечом, и однорукий полковник упал на колени, увлекая за собой на землю и Валентину… Она в отчаянии стукнула верзилу кулаком по спине, в ответ на что тот просто смахнул ее, как муху… Она, не помня себя, выкрикивала проклятия, звала на помощь, заходясь в сухих, уже бесслезных рыданиях. Кто-то все же помог де Шавелю подняться, иначе толпа просто растоптала бы его. Она услышала, как де Шавель охрипшим голосом просит кого-то взять с собой на понтон женщину, и вне себя закричала:

— Нет! Нет! Я никуда без тебя не пойду! Не пойду! — и судорожно прижималась всем телом к нему…

Она настойчиво продвигала его вперед. Де Шавель прорычал, обращаясь уже к ней:

— Я не в состоянии защитить тебя! Ради всего святого, любовь моя, иди вперед без меня! Мне сейчас не пробиться через такую давку, пойми это!

В следующее мгновение они повалились на землю, придавленные массой других тел, а над берегом громыхнул мощный взрыв, после которого несколько секунд стояла тишина. Потом она огласилась множеством животных криков раненных, искалеченных, разорванных на части людей… Де Шавель с усилием вжимал Валентину в мокрую кашу талого снега, перемешанного с землею, словно не веря, что осколки пролетели мимо.

Но применение русскими таких мощных шрапнельных снарядов повергло собравшихся к понтонам людей из паники в чистое безумие. Раненых без разбора опрокидывали и втаптывали в землю, шли прямо по их телам, остатки войск превратились в дикую орду, уже глухую к любым доводам расчета. Льдисто-голубое полотно реки было усеяно теперь черными прорубями, в которые проваливались безумцы, рискнувшие переходить Березину по тонкому льду…

— Плохо дело, — сказал де Шавель, вытирая лицо рукавом. — Мы отсюда не выберемся. Надо попробовать пробиться к другому мосту!

Но назад было так же трудно вырваться, как и двигаться вперед; толпа напирала, и ничего нельзя было поделать с озверевшими людьми. Каждый новый взрыв вызывал бессознательный рывок человеческой массы вперед, вперед, к спасительному мосту… По другому понтону проходила артиллерия и груженые фургоны, а саперная охрана с ружьями наперевес не подпускала к нему пеших людей. В случае неподчинения они без всякой жалости стреляли в тех, кто осмеливался подойти близко к мосту.

— Черт возьми, но у нас нет другой возможности! — сказал де Шавель. — Перед тем, как они взорвут этот мост, нам может посчастливиться пройти по нему…

Они побежали ко второму понтону, спотыкаясь и подхватывая друг друга, как вдруг Валентина остановилась.

— Александра! Александра! Смотри — вот она!

Александра сидела на снегу всего в каких-нибудь сорока шагах. На ее коленях лежал Поль де Ламбаль. Валентина, побежав к ней, крикнула:

— Сандра! Скорее! Что случилось?!

Подбежав ближе, она заметила кровь на лице сестры, на ее одежде, на снегу вокруг них…

— Он прикрыл меня своим телом, — спокойно говорила Александра. — Теперь он умирает… Слава Богу, что он без сознания и, надеюсь, не чувствует боли.

— Тебе нельзя оставаться здесь, Сандра! — умоляющим голосом воскликнула Валентина, бросаясь перед ней на колени и хватая ее за руку.

— Любовь моя! Я останусь с ним. Он умирает… — Александра нежно погладила холодную щеку де Ламбаля и подняла к Валентине свое улыбающееся лицо. — Вот и полковник, твой полковник, сестричка… Полковник, будьте добры, заберите Валентину! Уведите ее поскорее!

— Боже мой, Александра! — простонал де Шавель. — Вы же видите, у него грудь разорвана в клочья… Вы никак ему не поможете!

— Оставь его! — молила Валентина. — Он скончается через минуту-другую… Нам надо идти! Пойдем скорее!

