Валтасаров пир

ГЛАВА ПЕРВАЯ ФЕРМА ПТИ-ШАРОЛЕ

Сен-Пьер, столица Мартиники, был маленьким городком с населением не больше двух тысяч жителей. Низенькие дома, улицы без каменного покрытия, превращающиеся во время тропических ливней в сплошные грязевые потоки, черные крыши кабаков – все это терялось среди безбрежного зеленого моря пальм и олеандров. А женщины в ярких цветастых платьях, загорелые до шоколадного цвета матросы и негры в ослепительно-белых полотняных штанах были причиной тому, что город казался невероятно пестрым, веселым и разношерстным.

Пока Маргарита уводила меня из порта, где можно было оглохнуть от шума и непрерывной брани, звучащей на французском, испанском и английском, я изумленно оглядывалась по сторонам. Несмотря ни на что, настроение у меня было хорошее. Я радовалась тому, что наконец после долгих дней морского путешествия чувствую под ногами твердую почву, что закончились мои страхи и тревоги, а главное – что нет вокруг меня расстилающегося на многие мили океана.

Разумеется, нас никто не встречал. Офицер, которому было поручено сопровождать и охранять меня, отправился на поиски проводника, а я тем временем отдыхала на террасе губернаторского дома. Здесь было тихо и спокойно, а высокие эвкалипты давали густую тень. Губернатора дома не оказалось, но он оставил экономке распоряжение насчет меня. Я приехала на Мартинику под именем мадам де Бер, но можно было не сомневаться, что сплетни, ходившие обо мне, уже достигли слуха губернатора и ему известно, кто я на самом деле.

Экономка угостила меня чашкой шоколада, но я успела сделать только два глотка, как вернулся офицер.

– Я нашел одного негра, мадам. Наверняка он из беглых, но он берется сопровождать нас до фермы. И всего за два ливра.

– Вы нашли карету?

– Карету? Боже мой, какая может быть карета… Я нашел повозку, мадам. Кареты остались в Париже.

– Все! – сказала я в ярости. – С меня достаточно ваших насмешек. На ферму я поеду сама. Надеюсь, вам не приказано стеречь меня до самого Пти-Шароле?

Офицер пожал плечами. Ему самому наверняка хотелось остаться в Сен-Пьере, повеселиться в кабаке за кружкой пива, пообнимать девушек. Я была рада, что избавилась от него. Он служил моему отцу как верный пес и сделал все, чтобы мое путешествие было невыносимым.

Через полчаса деревянная повозка раскачивалась во все стороны, трясясь по ухабистой дороге. Вцепившись в руку Маргариты, я изнемогала от невероятной жары. Да еще от того, что такая тряска вряд ли шла на пользу моему будущему ребенку.

– Поосторожнее, Жак, я прошу вас! Я повернулась к негру-проводнику:

– Неужели здесь, на Мартинике, всегда так жарко?

– Да, молодая госпожа! Да только не пугайтесь! У нас дожди идут каждый день.

Он улыбнулся. Неожиданно белоснежные зубы сверкнули на его черном лице, а улыбка обнажила крупные, как у лошади, десны.

Маргарита перекрестилась от страха и прижала меня к себе. Она до сих пор панически боялась негров и называла их дьявольским отродьем.

– Мы в самый ад угодили, мадемуазель. Точно, в самый ад! Вот этого-то я от вашего отца никак не ожидала.

Я оглядывалась по сторонам – тропический пейзаж был непонятен и странен для меня, привыкшей к тонкой изящности французской природы. Здесь же все было громадно и топорно, словно мы попали в доисторические времена: толстые стволы деревьев, масса насекомых и каких-то мерзких ящериц, которые шныряли под ногами, желтые лианы, пальмы и зелень, зелень без конца… У меня уже в глазах рябило от зеленого цвета.

Впереди простирались бескрайние плантации – сахарный тростник достигал в высоту двадцати футов, и мы ехали словно между двумя стенами леса. Вдалеке виднелись какие-то желтые лачуги с соломенными крышами, над которыми вился голубоватый дымок. Изредка по дороге нам попадались негритянки – стройные, высокие, они шли странной танцующей походкой, без устали качая бедрами. Маргарита все время вглядывалась в их лица и крестилась: Господи, ни одной белой!

– Гей, гей, гей! – раздался сзади крик и топот нескольких лошадей. Четверо всадников с пистолетами наготове обогнали нас и преградили нам путь. – Назад! Назад!

– Что это значит? – спросила я, обращаясь к негру-проводнику.

Он пожал плечами. Вид у него был самый испуганный.

– Что вам угодно? – спросила я, поднимая голову. Соломенная шляпа слетела у меня с головы, белокурые влажные волосы рассыпались по плечам.

– Это земля Пьомбино, – сказал один из них и указал в сторону, где виднелась крыша какого-то дома. – А это – ферма Пьомбино. Сворачивайте с этой земли!

Что-то знакомое странно укололо меня. Пьомбино? Наша деревня в Тоскане располагалась недалеко от Пьомбино… Кому пришло в голову назвать именем этого тосканского города плантации и ферму?

– Почему сворачивать? – спросила я, закрываясь рукой от солнца.

– Это земля Антуана Пьомбино.

– А далеко ли до фермы Пти-Шароле?

– Нет, – всадник махнул кнутом на запад, – не более мили.

– Но ведь это по соседству! – возмутилась я. – Зачем же нам сворачивать, если через вашу землю наш путь будет вдвое короче?

– Я не хочу с вами спорить, мадам, – всадник спешился, подошел ко мне. – Вы не имеете никакого права ездить по чужой земле, если ее хозяин не хочет этого.

– Это вы – Антуан Пьомбино?

– Нет. Среди нас его нет. Мы его управляющие.

– Давайте я заплачу вам пошлину за то, что проеду, – раздраженно ответила я. – Неужели ваш хозяин так скуп? В таком случае ему нужно воздвигнуть вокруг своей земли крепостную стену.

– Мы не возьмем ваших денег. Сворачивайте!

Я в бешенстве приказала Жаку развернуть лошадь.

– Передайте своему хозяину, – крикнула я напоследок, – что если ему вздумается проехать через земли и ферму Пти-Шароле, с ним поступят таким же образом.

Я гневно покусывала платок, удивляясь дикости здешних обычаев. Какой-то Антуан Пьомбино запрещает мне ездить по его земле! Да он, наверно, простой негоциант, у которого нет ни одного поколения предков-дворян. И он смеет преграждать дорогу принцессе де Тальмон!

Я чуть не прокусила себе губу от злости. Помимо задетого честолюбия была и другая причина: усталость. Беременность я переносила не слишком легко, и сейчас моей заветной мечтой было добраться до места и отдохнуть. Эта тошнота, это тело, ставшее таким неуклюжим…

– Ладно уж, мадемуазель, – примиряющим тоном сказал Жак, – поедем в обход. Нужно было еще в Сен-Пьере узнать, нет ли в здешних местах чудаков вроде господина Пьомбино.

