Варшава и женщина (Повесть о Дальней Любви)

Ярослав Воеводский

Что-что, а эту крышу Ясь Воеводский знал, как свои пять пальцев. Всю весну и половину лета 1939 года лазил сюда едва ли не каждый вечер вместе с Марианом Баркевичем и еще иногда со Станеком. Стан, впрочем, похоже, просто так ходил, чтобы его сопляком не считали.

Девицы, за которыми они подглядывали, наверняка обо всем догадывались. Подолгу задерживались у подоконника и хихикали, переминаясь с ноги на ногу, пуская в форточку дым или рассеянно ковыряя пальцем землю в цветочном горшке. Особенно старалась одна. И так на себя вязаную кофту натянет, и эдак, а то вдруг снимет с одного плеча и полезет на подоконник. Усядется, прижмется к стеклу пушистыми рыжеватыми волосами… Мариана прямо испарина от всего этого брала, и Яся – тоже.

Они успели даже разведать, что одну из девиц зовут Крыся и она пять дней в неделю стирает, прибирается и готовит у господ Паторжинских, а вторая, постарше, была ее незамужней теткой. Но та, которая тетка, тоже еще ого-го.

Однако потом появились немцы, и ничего из этих знаний не пригодилось. Ясь, кажется, и глазом не успел моргнуть, как все исчезло по мановению какого-то злого волшебника: и пыльная солнечная Варшава со сплетничающими кафе на улицах, и празднично гремящие трамваи, и сладкие луга по берегам Вислы, и далекий дух невидимых поездов, и изнывающая возле окна Крыся в вязаной кофте, – а вместо всей этой радости – холодная, пустая ночь, криво написанное на стене мелом «Да здравствует Польша» (без восклицательного знака и с какой-то безобразной загогулиной вместо последнего «а») и немецкий патруль, который стоит прямо под домом, лается и водит фонариками. Ясь сидел у трубы, как кот, и ждал, пока немцам надоест.

Наконец они ушли. Ясь прокрался по крыше до дверки, выводящей на чердак. На ней висел бесполезный замок. Ясь вытащил часть трухлявой доски, дверца придушенно ахнула и повисла на одной петле. Ясь осторожно снял ее и пробрался на чердак.

Тьма там стояла кромешная. В детстве Ясь вместо «кромешная» говорил «кошмерная», поскольку где, как не в полной темноте, водиться всем мыслимым и немыслимым кошмарам? Так вот, чердак был именно «кошмерным» местом, полным коварной, хватающей за ноги рухляди, веревок и густого кошачье-голубиного запаха.

Ясь медленно продвигался вперед, раздвигая руками неведомые лохмотья, ссохшиеся чулки, забытые кем-то из жильцов, паутину. Наконец чернильная тьма впереди немного разбавилась мраком иного качества – не таким первозданным, более обжитым. Осторожно, боясь споткнуться, Ясь двинулся туда и вскоре выбрался на черную лестницу, где тотчас наступил на жестяное корыто, невесть для какой цели здесь оставленное. Он замер, смутно надеясь, что грохот припишут здешним кошкам. Внизу мелькнул луч фонарика, и гадкий голос произнес по-немецки:

– Da oben!

По лестнице энергично затопали. Ясь провел по стене рукой, надеясь снова нырнуть в лаз на чердак и там сгинуть среди тьмы и хлама. Внезапно стена расступилась в совершенно новом, неожиданном месте. Не раздумывая, Ясь шмыгнул в раскрывшийся провал и ухватился рукой за дверную ручку. Что это была за дверь и почему она вдруг открылась, он так и не понял. Просто прихлопнул ее за спиной, а потом зажег спичку и с облегчением увидел засов.

Сапоги стучали, казалось, повсюду. Немцы дергали ручки запертых дверей, грохотали кулаками, что-то орали – бранились. Однако искать по квартирам, вроде бы, не стали. То ли лень им было, то ли сообразили: не успел бы Ясь втолковать совершенно незнакомым и к тому же заспанным людям, почему они должны кого-то прятать от немецкого патруля у себя дома.

Тот же отвратительный голос, что и прежде, произнес под дверью нечто немецкое, на самом деле означавшее:

– Через чердак ушел, на крышу.

И сапоги куда-то утопали.