Она потянула сестру за руку, но Александра с силой вырвалась и крепко вцепилась в окровавленное тело своего любимого…

— Я не пойду! — зашипела она. — Ты, Валентина, нашла свою любовь, так оставь меня с моею…

Де Шавель, решившись, обхватил Валентину и потащил ее прочь от сестры. От понтонного моста, к которому они направлялись, послышался крик:

— Переходите все! Становитесь в колонны и идите!

— Они открыли мост! — воскликнул де Шавель. — Валентина, ради Бога, пойдем! Уже ничто не заставит ее уйти!

— Александра! Александра! — отчаянно кричала Валентина, еле видя сквозь слезы, и ветер донес до нее спокойный ответ сестры:

— Бог тебе в помощь! Будь счастлива!

Это был последний раз, когда она видела свою сестру. Следующие двадцать минут прошли в утомительном топтании по понтонному мосту, под грохот дальних орудий, в страшной толкотне, грозящей то и дело падением в ледяную воду. Была минута, когда под залпами артиллерии Витгенштейна закачался мост, и Валентина потеряла равновесие…

— Мост сейчас рухнет! — крикнул ей в ухо де Шавель. — Он не выдерживает такой массы!

И он действительно надломился, но полковник успел протолкнуть Валентину вперед, так что их немного подбросило к берегу, и они очутились всего в двадцати шагах от спасительной суши, в то время как идущие в середине моста еще не поняли, что произошло с ними…

Раздался страшный скрежет, переходящий в рев, пока понтоны, разламываясь на части, тонули в ледяной реке, увлекая за собой сотни людей — в основном слабых женщин с детьми…

Позднее русский генерал вспоминал об этом крике, об этом звуке рушащегося моста как о самом ужасном событии в своей жизни, участником которого ему, возможно, поневоле, привелось быть. Даже сам царь Александр расплакался при этом рассказе.

Успевшая добраться до противоположного, польского берега Валентина совсем потеряла себя. Она просто выла, как выли в горе беднячки из их деревень, как может выть только раздавленная жизнью женщина… Де Шавель сидел рядом с нею, все удивляясь тому, каким чудом им удалось пролететь те двадцать шагов до спасительного берега Польши… Но Валентина уже почти ничего не помнила и не понимала. Вцепившись в де Шавеля, она яростно выкрикивала в воздух имя своей сестры, словно могущественный словесный талисман, способный вернуть ей Александру…

Де Шавелю удалось втиснуться с ней (путем отвратительных по унизительности просьб и обещаний) в фургон, следующий до Вильно, и они успели добраться туда, пока Удино и Ней сдерживали наседающих русских. Остались позади подожженные генералом Эльбом понтоны, на которые он затратил столько усилий; их запалили перед самым носом русских войск, готовящихся преследовать французов и на территории Польши. И все-таки тысячи людей остались на том берегу и были, очевидно, истреблены русскими. Но Валентина не знала всего этого, как не осознавала и присутствия с нею ее любимого, который, как мог, выхаживал ее в течение многих дней и ночей, пока она металась в бреду и горячке. Только когда фургон подъезжал к Вильно, тому самому городу, откуда начался их невероятный вояж в Россию, Валентина пришла в себя и поняла, что они остались в живых.

Франция воевала вплоть до июня тысяча восемьсот тринадцатого года. Пруссия также напала на Наполеона, заключив союз с русским царем. Австрия была недалека от этого. Однако Наполеон откуда-то сумел раздобыть войска, люди прибывали из Испании, мобилизовывались из французских деревень, в его распоряжении оставалась старая гвардия, и оказалось, что он еще обладает почти шестьюстами тысячами солдат. Но большинство их все-таки составляли необученные новобранцы; несмотря на весь свой энтузиазм, они не смогли бы заменить отборные части, которые почти целиком были потеряны в бескрайних просторах России. Ощущая свое относительно слабое положение, Наполеон пришел к необходимости своего участия в мирной конференции в Праге.