– И он, скорее всего, итальянец! – воскликнула я яростно. – Пьомбино!

– А ты разве не знал? – подозрительно покосился на негра Жак. – Черная образина!

Мы ехали еще примерно полчаса, прежде чем ферма Пти-Шароле показалась из-за густых деревьев.

Это был большой открытый дом в стиле барокко времен Луи XIV. С широкими сверкающими верандами и террасой, белый, как снег, чем удивительно напомнил мне Сент-Элуа. Два огромных цветника, в которых благоухали огромные тропические розы, были разбиты прямо перед домом.

Чуть дальше в ряд выстроились хозяйственные постройки – прядильни и ткацкие, конюшни и амбары. Тощий негритенок кормил пшеном огромный выводок гусей. Индюшата важно разгуливали по двору, как по собственному индюшатнику.

Я поднялась по ступенькам широкой лестницы и остановилась. Мне навстречу шел высокий мужчина плотного телосложения, в шляпе и кожаной безрукавке. Толстые штаны его были стянуты широченным поясом. На вид ему было лет сорок. Полное отекшее лицо с толстыми губами казалось некрасивым, нижняя челюсть сильно выпирала вперед, и ее лишь слегка прикрывала густая русая борода.

– Вы господин Воклер? – спросила я, с трудом припомнив имя управляющего.

– Да, конечно! А вы, видно, дочь принца. Хозяйка… Он протянул руку, приглашая меня в дом.

Я шла по комнатам, с удивлением убеждаясь, что их обстановка почти ничем не отличается от того, что я имела в Париже. Тот же блеск, то же царство причудливых форм рококо… Разве что плетенные из лозы кресла на террасе, украшения, в которых чувствовалось что-то экзотическое, вест-индское, были для меня в диковинку. В гостиной я обнаружила клавесин немецкой работы. Клавиши – из чистой слоновой кости…

– Два часа назад я получил известие о вашем приезде, – нехотя пояснил Воклер, заметив мое удивление. – Черномазым пришлось хорошо потрудиться для вашей встречи. Эй, Изидора!

Стройная темноволосая девушка остановилась на пороге.

– Это хорошая рабыня, – сказал управляющий, – ее учили в Сен-Пьере ухаживать за знатными дамами… Она будет вам хорошей горничной.

– Это рабыня? – переспросила я. – Она же совсем белая.

– Изидора? Да, она рабыня. Но это вы только сперва ею брезгуете, потом привыкнете. Она квартеронка[1]… К тому же крещеная.

– Перенеси в дом девочку, которая спит в повозке, – сказала я мягко, обращаясь к Изидоре. – Если она проснулась, накорми ее.

Маргарита, не доверяя рабыне, тоже спустилась во двор за Авророй. Я прошла в гостиную, такую просторную и открытую со всех сторон. Справа она переходила в большую террасу, слева – в затененную веранду. Огромные белоснежные цветы с бархатистыми лепестками и ярко-желтым пестиком свисали из сада прямо в гостиную.

– Магнолия, – проговорила я, очарованная прелестью цветов. – Как здесь все ново, необычно…

Я присела к клавесину. Что бы такое сыграть? Мое душевное состояние было сейчас таким сложным, что я не знала, какая музыка способна это выразить. Все смешалось во мне – отчаяние и успокоение, принесенное длинным и нудным морским плаваньем; ожесточенность и надежда, связанная главным образом с рождением моего будущего ребенка. Все это вылилось само собой в мелодию, в странный экстаз; я почувствовала, что, по мере того как звуки плывут по комнате, на глазах у меня появляются слезы.

Пришла Маргарита, заметила мое состояние и сразу увела меня в спальню. У нее всегда было верное средство для успокоения нервов – стакан воды с несколькими каплями валерианы.

Я только потом поняла, что же это за мелодия так на меня подействовала. Луи де Моа. Миниатюры.

Если родится девочка, я назову ее Жанной, а если мальчик – Жаном. Хорошо, что я подумала об этом. Ведь до родов осталось всего тридцать дней.

Я дернула веревку звонка. Маргарита вошла так быстро, словно всю ночь стояла под дверью.

– Что ни говорите, мадемуазель, – сказала она, помогая мне подняться, – а ночи здесь ужасны. Едва семь часов вечера – такая темень наступает, что просто жуть! Да еще вокруг – одни негры…

Она налила воды в серебряный таз и подала мне салфетку из тонкого фрисландского полотна, чтобы я вытерла руки и лицо.

Я начала умываться и вдруг замерла, вспомнив кое-что очень неприятное. На моем лице показалась гримаса.

– А что, – спросила я, – мадемуазель Фурси уже встала? Маргарита перекрестилась.

– Уже встала, бестия, – проговорила она, понижая голос, – уже затарахтела ребрами.

Я поморщилась.

Полтора месяца назад по приказу моего отца на ферму Пти-Шароле прибыла необычная личность – высокая, сухая, как палка, незамужняя дама неопределенного возраста. Скорее всего, ей было около сорока лет. Эта самая личность имела неограниченные полномочия относительно меня и моего пребывания в Пти-Шароле; я не смела и шагу ступить без ее разрешения. Она совала свой длинный нос повсюду, и всюду делала замечания; при этом ее подбородок вытягивался настолько, что казалось, будто она держит во рту тяжелый камень.

– Ее нужно как-нибудь устранить на сегодняшний день, – сказала я. – Мы с Воклером собирались ехать в Сен-Пьер покупать рабов. Ты же знаешь, мне давно пора развеяться.

– Знать-то знаю, но на пользу ли вам пойдет эта поездка? Хватит любого пустяка, чтобы у вас начались роды.

– Ах, я вовсе не такая слабая, как ты представляешь. Я закончила умываться и, выпрямившись, вдруг замерла на месте. Радостно-испуганная улыбка тронула мои губы. Я медленно поднесла руки к животу.

– Господи, что это с вами? – воскликнула Маргарита, бросаясь ко мне. – Больно, да?

Я покачала головой.

– Нет, совсем не больно… просто он ворочается! Ой! Боже! Маргарита, он двигается, да еще как!

Я ухватилась за ее плечо и рассмеялась до слез. Маргарита провела рукой по моим волосам.

– Ну-ну, успокойтесь! Разве можно так смеяться? Вы еще не знаете, что вас ждет через месяц…

– Ах, наоборот, я хочу, чтобы это случилось поскорее. Я так устала ждать!

Дверь отворилась и бесцеремонно, даже не постучав, вошла мадемуазель Фурси.

– Долгие разговоры вредны для вашего здоровья, – произнесла она. В ее плоской груди что-то тяжело клокотало. – Завтрак уже ждет вас.

– Убирайтесь! – приказала я раздраженно. – Вы разве не видите, что я еще не готова!