Ясь зажег еще одну спичку. Перед глазами появился кусок вытертых, засаленных обоев и вешалка со старым пальто, коричневым мужским плащом и очень пыльной черной шляпой. Вешалка давным-давно оборвалась и держалась на одном гвозде. Потом спичка погасла, и все исчезло.

Комната, куда Ясь прокрался из коридора, была ярко освещена луной. Там тоже никого не оказалось.

Ясь постоял, озираясь по сторонам в некоторой растерянности. Все это выглядело странно и подозрительно. Но квартира не отзывалась. Здесь действительно не было ни души.

Внезапно Яся начала бить крупная дрожь. Страх настиг его спустя полчаса после встречи с немецким патрулем. Дядя Станека – Ян – не раз говаривал: «Страх – он как душа: и часть человека, и в то же время какое-то особенное, отдельное существо. Бывают люди, которых страх опережает: такие сперва пугаются, а потом уже ничего не делают. Случается, страх идет с человеком рука об руку: встретит такой человек опасность – и сразу же вместе с нею видит и свой страх. Все нелепые смерти случаются от таких встреч. А лучше всего, если страх тебя настигнет уже после того, как дело сделано, когда ты сидишь себе в тепле и безопасности и никто не видит, какой ты бледный и как тебя тошнит да трясет всего с головы до ног… Таких-то и называют бесстрашными. Так что страха стесняться не следует. Пусть себе приходит, когда уж бояться нечего…»

Ясь добрался до тахты, натянул на себя отсыревшее, стопудовое ватное одеяло, еще немного полязгал зубами и заснул.

В утреннем свете комната выглядела совершенно иначе: она казалась куда меньше размером, однако таинственности в ней, как ни странно, не убавилось. Квартира, где очутился Ясь, представляла собою обжитую часть мансарды, выгороженную сбоку от всех прочих квартир. Она была тесной и очень захламленной. Вместе с тем здесь ощущался своеобразный порядок, словно неведомый прежний хозяин отменил у себя все общепринятые установления и вдохновенно ввел свои собственные.

Так, в комнате отсутствовали самые необходимые, с точки зрения Яся, вещи: большой, как костел, платяной шкаф, буфет – дубовый хранитель граненых рюмочек и свадебного сервиза, и массивный круглый стол на слоновьих ногах, накрытый плюшевой скатертью. Шкаф заменяли гвозди, вколоченные в стену над тахтой, набитой скрипучими опилками. Их было штук семь. На одном висела рубашка, вся серая от пыли.

У окна имелся дешевый канцелярский стол из сосны, забрызганный фиолетовыми кляксами. В углу стола притаилось железное черное чудище пишущей машинки «Continental». Еще один гвоздь в стене справа от стола назывался (согласно надписи на обоях) «Полное собрание моих сочинений». На этот гвоздь хозяин квартиры насаживал вырезанные из вечерней газеты статейки. Их набралась изряднейшая пачка. К своему творчеству исчезнувший сочинитель относился, судя по всему, без всякого почтения, поскольку при надевании листка на гвоздь посреди каждой статьи появлялась большая дыра.

В одном из ящиков письменного стола помещалась посуда. Там же Ясь обнаружил небольшой запас довоенного табака, пачку слежавшегося чая и окаменевший хлеб. В других ящиках находились папки, исписанные листки и чистая бумага.

Одна стена комнаты, от пола до потолка, была занята книжным стеллажом, сколоченным из сосновых досок. Кроме этого, книги лежали на полу, на тахте, на столе и в столе.

Под столом Ясь обнаружил телефонный аппарат, снял трубку и к своему удивлению услышал гудок. Это его так обрадовало, что он тотчас набрал номер и позвонил домой.

– Мама! – сказал он в трубку и, услышав всхлипывания, расстроился. – Ну что ты плачешь? Все хорошо у меня… Отец на работе? Ага, ладно. Позвони Завидовскому, я болен… Ничего особенного – туберкулез опять обострился… Кашляю… Нет, не кровью. (Ясь был обладателем устрашающего диагноза, разумеется, фальшивого, что существенно облегчало ему жизнь при немцах). – Я у одной девушки на квартире, неважно. Она меня горячим чаем отпаивает… Ну что ты меня как маленького! До свиданья, мама.

И положил трубку.