Все эти новости долго шли до затерянного польского поместья Чартац. По весне вновь появилась там зелень, налились соком луговые травы, завязались яблочки на молодых яблонях. Даже старый угрюмый замок, и тот, казалось, веселел под теплыми лучами солнца, Валентина и де Шавель жили в Чартаце вот уже более полугода. Это была идиллия, выздоровление от ужаса всемирного кошмара, и лечили их простые слуги — домочадцы своими бесхитростными рассказами, уходом и отличной кухней… Она не могла без него, только де Шавель помогал ей переносить тяжесть потери Александры… Он сам уже вполне набрал силу после страшных ранений, полученных в русской кампании, и даже стал организовывать веселые пикники, как только достаточно потеплело. Вечером, когда темнело, они играли в карты, читали, и жизнь их ничем не отличалась от жизни обычных супругов. Слуги дома приняли это как данность. Кроме того, в отличие от необузданных любовных афер их прежней госпожи, ничто теперь не оскорбляло так их католического благочестия, и взаимоотношения Валентины с полковником напоминали евангельские сюжеты.

Счастье словно окутывало эту пару наподобие щита от всех жизненных передряг. И чувство их друг к другу становилось все тоньше и острее с каждым днем. Оба они переживали потерю Александры и ее друга де Ламбаля. Словно живым памятником неистовой Александре оставался вороной жеребец, которого, кроме нее, никто так и не сумел оседлать… Они были все-таки счастливы. Они жили, в то время как столько людей умерло на их глазах в ужасных мучениях. Их общение друг с другом было самодостаточным — в нем было все: и нежность, и ласка, и общие, часто гнетущие воспоминания… Никто бы не посмел цинично именовать их любовниками.

При этом они, в сущности, находились в весьма щекотливом положении. Полковник не мог увезти Валентину в свое маленькое поместье во Франции и представить ее, замужнюю женщину, как свою жену. Понимая это, он старался отложить свой отъезд во Францию и написал письмо своему управляющему, в котором полностью поручил ему ведение хозяйства в своей вотчине. Польское общество также было закрыто для них по той же самой причине, но они не испытывали от этого особого огорчения. Валентина вполне добродушно уговаривала де Шавеля оставить без возобновления его вызов на дуэль графу Грюновскому, Де Шавель все еще был слишком слаб для того, чтобы участвовать в дуэли, и сама эта возможность иногда вызывала у нее приступы горьких рыданий, которые прекращались только после его долгих и убедительных обещаний не вызывать Грюновского на поединок, Сейчас Валентина и вправду не пережила бы потери своего любимого. То же самое относилось и к полковнику. И вот к концу июня Валентина вдруг почувствовала… вдруг почувствовала, что у нее будет ребенок…

— Милый, тебя это радует? Скажи мне!

На него смотрели глаза, полные тревоги и муки. Он засмеялся и поцеловал эти глаза.

— Конечно, родная моя. Я счастливее всех людей на белом свете. И потом, у меня никогда не было детей. А теперь ты мне это подаришь…

— Я счастлива, — просто сказала она. — Я счастлива, мой любимый, мой единственный… Я ни о чем больше не думаю. Мы будем счастливы оба! Теодор всегда говорил, что я бесплодна, — и я верила ему! Боже мой! Как мне сказать тебе, какими словами, что это значит для меня! Для меня самое главное то, что этот ребенок — от тебя, любимый мой!

Они сидели рядом в маленькой библиотеке, на той самой софе, где в первый раз у них ничего не получилось… Он повернул ее к себе и почувствовал ее страстное желание, ее теплый, желающий его любви рот… Она стала красивее, чем когда-либо раньше, ее грудь налилась, кожа еще более смягчилась. Она носила теперь в себе его ребенка, вероятно, сына, который унаследует его древнюю фамилию, его титул… Но их дети не должны оставаться бастардами, лишенными полных прав на наследие своих предков, подумал он. Они занимались потом любовью весь вечер, и Валентина заснула счастливым сном, а он лежал в темноте и размышлял.

Утром он встал рано и успел до ее пробуждения написать и отослать письмо, в котором вызывал на дуэль графа Теодора Грюновского.