– Поторопитесь, говорю вам, поторопитесь.

Я была вне себя от подобной наглости. С чего мне торопиться? Ни король, ни королева, ни даже граф д'Артуа не говорили со мной в таком тоне.

– О, дайте мне вернуться в Париж, – пообещала я гневно, – вот там вы, мадемуазель Фурси, узнаете, что я с вами сделаю!

При такой угрозе она обычно удалялась. Так случилось и теперь. Едва за ней закрылась дверь, я повернулась к Маргарите.

– Быстрее! Давай-ка одеваться!

Я теперь носила только широкие – даже очень широкие – шелковые платья преимущественно ярких расцветок; волосы прикрывала белыми муслиновыми чепчиками – так делали все дамы Мартиники. Правда, эта вест-индская мода после вычурных мод Парижа казалась мне немного смешной.

Я завтракала поспешно, мне уже давно стало ясно, что если есть в спешке, то меньше будет досаждать тошнота, и я пользовалась этой маленькой хитростью почти каждый раз. К тому же в Сен-Пьер надо было приехать как можно раньше. На Мартинике была пора тропических ливней; чуть ли не каждый день после полудня на землю изливался такой поток воды, какого в Париже и ждать было нельзя. Воклер обещал мне, что вернемся мы только завтра к вечеру: составление купчих требовало много времени.

Я вышла из столовой в коридор, размышляя, куда же девался Воклер. Странное сопение и возня доносились из одной из комнат. Я прислушалась. Нечто подобное слышалось и в Версале, когда какая-нибудь парочка решала уединиться.

– Господин Воклер, оставьте меня, ну я умоляю вас!

Не задумываясь, я распахнула дверь. Толстый грузный Воклер, медвежьей хваткой обхватив за талию какую-то девушку, лапал и тискал ее, пытаясь свалить на пол. Она отбивалась и плакала.

– Изидора! – возмутилась я. – Немедленно отпустите ее, вы слышите?

Она вырвалась, выпорхнула из комнаты, успев поцеловать мне руку. На моей руке осталась влага – видимо, ее слезы.

– Воклер, мне все это надоело. Я жду вас уже полчаса. Может быть, вы все-таки вспомните о своем обещании?

Я пыталась замять случившееся, но управляющий был разъярен и едва скрывал это. Возможно, если бы я не была дочерью принца, он бы набросился на меня с кулаками.

– Черт возьми… вечно вы появляетесь не вовремя!

– Я появилась как раз вовремя, да! И не трогайте больше Изидору. Она ведь моя горничная, не так ли?

Воклер дышал тяжело, с надрывом, бросая на меня ненавидящие взгляды.

– Какое вам дело до Изидоры? Она рабыня. Я ведь деньги вашему отцу высылаю в Париж исправно и в срок, правда? Так чего же вы мешаете мне жить, как мне хочется?

– Я не потерплю, чтобы в моем присутствии насиловали девушек.

– Каких еще девушек? Она рабыня. Черт возьми, неужели вы не понимаете этого?

Я ушла, сознавая, что мои возражения ничего не изменят.

Всю дорогу Воклер ворчал и дулся на меня, но лошадь вел мягко, без тряски, и мне не на что было пожаловаться. Я быстро забыла о случившемся. Я была так далека от дел фермы, условий жизни рабов, их страданий и горестей. Я лелеяла только одну мечту – родить ребенка, стать стройной и красивой и как можно скорее вернуться в Париж. Жаркая цветущая Мартиника давно уже мне надоела.

В Сен-Пьер мы прибыли около часу дня, когда вот-вот должен был начаться ливень: небо отяжелело, воздух был влажен и душен. В скудной тени высоких финиковых пальм расположился маленький аукцион: продавалась собственность разорившегося негоцианта – пять рабов и две рабыни.

– Вы займетесь этим, Воклер, правда?

Соглашаясь, он кивнул головой, и я отошла к рыночным лоткам и лавкам. Многоголосый гомон стоял над площадью и исчезал среди густой листвы тропических деревьев.

– Цена на финики снова упадет, – жаловался один негоциант другому, – говорят, и на кофе тоже.

– Слава Богу, большинство моих плантаций – сахарные, и я не понесу убытков.

– Э-э, сударь, не обольщайтесь! Сахар сейчас настолько распространен, что тоже упадет в цене… И рабы вздорожают, ведь в нынешнем году их завезено из Гвианы намного меньше, чем в прошлом, да и работорговля внутри острова несколько приуныла – вы не находите?

– Ваша правда, сударь, да и кому же ей заниматься? Мы бы с вами взялись за это дело, однако нам не дадут развернуться. Все права – у дворян, у аристократов. Им и льготы, и привилегии. А они все равно разоряются и только мешают другим.

– Да-да, – подхватил его собеседник, – разоряются и ведут королевство к катастрофе. Вы слышали, недавно состоялось собрание нотаблей?[2] Они снова обсуждали положение страны и нехватку денег в казне.

– Я читал об этом и, признаться, был возмущен. Собрались и не придумали ничего нового! Осудили Калонна за растраты, не согласились на перемены и дали заем на семьдесят миллионов ливров! Глупость какая! И это при королевских-то долгах!

– Уверяю вас, сударь, они падут под тяжестью всего этого, – шепотом произнес негоциант, – под тяжестью долгов и собственной глупости. Во Франции бурлит весь Париж. Я чувствую, что вот-вот что-то случится… непременно случится…

– Поделом им, если и случится! Кто берется управлять государством, тот должен делать это в интересах всех подданных, а не только маленькой кучки аристократов.

– Тише, сударь, тише!

– А что такое?

– А рядом с нами… взгляните-ка, кто это, а? Вы разве не слыхали? Не слыхали о ней? Она как раз из тех, из «гран-блан».[3]

– Вот как? Я думал, она креолка.

Они имели в виду меня, и я быстро отошла в сторону, нечаянно толкнув молодую женщину лет двадцати трех в очень ярком шелковом платье, кружевных митенках и шляпе из итальянской соломки.

– А, так это вы – мадам де Бер! – воскликнула она, всплескивая руками.

Я едва сдержала гримасу недовольства. Ну как можно привыкнуть к такому имени – де Бер? Пересилив себя, я пробормотала сквозь зубы извинения, но дама не хотела отпускать меня так просто.

– О, я знаю вас, Мартиника так и гудит о вашем приезде… И конечно, сочувствует вам.

– Сочувствует? – недоуменно переспросила я. – Но почему?

– По поводу смерти мужа, мадам. Вы так молоды и уже вдова.

Я посмотрела на нее с удивлением. Кто она, такая наивная, чтобы поверить легенде, сочиненной моим отцом? Дама не отличалась особой красотой, но у нее был мягкий взор глубоких черных глаз, нежный маленький рот, красивые каштановые волосы, а еще, что куда важнее, – ласковая кошачья грация, странное, обволакивающее обаяние.