Еще раз огляделся. Чудеса. В квартире не жили года два, это точно. И как это она простояла открытой и никто сюда не входил, ничего не утащил? Удивительное дело.

Он взял книжку – первую подвернувшуюся под руку. «Астрология телесная. Определение нрава, всей прошлой и будущей судьбы особ женского пола согласно форме и размеру их грудей. Сочинение Авеля Любека, раввина из Монпелье. В изводе с древнефранцузского на словенский, в лето 1658-е. С 46-ю рисованными картинами». Ясь пролистал книжку, просмотрел все 46 рисованных картин. Некоторыми остался доволен.

Потянулся, сладко хрустнув молодыми костями. Спер чужой табак. Обнаружил в глубине ящика спичечный коробок с довоенной этикеткой, взгрустнул, закурил. Сразу как-то отпустило. Ему вообще показалось, что он у себя дома, и все эти холостяцкие вещи – его собственные, а исчезнувший хозяин – его дядя или лучший друг. Квартира была очень обжитой. Настолько обжитой, что даже сиротские военные зимы не сумели выстудить накопленное здесь тепло.

Ясь докурил и пошел искать кухню, сортир и ванную. Все это имелось. Примус работал, в банке, заткнутой комком газеты, оставалось еще литра полтора керосина. Вода из крана текла. Даже зубной порошок нашелся в мятой коробке.

Ясь согрел себе чаю и вернулся в комнату. Снял с гвоздя вырезку, глянул на подпись и увидел имя известного всей Варшаве юмориста. Отец иногда по вечерам читал его рассказики вслух, а мама смеялась и всегда говорила потом: «Интересно, где он берет свои истории? Подумать только, каждый вечер что-нибудь новое…» Ясь начал читать, и с пожелтевшего листка вдруг хлынули звуки, запахи, краски Варшавы – летней Варшавы 1939 года. В груди нестерпимо заныло. Ясь резко скомкал листок и уронил его на пол, боясь заплакать.

Начал думать о пане писателе. Как получилось, что он пропал? И куда? Немцы забрали? Ага, хозяина забрали, а книги не тронули? Среди книг много старинных, дорогих, по одним корешкам видать… Нет, никто чужой в этом доме не появлялся. Определенно так.

Ясь вышел в прихожую, еще раз осмотрел вешалку. Рядом с нею на гвоздике оставались ключи, которых он вчера не заметил. Ясь сунул их в карман. Теперь это будет его домом. Пан писатель сюда уже не вернется. А если и вернется – потом, после этой войны – что ж, Ясь встретит его как гостя и напоит чаем, согретым на примусе…

Вообще ему вдруг сделалось тепло и радостно. Он вернулся в комнату, уселся за стол, вытащил несколько папок. Взял наугад одну, развязал тесемки. Внутри оказались густо исписанные черновики. Поначалу Ясь подумал, что это роман, но потом понял: нет, письма. Письма к женщине.

– Писатели все чокнутые, – сказал Ясь сам себе. – Писать письма с черновиками!

И закурил снова.

От нечего делать пробежал глазами страницу, петляя по исправлениям и зачеркнутым словам. Затем другую.

Вдруг он почувствовал себя так, словно по волшебству перенесся в 1935-й год, который пока что считался в жизни Ярослава Воеводского самым счастливым. Накануне Рождества родителям пришлось уехать на несколько дней в Лодзь, на похороны какого-то дяди Яцека. Этот неинтересный дядя, которого Ясь никогда в жизни не видел, взял да помер там, в Лодзи, прямо 21 декабря. Бух – и помер. Нашел время. И мама с папой стали собираться на похороны. Десятилетний Ясь, немало раздосадованный перспективой оказаться вдруг среди большого количества пьяных родственников, да еще в обществе покойника, уперся и ни за что не хотел ехать. Взбешенный отец пытался было оторвать его от шкафа, в который мальчик вцепился мертвой хваткой, но в результате шкаф выехал на середину комнаты, непоправимо поцарапав паркет, – Ясь так и не разжал руки. Тогда мама пошла и договорилась с соседкой, одинокой и пожилой пани Иреной, что та три дня последит за «ребенком». И родители, скорбя и немало волнуясь, отбыли в Лодзь.

