Валтасар

Австрия и Венеция

Воодушевленный «лотерейной» удачей, я решил рискнуть еще раз — и снова выиграл! На этот раз я совершил поездку в Вену и в Венецию. В наше время путешествие — даже вокруг света — дело обычное. Достаточно заплатить аванс в первом попавшемся турагентстве. Тогда же, проходя через сложные формальности, никогда нельзя было быть уверенным в конечном результате. Но вот я в автобусе, на пути в Тешин.

Первый этап — Вена — в какой-то степени был мне знаком. Я вырос в Галиции — одной из трех провинций во времена ранних разделов Польши. Так что австрийская культура была мне близка. Но когда мы пересекли границу, меня поразила… геометрия. Я с удивлением отметил, что в Австрии она оказалась несколько иной. Ее главная черта — четкость прямых углов. Ничего кривого, неопределенного, начертанного рукой, которой на полпути вдруг все на свете надоело. Сгущались сумерки. Я отвлекся от геометрии и занялся другим: наблюдал в небе поразившее меня необычное свечение, которое, по мере нашего приближения к Вене, незаметно, но неуклонно усиливалось. «Сверхъестественное явление» оказалось заревом от бесчисленных уличных фонарей, неоновой рекламы, освещенных окон, ресторанов, баров и кафе. Впервые в жизни, двадцати шести лет от роду, я увидел настоящий город — и невольно сравнивал его с тогдашним Краковом.

Однако Венеция превзошла все мои ожидания. Неудивительно — я попал в особенный город, единственный и неповторимый, полностью независимый от мира, даже западного. Но понял я это значительно позже. Я бродил по Венеции, испытывая безумный восторг. Мое восхищение частично отразилось потом в рассказе «Мониза Клавье». Прогулка по Лидо и встреча с едущей верхом Монизой и ее спутниками — подлинный эпизод. Ну, может, Монизу я там и не встречал, но по Лидо прогуливался. И шляпа гондольера, купленная в Венеции, — тоже подлинная. Несколько лет она висела у меня в Кракове на лампе, тульей вверх, пока куда-то не исчезла.

Жизнь после Октября[109] становилась все интересней. Историки утверждают, что перемены начались уже раньше, после знаменитого доклада Хрущева. В Польше впервые издали «Злого» Леопольда Тырманда[110]; роман имел оглушительный успех. Блестящую карьеру делал Марек Хласко. Оживала «частная инициатива». Каждый день мы обедали в новом ресторане на Славковской или в ресторане «Под грушей» — на углу Щепанской. В обоих невозможно было отыскать свободное место, поскольку их посещали люда незаурядные, многообещающие — и притягивали других. Краковская публика все охотнее причисляла меня к таковым. Каждый день до четырех утра мы крепко пили в «Варшавянке». Некоторые — до потери сознания. Лешек Хердеген пожинал лавры в Старом театре. Наступил золотой период кабаре «Пивница под Баранами». Множились концерты, спектакли, балы, увеселения. Абстракционизм все смелее проникал в театр, литературу и живопись. Люди называли репродукции абстрактных картин «пикассы», понятия не имея о знаменитом художнике. В воздухе ощущалось революционное настроение, хотя из осторожности никто об этом не говорил. Жизнь нам улыбалась.

Активно сотрудничая с «Пшекруем», я вел еще и сатирическую рубрику «Прогрессист» в ежедневном «Дзеннике польском», а после — в еженедельнике «Жиче литерацке». Принял предложение писать театральные рецензии в вечернюю газету «Эхо краковске». Постоянно писал рассказы — был завален работой.

И все меньше принимал участия в партийной жизни. Секретный доклад Хрущева поверг в шок ПОРП и другие коммунистические партии Европы. Польская партия на время утратила былую уверенность. Этому способствовали многочисленные скандалы, в первую очередь скандал со Святлым — давним функционером УБ, который бежал в Америку, — да и робкая демократия последнего года тоже сделала свое дело. Партия пребывала в растерянности, поспешно менялись первые секретари, затевались разные реформы. Для таких, как я, — идеальный момент, чтобы исчезнуть. Свою принадлежность к партии я все больше ощущал как недоразумение, однако от этого она не переставала оставаться фактом.