Словно угадывая мои мысли, она представилась:

– Мое имя – Роза Жозефина де Богарнэ, урожденная Таше де ла Пажери. Может быть, вы слышали обо мне?

Она говорила громко, но пыталась приглушать голос – видимо, ей указывали на этот недостаток, и она всячески старалась его исправить. Я улыбнулась. Эта женщина воображает, что я могла слышать о ней? Ее имя украшалось частицей «де», но по ее облику я видела, что происхождение этой дамы низкое.

– Нет, раньше мне не приходилось слышать о вас. Но от своего управляющего я знаю, что ваша ферма находится совсем недалеко от нашей.

– Я заеду к вам на чашку чая? – вопросительно произнесла она.

Я улыбнулась, но ответила как можно приветливее:

– О да, разумеется. Я сама хотела пригласить вас.

– Как я благодарна вам! Здесь жизнь так скучна. Хозяйство портит любую женщину. Раньше, до развода, я жила веселее.

– Вы разведены? – пораженно спросила я, не веря своим ушам. Ведь это же неслыханное дело – развод! Оказывается, эта Жозефина, или как там ее, отнюдь не тривиальная особа, она, как говорили в Версале, особа со скандальной репутацией!

– Да, я разведена. Виконт де Богарнэ бросил меня. Знаете, он так любил парижанок. Считал, что для Парижа я не гожусь.

– Он был неправ, – сказала я вполне искренне. – Я уверена, он сделал ошибку. Вы редкая женщина, сударыня.

Действительно, в этой бойкой креолке было что-то притягательное. Даже ее постоянные претензии на хорошие манеры, приобретенное, а не врожденное жеманство, – а мне, побывавшей при французском дворе, было особенно это заметно, – даже эти качества не казались отталкивающими из-за ее странного, броского обаяния. Я невольно подумала, что эта женщина, вероятно, нравится мужчинам.

– Вы счастливы, – вдруг сказала она, – у вас будет ребенок.

– А у вас разве нет детей?

– Нет-нет, что вы! Какая жизнь без детей? Взгляните! – Она указала пальцем на двух детей, игравших в сторонке. – Сын Эжен и дочь Ортанс. Не правда ли, они прелестны!

Я неуверенно качнула головой, чувствуя, что от солнца и ее болтовни у меня начинается головокружение.

– Простите, мадам, – сказала я креолке, – меня ждут.

– О, я обязательно заеду к вам, если позволите, – сказала она сжимая мне руку. – Обязательно заеду! Мы с вами составим выкройки парижских мод – вы ведь мне поможете? Мне это крайне необходимо. К концу лета я собираюсь с детьми в Париж – если, конечно, ничего не случится… И не могу же я поехать туда, совершенно не зная мод! Конечно, я понимаю, что ко двору меня не представят, но все-таки… ведь это Париж! Я, к сожалению, провинциалка. Большую часть жизни провела на ферме. Ах да! Я еще хотела попросить вас…

– Прощайте, мадам де Богарнэ, – сказала я, не вытерпев, – вы выскажете мне вашу просьбу после. Когда заедете.

Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался ливень, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.

– Сколько вы заплатили, Воклер?

– Четыре тысячи ливров, мадам. За семерых крепких рабов. Наши ванильные плантации получат отличную подмогу.

Я быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице мимо шеренги рабов – и вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.

– Что такое? – спросила я полуиспуганно. – Оставь меня!

– Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!

– О чем?

– Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!

К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.

– Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и знаю два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…

– Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.

– Но он же не черномазый…

Ребенок шевельнулся у меня под сердцем, и я невольно поднесла руку к животу. Я не должна совершать злых поступков. Я не должна делать того, о чем позже пожалела бы… Мой ребенок – он все чувствует, все знает.

– Воклер, – произнесла я громко. – Воклер, идите сюда. Мулат смотрел на меня умоляющими глазами, и я невольно чувствовала смущение, смешанное с состраданием. У него были правильные черты лица, близкие к европейским, умный взгляд глубоких черных глаз. Какое-то предчувствие проснулось во мне: этот мулат еще поможет мне. Непременно… Подобные предчувствия меня никогда не обманывали.

– Воклер, я хочу, чтобы вы купили этого раба. Управляющий уставился на меня с полнейшим изумлением.

– Купил? Но какая же от него польза? На плантациях он не протянет больше одного сезона.

– Он не для плантаций.

– Может быть, – ехидно произнес Воклер, – он будет давать вам уроки танцев?

Краска бросилась мне в лицо.

– Замолчите! Мне надоели ваши насмешки… Если только вы откажетесь исполнить мою просьбу, я все расскажу отцу… я пожалуюсь, что вы дурно со мной обращались, что вы нарочно все делали мне назло. Да, именно так я и скажу!

Воклер смотрел на меня с яростью, но больше не ехидничал. Он знал, что у меня с отцом плохие отношения, но он знал и то, что мой отец не потерпит, чтобы простолюдин невежливо обращался со мной, принцессой де ла Тремуйль де Тальмон.

– Что за женские бредни… Я, наверно, приставлен к вам для того, чтобы исполнять все ваши капризы!

– Как тебя зовут? – не слушая управляющего, обратилась я к мулату.

– Паулино. Мой бывший хозяин был итальянец.

– Воклер, вы купите Паулино. Это мой каприз, и я хочу, чтобы он был исполнен.

Тропический дождь грянул с небывалой силой – мы едва успели дойти до переполненного торговцами и фермерами отеля под громким названием «Тампль». Конечно же, та лачуга, комнату в которой нам выделили, совсем не походила на величественный замок Тампль в Париже, однако от этого названия на меня повеяло чем-то родным и дорогим, по которому я так скучала.

Я медленно поднималась по лестнице в комнату, как вдруг от запахов жареного маиса у меня неприятно закружилась голова. Тошнота всколыхнулась в груди, перед глазами потемнело. Я знала, что это лишь приступ дурноты, обычный в конце беременности, но теперь я стояла посреди лестницы и рисковала упасть по ступенькам вниз. Вцепившись руками в перила лестницы и сжимая зубы, я умоляла пресвятую деву о том, чтобы эта дурнота прошла.

Сильная рука поддержала меня за талию. Опираясь на эту неожиданную и такую надежную поддержку, я решилась открыть глаза. Это был какой-то мужчина – сильный, высокий, куда выше меня.

– Вам дурно, сударыня?

Я ответила утвердительно легким движением век.

– Обхватите мою шею руками, я отнесу вас в комнату.

Я сделала так, как он приказывал. Он на удивление легко и осторожно подхватил меня на руки, поднялся по ступенькам и, распахнув ту дверь, на которую я указывала, мягко усадил меня в кресло.

– У вас начинаются роды?

– О, нет-нет! – воскликнула я поспешно, находя, что этот человек, будучи мне незнаком, осмеливается говорить о слишком деликатных вещах. – Все в порядке, я вам очень благодарна.