Пани Ирена, тряся огромными серьгами в тонких стариковских ушах, объявила Ясю, что следить за «ребенком» ей некогда. Поэтому Ясь должен: переселиться на эти три дня в ее квартиру; сидеть там как мышь в указанной комнате, покидать которую крайне нежелательно; кушать то, что приготовит домработница пани Ирены (не грубить!); и вообще не путаться под ногами. Можно читать и жевать печенье.

После этого она отвела мальчика в гостиную, затолкала в большое кресло, обтянутое белыми полотняными чехлами, и закрыла стеклянную дверь, выкрашенную белой краской. От чехлов пахло недавним крахмалом, и они похрустывали. На спинке кресла наискось была приколота «дорожка» с искусно вышитыми цветами, среди которых преобладали фиолетово-траурные анютины глазки. Напротив этого кресла находилось второе такое же. Там сидела большая кукла с красивым фарфоровым лицом, одетая как барышня.

А сбоку, между двух кресел, поблескивал книжный шкаф, набитый сокровищами. Ясь подкрался к шкафу и вытащил самую большую книгу. Это оказались «Путешествия Гулливера». И все три дня, что он провел у пани Ирены, читал, переворачивая хрустящие страницы и ерзая в хрустящем, накрахмаленном кресле. Ему никто не мешал. Домработница иногда входила крадучись и приносила молоко с печеньем.

Все это само по себе превратилось в огромное путешествие, и когда вернулись родители, усталые, опечаленные тем, что какие-то неведомые родственники постарели, а иные разошлись и вовсе не живут вместе («кто бы мог подумать, такая была красивая пара, и такие милые оба…»), Ясь встретил их загадочными улыбками. Пани Ирена вполне была довольна поведением «ребенка», о чем и заявила маме. Усталая мама едва не расплакалась, услышав это. Пани Ирена благосклонно покивала ей серьгами и удалилась к себе.

Ясь немного жалел родителей, обделенных тайной путешествия, предпринятого Ясем в компании Гулливера и Густава Дорэ. Мама заметила это первая.

– Ты что какой-то странный?

– Ничего, – ответил Ясь, многозначительно усмехаясь.

Мама встревожилась.

– Ничего не случилось? Вы с пани Иреной ничего не скрываете?

– Нет… – Помолчав, он спросил: – Мама, ты читала «Гулливера»?

– Давно, – рассеянно сказала мама. Ее вновь поглотили дневные заботы, и она не поняла всей важности вопроса. Ясь увидел это и решил не доверять ей тайну.

Мгновенно напрыгнуло Рождество, они с отцом устанавливали елку, мама пекла пироги. Но это Рождество было отмечено еще и тем, чего никогда не было прежде: впервые в жизни Ясь знал то, чего не знали родители. Выкрашенная белой краской стеклянная дверь, кресло, кукла, путешествие. Тайна. И от этого по всей его необъятной душе разливалось тепло – доброе тепло обладания чудом.

Нечто похожее чувствовал Ясь и теперь, когда перечитывал письма Юлиана к Доротее. Его словно впустили в мир любви, ясный и открытый, свободно выраженный словами – словами, а не толканием локтя, смешком и внезапно заливающим тело жаром, от которого мутнеет в глазах. Здесь было обжито и чисто, как в зачехленном кресле пани Ирены.

И все это было ужасно непохоже на известное прежде. Конечно, в книгах попадалась «возвышенная любовь», но, во-первых, в нее как-то плохо верилось, а во-вторых, все это выглядело далеким и скучноватым. Марыся с упавшей на плечо лямкой форменного фартука, с которой Ясь целовался в конце учебного года, была прекрасна, добра и желанна, но не имела никакого отношения к миру «возвышенной любви». Ясь обсуждал эту проблему с Марианом, и оба друга пришли к выводу, что подобные «штуки» – плод фантазии мелкобуржуазных литераторов.

И все же втайне Ясь подозревал: нечто подобное существует. Непонятно только, где. Где-то рядом… подстерегает и ждет…

Он взял еще один листок из середины пачки.»…Конечно, немыслимо и мечтать о нашей встрече. Но даже Дальняя Любовь может быть взаимной. Впрочем, надеяться на такое чудо было бы с моей стороны чрезмерно…» – прочел он и тут же страстно пожелал, чтобы мечта сбылась, чтобы та далекая женщина все-таки приехала в Варшаву.