Из-под опущенных ресниц я бегло оглядела его. Он показался мне очень красивым – сероглазый, широкоплечий, статный и уверенный, прямо как пират. В нем чувствовалась сдерживаемая сила, необузданность. А еще у него были прекраснейшие волосы – белокурые, волнистые, как и у меня, настоящая золотая россыпь, связанная сзади бархатной лентой.

– Я был рад оказать вам услугу, милейшая мадемуазель де Тальмон.

Я едва сдержала возглас гнева и удивления.

– Ах, так вы знаете, кто я! Вы что, из Парижа?

– Прямиком.

– И кто же вы?

– Боюсь, вы будете разочарованы. Я – банкир Клавьер.

– А, банкир, – произнесла я и вправду разочарованно. – Так вы не аристократ! – Спохватившись, я добавила: – Вы оказали мне большую услугу, спасибо, господин Клавьер.

Он любезно поклонился и ушел усмехаясь. Я чувствовала злость. Во-первых, он был хорош собой, а я сейчас выгляжу как клуша. Во-вторых, он оказался всего лишь банкиром. И в-третьих – что самое скверное, – теперь он разболтает всему Парижу, где я и в каком положении. Мадемуазель де Тальмон, падающая с лестницы и спасаемая банкиром! Мне это было совсем не по вкусу.

Подойдя к окну, я увидела, как Воклер, стоя под навесом, забивает только что купленных рабов в колодки. Я распахнула подгнившую раму. Брызги ливня полетели мне в лицо.

– Эй! – крикнула я. – Воклер! Не трогайте Паулино. Он нуждается в хорошем обращении.

– Если его не связать как следует, он сбежит.

– Почему?

– Потому что он негр, черт возьми! Я рассердилась.

– Я не желаю слушать ваши чертыханья! Отпустите Паулино. Пусть идет в гостиницу.

– Святая пятница! Вы выложили за него тысячу и теперь хотите дать ему сбежать? Вот это женский ум!

– Мне надоело с вами пререкаться. Делайте, что вам говорят.

Я прилегла на постель, вслушиваясь в то, что происходит во мне. Я была переполнена тревожно-радостным предчувствием, томным ожиданием появления на свет ребенка – до этого события оставалось всего тридцать дней. Как бы мне хотелось пережить все это в Париже, в спокойной прохладной атмосфере нашего дома на Вандомской площади, а не здесь, среди шума и суеты фермы, среди злобных криков Воклера и стонов избиваемых негров. Зачем нужно было отправлять меня так далеко? Почему я не могла уединиться на время в каком-нибудь маленьком нормандском или бретонском замке? В эти минуты я ненавидела отца. Он нарочно отослал меня сюда, он хотел причинить мне как можно больше страданий, проучить, наказать. Он желал смерти моего ребенка, в этом я не могла сомневаться. Спазмы сжимали мне горло при мысли о том, что злые желания моего отца могут исполниться.

Внизу, на первом этаже гостиницы, Воклер громко спорил о чем-то с работорговцем, составляя купчие. Я так и уснула под эти крики.

Вечером следующего дня, оказавшись у порога фермы Пти-Шароле, мы были поражены суматохой и беготней, непривычными для этого обычно тихого места. Причина была проста: сбежала Изидора. Взяв утром лучшего жеребца из конюшни и пользуясь доверием, которое ей оказывали надсмотрщики, она ускакала в неизвестном направлении. Поскольку у нее были кое-какие деньги, можно было не сомневаться, что Изидора уже села на корабль, отплывающий в Порт-о-Пренс.

О побеге было сообщено начальнику полиции, коменданту военного гарнизона и даже губернатору, но Изидора исчезла, как в воду канула.

– Она сбежала в Пьомбино, – твердил Воклер, – к тому сумасшедшему итальянцу, который никому не позволяет ездить на своей земле. И как ее теперь достать? У этого негодяя не ферма, а настоящая крепость… да еще сорок человек охраны.

– Я всегда мечтал об учебе. Я всегда хотел стать адвокатом. Удивительно, не правда ли? Однажды мне удалось присутствовать на одном из процессов. Латынь я знаю хорошо. И адвокатскую речь смог бы составить по всем канонам юриспруденции…

Паулино говорил горячо, взволнованно, и мне было приятно слышать такую искренность в голосе. Мы сидели в тени густых тропических деревьев. Солнце почти не проникало сквозь листву. Я устроилась в легком плетеном кресле, зарыв босые ноги в песок, – ходить в туфлях мне было трудно. Паулино сидел прямо на земле, скрестив ноги по-турецки.

– В Париже можно выучиться на адвоката, – произнесла я, – там есть Сорбонна – старинный университет. Там есть коллеж Луи-ле-Гран и еще много всяких пансионов. Но для учебы нужны деньги. И я не знаю, принимают ли туда мулатов…

– Да. Моя кожа – самое большое препятствие.

– Не огорчайся. Я возьму тебя в Париж. Ведь я поеду туда, как только… ну, словом, как только все закончится.

До родов мне осталось не больше недели. Я слегка волновалась, но усилия Маргариты значительно уменьшали это волнение. «Вы молоды и здоровы, мадемуазель, ну, а то, что вы очень молоденькая, так это ничего. Для ребенка это даже лучше. Вам привезут врача…» Единственный в округе врач служил в военном гарнизоне, и мадемуазель Фурси как раз поехала туда, чтобы обо всем договориться. Мне предлагали переехать в Сен-Пьер, но я как-то затянула с переездом и упустила нужный момент. Теперь же трогаться в такой далекий путь было бы слишком опасно.

– Вы так добры, мадам. Для меня вы просто светлый ангел. Паулино улыбнулся мне широкой детской улыбкой, и его белоснежные зубы ярко сверкнули на загорелом худощавом лице.

– Я тоже довольна тобой. Благодаря тебе я хоть чуть-чуть буду знать английский…

Повозка, в которой мадемуазель Фурси ездила к военному врачу, остановилась возле сада, и эта сухая, как палка, почтенная дама изо всех сил заколотила в калитку.

– Ступай-ка открой этой злюке, – сказала я Паулино, – а то она весь дом разобьет.

Я сидела, погрузившись в приятные грезы. У меня будет ребенок, и будет очень скоро… Страшно, конечно, немного, но я согласна поволноваться и потерпеть. Через несколько дней я снова стану стройной и красивой, моя походка приобретет прежнюю легкость, а фигура – грациозность и изящество. Может быть, в меня кто-нибудь влюбится, и я влюблюсь в него…

– Собирайтесь поскорее, – услышала я позади себя уже порядком надоевший мне голос мадемуазель Фурси, – нам нужно ехать в гарнизон.

Я с трудом обернулась и только теперь заметила, что в руке она сжимает трость и изо всех сил на нее опирается, словно ноги ее не держат.

– Вывих, – пояснила она. – Примите это к сведению и собирайтесь.

– Это зачем же? – воскликнула я. – И почему вы не привезли доктора?

– Доктор не может оставить гарнизон, там много больных, – безапелляционно произнесла она, – поэтому вам придется там произвести на свет ваше дитя.

– Но вы же знаете, что мне нельзя никуда ездить.

– Поэтому я требую, чтобы вы поехали сейчас же: позднее это было бы слишком опасно. Роды у вас могут начаться когда угодно. Мне объяснил доктор…

Эти доводы показались мне правильными.

– Ну, хорошо… Давайте поедем.

– Что вы хотите взять с собой?

– Я? Да ничего. Мне все привезет Паулино. А сейчас я не хочу терять ни минуты на сборы.

– В таком случае, – заявила мадемуазель Фурси, – едемте тотчас же, ибо чем раньше мы будем в гарнизоне, тем лучше для вас. Вам там приготовили комнату по соседству с полковником.

Я посмотрела, как тяжело она шагает к повозке, волоча поврежденную ногу, и засомневалась.

– А вы сумеете сами управлять лошадьми, мадемуазель? – спросила я. – Может, надо взять кучера?

– В этом нет необходимости, – сказала мадемуазель Фурси с довольно надменным видом, – я могу справиться и с чем-нибудь похлеще, чем лошади… да-да, могу.

Такие двусмысленные ответы приводили меня в ярость, однако на сей раз я, опасаясь чересчур разволноваться, решила смолчать.

Я торопливо попрощалась с Маргаритой, попросив ее приехать сразу, как только она узнает о том, что у меня начались роды, а пока побыть с Авророй. Девочка обняла и расцеловала меня, заручившись обещанием того, что через несколько дней я вернусь к ней с маленькой живой куколкой – мальчиком или девочкой. Она показала мне чепчик, который нарочно сшила для такого случая.

Дорога шла вниз, теряясь в пальмовых рощах. Листья магнолий, лепестки их розово-белых цветов, омытые многочисленными ливнями, осыпались мне на платье. По золотисто-сиреневой дымке, окутавшей раскидистые кроны деревьев, было ясно, что приближается ночь. Вечера здесь как такового не было, и ночь не наступала, а просто падала на землю, сжимала в своих темных объятиях, погружала природу в сладостную дымку сна. Ночью на Мартинике никогда не наступала та чарующая тишина, что господствует во французских парках; на Мартинике все было иначе – даже в ночное время слышался неугомонный треск цикад, жужжание насекомых и шорох ящериц, прячущихся в траве и корнях деревьев.

Здесь не бывало совершенно безветренной погоды; воздух все время перемещался и всегда приносил аромат кофейных плантаций и соленый запах океана. А когда шел дождь, эти звуки мгновенно затихали, и тогда можно было услышать, как живо журчит вода, падая на землю с широких пальмовых листьев, как течет она по многочисленным земляным руслам и оврагам, бьется в сточной трубе и стучит в оконные стекла. После ливней вновь наступала жара, и влага поднималась с земли легкими клубами пара, тающего в ярко-синем небе. Пар причудливо изгибался, образуя в воздухе самые немыслимые фигуры, и в его движении мне виделись то каменные башни Венсенна, то белоснежные стены замка Сент-Элуа… Я вздыхала, вспоминая, как когда-то была там счастлива.

– …В этом месте мне будет удобнее выполнить ту обязанность, которую возложил на меня ваш отец, – услыхала я голос мадемуазель Фурси.

– Какую обязанность? – безмятежно поинтересовалась я. Она, наверно, говорила уже давно, однако я, задумавшись, не только не заметила, что вокруг стало совсем темно, но и не вслушивалась в ее слова.

– По уходу за вами.

– А точнее?

Она обернулась ко мне, воинственно расправив костлявые плечи.

– Я должна буду позаботиться о вашем ребенке, если вам угодно точнее.

– Вы? – Я улыбнулась, но щемящая тревога уже завладела мной, и я невольно прижала руки к животу. – Каким же образом?

– Ваш отец поручил мне пристроить его в подходящую семью.

Мне показалось, что эта фурия лишилась рассудка. Она несет какой-то вздор. Или, может быть, я неправильно ее поняла?

– Что значит «пристроить»?

– На воспитание.

– Вы, наверное, сошли с ума, – сказала я. – Мой ребенок не сирота, и только я буду его воспитывать.

– Вы бредите, милейшая. Вы вернетесь в Париж.

– А он? Ребенок?

– Он останется здесь.

– Не понимаю, как это может быть.

– Ваш ребенок останется на Мартинике. Ваш отец не допускает даже мысли, что вы вернетесь во Францию с незаконнорожденным ребенком на руках.

– Вы… вы хотите сказать, что разлучите нас?

– С того мгновения, как он родится.

У меня во рту все пересохло. Я судорожно вздрагивала, пытаясь осмыслить то, что услышала.

– По какому праву? – воскликнула я. – Вы не посмеете прикоснуться к моему ребенку!

– Если вы будете упрямиться, то…

– Что «то»?

– Мне поручено просить помощи или у Воклера, или у солдат гарнизона.

– Ага! – прошептала я в ужасе. – Так вот почему вы везете меня туда!

Я поняла, что попалась в ловушку. Проклятая Фурси, она одурачила меня и лишила поддержки даже Маргариты!

– Ах ты мерзавка! – воскликнула я в негодовании. – Остановись сейчас же!.. Стой!

Вместо ответа она хлестнула лошадей, и от неожиданного рывка я упала на спину, больно ушибив плечо. Внутри меня словно что-то надорвалось.

– Проклятая старуха! – вырвался у меня возглас. – Заставить меня родить раньше времени тебе тоже приказано, да?

Я понимала, что с ней не справлюсь: она была выше и сильнее меня, к тому же я была на сносях. Но радостное, почти торжествующее восклицание сорвалось у меня с губ, когда я вспомнила, что у нее вывихнута нога.

– Святая Катрин, моя небесная заступница, – прошептала я, умоляюще складывая руки, – ты столько страдала, ты знаешь, что это такое, так не заставляй же страдать других. Помоги мне!

Изловчившись, насколько это позволяла мне раздавшаяся фигура, я соскользнула с повозки – благо, что мадемуазель Фурси еще не совсем выжила из ума и опасалась погонять лошадей слишком сильно. Прижимая руки к животу, я побежала к лесу.

Мадемуазель Фурси, очевидно, не ожидала такого маневра с моей стороны: я успела углубиться в лес на тридцать шагов, прежде чем услышала сзади отчаянный крик старой девы:

– Стойте! Принцу де Тальмону все станет известно!

– Можно подумать, этим ты меня испугаешь, – отвечала я громко, лихорадочно пробираясь между деревьями.

Потом я вспомнила, что Фурси идет очень медленно, и мне пришла в голову мысль беречь силы, потому что от ходьбы я очень уставала. К тому же внутри меня от толчка и бега было что-то нарушено, надорвано. Я чувствовала, что это так.

Ориентировочно мне казалось, что ферма Пти-Шароле находится где-то в западной стороне. Я рассчитывала добраться туда пешком и подобрала юбки, чтобы они не цеплялись за колючки.

– Стойте, – стонала сзади мадемуазель Фурси, – из-за вас я лишусь места и жалованья…

– Очень рада об этом слышать.

Мы шли так десять-двенадцать минут, до тех пор, пока я, обернувшись, не заметила с испугом, что расстояние между нами значительно сократилось. Я резко рванула вперед, опасаясь, что она меня схватит.

– Мадемуазель! – закричала она, ковыляя следом. – Вас съедят дикие звери!

Мороз пробежал у меня по коже, но я ничего не ответила и не остановилась.

Куча поваленных бурей деревьев преградила мне дорогу. Осторожно пробираясь через бурелом, я поняла, что здесь мадемуазель Фурси пройти не удастся. Вскорости я перестала слышать позади себя стоны и тяжелое сопение.

– Эй! – осторожно крикнула я в непроглядную темень. Мой крик замер на кронах деревьев, оставшись без ответа.

– Ну, – прошептала я, стараясь отдышаться, – эта старуха, кажется, отстала. Надеюсь на это…

Какое-то время я простояла в нерешительности, растерянная и подавленная. Я ощущала, как что-то струится у меня по ногам, и знала, что это околоплодные воды. Что же будет? Потом я вспомнила, что Фурси может вернуться и привести помощь. Надо идти вперед…

Было темно, как в аду. В воздухе слышался странный жуткий свист, шипение, шуршание, повизгивание, даже старческое кряхтение, и от этих звуков мне становилось тошно. Здешние места мне были незнакомы. Я уже осознала, что возвращаться на ферму Пти-Шароле мне так же опасно, как и ехать в гарнизон, и теперь брела куда глаза глядят, сама не понимая, что делаю.

Корявое раскидистое дерево, которое я заметила слишком поздно, впилось колючками мне в кожу и платье. Я вскрикнула.

– Ах, Боже мой! – сказала я сквозь слезы. – Это невыносимо!

Подол платья мне так и не удалось отцепить, и лоскут розового шелка остался висеть на остром шипе дерева, словно в память о моем посещении.

Как я ни бодрилась, разум подсказывал мне, что мое положение становится все ужаснее.

И в то время когда мне по пути встретился ручей, я уже боялась наклониться, чтобы смыть с лица кровь, – мне казалось, что стоит мне согнуть спину, как кто-то нападет на меня сзади.

– О мадонна, как же мне страшно!

Я не понимала, куда иду, и брела, брела наугад, насилу переставляя ноги. Сердце у меня сжималось. Предчувствие говорило мне, что роды застанут меня не через неделю, а уже сейчас, этой ночью. Может быть, в эту минуту…

Я остановилась, задыхаясь.

– Нужно было повернуть немного вправо, – прошептала я, – да-да, немного вправо! Там, кажется, дорога полегче…

Я осторожно стала спускаться по склону. Здесь лес был реже, и сквозь щели между деревьями лился желтый лунный свет. Я то и дело хваталась за стволы, боясь упасть, – земля была мягкая и влажная после недавнего ливня, и мои туфли с гладкой подошвой без каблука отчаянно скользили. Я чувствовала, что ноги у меня совсем затекли. Непреодолимая сила тянула меня к земле; я думала о том, как было бы хорошо, если бы я хоть на полчаса прилегла. А то бы и заснула.

– Ах! – вскрикнула я.

Ребенок круто повернулся во мне, и его движения вызвали во мне не приятные ощущения, к которым я уже привыкла, – напротив, резкая боль заставила меня согнуться.

– О Господи! – проговорила я, переводя дыхание.

Боль исчезла так же внезапно, как и появилась, но потом стала возникать периодически. Чем больше и быстрее я шла, тем чаще повторялись приступы боли, тем дольше и пронзительнее они становились.

– Ах, черт возьми! – воскликнула я, цепляясь за стволы деревьев, чтобы не упасть.

На лбу у меня выступил пот, я тяжело дышала, едва успевая переводить дыхание, которое сковывалось болями, мучившими меня теперь почти каждую минуту.

– К-кажется… у… у меня, – прошептала я, с трудом выговаривая слова, – это уже начинается.

Меня обуял страх. То, что вот-вот должно было произойти, представлялось мне совсем не таким, каким сейчас было. Родить ребенка здесь, в этом диком лесу, где, чего доброго, бродят ягуары? Нет, это было бы слишком ужасно!

Забывшись, я слабым голосом звала Маргариту, Нунчу и даже так мало известную мне мать, потом мои губы назвали и имя мадемуазель Фурси, но – увы! – никто из этих людей не мог оказаться поблизости.

Тело с трудом повиновалось мне, я хотела кричать, кричать громко, но боялась собственного крика – мало ли каких зверей он мог призвать сюда, в чащу?

– Боже, ну когда же этому будет конец? – простонала я, сгибаясь едва ли не вдвое.

От боли я искусала себе губы, но самые страшные страдания доставляла не боль, а те короткие промежутки затишья, когда я с ужасом прислушивалась к происходящему во мне и ожидала новых мучений.

Я медленно выпрямилась, чувствуя, как струйка крови из прокушенной губы стекает у меня по подбородку, и с изумлением заметила, что лес находится уже за моей спиной, а я сама стою на посевах чьей-то кофейной плантации.

Боль на некоторое время, кажется, оставила меня, и я могла передохнуть. Схватившись руками за ствол ближайшей пальмы, я ощущала, как мои ноги подкашиваются и я оседаю на землю. Идти до домика, видневшегося на горизонте, у меня уже не было сил.

Я взглянула на небо и, решив, что сейчас уже не меньше десяти часов вечера, замерла в неподвижности, обхватив руками дерево.

Я просидела так не меньше получаса, не в силах пошевелиться и с безумной радостью осознавая, что боль больше не терзает меня. У меня появилась надежда, что мне удастся дойти до какого-нибудь жилища.

И тут я вздрогнула.

Шаги двух или трех человек раздались слева. Деревья скрывали фигуры незнакомцев, но я ясно слышала разговор, из которого заключила, что они осматривают окрестности.

– Посмотри там, в лощине, – произнес властный мужской голос, – нам не нужны полицейские соглядатаи.

– Хорошо, господин Пьомбино, – отвечала женщина.

– Напрасно ты так беспокоишься, – сказал другой мужчина по-итальянски. – Полиция давно знает, что мы не оставляем без присмотра ни одного куста.

– Я знаю, что говорю! Стоит полицейским хоть одним глазком взглянуть на ферму, как я угожу на виселицу, а уж что будет нашим гостям, так об этом и говорить не стоит.

– Ты преувеличиваешь.

– Заткнись! Я на своей земле. И вы должны помогать мне.

– Смотри, смотри! – закричал мужчина. – Куда это бросился наш Браунт?

Я едва успела уяснить, что оказалась на ферме Пьомбино, и еще не успела удивиться тем путям, что привели меня сюда, как огромный клыкастый бульдог, глухо рыча, очутился в двух шагах от меня и вцепился зубами в мое платье. Я закричала от страха.

– Эй, Луиджи! Там кто-то есть!

Они оба устремились ко мне и оттащили бульдога. Теперь я видела перед собой только две пары ног, обутых в высокие кожаные сапоги с ножами за голенищами.

– Эй, кто вы такая? – спросил один из них, направляя свет фонаря мне в лицо. – Что ты здесь делаешь?

– Она, кажется, вот-вот должна родить, – сказал другой.

– Я это вижу, черт возьми! Но какая разница? Она не негритянка, не мулатка, даже не креолка; она обыкновенная «гран-блан», которых я терпеть не могу…

– Кто вы такая, мадам, и что вы здесь делаете?

Я упрямо молчала. Мне было стыдно признаваться этим двум незнакомцам в том, что произошло со мной.

– Ты знаешь, кто это, Изидора? – спросил Пьомбино у девушки.

Я подняла голову. Да, это была та самая рабыня, из-за которой произошел такой переполох. Она явно знала, где спрятаться.

– Пречистая дева! – сказала Изидора. – Это моя хозяйка, господин Пьомбино, это мадам де Бер!

Пьомбино снова посветил фонарем мне прямо в лицо.

Я взглянула на него и его младшего спутника. Пьомбино был очень высок – около шести футов и четырех дюймов роста, худощав и ладно сложен. Лица его я не видела, зато разглядела волосы – длинные, взлохмаченные, связанные кожаным ремешком. Его спутника, стоявшего в тени, я совсем не различала.

– Убирайтесь отсюда, – довольно грубо сказал Пьомбино, – и забудьте все, что здесь видели, в том числе и Изидору.

– Что вы говорите! – воскликнула девушка. – Вы же видите, в каком она состоянии. Разве можно прогонять ее?

– Так и быть, я дам ей повозку, – сказал Пьомбино, – если она даст честное слово не приводить сюда полицию.

Я медленно поднялась.

– Вы не можете так поступить! – горячо сказала Изидора. – Вы же добрый человек, господин Пьомбино.

– А была ли она добра к тебе?

– Да! И вы же видите, у нее вот-вот начнутся роды!

– Невелика беда! Разве у меня здесь родильный дом? Она не может здесь оставаться. Ей нужно либо уехать, либо остаться здесь навсегда.

Он поднял фонарь, и тусклый свет выхватил из тьмы его собственное лицо, лицо его спутника и Изидоры. Этого было достаточно, чтобы заставить меня пережить самое сильное в жизни потрясение.

Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание – теперь уже не от боли, а от невероятного изумления. Возможно ли это?

– Риджи, – прошептала я. – Антонио, Луиджи!

Они переглянулись и смотрели на меня как на помешанную. Но ведь я-то видела, собственными глазами видела, кто стоит передо мной. Я узнала… Меня бы сейчас никто не переубедил.

– Луиджи, – сказала я, вспоминая полузабытую тосканскую речь. – Это что-то невероятное. Я и подозревать не могла… Ну, неужели вы не понимаете? Я же Ритта. Самая настоящая Ритта, ваша сестра!

– Вы сумасшедшая, – со смешком заметил Антонио.

Я в волнении прижала руку к груди. Радость, удивление сплелись в неразрывный клубок: я не сразу находила слова для ответа.

– Ну, вспомните! – начала я более медленно. – Селение на берегу Лигурийского моря… Домик покойной Нунчи… Да неужели вы не помните? Вы когда-то бросили нас и ушли куда глаза глядят. Ну? Как можно это забыть!

– Ритта? – переспросил Луиджи.

– Сущая чепуха, – заявил Антонио. – Гм, Ритта! Это совершенно невозможно!

– Мы были в деревне. Ритта исчезла, а вместе с ней Джакомо и Розарио. Никто не знает, куда они делись…

– И тем не менее я Ритта, – повторила я, – по крайней мере именно так меня звали в детстве. Вам должно быть стыдно за то, что вы не узнаете меня. Мы долго не виделись. Но ведь память-то вам не отшибло…

– Мы в последний раз видели ее, когда ей было восемь лет, – хмуро отвечал Антонио, – вам же по меньшей мере восемнадцать.

– Ну, разумеется. Я же росла. Не оставалась же я прежней. И я узнала много такого, чего вы не знаете. Но я не забыла вас…

Я тяжело дышала. Последние мои слова были полуправдой. За многие годы разлуки я почти не вспоминала о братьях. Другие бесчисленные занятия отвлекали меня от этого… Но я помнила, пусть бессознательно, не отдавая себе отчета, но все-таки помнила!

– Послушайте, лаццарони, – сказала я. – Нашу мать звали Джульетта, так? Если вы будете отрицать это, значит, я сошла с ума. Нас было шестеро детей. Я – самая младшая… Вы же не станете возражать против этого?

Они снова недоуменно переглянулись.

– Мне очень жаль; что вы не помните. Или притворяетесь. Но я-то ничего не выдумываю. От выдумок мне нет никакой пользы… Я просто встретила вас, обрадовалась встрече и подумала, что наше прошлое, возможно, вернется… Мы были бедны, но любили друг друга, правда? Мы жили так дружно. А теперь у меня складывается впечатление, что вы просто не хотите меня узнавать, вот и все.

– Святая пятница! – проговорил Антонио. – Тысяча чертей! Будь я проклят, если это не Ритта!

– Ну вот, – проговорила я радостно. – Наконец-то!

– Как ты оказалась здесь? Что с тобой? Кто твой муж?

– Господин Пьомбино, – вмешалась Изидора, – вообще-то при такой встрече полагается обнять и поцеловать сестру.

– Вот это правда! – воскликнул Луиджи. – Ритта, прости нас. Мы просто глупцы.

– Ну, так вы поцелуете меня или нет? – спросила я лукаво. Антонио потер рукой подбородок и нерешительно взглянул на меня.

– Гм, – пробормотал он в замешательстве. – Ритта стала совсем не такой, какой была в детстве… Она такая взрослая, настоящая дама, да и имя у нее какое-то чересчур дворянское… Могу ли я обнять ее?

– О, что за глупости! Разве я не такая же для вас?

– В таком случае… – проговорил Антонио.

Он ступил шаг ко мне, протянул руки. И в это мгновение громкий крик сорвался с моих губ. Боль пронзила тело, заставила согнуться. Схватка была такой бурной и мучительной, что я не устояла на ногах и, тщетно цепляясь руками за Антонио упала на землю.

Я поняла, что у меня начались роды.